Письма в адрес дуче

На виллу Горького в Сорренто дважды довольно бесцеремонно вламывалась полиция. Полицейские с напряженно-пасмурными лицами шарили по комнатам и шкафам. Со времен налетов на горьковскую квартиру в Петрограде прошло немало лет. Все эти чекисты в кожанках, со зверскими лицами, с револьверами на поясе… Горький об открытой наглости вооруженных людей, изображающих власть, благополучно забыл. К тому же он полагал, что живет в просвещенной Европе, где элементарные права честного человека соблюдаются в полной мере. Слово «фашизм» не входило в его лексикон и не слишком ему было понятно. Но когда карабинеры переворошили его дом, вытряхивая из ящика его рабочего стола рукописи и письма, Горький рассвирепел. Он сел и написал сердитое письмо итальянскому вождю:

«Уважаемый синьор Муссолини! Вам пишет живущий в Сорренто русский писатель Максим Горький. Я люблю Италию и давно живу в ней. С перерывами – с 1906 года. Разрешение на мой очередной въезд в 1924 году, насколько я знаю, подписывали лично Вы. И мне думается, у Вас нет оснований сожалеть об этом своем решении. С народом Италии я дружен, живу тихо, мирно, сочиняю длинные романы, никому не мешаю. Ничто не предвещало неприятностей, однако в последнее время я заметил некоторое недоброжелательство со стороны местных властей. Кончилось это грубым нападением на мою виллу. Полиция ворвалась в мой дом и учинила обыск, унизительный и постыдный. Даже в моем рабочем кабинете все было перевернуто. Лично я полагаю, что не заслужил подобного отношения со стороны итальянского государства. Того государства, о благе и процветании которого Вы так настоятельно печетесь. Мне думается, что Италия хранит славные традиции своей великой истории – красоты, культуры, мудрости и гуманизма. Что она уважает закон и открывает свое сердце тем зарубежным гостям, которые несут ей свою любовь, благие пожелания и даже благие дела.

Что касается меня, то я искренне, всей душою желаю итальянскому народу счастья. И, как мне кажется, не дал ни единого повода в этом усомниться. Вот почему я надеюсь, многоуважаемый синьор, что Вы найдете минуту, чтобы указать кому-то из ответственных чиновников разобраться в действиях местных властей, выяснить, какие ко мне могут быть претензии, и принять меры, дабы оградить русского писателя от незаслуженных нападок.

Примите мои уверения в совершенном к Вам почтении.

Остаюсь в неизменном уважении к итальянскому народу и итальянскому государству.

Максим Горький».

Ответ пришел далеко не сразу.

Однако лично от дуче.

Письмо оказалось неожиданно длинным и обстоятельным.

Оригинал был на итальянском, однако в конверте был и перевод на русский, любезно выполненный в канцелярии Муссолини.

«Досточтимый русский писатель Массимо Горки. Мне доложили о действиях полиции и карабинеров в Сорренто. Могу сообщить Вам следующее. По отношению лично к Вам у итальянского государства подозрений нет. Иное дело Ваши многочисленные гости из-за рубежа. Вам не обязательно это знать, но некоторые из них вполне могут выполнять двойную функцию. Мы живем в трудное время, и всякое государство обязано себя защищать. Вот почему оно иногда вынуждено прибегать к помощи полиции и специальных инспекций. Надеюсь, Вы это понимаете, и тут у нас с Вами не может быть больших разночтений. Сожалею, что Вам причинили неудобства, но, насколько я осведомлен, у полиции были основания кое-что проверить в отношении иностранцев, прибывающих в Италию и в Сорренто в частности. Увы, это необходимые будни полицейской жизни. Однако меня уверили, что власти Сорренто и окружающих районов постараются отнестись к жизни и работе знаменитого русского писателя Горки со всей щепетильностью.

У меня, между прочим, в молодости тоже был немалый опыт и постоянные столкновения с полицией, чьи недостатки в «работе» я изучил на самом себе – и на родине, и в вынужденной эмиграции. Прекрасно понимаю, как это может досаждать свободолюбивой, независимой личности. Но социальная жизнь непроста, и сегодня мы обязаны понять: создание политической полиции – необходимость нашего времени. Нам необходимо иметь специальную полицейскую инспекцию, могущественную и всеохватывающую организацию по наблюдению и подавлению злостного антифашизма. Ибо фашизм, то есть единство всех в правде и в действии, – наша гордость и наше будущее. Подрывать это единство мы не позволим никому. Все итальянцы должны ежеминутно чувствовать, что находятся под контролем государства, что за ними наблюдает и их изучает глаз, который никто не может обнаружить. Еще в большей мере это должны понимать и чувствовать иностранцы. Мы не слепы, мы видели, как русские большевики, ничуть не стесняясь, раздавили в лепешку народившийся в России парламентский строй и все демократические институции, подмяли волю простого народа. А теперь они упорно требуют от наших коммунистов, чтобы они проделали то же и в Италии и взорвали весь строй, чтобы на его развалинах построить советский парадиз. Но этому не бывать!

Согласитесь между тем, что действия полиции по отношению к Вашему дому были вполне открытыми и достаточно корректными. Вы коснулись темы процветания нашего государства. Скажу проще и тверже: подлинное государство должно поглощать и воплощать всю энергию, все интересы, все надежды народа. В государстве народ ощущает себя. Так, и только так!

От себя добавлю, что, несмотря на текущие трудности, к русскому народу, к его истории, культуре и литературе я отношусь с большой симпатией. В молодые годы, в бытность моей скромной работы в Швейцарии, мне приходилось общаться с русскими революционерами, людьми пылкими, страстными и, несомненно, благородными. У меня от этих встреч сохранились самые добрые воспоминания. Выражаю надежду, что взаимоотношения наших стран, непростые сегодня, в будущем будут улучшаться.

Примите уверения в моем почтении.

Бенито Муссолини».

«Ах ты, сукин сын!» – сказал Горький и весело рассмеялся.

– Что такое фашизм? – спросил Горький у Ходасевича.

– А то вы не знаете! – фыркнул поэт.

– Не знаю. Но сейчас хочу узнать.

– Вообще говоря, странно, что этот вопрос не вставал у нас раньше. Коль скоро мы живем в стране, которая кичится, что потонула в этом мутном болоте.

– Так что же это? – нетерпеливо повторил Горький. – У вас есть мнение на этот счет?

– Ну, веселые парни в черных рубахах – это поверхность. Но они любят своего вождя, они уверены, что действуют правды ради. И народ им сочувствует, все больше вовлекается. Даже в школах, я слышал, детишки возносят хвалу этому всехному дуче. Ну а что касается местных теоретиков, левых в особенности… – Ходасевич посмотрел вдаль, на водную гладь, на еле видный в тумане Везувий. – … Так вот, они полагают, что это такая мелкобуржуазная революция с оттенком социалистической риторики. Крестьяне и лавочники ненавидят богачей и земельных магнатов, это с одной стороны, но и серьезно побаиваются рабочего движения и нищих низов. Синьор Муссолини угадал эти их настроения и ловко возглавил. Король спорить не стал, увидел в этом даже некий выход. Фашио – так у них называется сноп, веник. Один прутик легко сломать, но когда они вместе – это сила.

– Вместе! Казалось бы, неплохо. Хотя лавочники не лучшие люди на свете. А что богачи? Терпят?

– Тут вся хитрость. Режим устойчив при жестком контроле политической полиции. Слежка, доносы, арест недовольных… Но, в отличие от большевиков, кровавых морей нет. На собственность – крупную, среднюю, любую, фашисты не покушаются. Владельцы лавок и мастерских чувствуют себя в безопасности. Богачей, аристократов, да и самого короля это тоже устраивает. Во всяком случае, этот режим – барьер от напора русской революции, от победы озверевших низов и их головорезов-вождей. Вот этой заразы аристократы боятся смертельно. Так что добавьте к полицейщине неприязнь к инакомыслию, к инородцам. А также культ действия и силы, культ героя. Шибко умных интеллектуалов они тоже не любят. Для фашиста действие важнее думанья. Думающих они скорее презирают.

– Это понятно, – сказал Горький и тоже уставился вдаль, на бледный треугольник Везувия. – Но при чем тут болото?

– Очень даже при чем. Снижение культуры, уровень лавочника. Агрессивное безвкусие. Художников необычных, резких, нелицеприятных они преследуют, изгоняют. Для свободной мысли тоже установлены барьеры. И петля все затягивается.

– Вот так! – сказал Горький. – Ну, ну…

По совпадению примерно в эти же дни письмо итальянским властям прислал из Берлина Эйнштейн, однако не по личному поводу, а по более широкой проблеме. Речь шла о свободе научной деятельности и научной мысли. Формально письмо под названием «Фашизм и наука» было направлено в итальянский кабинет министров, но предназначалось явно для дуче.

«Письмо в Рим синьору Рокко, государственному министру.

Уважаемый господин министр!

Ко мне обратились два весьма выдающихся и уважаемых итальянских ученых, у которых возникли трудности этического свойства, с просьбой написать Вам о необходимости прекратить, если это только возможно, практику жестокого преследования ученых в Италии. Я имею в виду присягу на верность фашистской системе. Прошу Вас взять на себя труд посоветовать синьору Муссолини избавить цвет итальянской интеллигенции от подобного унижения.

Как бы ни различались наши политические убеждения, я уверен, что в одном мы согласны: оба мы видим и ценим свое высочайшее благо в достижении прогресса европейской мысли. Эти достижения основаны на свободе мнений и мировоззрения, на том принципе, что стремление к истине следует ставить превыше всех прочих стремлений. Лишь этот принцип позволил нашей цивилизации достичь вершины в Древней Греции и с блеском возродиться в эпоху Ренессанса в Италии. Это величайшее благо оплачено мученической кровью людей великих и чистых духом, в память о которых Италию любят и почитают до сих пор.

Я отнюдь не собираюсь спорить с Вами о том, насколько вторжение в человеческие свободы может быть оправдано причинами государственного порядка. Однако стремление к научной истине, не связанной с практическими интересами обыденной жизни, должно считаться неприкосновенным при любом правительстве – и в интересах всех и каждого, чтобы честных служителей истины оставили в покое. Кроме того, это, несомненно, в интересах итальянского государства и его престижа в глазах мировой общественности.

С надеждой, что просьба моя будет услышана, остаюсь и пр.

Альберт Эйнштейн».

Ответа на это обращение ученый не получил.