Живописец Черчилль

Многолетний член английского парламента Уинстон Черчилль был страстным оратором. При этом он частенько бывал резко критичен и колюч. Одни его побаивались, другие недолюбливали. Но завидовали все. Одна дама как-то подошла к нему после особенно яркой его речи и сказала, не скрывая раздражения:

– Сэр Уинстон, если бы вы были моим мужем, однажды вечером я с удовольствием налила бы вам в чай яд.

– Дорогая леди, – отвечал Черчилль, – если вы были моей женой, с еще большим удовольствием я бы этот яд выпил.

И все же Черчилля из парламента, да и вообще из политики выставили. Слишком много было у него врагов и завистников. Надо сказать, что сам сэр Уинстон не растерялся и не обиделся. А просто на все лето уехал в деревню, найдя себе пристанище в сельском домике эпохи Тюдоров. Сад вокруг дома сверкал летней роскошью, а далее вид открывался на прекрасную долину. Сидя в плетеном креслице, Черчилль часами мог влюбленно смотреть в туманную даль. Как-то рядом с ним раскрыла на трех ножках свой мольберт его невестка леди Гвенделин, любительница акварели. Черчилль с интересом наблюдал за нею. Увидев это, она, недолго думая, предложила ему заняться тем же и даже, порывисто вскочив, умчалась в дом за акварельными красками своих сыновей. Черчилль упираться не стал, он охотно наполнил кисть влажной краской и занес ее над листом шершавой белой бумаги. И задумался. Он не знал, что делать. Он чувствовал необъяснимую робость перед тем, как вторгнуться в чистый лист. А потом положил кисть и сказал: «Нет, мне нужно масло».

Спустя неделю Черчилль пригласил в свою деревню художницу Хейзел Лавери. Она застала парламентария у мольберта. Он уже успел закупить масляные краски, кисти, небольшие холсты, палитры, разбавители. «Я хочу, – сообщил он гостье, вышедшей из автомобиля, – изобразить некий пейзаж. Вот эту дорожку, пруд, вот те кусты, деревья, а выше – небо». Поднял кисть и замер. «Дайте мне кисть, – сказала Хейзел. – Нет, самую большую!» Она выдавила несколько тюбиков на палитру, окунула кисть в скипидар, ударила по палитре, где возникли синие, белые, зеленые пятна, а затем нанесла несколько яростных мазков на холст. Потом еще и еще. «Любой бы понял, что обратного пути нет, – писал позже Черчилль. – Никакая судьба не остановит это лихое насилие… Что ж, леди Лавери хорошо выполнила свое дело. Холсты теперь беспомощно скалились передо мной. Проклятие было снято. Болезненная подавленность исчезла. Я хватал самую крупную кисть и яростно набрасывался на жертву. С тех пор я перестал робеть перед холстами».

Последнее обстоятельство полезно повлияло и на политический темперамент потомка герцогского рода Мальборо. Он все меньше испытывал смущения перед тяжкими задачами политики. Особенно это скажется в годы будущей великой войны, которая пока кажется лишь смутной тенью. Уж ежели брать в руки кисть, то самую крупную. Если махнуть ею – то от всего плеча.

В дальнейшем в наиболее трудные минуты жизни Черчилль уходил в живопись – в родной Англии, во Франции, даже в Канаде. И всякий раз погружался в удивительный мир покоя и восторга одновременно, который не просто врачевал душу, но еще как-то и поднимал его всего. Проведя два-три часа у мольберта, он словно помолодел. «Когда художник у холста, – пробормотал он однажды, – его время словно течет в другую сторону». А потом добавил: «Теперь я знаю, отчего художники живут так долго».

Соломонов Дом

Институт перспективных исследований в Принстоне – несколько утонувших в зелени уютных домиков, которые ностальгически напоминают английские Кембридж и Оксфорд. Это удивительное заведение возникло внезапно – как полубезумный, романтический проект трех богачей, одержимых желанием предоставить творческую свободу особо одаренным ученым. С этой целью они решили воссоздать то ли Соломонов Дом из «Новой Атлантиды», то ли научное братство лапутян из «Гулливера». Членам новоявленного братства разрешалось думать обо всем, но желательно – с гениальным размахом. При этом самим творцам – никаких заданий от начальства, полная свобода. Каждый работает над тем, что ему интересно. Оклад высок, беспокоиться о деньгах не надо, и при этом – никакой бюрократии. Никто не потребует с вас квартальных и годовых отчетов, не задаст неприятных вопросов. Если вам удастся что-то открыть, вы поделитесь этим сами. Просто волшебная научная сказка.

Мечта о новом «Соломонове Доме» загорелась в душе просветителя Абрахама Флекснера, который поделился ею с Альбертом Эйнштейном. Физик отнесся с пониманием, хотя не верил, что подобная фантазия осуществима и что возможно найти такие деньги, особенно в годы страшной депрессии. Но деньги нашлись. Богатые друзья Флекснера, удачно пережившие биржевой крах, оказались щедрыми филантропами. Кэрри Фульд, Луи Бамбергер и его сестра Каролина не пожалели для сумасшедшего проекта более двадцати миллионов долларов, огромной по тем временам суммы. В дальнейшем предполагалось финансировать научные прожекты разнообразных гениев исключительно за счет грантов и пожертвований. И эти пожертвования почти сразу начали поступать. Казалось, возникала опасность приютить целый сонм бездельников и обманщиков (умеющих фильтровать напиток невидимости, выращивать груши на яблонях и разводить коров, дающих вместо молока сливки, как это проделывали в далекой России обласканные властями Мичурин, Лысенко и Лепешинская). Ничего подобного. Красивый и искренний замысел воплотился в здравую реальность. Кэрри Фульд взяла на себя обязанности главы всего проекта. И у нее получилось. В институт, распахнувший свои двери осенью 1932 года, устремились подлинные таланты, а их труд почти сразу начал приносить результаты. Чуткий к вопросам правды и свободы институт охотно предоставлял места молодым ученым, бежавшим из Европы от нацистов. Не случайно одними из первых в ИПИ попали наиболее оригинальные математики мира – Герман Вейль, Янош фон Нейман (которого тут же окрестили Джоном), Курт Гедель, Эмми Нетер, Пал Эрдеш… Понятное дело, институт не мог обойти своим вниманием Альберта Эйнштейна.

Эйнштейн, разумеется, ответил согласием. Поначалу он не предполагал переселяться окончательно, но собирался проводить в Принстоне лишь зимнее время, весной же и летом хотел, как и раньше, работать на своей уютной даче в деревеньке под Потсдамом и читать лекции в Берлинском университете. Но жизнь быстро разметала эти скромные планы. Пока он читал лекции в Калтехе, немецкая полиция по доносу обыскала дачу Эйнштейна, после чего банда штурмовиков ворвалась в его берлинскую квартиру. Утащили все, что показалось ценным – столовое серебро, ковры, картины. Библиотека Эйнштейна вместе с грудой иных «вредных» книг была сожжена под всеобщее ликование в сквере перед Государственной оперой в Берлине. Имущество Эйнштейна (квартира, дача, банковские вклады) было конфисковано в соответствии с новым нацистским законом «Об изъятии собственности коммунистов и врагов государства». Узнав об этом, Эйнштейн лишь улыбнулся и махнул рукой. Чудом удалось спасти архив, значительную часть которого родственники за два дня до обыска сумели вывезти в Бельгию. А вскоре некий Иоганн фон Леерс, нацистский пропагандист, выпустил книгу под названием «Евреи смотрят на тебя», в которой были помещены фотографии Эйнштейна, Фейхтвангера, Цвейга и еще несколько знаменитостей под заголовком «Еще не повешены!».

Ученый понял, что возвратиться в страну, где он родился и где позже успешно проработал в науке более двух десятков лет, он не может, да и не хочет. В американском городе Пасадене он сделал заявление, вызвавшее сенсацию. Пока у него есть выбор, сказал Эйнштейн, он будет находиться лишь в той стране, где царствует политическая свобода, терпимость и равенство всех граждан перед законом. Нынешняя Германия далека от этого, она близка к массовому психическому заболеванию, ею управляют люди, готовые подорвать идеи и принципы, завоевавшие немецкому народу почетное место в цивилизованном мире. «Я надеюсь, – заключил Эйнштейн, – что в Германии рано или поздно воцарится здоровая обстановка и что великих людей, таких, как Кант и Гете, будут чествовать не только в дни юбилеев, а основные принципы их учения найдут всеобщее признание как в общественной жизни, так и в сознании людей». А затем добавил: «Условия, царящие в настоящее время в Германии, побуждают меня отказаться от звания члена Прусской академии наук».

Прусская академия в ответ тут же обвинила Эйнштейна в «злостной антинемецкой травле». Ее руководство заявило о преданности «национальной идее», а также о том, что нет никаких оснований сожалеть о выходе господина Эйнштейна из состава академии. Академики это заявление поддержали почти единодушно. Против выступил лишь один Макс фон Лауэ, не просто друг Эйнштейна, но человек умный и кристально честный. Говорил он волнуясь, запинаясь, при этом достаточно осторожно. Неудивительно, что услышан он не был. Чуть позже Макс Планк, вернувшийся из зарубежной поездки, высказался более чем ясно: «Я полагаю, что выражу мнение моих академических коллег, а также мнение подавляющего большинства всех немецких физиков, если скажу: господин Эйнштейн – не только один из многих выдающихся физиков; господин Эйнштейн, будучи членом академии, опубликовал работы, которые привели к такому углублению физических знаний в нашем столетии, что по своему значению их можно сопоставить лишь с достижениями Иоганна Кеплера и Исаака Ньютона. Мне это необходимо высказать прежде всего для того, чтобы наши потомки не пришли к заключению, что академические коллеги господина Эйнштейна еще не были в состоянии полностью осознать его значение для науки». Но кто такие для нацистов Кеплер и Ньютон? Национальный угар и ненависть к «врагам» – сильнее и выше. Подобная ненависть туманит мозг и пьянит душу.

В марте 1933 года Эйнштейн с женой отплыли из Нью-Йорка, намереваясь пожить в Бельгии, куда их тепло пригласила бельгийская королева Елизавета. В Антверпене их встречали городские власти и толпы народа. Но уже через пару дней бельгийская разведка сообщила о том, что в Германии создана специальная группа с целью похитить ученого, а в случае неудачи убить его. Эйнштейны тут же тайно уехали в Ле-Кок-сюр-Мер, курорт на Северном море недалеко от Остенде. Там им предоставили одинокую виллу и вооруженную охрану. Местному населению запретили сообщать кому-либо сведения о том, где именно живет всемирно знаменитый ученый. Однако к осени 1933 года стало ясно, что границы огнедышащей Германии слишком близки. И Эйнштейны отплыли из Остенде в Ливерпуль, найдя пристанище в маленьком коттедже на окраине Норфолка. Бельгийская полиция тем временем объявила, будто они уехали в Южную Америку. В Норфолке их опять окружили надежной охраной. Проведя там месяц, Эйнштейн и супруга отправились в Соединенные Штаты Америки, в Принстон. Уже навсегда. В Институте перспективных исследований ученому предложили один из самых шикарных кабинетов, с восточным ковром и картинами, но он выбрал другой, попроще: письменный стол, большая доска, полки для книг, несколько кресел и диванчик. По соседству с ним располагались еще два десятка ученых-беглецов. Их единственной обязанностью было посещение факультетских собраний. Однако они охотно собирались в группы по интересам и с жаром обсуждали идеи, самые новейшие и самые сумасшедшие. О своей жизни в Принстоне Эйнштейн не замедлил написать бельгийской королеве: «… замечательное местечко, забавный и церемонный поселок маленьких полубогов на ходулях».