Немцы относятся к Гитлеру легкомысленно

В те самые дни, когда Эйнштейн принимал у себя Уэллса и русскую баронессу, в Берлине проездом оказался 25-летний физик из России Юлий Харитон. Вот если бы он вдруг оказался на этой встрече! Большего счастья он и вообразить бы не мог. Но ничего об этом блистательном вечере он не знал. Берлин поначалу показался ему унылым и хмурым.

Через немецкую столицу он возвращался на родину после двухлетнего пребывания в Кембридже, в Кавендишской лаборатории. Эрнест Резерфорд не задумываясь принял его по рекомендации таких авторитетов, как Абрам Иоффе и Петр Капица. В Кембридже Харитон проделал блестящую работу по подсчету альфа-частиц с помощью почти неуловимых вспышек, которые эти тяжелые частицы оставляют на чувствительном экране. За эту работу ему без колебаний присвоили ученую степень. Резерфорд даже с некоторым сожалением отпустил его. Но главное открытие молодого ученого в науке состояло в ином. Еще в студенческие годы он занимался проблемой, с виду частной и мелкой: изучением окисления паров фосфора при малых давлениях. Проблема действительно узкая, но выводы получались – шире и не вообразишь. Он обнаружил, что химические реакции в этом окислении ветвятся, как ветви на густых деревьях. Он ставил опыт многократно, и каждый раз удивлялся этим ветвящимся цепочкам. В Физико-техническом институте, в лаборатории химфизики, куда его, почуяв в парне недюжинный талант, затянул организатор лаборатории Николай Семенов, Харитон эти опыты повторил. И вскоре доложил завлабу, что открыл нечто вроде цепных химических реакций. Семенов поначалу особого интереса не проявил, а молодой ученый тем временем отбыл в Кембридж, где ему предложили заняться другими делами.

В Берлине Харитону было где остановиться. Уже много лет здесь жила его мать со своим вторым мужем, профессором-лингвистом Эйтингоном. Они тепло приняли Юлия, дом у них был уютным. Гуляя по Берлину, Харитон не мог не обратить внимания на довольно бурные марши молодых людей с повязками выше локтя, на которых был изображен характерный изогнутый крест. Энтузиазм и выкрики этих парней сомнений не оставляли. С удивительной проницательностью постороннего зрителя он понял, куда все это катится. «Похоже, немцы удивительно легкомысленно относятся к господину Гитлеру». Русскому физику, маленькому, худенькому пареньку, хотелось взять за грудки какого-нибудь здоровенного прохожего и, основательно потрепав его, сердито прошептать: «Ну, ты, чего молчишь? Где твои мозги? Или ты заодно с этими головорезами?» Ему не приходило в голову, что у него на родине ситуация ненамного лучше. Он был опьянен идеей всемирной справедливости, о которой каждый день, под шелест знамен, распевало Московское радио. Впрочем, так было два года назад. А что там сегодня?

– Скажите мне, – спросил Юлий у мужа матери. – Вы не видите опасности в этих молодчиках для судьбы всей страны?

Профессор-еврей откровенно рассмеялся.

– Это клоуны, – сказал он. – Дурацкая мода. Германия – страна великой культуры. Года через два-три эти идиотские эксцессы сойдут на нет. И следа не останется.

«Слепые люди, – подумал Юлий Харитон. – А ведь дело пахнет войной. Как бы там ни было, пора заниматься взрывчатыми веществами, это ясно. Сейчас на этом тесном поле танцуют все, и друзья, и враги, но реакции химического ветвления, о которых еще не знает никто, открывают нам совершенно небывалые возможности. Какую можно сделать взрывчатку! Немного усилий, и мы окажемся тут первыми в мире. Как это важно для безопасности советской страны». И тут он понял, что его тянет на родину. Есть чем заняться.

Разумеется, Юлий Харитон был осведомлен, что в Берлинском университете ведет свой семинар Альберт Эйнштейн. Ему хотелось попасть хотя бы на один из них, задать великому физику вопрос, другой. А вдруг удастся затеять дискуссию? Но посольский работник, который его опекал, решительно отсоветовал. «Не надо светиться, не надо лишних связей, сейчас не время. Да и кто вы такой, чтобы спорить с самим Эйнштейном?» Харитон, человек по натуре тихий и покорный, возражать не стал. По дороге домой он остановился у афиши «Юный скрипач из Нью-Йорка играет Баха и Бетховена». «Вот бы сходить!» – подумал он, но никаких шагов не предпринял. Ему и в голову не могло прийти, что в холле концертного зала он мог бы запросто подойти к самому знаменитому физику планеты, так много места занимавшему в его сознании и воображении.

В итоге не удалось ему в ту пору увидеть ни Эйнштейна, ни его сотрудников и учеников. По-своему примечательно, что он мог бы, да все же не увидел Лео Силарда, которой вскоре, независимо от него, тоже задумается о цепных реакциях, правда, куда более мощных, ибо речь пойдет не о нежной химии паров, но о физике ядер тяжелых металлов. Но задумается об этом Лео позже, года через три. А в этот год он патентует изобретенные им электронный микроскоп и линейный ускоритель.

Открытый заговор, или Что думал Фрейд о большевиках

Институт интеллектуальной кооперации Лиги Наций предложил Эйнштейну поделиться своими мыслями о международных проблемах, которые могут обостриться. Ученый немедленно задумался о войне, поскольку понимал, что она, жестокая и страшная, приближается. Люди переполнены агрессии. А их лидеры особенно. Под влиянием порыва он сел и написал письмо Зигмунду Фрейду:

«Дорогой профессор Фрейд! Предложение Лиги Наций дает мне прекрасную возможность обсудить с вами вопросы, которые в последнее время меня одолевают. Возможно ли контролировать эволюцию рода человеческого таким образом, чтобы сделать его устойчивым против психозов жестокости и разрушения? Существует ли для человечества путь, позволяющий избежать опасности войны?

По мере развития современной науки расширяется знание того, что этот трудный вопрос включает в себя жизнь и смерть цивилизации – той, которую мы знаем; тем не менее все известные попытки решения этой проблемы заканчивались прискорбным фиаско…

Что касается меня, то привычная объектность моих мыслей не позволяет мне проникнуть в темные пространства человеческой воли и чувств. Тут необходимы ваши обширные знания о людских инстинктах… Капризы ментальных хитросплетений делают политиков (включая видных) неспособными измерить глубину собственной некомпетентности. Но я уверен, что вы способны предложить методы из области воспитания и образования, которые позволят преодолеть это препятствие… Я имею в виду вполне определенную, малочисленную группу индивидов, которые, пренебрегая моралью и ограничениями общества, рассматривают войну как средство продвижения собственных интересов и укрепления их персональной власти… Как следствие, рождается трудный вопрос: как возможно, что эта малая клика подчиняет волю большинства, вынужденного нести потери и страдать в войне, в угоду их персональным амбициям? (Говоря «большинство», я не исключаю вояк любого ранга, выбравших войну своим ремеслом и верящих в то, что они защищают высшие интересы своей расы и что нападение – лучший способ обороны.) Обычный ответ на этот вопрос состоит в том, что меньшинство в данный момент является правящим классом, и под его пятой – пресса, школы, а чаще всего и церковь. Именно это позволяет меньшинству организовать и направить эмоции масс, превратить их в инструмент своей воли. Однако даже этот ответ не ведет к решению. Из него рождается новый вопрос: почему человек позволяет довести себя до столь дикого энтузиазма, заставляющего его жертвовать собственной жизнью? Возможен только один ответ: потому что жажда ненависти и разрушения находится в самом человеке. В спокойные времена это устремление существует в скрытой форме и проявляется только при неординарных обстоятельствах. Однако сравнительно легко вступить с этой жаждой в игру и раздуть ее до мощи коллективного психоза…

Я знаю, что в ваших трудах мы можем найти, явно или намеком, пояснения ко всем проявлениям этой срочной и захватывающей проблемы. Однако вы сделаете огромную услугу нам всем, если представите проблему всемирного замирения в свете ваших последних исследований, и тогда, быть может, свет истины озарит путь для новых и плодотворных способов действий.

Искренне Ваш, А. Эйнштейн»

Фрейд почти сразу отозвался длиннющим письмом, которое физик читал с волнением. Некоторые мысли и соображения автора привели его в восхищение, но и заставили тяжело задуматься.

Из письма психоаналитика физику:

«Неизбежна ли война?»

Вена, сентябрь 1932

Дорогой господин Эйнштейн!

Узнав, что вы намереваетесь предложить мне участвовать в обсуждении темы войны, я сразу же согласился. Полагаю, каждый из нас, физик или психолог, сможет найти свой особый подход к столь важной теме. Не скрою, меня привела в большое изумление постановка вопроса: что можно сделать, чтобы отвести от человечества зловещую опасность войны. В первый момент я испугался от ощущения своей некомпетентности… Но затем я сообразил, что вы поставили вопрос не как естествоиспытатель и физик, но как гуманно настроенный человек… Как выглядит проблема предотвращения войны с точки зрения психолога? Об этом вы уже сказали в своем письме самое главное. Тем самым вы ослабили ветер в моих парусах, и я охотно поплыву в вашем кильватере, довольствуясь подтверждением всего, что вы пишете, но разверну ваши тезисы более пространно на основании моих знаний или предположений…

Конфликты интересов разрешаются среди людей с помощью силы. Так обстоит дело во всем животном мире, из которого человек не должен себя исключать; у людей добавляются лишь конфликты мнений, простирающиеся до высочайших вершин абстракции и требующие, по всей видимости, других способов своего разрешения. Но это более позднее осложнение. Вначале в небольшой человеческой орде лишь сила мышц решала, кому что должно принадлежать и чья воля должна возобладать. Но очень скоро сила мышц дополняется и заменяется использованием предметов для защиты и нападения; побеждает тот, у кого есть лучшее оружие и кто более ловко умеет им пользоваться. Уже с появлением оружия духовное превосходство начинает занимать место голой мускульной силы… Кроме того, убийство врага удовлетворяет инстинктивную склонность, о которой мы поговорим позднее…

Таким представляется первоначальное состояние, господство большей власти, голой или опирающейся на интеллект силы. Мы знаем, что этот режим в ходе развития изменился, дорога вела от силы к праву, но какова эта дорога? По-моему, возможен был лишь один путь. Суть его в том, что большая сила одного могла быть ослаблена благодаря объединению нескольких слабых. L’union fait la force (Сила – в единстве). Сила сламывается единством, власть этих объединившихся представляет собой право в противоположность силе отдельного человека. Мы видим, что право – это власть группы, сообщества. Право и в данном случае все еще сила, направленная против каждого отдельного человека, сопротивляющегося этой группе, оно работает силовыми средствами и преследует те же цели. Действительное различие заключается лишь в том, что решает уже не сила каждого отдельного человека, но сила сообщества… Крупное единство поддерживается общностью чувств своих членов… Подобное состояние покоя можно помыслить лишь теоретически… ибо законы издаются теми, кому принадлежит власть, охраняют их интересы и предоставляют мало прав побежденным. С этого момента в сообществе наличествуют два источника правовых волнений и правовых усовершенствований. Во-первых, это попытки отдельных из власть имущих возвыситься над общепринятыми ограничениями и вернуться от господства права к господству силы, во-вторых, постоянные попытки угнетенных добиться большей власти и подтверждения этого законом, что означало бы продвижение вперед от неравного права к равному праву для всех.

Это последнее устремление становится особенно значительным, когда внутри общественного организма происходят действительные смещения в соотношении сил, как это и случается под воздействием многочисленных исторических факторов. Право может в таком случае постепенно приспосабливаться к новому соотношению сил, или – что случается чаще – господствующий класс оказывается неготовым к тому, чтобы признать правомерность подобных изменений. Так начинаются восстания, гражданские войны, то есть происходит временное упразднение права, и снова начинается проба сил, в результате которой устанавливается новый правопорядок. Но есть и еще один источник изменения права, обнаруживающий себя исключительно мирным способом, – это культурное развитие членов человеческого сообщества, что, впрочем, относится уже к такому контексту, который может быть принят во внимание лишь позднее.

…О захватнических войнах нельзя судить одинаково. Одни из них, исходившие, к примеру, от монголов или турок, приносили сплошные беды, другие же, напротив, способствовали преображению силы в право, ибо в результате их образовывались более крупные сообщества, внутри которых запрещалось применение силы и конфликты разрешались на базе нового правопорядка. Так, завоевание римлянами стран Средиземного моря привело к бесценному Pax Romana. Страсть французских королей к приросту территории привела к созданию мирной, объединенной и цветущей Франции. Как ни парадоксально это звучит, но нельзя отрицать, что война могла бы стать средством к достижению желанного «вечного» мира, ибо сильная центральная власть устраняла дальнейшие войны. Но все же война не стала этим средством, поскольку успехи завоеваний, как правило, недолговременны; вновь созданные единства и сообщества опять распадаются, по большей части из-за недостаточного притяжения отдельных частей, объединенных насильно. И кроме того, завоевания до сих пор способствовали лишь частичным объединениям, хотя бы и на больших пространствах, конфликты же между ними становились затем еще более неизбежными. В результате всех этих воинских усилий человечество заменило многочисленные, практически непрерывные локальные войны редкими, но тем более опустошительными войнами тотальными.

Надежное предотвращение войн возможно лишь в том случае, если люди объединятся для введения центральной власти, которой передадут право окончательного решения во всех конфликтах, вытекающих из различия интересов. Для этого должны быть непременно выполнены два условия: то, что такая верховная инстанция будет создана, и то, что ей будет предоставлена необходимая власть. При отсутствии одного из этих условий ничего не получится. Лига Наций задумывалась в качестве подобной инстанции, но второе условие оказалось невыполненным; Лига Наций не имеет собственной власти и может получить ее лишь в том случае, если члены нового объединения, отдельные государства, передадут ей свою власть. Но в настоящее время на это слишком мало надежды…

В эпоху Ренессанса христианское чувство общности, силу которого нельзя приуменьшать, оказалось не в состоянии удержать малые и большие христианские города от того, чтобы во время их войн друг с другом не обращаться за помощью к турецкому султану. Также и в наше время нет такой идеи, которая заключала бы в себе подобный объединяющий авторитет. Слишком очевидно, однако, что властвующие сейчас над народами национальные идеалы работают на разъединение и на войну.

Есть люди, которые предсказывают, что лишь повсеместное распространение большевистского образа мыслей может покончить с войнами, но в любом случае мы сегодня еще слишком удалены от подобной цели, и, по всей видимости, это стало бы достижимым после ужасающих гражданских войн…

Вы удивляетесь тому, насколько легко людей охватывает военная истерия, и предполагаете, что в людях есть некий инстинкт ненависти и уничтожения, который подталкивает их к войне. Я должен согласиться с вами. Мы верим в существование подобного влечения и как раз в последние годы стремились изучить его внешние проявления. С точки зрения психоанализа, влечения человека бывают лишь двоякого рода: либо такие, которые стремятся сохранить и объединить – мы называем их эротическими, совершенно в смысле Эроса в «Пире» Платона, или сексуальными с сознательным расширением популярного представления о сексуальности, – либо другие, стремящиеся разрушать и убивать, – мы называем их обобщенно агрессивным или деструктивным влечением. Фактически речь идет лишь о теоретическом прояснении общеизвестного противопоставления любви и ненависти – противоположность, восходящая, вероятно, к более древней полярности притяжения и отталкивания, с которой вы сталкиваетесь в вашей области. Только давайте не будем торопиться слишком быстро трансформировать эти понятия в Добро и Зло. Оба эти влечения в равной мере необходимы, их взаимодействие и противодействие порождает явления жизни. И дело обстоит таким образом, что едва ли когда-нибудь одно из этих влечений может проявить себя изолированно, оно всегда связано с некоторой примесью с другой стороны или, иначе говоря, сплавлено так, что цель каждого из них модифицируется и становится достижимой лишь с помощью названного сплава. Так, например, инстинкт самосохранения является, без сомнения, эротическим по своей природе, но именно он нуждается в агрессивности, чтобы претвориться в жизни. Таким же образом любовное влечение, направленное на внешние объекты, нуждается в сплаве с влечением к овладению – лишь при этом условии оно вообще будет в состоянии овладеть своим объектом…

Когда людей призывают к войне, то многие позывы их души отвечают на этот призыв утвердительно, позывы благородные и подлые, такие, о которых говорят вслух, и другие, о которых молчат… среди них, безусловно, присутствует влечение к агрессии и разрушению; неисчислимые жестокости истории и текущих дней поддерживают существование этого влечения и его силу. Переплетение деструктивных влечений с другими, эротическими и идеальными, безусловно, облегчает их удовлетворение. Порой, когда мы слышим о чудовищных событиях в истории, возникает впечатление, что идеальные мотивы были лишь поводом для разгула деструктивных страстей…

…Мне хотелось еще на мгновение задержаться на влечении к разрушению. Мы пришли к выводу, что это влечение заключено внутри каждого живого существа и направлено на то, чтобы разрушить его, снова свести жизнь к состоянию неживой материи. Это влечение с полной серьезностью заслуживает названия влечения к смерти, тогда как эротические влечения представляют собой стремление к жизни. Влечение к смерти становится разрушительным влечением, когда оно с помощью особых органов обращается наружу, против объектов. Живое существо, если можно так выразиться, сохраняет свою жизнь тем, что разрушает чужую. Но все же определенная доля влечения к смерти остается действовать и внутри живого существа… деструктивное влечение загнано вовнутрь. Мы даже пришли к крамольной мысли о том, что возникновение нашей совести объясняется именно этим поворотом агрессии вовнутрь. Нетрудно заметить, что в случае слишком большой активизации этого процесса можно ожидать ухудшения здоровья, в то время как поворот этих деструктивных влечений во внешний мир облегчает живые существа и действует на них благоприятно. Это своего рода биологическое извинение всех ужасных и опасных устремлений, которые мы пытаемся преодолеть. При этом нужно признать, что они ближе к природе, чем наше восстание против них… Возможно, у вас возникает впечатление, что наши теории являются своего рода мифологией, в таком случае эта мифология не из самых обнадеживающих. Но разве любая естественная наука не сталкивается в конце концов с подобного рода мифологией? Разве у вас в физике сегодня дела обстоят иначе?

Из сказанного следует, что желание лишить человека его агрессивных наклонностей практически неосуществимо. Говорят, что есть счастливые уголки земли, где природа с избытком предоставляет человеку все необходимое, и там есть племена, живущие в блаженной кротости, незнакомые с насилием и агрессией. Я с трудом могу в это поверить и охотно бы узнал побольше об этих счастливцах. Так же и большевики надеются, что они смогут совершенно избавиться от человеческой агрессивности, обеспечив удовлетворение материальных потребностей и установив равенство среди членов общества. Я считаю это иллюзией. В настоящее время они усиленно вооружаются и удерживают своих сторонников не в последнюю очередь благодаря разжиганию ненависти против всех, кто не с ними.

Впрочем, как вы сами заметили, речь идет не о том, чтобы полностью устранить человеческое влечение к агрессии; можно попытаться отвлечь его так далеко в сторону, что оно необязательно должно будет находить свое выражение в войне. Наше мифологическое учение о влечениях легко подсказывает формулу опосредованного пути борьбы с войнами. Если готовность к войне возникает под воздействием влечения к разрушению, то проще всего было бы направить против него противника этого влечения, то есть эрос. Войне должно противоборствовать все, что объединяет чувства людей. Эти связи могут быть двоякого рода. Во-первых, связи, напоминающие отношения к объекту любви, но лишенные сексуальной цели. Психоаналитик не должен смущаться, если он в подобном случае говорит о любви, ведь и религия утверждает то же самое: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Евангелие от Марка: 12, 31). Подобное требование легко выдвинуть, но трудно исполнить…

То, что люди распадаются на вождей и подчиненных, является врожденным и неустранимым неравенством людей. Подчиненные и зависимые составляют огромное большинство, они нуждаются в авторитете, который вместо них берет на себя принятие решений, которым они подчиняются по большей части добровольно и безусловно. И здесь можно порассуждать о том, насколько важно было бы воспитать прослойку самостоятельно думающих, бесстрашных, стремящихся к истине людей, которые могли бы управлять несамостоятельными массами. Вряд ли стоит доказывать, что злоупотребления государственной власти и запрет на мышление со стороны церкви мало благоприятствуют подобному воспитанию. Идеальное состояние, конечно, возможно в сообществе людей, которые подчинили бы жизнь своих влечений диктатуре разума. Ничто другое неспособно вызвать столь совершенного и прочного объединения людей – даже при условии отказа от основанных на чувствах связях между ними. Но в высшей степени вероятно, что и это всего лишь утопическая надежда. Другие пути опосредованного предотвращения войны являются наверняка более доступными, но они не обещают быстрого успеха. Не хочется думать о мельницах, которые мелют так медленно, что скорее можно умереть от голода, чем дождаться муки.

Вы видите, как мало можно извлечь пользы, советуясь с далеким от текущих дел теоретиком… Но мне хотелось бы обсудить еще один вопрос, который вы не поднимаете в вашем письме, но который меня особенно интересует. Почему мы так ненавидим войну, вы и я и многие другие, почему мы не воспринимаем ее столь же естественно, как мы воспринимаем всякие иные досадные горести жизни? Ведь война как будто вытекает из самой природы вещей, имеет под собой твердую биологическую основу, и на практике ее едва ли можно избежать. Не ужасайтесь моей постановке вопроса. Ответ на него есть: потому, что каждый человек имеет право на свою собственную жизнь, потому, что война уничтожает исполненные надежд человеческие жизни, ставит отдельного человека в самое унизительное положение, вынуждает его убивать других людей, чего он не хочет делать, война уничтожает огромные материальные ценности, результаты человеческого труда, да и многое другое. Равно как и то, что война в ее сегодняшнем виде не предоставляет больше возможности осуществить старые героические идеалы, а будущая война вследствие усовершенствования средств разрушения будет означать уничтожение одного или даже обоих противников. Все это правда, и выглядит она столь убедительно, что остается только удивляться, почему военные действия все еще не отброшены с помощью всеобщей человеческой договоренности.

Хотя о некоторых из приведенных выше тезисов можно было бы и поспорить. Например, о том, должно или не должно сообщество иметь право на жизнь отдельного человека; о том, что нельзя в одинаковой степени проклинать все виды войн; до тех пор, пока на свете есть богачи и отдельные нации, готовые к безоглядному уничтожению других наций, эти другие нации должны быть готовы к вооруженной борьбе.

Но в итоге я готов сказать проще и резче: полагаю, мы с вами ненавидим войну потому, что иначе не можем. Мы – пацифисты, мы должны быть ими в силу нашей натуры. И потому нам должно быть легко найти аргументы для оправдания нашей позиции.

С незапамятных времен человечество включилось в процесс культурного развития. Этому процессу мы обязаны всем лучшим, что мы создали, равно как и заметной частью того, от чего мы страдаем. Поводы и истоки этого процесса скрыты в темноте, его исход неизвестен, отдельные его черты легко опознаваемы. Возможно, он приведет к угасанию человеческого рода, поскольку он самыми разнообразными способами воздействует на сексуальную функцию и уже сегодня нецивилизованные расы и отсталые слои населения размножаются интенсивнее, чем высокоцивилизованные. Видимо, этот процесс можно сравнивать с процессом приручения некоторых видов животных; вне всякого сомнения, он влечет за собой и изменения в конституции тела; мы все еще не свыклись с мыслью о том, что культурное развитие представляет собой особый органический процесс. Сопутствующие этому культурному процессу изменения психики очевидны и недвусмысленны. Они состоят в прогрессирующем смещении целей влечений и ограничении инстинктивных позывов.

… Если наши этические и эстетические требования к идеалу изменились, то это имеет под собой органические обоснования. Из психологических характерных черт культуры две представляются мне наиважнейшими: усиление интеллекта, который начинает подчинять себе жизнь влечений, и перемещение склонности к агрессии вовнутрь осознающей себя личности со всеми вытекающими отсюда преимуществами и опасностями. Психические установки, на которые настраивает нас культурно-исторический процесс, вступают в самое кричащее противоречие с войной, и уже поэтому мы должны ненавидеть войну, мы просто не можем ее больше выносить, и в данном случае это уже не только интеллектуальное или эмоциональное отталкивание, у нас, пацифистов, война вызывает физическое отвращение, своего рода идиосинкразию в самой крайней форме. И в то же время кажется, что эстетическое безобразие войны подталкивает нас к ненависти почти в такой же степени, как и ее ужасы.

Как долго еще придется нам ждать, пока и другие также станут пацифистами? Этого нельзя предсказать, но, возможно, это не такая уж утопическая надежда… Под влиянием культуры и оправданного страха перед последствиями будущей войны, возможно, еще в обозримое время будет положен конец войнам. На каких путях или окольных дорогах это произойдет, мы не можем пока предвидеть. И все же осмеливаюсь утверждать: все, что способствует культурному развитию, работает также и против войны.

Я сердечно приветствую вас и прошу прощения, если мои соображения разочаровали вас. Ваш Зигмунд Фрейд».

Пораженный этим письмом, изумленный глубиной идей, ранее ему мало знакомых, Эйнштейн впал в оцепенение на несколько дней. Ну да, человек изначально противоречив и смешан из огня и льда. Уничтожить войну можно, только уничтожив человека с его исходной агрессивностью. Исправить его в этом смысле – это как попытка отрезать у магнита северный полюс, оставив только южный. Переделать человека, как о том мечтают утописты, можно только отказавшись от облика человека исторического. Это значит все равно его уничтожить, только другим способом. Ибо получится существо, не имеющее ничего общего с тем человеком, которого мы знаем и имеем несчастье до некоторой степени любить. Так что же делать? Неужто плюнуть и сложить руки? Нет, такое решение было ему не по нутру. Поразмышляв еще денек, он сел за ответ:

«Дорогой профессор Фрейд! Я восхищен тем, что стремление к истине победило в Вас все прочие стремления. Вы с неопровержимой ясностью показали, как тесно инстинкты борьбы и разрушения связаны в человеческой психике с инстинктами любви и жизни. В то же время за безжалостной логикой Ваших умозаключений просматривается неутолимая страсть к вершине этой логики – к освобождению человечества от войны. Эту цель декларировали все без исключения духовные и моральные лидеры, которых признавали и чтили за пределами их стран и их эпох. Я убежден, что великие люди – те, чьи достижения, пусть и в узкой области, ставят их выше собратьев, – в колоссальной степени вдохновляются теми же идеалами. Такое ощущение, что в этой сфере, от которой зависят судьбы народов, практически безраздельно царят насилие и безответственность…

Политических лидеров и правительства ныне нельзя считать представителями лучших слоев общества – ни с моральной, ни с интеллектуальной точки зрения. В наши дни интеллектуальная элита не в состоянии непосредственно влиять на судьбы стран… Ах, как сегодня нужны самостоятельно думающие, бесстрашные, стремящиеся к истине люди. Не кажется ли Вам, что многое можно изменить, если создать независимую ассоциацию подобных людей? Людей, чьи труды и достижения на данный момент гарантируют и весомость их мнений, и чистоту намерений. Разве не стоит предпринять усилия в этом направлении?

Если удастся создать уважаемую интеллектуальную ассоциацию, она, несомненно, должна будет стараться мобилизовать и религиозные организации на борьбу против войны… Я уверен, что ассоциация из людей, высоко ценимых каждый в своей области, вполне способна оказать важнейшую моральную поддержку членам Лиги Наций…

Я предпочел изложить эти соображения Вам, и только Вам, поскольку Вы менее всех на свете подвержены пустым желаниям и поскольку ваше критическое суждение подкреплено самым серьезным чувством ответственности.

Что касается самой ассоциации, то ее можно считать и, соответственно, назвать Открытым заговором».

«Открытый заговор»? – отозвался Фрейд. – Великолепное название!»

«Этим названием, как, впрочем, и самой идеей, – отвечал Эйнштейн, – я обязан своему ученику и другу Лео Силарду. Он не просто умен, он к тому же изобретателен, честен и смел. Это будет самый достойный участник нашего «заговора».