Скульптурный портрет профессора из Принстона

Некоторое время спустя Принстонский университет надумал заказать какому-нибудь приличному скульптору бюст своего великого профессора. Идею эту высказала одна русская дама, проездом посетившая Принстон. Дама была обаятельная, склонная к разного рода фантазиям, может быть, даже немного взбалмошная. Однако руководству Принстона идея пришлась по душе. Сама же дама, которую звали Лиза Зубилина, подсказала и скульптора. Разве не знаете вы, говорила она, затаив усмешку в уголках рта, что сейчас в Америке работает легендарный русский мастер Сергей Коненков? Какие он высекает фигуры! Какие лепит портреты! Лучшей кандидатуры придумать невозможно. Тем более мастерская его тут неподалеку. Я вас свяжу с его очаровательной женой, которая его бессменный секретарь. Склонить к делу вам надо именно ее, и все пойдет о’кей. Это будет всем портретам портрет!

Уговаривать скульптора и его жену долго не пришлось. Эйнштейна, впрочем, тоже. Особого восторга физик, правда, не выразил. Он лишь в печальной улыбке прикусил усы, но в мастерскую Коненкова прибыл точно в назначенное время. Физик и скульптор не торопясь обменивались отрывистыми, малозначащими фразами, пока Эйнштейн, поджав ноги, сидел на табурете, а мастер приглядывался к нему, водя углем по шершавой бумаге. И в этот момент в мастерскую вошла женщина. Эйнштейн взглянул на нее, и с ним что-то случилось. Он еще глубже под табуретку засунул ноги. Впервые в жизни почтенный профессор пожалел о том, что по босяцкой своей манере надел башмаки прямо на босу ногу.

– Познакомьтесь, профессор, – сказал скульптор, – это моя жена Маргарита.

– Рад знакомству, – пробормотал Эйнштейн. Встать он не решился, лишь скромно наклонил голову.

– Можно просто Марго, – улыбнулась женщина.

– О да, – сказал Эйнштейн, – разумеется.

– И не просто жена, – добавил скульптор, – а главная моя модель. Но при этом еще незаменимая моя помощница.

– Это замечательно, – сказал Эйнштейн.

Приход Маргариты был заранее обусловлен. Так бывало почти на всех сеансах мастера, когда он работал над портретами. Маргарита умело вовлекала модель в живую беседу, лицо человека переставало быть каменным, и скульптор успевал ловить эти черточки жизни.

– Вы не представляете, сколько на ней всего держится, – продолжал Коненков. – Люди, связи, заказы, контракты, выставки… Чуть упусти, все покатится. Сам-то я в этих делах олух царя небесного…

– Сергей преувеличивает, – вновь улыбнулась женщина, – но, как все творческие личности, в жизни, в быту – он великий путаник, это правда.

– Ах, все мы путаники, – сказал Эйнштейн.

Бунт Горького.

1936

Когда-то в юности Алексей Пешков стрелял из револьвера себе в сердце. Не попал.

Прошло полвека. Постаревший писатель Горький не вспоминал о смерти. Он даже не хотел о ней думать. Он хотел жить.

– Товарищ Сталин, – сказал Горький. – Иосиф Виссарионович! Чувствую себя, знаете ли, неважнецки.

– Да? – словно бы удивился вождь народов. – Что так?

– Кашляю, знаете ли. Беспрестанно. Порою с кровью.

– А что врачи? – озабоченно спросил вождь.

– А что врачи! – эхом ответил писатель. – В Италию мне надо. Тамошний воздух всегда мне помогал.

– Полноте, Алексей Максимович. Какая Италия! Сколько дел в Союзе писателей! И к биографии моей вы обещали руку приложить. Мне кажется, это будет нужный для страны документ. Ведь не во мне, собственно, дело. Ну, был такой, все силы отдавал революции. Не щадя себя… Но это ко многим можно отнести. Не щадя! Это должно стать общим явлением. Поднять дух массам – разве это не задача?

– Биография ваша? Важная вещь, спорить не буду. Но сие не по моим уже силам. Вы молодых привлекайте. Они и время чуют. И в работе борзые. А я – нет. Уже не справлюсь.

– Алексей Максимыч, помилуйте, кто, как не вы? Ваше имя. Его никем не заменишь. Да и что в мире скажут, ежели не Горький?

– Нет, Иосиф Виссарионович, не справлюсь. Увольте.

– Товарищ Горький! Пролетарский наш писатель! От великой роли вашей никто вас уволить не может. Даже ЦК. Хотите, к нему обратимся? Что товарищи скажут, так и поступим.

– Давайте так, товарищ Сталин. Съезжу в Сорренто месяца на два. Окрепну. А там решим.

– Ну, уж нет, товарищ пролетарский писатель. Зачем Сорренто? У нас в Крыму не хуже. У вас там дача. Хорошая дача. Правительство выделило. Надеюсь, вы не забыли? А врачей подошлем самых лучших.

– Врачи, – мрачно сказал Горький. – Не врачи мне нужны, а воздух.

У него чуть не вырвалось «воздух свободы», но он вовремя сдержался.

– Повторяю, в Крыму воздух не хуже. Езжайте и работайте. А мы всем, чем можем, поможем.

– Значит, не отпустите в Италию?

– Не отпустим, Алексей Максимыч, дорогой вы наш писатель. И не думайте.

– Я что, в тюрьме? В золотой клетке?

– О чем вы, дорогой писатель? Какая клетка?

– Обыкновенная. И золото ее фальшивое. Если не краденое.

– Тогда вот что. – Сталин сделался суров и хмур. – Или вы работаете, или…

– Или что? – спросил Горький.

– Вы у нас главный писатель. Но до той поры, пока ЦК так считает.

– Смею думать, моя писательская репутация ни от какого ЦК не зависит.

– В нашей стране от ЦК зависит все.

– Думаешь, я уже в твоем кровавом застенке? – Горький грозно приподнимается.

– Успокойтесь, Алексей Максимович!

– Нет, уж позвольте…

– Не позволим. Не я. ЦК не позволит.

Горький схватил графин, стоящий на зеленой скатерти длинного стола.

– Ах ты, гадина! Прибью! – Он выпрямился во весь свой рост и высоко взметнул руку с графином. Выскочила пробка, полилась вода.

Сталин побежал от него вокруг стола. Из трубки его посыпались пепел и искры. Горький сделал большой шаг, другой… Охнул и рухнул на ближайший стул, схватившись за сердце.

– Алексей, ну зачэм ты так? – Сталин пришел в себя. – Что за ребячество?

– Молчи, негодяй, – прошептал Горький.

– Старик стал несносен, – сказал Сталин Генриху Ягоде. – Пора подумать о вечной славе. Мне кажется, он долго не протянет.

– Вы так полагаете?

– Мне это достаточно ясно.

– Понимаю.

– Пригласите из Лондона эту баронессу. Умереть на руках у бывшей возлюбленной. Это выглядит красиво. И убедительно. И пусть захватит чемодан с бумагами писателя. Только чтобы бумаги были все, без изъятия.

Примерно в эти же часы Горький размышлял над тем, как он измельчал в хороводе мелких, пошлых и даже подлых дел. Не пора ли подняться? Он пододвинул лист бумаги и набросал список тем, которые должны занимать истинно мыслящего человека:

«Загадка бытия.

Человек и космос.

Искусственное ограничение количества и качества мыслящей энергии.

Первое в космосе обиталище органической жизни».

Отложил перо и задумался.

«Ну, прямо Циолковский какой-то…» – и он иронически улыбнулся.