Марксизм-ленинизм и физика

– Я этих гадов-генетиков в бараний рог согну, – мрачно улыбнувшись, сказал Трофим Лысенко. Глаза его горели. Чуб косо упал ему на лоб, и был он в этот миг копия Адольфа Гитлера. Только усиков не хватало.

– Давно пора к ногтю этих муховодов, – поддакнул его верный помощник и идейный вдохновитель Исай Презент.

И вот, летом 1948 года в СССР состоялась сессия Сельскохозяйственной академии. Любимец Сталина садово-огородный академик Лысенко со своими приспешниками нанес почти смертельный удар по науке биологии (торжественно определив ее как мичуринскую) и успешно, с нескрываемым сладострастием, раздавил советскую генетику (которая еще недавно, в 20-е годы, вырывалась на передовые позиции в мире). На смену великим – Кольцову, Бауэру, Вавилову, Четверикову и их ученикам (наиболее талантливые были сосланы в лагеря, кого-то даже успели расстрелять) – пришли откровенные шарлатаны, объявившие «буржуазными вредителями» Менделя, Моргана и Вейсмана, якобы не пожелавших в свое время оценить глубину и силу единственно верного учения марксизма-ленинизма. Особенно смешно это звучало в отношении монаха-августинца Грегора Менделя, еще в XIX веке неторопливо разводившего на монастырском огороде под Прагой зеленый и желтый горох и открывшего при их скрещивании основной закон генетики: расщепление признаков (в данном случае цвета) – три к одному. Но неподсудность монаха ленинизму-сталинизму не помешала тому, что великая наука о жизни под напором наглых неучей в середине ХХ века на одной шестой части планеты зашаталась и готова была полностью рухнуть. Бандиты от науки, захватившие главные посты в растениеводстве и смежных дисциплинах, торжествовали. Финансовые вливания, академические посты и премии, дачи в подмосковных соснах – теперь им. Они знали, как повысить жирность молока в своих опытных хозяйствах – тайно подкармливать коров сметаной.

Им мгновенно позавидовали те физики средней руки, которым тоже хотелось стать главными в своей области. Рецепт был уже ясен. Для начала надо было заклеймить как «буржуазных вредителей» Маха, Эйнштейна, Шредингера и творцов только-только поднимающей голову кибернетики. А уже потом приняться за «вредителей» отечественных.

Некто Телецкий в журнале «Вопросы философии» опубликовал под видом идеологической критики фактически прямой политический донос на академика Ландау. В ученой среде никто не знал, что молодой, но ретивый теоретик Телецкий (которого в 1945 году даже посылали на время к Бору в Копенгаген) был по совместительству подполковником НКВД и заместителем по науке в этом ведомстве самого Павла Судоплатова. «Физика является ареной ожесточенной идеологической борьбы, – возглашал теоретик. – Идеалистическая философия глубоко проникла в работы некоторых наших физиков. Их реакционные теории тормозят развитие науки и широко используются для пропаганды идеализма и открытой поповщины… Издаваемые в нашей стране книги и учебники по теоретической физике должны разоблачать реакционные физические теории… Приходится серьезно задуматься, когда встречаешься с пропагандой обветшалых, давно разоблаченных идеалистических концепций на страницах книг, претендующих на роль современных учебников по теоретической физике. Речь идет о серии книг, написанных академиком Л. Ландау совместно с его учениками, под общим заголовком «Теоретическая физика». В этих книгах, по сути дела, широко рекламируются такие реакционные концепции, как «принцип дополнительности», «теория расширяющейся вселенной» и, наконец, теория «тепловой смерти вселенной»…»

Что нужно сделать с ученым, продвигающим подобные «реакционные» концепции? Изгнать из науки и арестовать. Над Львом Ландау, чудом не убитым в застенках НКВД десять лет назад, вновь нависла смертельная опасность. Гонения и аресты планировались сразу после готовящейся специальной сессии Академии наук, посвященной дальнейшему продвижению в физику марксизма-ленинизма. Помимо Ландау изгнание ожидало и прочих идеологических врагов, учеников и последователей зловредного Эйнштейна – Иоффе, Капицу, Лифшица, Тамма, Алиханова, Фока, Френкеля, Померанчука… Длинный список негодяев, подлежащих увольнению или даже аресту, далее несколько размывался, постоянно правился, но пополняться новыми именами не переставал. Сессию планировали на начало 1949 года.

Слухи об этом проникли и в закрытый Арзамас-16. Ведущие его сотрудники встревожились не на шутку (тем более что кто-то из них в этот список будто бы попал). Поначалу они шептались по углам, но улучили момент и изложили свои страхи Курчатову, которому привыкли доверять. Русская физика в смертельной опасности. И скоро в России ее не будет. Игорь Васильевич медлить не стал. Он мотнул своей лопатообразной бородой и пошел к Берии.

– Лаврентий Павлович, серьезные обстоятельства заставляют меня просить аудиенции у товарища Сталина.

Берия выпучил глаза.

– Какой такой ау… удиенции? Вы с ума сошли?

– Рабочей встречи. Доверительной беседы. Назовите, как пожелаете. Но она необходима.

– Зачем?

– От вас скрывать не буду. Великое дело наше на грани катастрофы.

– Что за вздор вы несете? Какой еще катастрофы? Кто вам мешает работать? Только скажите.

– Мне – никто. Но дело не в этом. Вы ведь знаете: то, над чем мы работаем, – продукт новейшей теоретической и экспериментальной физики. Вершины ее доступны единицам. Уберите двух-трех, и все рухнет.

– Ну да, – медленно, почти задумчиво сказал Берия. – Двух. Трех. Кажется, я понимаю. Но я не допущу этого.

– Нет, не понимаете, – жестко сказал Курчатов. – Речь на деле идет не о двух физиках, а о двух сотнях. Лучших в стране.

– Как? – изумился Берия.

– Именно так. Поэтому мне нужна встреча с Генеральным секретарем нашей партии.

– Я не могу помочь? – потрясенно спросил Берия.

– Лаврентий Павлович, дорогой, – Курчатов сменил тон и говорил почти нежным голосом. – Мы очень ценим вашу помощь, вашу роль командира. Вы… Без вашего ума, без вашей энергии, без вашей поддержки… Что там говорить! Но тут обстоятельства выше вашей головы. Нужен Сталин.

Берия был далеко не только хитрец и интриган. В нужные моменты его недюжинный ум просыпался. И вот сейчас он почти интуитивно понял, что Курчатов прав. Непонятно в чем, но прав дьявольски. Только как все это устроить, чтобы и самому оказаться на высоте? А что, если рискнуть? Не возникает ли возможность тонко развести хозяина? И самому на этом хоть немного, но выиграть.

– Ладно, – сказал он. – Идите. Я подумаю.

При первой же встрече со Сталиным он сообщил ему – с заговорщицкой улыбкой и даже словно подмигивая, что научный руководитель атомного проекта хочет сообщить лично вождю советского народа что-то интересное.

– Курчатов? – спросил Сталин. – Я его знаю. Зови.

И вот научный руководитель атомного проекта в кабинете «отца народов». Как ни странно, в просторном кабинете, стены которого помнят дрожь и ужас многих, он испытывал ледяное спокойствие. Он уже бывал здесь год назад. Те же изразцовые печи, тот же Ильич на стене, портреты полководцев.

– Слушаю вас, товарищ Курчатов, – сказал Сталин, раскуривая трубку.

– Товарищ Сталин, – так же спокойно и медленно начал Курчатов. – Хочу доложить вам, что работы во вверенной мне области идут успешно. Коллектив не щадит себя. Трудится и днем, и ночью. Промежуточные итоги обнадеживают. И мы полагаем, что закончим к сроку.

– Это хорошо, товарищ Курчатов. Очень хорошо. Вы решаете крупную проблему. И это правильно. Вам сейчас не стоит заниматься мелкими работами. Необходимо вести дело широко, с русским размахом. И в этом отношении вам будет оказана самая широкая всемерная помощь.

– Спасибо, товарищ Сталин! Мы не сомневаемся.

– А я вот кое в чем сомневаюсь. Думаю, как и чем помочь ученым в материально-бытовом положении. Скажем, премии за большие дела. Наши ученые скромны, они порою не замечают, что живут плохо, и это уже плохо. Хотя наше государство сильно пострадало, но всегда можно обеспечить, чтобы несколько сот человек жили на славу, свои дачи, чтобы человек мог отдохнуть, чтобы была машина…

– Да, спасибо, все это оценят, несомненно, и благодарны будут, но меня сегодня иное беспокоит.

– Что именно, товарищ Курчатов?

– Понимаете, товарищ Сталин, есть одна закавыка.

– Закавыка, – повторил Сталин. Он посмотрел на потолок, а потом вперил взгляд в ученого. – И в чем же она, товарищ Курчатов?

– Насколько нам известно, Академия наук готовит очень важное и даже грандиозное дело.

– Вот как? – слегка удивился Сталин. – И что за грандиозное дело?

– Дело касается нашей коммунистической науки. Ее дальнейшего и успешного развития. Физика – лидер естествознания. Неудивительно поэтому, что ставится вопрос о дальнейшем продвижении в физику передового учения марксизма-ленинизма, как это недавно было сделано в биологии. Вещь совершенно необходимая. И мы тоже разделяем озабоченность тех ученых, которые обвиняют иных наших теоретиков в забвении великих принципов ленинской диалектики. В откате на позиции давно разоблаченного идеализма. В готовности поддаться вредоносным буржуазным идеям. Вскоре должна состояться, и вы, несомненно, это знаете, сессия Академии, на которой будет дан решительный бой ретроградам и поклонникам буржуазной науки.

– Хм, – пробормотал Сталин.

– Диалектика Ленина – Сталина, – вдохновенно продолжал Курчатов, – верный компас советских ученых, путеводная звезда. Все в восторге от предстоящего великого события.

– Хм, – повторил Сталин. – И в чем проблема?

– Проблема одна, товарищ Сталин. Напряженная работа по внедрению марксизма-ленинизма в физику отвлечет от работы многих ученых. В том числе и из моего коллектива. Ведь в физике все взаимосвязано. Сколько будет споров, сколько яростных дискуссий. Сколько будет дыма в курилках. Может быть, даже обидных и несправедливых обвинений. Наука дело тонкое. А мы не на Луне свою работу делаем. Так что с бомбой придется обождать. Но как только дискуссии закончатся, мы, конечно, с удвоенной энергией…

Сталин вздрогнул и буквально вонзил свои желтые глаза в собеседника. Смотрел зло и колюче. Курчатов выдержал этот взгляд. Сталин долго молчал, не выпуская изо рта трубки. Но все-таки вынул ее. Широко повел рукой и стряхнул пепел.

– Обождать с бомбой? Нет, обождать придется с внедрением марксизма и ленинской диалектики в физику, товарищ Курчатов. Идите и работайте. И чтобы ни один день не пропал.

Мгновенно академические хлопоты развернулись в противоположном направлении. Сессию отодвинули в неопределенное будущее, а проскрипционные списки, включавшие наиболее талантливых физиков страны, были уничтожены. Лишь один рукописный экземпляр, изувеченный чернильной грязью, зачеркнутыми и вновь вписанными фамилиями, тайно сохранился в бумагах теоретика Телецкого, одного из главных вдохновителей «марксистско-ленинско-сталинской физики».

Однако инерция в более низких слоях научного племени, неосведомленных о резких поворотах «сталинской диалектики», держалась долго. На кафедрах общественных наук особенно доставалось печально знаменитому австрийскому физику Эрнсту Маху. За что? Все просто: его, с плеча размахнувшись, давным-давно, аж в 1908 году, в своей полуграмотной, но беззастенчиво самоуверенной философской книжке грубо обругал товарищ Ленин – за недостаточную приверженность материализму.

Всего-то. Но и этого хватило. И сейчас, в конце 40-х, слово «махист» продолжало звучать тяжким обвинением – чем-то средним между понятиями фашист и мазохист. И первый, и второй, и третий подлежали презрению и уничтожению. Что нередко на практике и осуществлялось – в пределах одной шестой части суши. Ибо до главных зарубежных махистов – Эйнштейна, Бора, Шредингера, Ферми, Дирака, Паули и им подобных – добраться возможности не было. Оставалось клеймить их заочно. Зато навесить клеймо махиста на коллегу по кафедре или лаборатории – дело плевое. Иные проделывали это со злорадством, погружая научный свой коллектив то ли в трепет, то ли в ужас.

Студенты физического факультета Московского университета (которым доводилось порою слушать лекции Ландау, Тамма, Кикоина и прочих «махистов») по-своему отреагировали на всесоюзную борьбу с махизмом. Они сочинили и весело распевали песенку про электрон, который покинул свой атом и отправился погулять:

 

…В науки буржуазный лес

тот электрон однажды влез.

Навстречу ему шел махист Шредингер,

в руках интеграл по де пэ и де эр.

 

 

«Ах, электрон, тебя я ждал,

я здесь вконец изголодал,

возьму-ка тебя без остатка всего» —

И хвать по башке интегралом его!

 

 

Погиб нечастный электрон,

Во цвете лет скончался он.

Осталась пси-функция лишь от него.

Разиня он был, ну и только всего.

 

Речь шла о том, что теория Шредингера предлагала в качестве реальности не столько саму частицу, сколько ее волновую функцию. Материалисты ленинцы-сталинцы, смело и нагло командовавшие наукой, стерпеть подобного «уничтожения материи» не могли. Собственное невежество и плохое понимание новой физики их не останавливало. Товарищ Ленин сказал, что материя исчезнуть не может. И точка! А Ленин важнее и умнее всех физиков на свете. Как и товарищ Сталин, корифей всех наук. Не признающий этого физик не просто невежда, он – вредитель! Любой поклонник Шредингера и Эйнштейна должен был либо пасть на колени (как когда-то Галилей), либо быть подвергнутым жестокому остракизму. Сотни умнейших ученых в считаные дни были бы изгнаны из институтов, отлучены от кафедр, иные – отправлены в лагеря. Если бы не бомба!

Между тем Курчатов вождя не обманул. «Атòмная, лопнувшая» была изготовлена в срок. Участник проекта Щелкин выдал расписку в ее получении (довольно крупного предмета в несколько тонн весом). Со всеми предосторожностями «изделие» переправили в Казахстан. Называлось оно скромно – РДС-1 («Реактивный двигатель специальный», но остряки тут же расшифровали эти буквы как «Ракетный двигатель Сталина» или «Россия делает сама»).

Разместили здоровенную штуковину в специально выстроенной башне на Семипалатинском полигоне. Ранним утром 29 августа 1949 года Кирилл Иванович Щелкин вложил инициирующий заряд в плутониевую сферу, вышел из башни и опломбировал вход в нее. За процессом наблюдали издалека, из щелей бункера. Добравшись до бункера, Щелкин нажал кнопку «Пуск». «Россия делает сама» «лопнула» в пустынной казахской степи ровно в семь утра.

Из официального документа тех дней: «Вся местность озарилась ослепительным светом. В момент взрыва на месте башни появилось светящееся полушарие, размеры которого в 4–5 раз превышали размеры солнечного диска, а яркость была в несколько раз больше солнечной. Огненная полусфера золотистого цвета превратилась в темно-красное пламя и столб дыма и пыли». Мир рвался в опытах Кюри.

Но шутить физики не разучились. Спустя несколько дней к Щелкину подошел Зельдович и строго спросил:

– Кирилл, а куда ты дел бомбу, за которую расписался?