Прекрасный ужасный мир

В январе 1929 года в Берлине выступал двенадцатилетний вундеркинд из Америки Иегуди Менухин. Мальчик поражал своей почти ангельской красотой. Но он так твердо держал свою скрипку, так уверенно водил смычком, что в нем ощущалась какая-то неведомая сила, быть может, даже некий вызов всему темному и злому. С оркестром под управлением популярного в ту пору дирижера Бруно Вальтера он исполнил три скрипичных концерта – Баха, Бетховена и Брамса. Публика стоя аплодировала ему сорок пять минут. Среди прочих слушателей присутствовал скромный скрипач-любитель по имени Альберт Эйнштейн. Из концертного зала он вышел с увлажненными глазами. Замедлив на секунду шаг, он сказал негромко, но с какой-то затаенной уверенностью: «Теперь я знаю – Бог есть!»

Вместе со знаменитым физиком на концерт выбрались его любимый ученик и сотрудник Лео Силард, а также его гости – писатель Герберт Уэллс и русская баронесса Мария Будберг. Они тоже были потрясены услышанной музыкой, очарованы фигурой мальчишки-музыканта, слегка от этого размякли, по их лицам бродила блаженная улыбка. В этот миг они тоже твердо знали, что мир загадочен и непостижим. Но при этом непередаваемо прекрасен. И они забыли, что накануне весь вечер проспорили о том, что мир ужасен, что люди воинственны и кровожадны и что больше всего они тратят сил на то, чтобы усовершенствовать оружие, с помощью которого можно будет спалить весь этот прекрасный ужасный мир.

Спустя несколько дней юный скрипач отплыл к себе на родину, в Америку. Примерно через месяц дирижер Бруно Вальтер тоже покинул Берлин. На двери его дома кто-то нарисовал звезду Давида и написал короткое слово «Убирайся!». Музыкант обиделся и уехал в Лейпциг, где ему предложили возглавить оркестр Гевандхаус, основанный когда-то самим Феликсом Мендельсоном-Бартольди. Вальтер наивно думал, что в немецкой провинции, в Саксонии, вдали от прусской столицы, он обретет покой.

Лео Силард в те дни не думал о том, что ему тоже придется покидать Берлин. Его одолевали совсем другие мысли – он остро ощущал противоречие между стремительным развитием науки и смутным состоянием души коллективного человечества. Он, молодой и полный сил, не размышлял о темной природе самоубийства людей, хотя никогда не забывал о страшном конце наиболее любимого им ученого, трагического гения Людвига Больцмана. Словно бы Больцман, кидаясь из окна, не выдержал, открыв и осознав главную тайну Вселенной – не в том даже плане, что она стремится к тепловой смерти, а в том, что она этого состояния уже достигла. Ужас подобной мысли мало кто был способен понять. Но Силарда это все сильно задевало. Когда же он поднимал голову и оглядывался вокруг, печаль его только росла. Его не уставало поражать несоответствие подлой мелочности человеческой жизни величию замыслов Творца. Перефразируя слова неизвестного ему тогда Пешкова (который давно превратился в Горького), он мог бы задать (в глубине своего подсознания) такой примерно вопрос: не пора ли взрезать все человечество, дабы понять, какой черт засел в него за последнее столетие?

Но если все люди погибнут, все как один исчезнут, то кто их оплачет? Оплакать их будет некому.

Демон с фонариком

Мура сказала Уэллсу: конечно, великий физик – само обаяние, но вот его молодой сотрудник… Этот «демон с фонариком». Он меня чем-то зацепил. Вы обратили внимание, Герберт, как он следил за разговором? Похоже, в парне этом таится немалая загадка.

– Я тоже это заметил, – сказал Уэллс.

– Почему бы не пригласить его на завтрак? Интересно ведь узнать, о чем думает научная молодежь. Я знаю один милый ресторанчик. Его держит один русский. Блины с икрой и водка отменные.

– Отличная идея. Непременно надо зазвать.

Чутье не обмануло Муру. Она почувствовала в Силарде родственную душу. Некую невероятную летучесть. Она могла заниматься всем на свете. Но предпочитала вдохновлять других. В чем-то похожим на нее оказался этот молодой ученый из Будапешта. Постоянной работы в Берлине у Силарда не было. Он где-то преподавал, где-то организовывал семинары, где-то выступал, агитируя не только за науку, но и за свободу и социальные блага для всех. Эта последняя область еще со времен неудачной революции на его родине волновала его не меньше. Он даже несколько раз пытался основать общество в стиле «союза умных за справедливость». А еще в свободную минуту, все больше по ночам, он создавал наброски социальных проектов или сочинял научно-фантастические рассказы, наполненные не только научными догадками, но и едкой сатирой. Шлифовать их и посылать в журналы времени у него не хватало.

Они втроем сидели за столом в маленьком русском ресторане Берлина и говорили о судьбах мира. Силарду было тридцать, Уэллсу перевалило за шестьдесят, но оба, словно юноши, готовы были пылко рассыпать искры добра и света, щеголять парадоксами и художественными метафорами. Мария Будберг смотрела на них с любовью, как на расшалившихся мальчишек.

– Вот этот ваш фонарь! – говорил Уэллс. – Свет! Это не просто образное выражение. Вот мы любим вспоминать Просвещение. Осветить не только ленивые мозги школьника, не только низы общества, но и темные углы души любого человека! Достучаться до него. Только в залитом светом пространстве человек получает возможность сделать правильный выбор – в случайную минуту, в суровый миг жизненного пути. Принять решение, которое призвано улучшить мир, а не ухудшить его. В зависимости от масштаба личности можно говорить о тусклом личном мирке, буквально о куриных задворках, а можно – о горячем интересе индивида к судьбам стран и народов. И вот вам случай того самого демона! Уменьшение беспорядка с каждым крохотным шагом. Каждый человек каждым своим решением либо уменьшает мировую энтропию, либо увеличивает ее. Кузнец ударом молота по мечу или монарх пером, которым он подписывает акт о войне. Все мы в этом плане – демоны. От самых маленьких до гигантов. А то и до монстров.

– Блестящее обобщение! – сказал Силард. – Просто сверкает. Я принимаю его. Выходит, что физика и высокая культура, то есть возделывание души, не так уж далеки друг от друга.

– Несомненно, это так, – отвечал Уэллс. Он помолчал и продолжил: – Мой юный друг, мне пришла в голову занятная идея. Давайте напишем совместную статью. О Максвелле, о демоне, о выборе человека, о развитии науки, о движении этики в направлении этой мало кому заметной, петляющей горной тропинки. Один я с этой темой не справлюсь.

– Это такая честь для меня, – взволнованно сказал Силард. – Написать статью вместе с самим Уэллсом? Да мог ли я мечтать о таком?

– Не преувеличивайте, друг мой, – улыбнулся Уэллс, – ведь мне тоже лестно написать нечто эдакое вместе с настоящим ученым, пусть еще молодым, но столь оригинально мыслящим. Впрочем, в сторону комплименты, займемся делом. Идет?

– Еще бы! Но у меня есть одна попутная мысль. Вы позволите мне ее развить?

– О да, – сказал Уэллс. – Жадно вас слушаю.

– Вот это диалог! – воскликнула молчавшая до этого Мария. – Сколько у вас, друзья мои, мыслей. Я тону в них. Но с немалым удовольствием.

– Простите за излишний пафос, – сказал Силард, – я и вправду слегка озабочен состоянием мира. И мне пришло в голову совершенно, впрочем, очевидное: все умные и честные люди должны не просто одобрительно кивать друг другу, но составить настоящий заговор.

– Заговор? – поднял брови Уэллс. – Я не ослышался?

– Ни в малейшей степени, – весело сказал Силард. – Настоящий суровый заговор. Только не тайный, а открытый.

– Ловко! – прошептала Мария Будберг. – И красиво.

– От-крытый, – протянул Уэллс. – Мне нравится.

– Да, предельно, – продолжил Силард. – Мы вправе оглашать его замыслы на всех перекрестках. Чем больше людей вступит в заговор, тем лучше. Чем громче они об этом объявят, тем больше пользы. Кто же это? Не министры, не генералы, не партийные демагоги. О нет. Ученые и поэты. Музыканты и инженеры. Философы и архитекторы. Именно это я считаю подлинной элитой. А в толпу я не очень верю. Да она нас и не поддержит.

– Любопытно, – сказал Уэллс.

– Более чем, – подхватила баронесса.

– Толпе нужны кровожадные герои, – продолжал Силард. – Громилы. Какой толпа была пять тысяч лет назад, такой и осталась. Пещеры, костры, копья. Могучий вождь. Отнять мясо и шкуры у соседнего племени. Перебить их шаманов, а женщин взять в плен. А если вспомнить тут Христа, то едва ли толпа когда-нибудь по-настоящему его понимала. Ей важнее обряды. Или даже войны. А нам, полагаю я нагло, ничтожному меньшинству, – все-таки идеи. Как ни крути, нужны новые апостолы.

– Двенадцати для начала хватит? – с оттенком легкой язвительности спросила Мария.

– Было бы неплохо. – Силард не обиделся. – Но для начала хватило бы шести-семи. Всерьез я мечтаю о ста двадцати. Боюсь, столько не наберется. Сто умнейших людей планеты – представляете, какая это сила? Если только они готовы мыслить и действовать согласно. Любая преграда рухнет.

– Мысль славная, – сказал Уэллс. – Во всяком случае, для романа подходит. Заговор ста.

– Открытый! Не забывайте.

– Понимаю.

– Искать заговорщиков надо по всему свету. В Германии с этим сейчас темно. Признаюсь, с интересом смотрю я в сторону Британии и Америки. Там подобные люди порою заметны. Разумные, человечные, словно вышли из школы Диккенса или Марка Твена. В Индии можно разглядеть одного-двух. Большие надежды были на Россию. Но сейчас там происходит что-то для меня непонятное.

– Россию я знаю неплохо. – Уэллс нахмурился. – Замысел был велик. Огнедышащий вулкан. Но начал остывать, и лава поползла не туда.

– Мне ли этого не знать, – усмехнулась Мария.

– Итак, «Открытый заговор»! Кого первого пригласим в заговорщики?

– Начнем с моего учителя и вашего друга.

– Эйнштейн? – спросила Мария.

– Он к этому готов. Отчасти это он меня вдохновил. Больше того, я знаю, кого он хотел бы пригласить в первую очередь.

– И кого же?

– Доктора Фрейда.

– Ну что ж, – сказал Уэллс. – Могу понять.