Из записок Завады

(он чувствовал себя одним из наследников этого разворошенного мира)

«Горький, когда гонялся за Сталиным с графином в руке, мог его зашибить. Запросто. Физически Горький был очень силен. В молодости он мог несколько раз истово перекреститься двухпудовой гирей. Но в ту минуту подвело сердце. И история пошла другим путем.

Мог бы предотвратить Вторую мировую.

Еще живы были Тухачевский, Блюхер, Якир, Егоров, Уборевич…

Были живы легендарные пилоты Яков Смушкевич и Павел Рычагов…

Были живы пятьсот высших командиров Красной армии.

Были живы лучшие директора оборонных заводов.

Не были еще посажены в тюрьму Андрей Туполев и Сергей Королев.

Кто знает, как обернулось бы дело?

Скорее всего, Россия не потеряла бы 40 миллионов своих граждан – самых храбрых, самых умных…

Горький был простодушен. Куда ему сражаться с гением тьмы!

Альтернативные истории. Даже изложенные лишь на бумаге, они в чем-то полезны.

Ведь позволил себе сэр Арнольд Тойнби предположить, что великий Александр не умер…

А вот Берия почти через два десятилетия, сам не лишенный поддержки темных сил, справился… Полстакана эфира и шприц с медленным ядом.

И этим, вполне вероятно, Третью мировую предотвратил. По крайней мере, надолго отодвинул…

Да, это не простодушный Горький.

1953 год. Темный на темного… кто из них темнее?

Но свита более темного оказалась еще достаточно… что? Хитра? Умна? Коварна?

Кто скажет?

Но второго темного они убрали быстро.

И что, остались светлые?

Как бы не так.

И сражение не кончено. В XXI веке мы это видим. Еще наблюдаем… или даже участвуем? Способны ли мы на участие в сем мутном деле? Или обречены остаться бессильными свидетелями сползания мира… Но сползания куда?

И снова в центре болотного вихря Кремль.

Не об этом ли предупреждала сто лет назад Дева Мария трех португальских пастушков в горной деревушке возле города Фатима?»

«Сто лет! Подумать только!» – прошептал Олег и прервал свои записи.

Тиран и суицид.

Ненаписанный рассказ Олега Завады

Он несколько раз подступался к этому рассказу на протяжении последней четверти века. Но так и не смог его написать.

Замысел казался простым: когда уходит тихий одиночка-самоубийца, он огорчает лишь близких. Или поклонников, если таковые имелись. Иное дело, если это царь, император, диктатор, тиран. Тут сотрясается земля.

Вот, скажем, царь Николай Второй… Тираном никогда не был. Был вежливым, мягким, ни на кого ни разу голос не поднял. Жена и дети его обожали. А он – их. Но – запутался. Его слабовольный уход (когда его страна уже побеждала в войне) был равен самоубийству. Но погибла не только его семья. Погибла Россия. Не все с последним согласятся. Но ведь сколько еще темных чудаков, сколько напыщенных идиотов. В какой бубен ни ударят, они все радуются. Но мне, с нынешней исторической высоты, ясно – прежней великой России нет. И уже не предвидится. Впрочем, что называть Россией? Не империю я имею в виду. И не размах границ. Это пустое. Исчезла Россия Толстого, Россия Рахманинова и Дягилева, Бунина и Замятина, Павлова и Мечникова, Розинга и Зворыкина… Россия Брусилова и Колчака. И не заменят этого никакие Жуковы с Рокоссовскими, никакие Хренниковы с Мурадели, ни легион писателей – лауреатов сталинских премий… Но главное, исчезла Россия, предсказанная Менделеевым: семьсот миллионов населения, высочайшая промышленность и наука, несравненная культура. Где это? Куда исчезло? Точнее, почему не состоялось? От этого вопроса бегут, как от чумы, все, а так называемые умные – в первую очередь.

Постойте, замысел пополз вбок. Не об этом я хотел. За прошедшую сотню лет все решительно изменилось, обрело глобальную, планетарную окраску… трагическую…

Когда человек, в чьих руках окончательная кнопка, придет в отчаяние – в черном, ледяном одиночестве, в растрате всех сил и желаний – разве не захочет он забрать с собою весь мир?

Развитие замысла, движение сюжета, о!..

Здесь столько возможностей! Столько красок! Столько чувств! Столько отчаяния!

Тиран… истребление тиранов…

Венценосные самоубийцы?

Да нет, плюгавые людишки с комплексом всемирного значения.

И вдруг Завада понял, что этих людишек ему описывать не хочется. Противно. Даже брезгливо.

А может, хорошо, что не написал?

Сама жизнь пишет это за нас.

А кто мы? Неужели только наблюдатели?

Эпилог

Трамвай

(Сон Олега)

Трамвай на краю дачного поселка появлялся ночью, обычно с пятницы на субботу. Он словно бы, чуть извиваясь, полз по траве. Ни рельсы, ни колеса ему не были нужны. Два вагона. Первый – мертвый, из металла и стекла. Второй был похож на большого желто-болотного, с багровыми вкраплениями, жука из хитина, фасеточных глаз и подсыхающей жижи. Но двери и окна – в виде темных провалов – в этом хитиновом устройстве были. В мертвый, жестко-звонкий вагон садиться было не страшно, а вот ступить на подножку второго, живого, за тобою словно бы сотней глаз следящего – сил не было.

Тощий, костистый человек в просторном светло-сером двубортном пиджаке сидел в плетеном креслице возле худенького дощатого столика, чьи ножки утопали в мелкой, рожденной недавним дождем лужице, в которой плыли облака. И казалось, что сам столик парит над облаками. Человек надевал старые круглые очки и с интересом смотрел себе под ноги, разглядывая небо там, внизу. Насмотревшись, он снимал эти очки с сильно закругленными дужками, клал их на стол и внимательно смотрел на меня. Лицо его вовсе не было страшным. Ну, совершенно не было страшным.

– Присаживайся, я расскажу тебе, как это было, – говорил он и для солидности вновь надевал очки. – А было это с тем парнем, которого ты не знал, хотя думал, что знаешь. Вероятно, ты помнишь, его звали Олег. Он занимался математикой, но всю жизнь мечтал рисовать.

От платформы до дачи, где на лето он снимал угол, было минут двадцать ходу. Минуя две длинных молчаливых дачных улицы, Олег подходил к заветной калитке, а дальше шагал по посыпанной песком дорожке, обсаженной пряно пахнущими флоксами. К глухой задней стороне двухэтажного дачного дома была пристроена ажурная лестница, по которой он поднимался на крытую терраску с маленькой комнатой, в которой помещались только железная кровать и табурет в изголовье. В этой части дома он был совершенно один. На крохотной террасе стоял венский стул и столик с одной тумбой, в которой Олег прятал несколько книг, бутылку семилетнего коньяка «Двин» и коробку тонких кубинских сигар «Хозе Хенер» по тридцать пять копеек штука. А еще в тумбе лежали альбом для рисования и несколько карандашей. Бывало, Олега одолевали какие-то видения. Тогда он брал карандаш и пытался изобразить их на бумаге. Получалось не очень, но Олега словно что-то отпускало. Да и альбом заполнялся. Пусть ерундой, но все же…

В комнате под кроватью Олег держал тульскую двустволку и две коробки патронов. Ружье это отдал ему на хранение его друг, вечный студент-медик и начинающий поэт Сашка Брудный, который будто бы собирался получить охотничий билет и осенью вместе с Олегом ходить на уток. Но сам Олег об этом и не вспоминал. Куря сигару, он по обыкновению думал о ней. О той, что осталась в Москве или уехала с родителями на свою дачу где-то за Барвихой. Или с друзьями на море. Хорошо бы как-нибудь пригласить ее сюда. Ненавязчиво так, словно мимоходом, обронить: ты заглянула бы, что ли? Места, знаешь, какие! Нет, она не поедет. Места она всякие видела. Ну а вдруг?

Трамвай бесшумно выплывал из-за дальнего покосившегося забора, где разрослись кусты малины и смородины, и застывал на песчаной лысине, на край которой сбегала лесенка мансарды. Случалось это обычно ближе к третьему часу ночи, когда дежурная сигара была уже выкурена и все на той, чуждой части дачи, уверенно дрыхли. Олег откладывал книгу, «Нравственные письма к Луцилию», «Исповедь» Августина или там какие-нибудь «Кентерберийские рассказы» Чосера, вставал, спускался по ступенькам на цыпочках, словно в замедленном танце, и заставлял себя, до конца не теряя присутствия духа, смотреть на плавно тормозящий и призывно открывающий двери поезд из двух вагонов. Передний вагон еще было можно как-то разглядеть, задний почти целиком был укутан ночною тьмой. Трамвай, чуть извиваясь, полз из кустов. Олег стоял и смотрел. Текли минуты. Трамвай вздрагивал и медленно уползал.

В одну из темных августовских ночей вагоны прибыли ровно в два часа. Олег тихонько, без скрипа, отворил дверь своей каморки и привычно спустился вниз. Двери переднего были открыты, в полнакала горели лампы. На второй вагон Олег старался не смотреть. Почему этого делать не нужно, он не знал, но холодное ощущение запрета жило в нем. На этот раз он решился сесть в поданный ему транспорт. Почему-то он знал, что это можно или даже нужно сделать.

Пряно пахли цветы, негромко стучал молоток кузнечика, где-то вдалеке ухнул сонный товарняк. Олег неосознанно, как во сне, поднялся в передний вагон и сел в середине справа, у того окна, которое много лет назад, во времена его детства, было заколочено фанерой. Впрочем, сейчас едва ли он помнил об этом. Начального толчка он не ощутил. Просто дрогнули и двинулись кусты, куда-то завалились заборы и дома поселка, потянулись перелески, убранные поля, темные стога, столбы, мосты через овраги и тихо блистающие речки. Показались дома окраины. Проплыл Спасо-Андроников монастырь. Трамвай закончил свой путь на улице Куйбышева, которую бабушка, милая, добрая, старенькая, упорно называла Ильинкой. Наполовину въехав носом на Красную площадь, трамвай застыл. Несмотря на едва просыпающийся рассвет, за веревочным оцеплением стояли бескрайние тысячи молчаливых людей. В полуоткрытое трамвайное окошко залетал прохладный ветер. Но петли из толстых веревок под высокими перекладинами на деревянных помостах висели неподвижно. Поверх голов толпы Олег разглядел бесчисленные транспаранты. Некоторые лозунги ему удалось прочесть: «Смерть презренным собакам!», «На виселицу подлых отравителей!», «Нет пощады убийцам и шпионам!».

«Ведут, ведут!» – прошелестело в толпе.

«Кого?» – неслышно спросил голос. «Да врачей-убийц, кого ж еще!» – так же неслышно ответил другой голос.

Но это были не врачи.

И шли они медленно.

На трибуне Мавзолея молча стояли люди в черном.

От устья Ильинки до Мавзолея метров сто, не больше. Тут бы лучше с оптическим. Да где взять? А если шрапнелью из двух стволов? Сектор поражения заметно расширялся. Олег брал в руки прекрасную тяжелую тульскую двустволку шестнадцатого калибра. Ничего, попробуем и с этим. А что, если в патроны с крупной дробью напихать кусочки железа? Он только не знал, дозволено ли садиться в трамвай с оружием. Оказалось, можно.

Однако трамвай на Ильинку в этот раз не повернул. Он проскочил какие-то переулки, по мосту проплыл над черной водой реки с зеленоватыми разводами нефти и чешуйками бликов от дальних фонарей. Остановился у приземистого здания, в котором, как позже выяснилось, размещался штаб военного округа. Трамвай неслышно рассек скупо освещенную грязно-желтую стену, нырнул вниз и остановился, когда окно переднего вагона, у которого сидел Олег, совместилось с дверным проемом полуподвальной комнаты. Слабо светилась забранная решеткой лампочка. На топчане, в комьях шинелей и одеял, беспокойно спал человек. «Женщину, я требую женщину», – бормотал он во сне, слегка хлюпая губами и пуская пузыри. Внезапно он сел, провел рукой по лысине, близоруко прищурился. Его карие глаза расширились.

– Ты кто? – спросил хрипло. – Тебя прислали убить меня?

Он беспомощно дернулся, солдатское одеяло свалилось с колен на пол. Олег увидел раздавленного, обреченного человека. Стрелять не имело смысла.

– Нет, – сказал Олег. – Никто меня не посылал. Я сам.

– Тогда зачем?

– Не знаю.

Бывали минуты, когда Олег проклинал волшебные трамвайные поездки, но отказаться от них было выше его сил. Да и смел ли он отказаться? Это как повернуть созвездия на небе. С какой-то неземной точностью и мягкостью из-за темных малиновых кустов, из-за двух тощих рябин, выплывали два вагона с тускло горящими лампами. Олег отодвигал книгу, гасил сигару, тихо спускался по лесенке, неслышно входил в передний вагон.

В одну из теплых ночей вагоны бесшумно носили его по ближайшим перелескам, по спящему поселку. Олег слышал тихие голоса полуночников, кое-где таинственно светились окна дач, и он, преодолевая внутренние запретные барьеры, заглядывал в эти окна. Большей частью он видел самые обыкновенные сцены ночной жизни, но изредка – нечто диковинное, загадочное или даже страшное. Красивая полуголая женщина стоит, прижавшись к стене, а четверо мужчин заговорщицки шепчутся у стола. Что здесь происходит? Но вагон уносил его дальше, не давая времени не только на вмешательство, но даже и на раздумье. В последние августовские дни он способен был видеть только стоп-кадры, но чем дальше в прошлое уносился трамвай, тем более продолжительные сцены показывало его окно.

Когда трамвай увозил его в Москву, более частыми маршрутами были Варварка, Ильинка, Никольская, Поварская, Гранатный (названия советских времен – Разина, Куйбышева, 25 Октября, Воровского, Алексея Толстого – испарились ныне безвозвратно). Потом обратно – Моховая, Троицкий проезд, Хрустальный переулок, Рыбный, давно исчезнувший Мокринский, где стояла чудесная древняя церквушка Николы Мокрого. Боже, какой абсурдной, кровоточащей, незатухающей любовью вбирал в себя Олег столь глубоко знакомый ему город! Где-нибудь в Кривом или Елецком трамвай зависал основательно. Рядом, в Максимовском была когда-то маленькая зеркальная мастерская. Доносился звон разбивающихся зеркал. Негромко звучал взволнованный женский голос. И второй, пониже, который словно бы возражал. И еще один, повыше, который будто бы плакал. А еще через мгновение все судорожно мелькало, и, после краткого обморока, вбегал Олег в предутренний сад мимо одуряющих флоксов, мимо ржавой бочки с дождевой водой, туда, наверх, забыться до полудня.

Из каких пространств явился этот странный продавец книг?

Сначала трамвай плыл по Большой Дмитровке, выворачивая на Камергерский. Из своего наблюдательного окна Олег видел, как черный лимузин медленно полз за шагающей по тротуару девочкой с очень милой косичкой и толстенькими, прекрасно очерченными ножками. Вот лимузин остановился, ловко выскочил военный, весело козырнул и что-то негромко, веско сказал. И вот уже растерянно улыбающаяся девчушка скрывается в глубинах лакированного авто.

Трамвай ускорил полет и вскоре остановился возле книжного развала. Сухой старик стоял над грудой фолиантов. Взгляд его был бодр и проницателен, хотя на вид ему можно было дать лет двести. Олег пробежал глазами по названиям книг. И вдруг понял, что все они – о способах убийства и истязания людей. Не только о стандартных видах казни – топор, пуля, петля, гаротта, но и о причудливых, вроде бамбука, медленно прорастающего сквозь тело осужденного. Толстые тома были посвящены квалифицированным пыткам, иллюстрации под шуршащей папиросной бумагой были убедительны. Олег высунулся из окна, протянул руку, открыл книгу в порыжевшей кожаной обложке. Ему показалось, что текст написан от руки. Справа сверху красными буквами был выписан эпиграф: «Часто пишется: казнь, а читается правильно: песнь…» Ниже шло нечто вроде вступления: «Казнью назовем казенное, по долгу службы, исполнение смертного приговора, вынесенного полномочным судом. Институт казни уходит в глубь истории народов. У античных греков умерщвление свободнорожденных полагалось производить способом непубличного отравления из чаши с ядом, как, например, поступали в Афинах, или путем удушения, как делали в Спарте. Побиванье камнями, обезглавливание, утопление было уделом не свободнорожденных. Рим добавил к этому сжигание, распятие на кресте, бичевание до смерти и отправление в цирк для участия в смертных гладиаторских боях. Отточили в Риме и искусство декапитации: орудием исполнения в Республике мог быть только топор, во времена Империи – только меч».

– А как с двустволкой? – спросил Олег.

Старик улыбнулся потрескавшимися губами, после чего немедленно их сурово сжал.

Когда трамвай, после долгого кружения, вновь подъехал к книжному развалу, старик, казалось, все еще улыбается. Впрочем, глаза его были холодны, почти мертвы. Олег жадно вглядывался в книги. Тех, про убийства и казни, не было и следа. Зато лежали в избытке антропософские и оккультные сочинения. Олег потянулся к черному в серых пятнах сырости переплету с мелкой, невзрачной надписью «талант». Но старик положил на книгу руку.

– Хотите знать, что есть талант? – молвил он тихо. – Я скажу вам. Талант – это всего лишь скромное окно, канал, путь. Не более того. Это тонкая линия связи с тем миром, – он неопределенно махнул рукой куда-то вбок и вверх и поморщился. – Каждый рождается с подобной нитью, вернее, с ее зародышем, с ее проектом. Считается, что дар этот надо услышать в себе, беречь его, а нить растить и крепить. И бывает, не столь, правда, часто – к сожалению, к счастью ли? – через открывшийся канал на человека сбегают и образы, и мысли, и чудные мгновения узнавания божества. И он, переполненный или даже изнемогающий, несет их в мир. Словно скидывает часть груза. И многие вокруг бывают поражены, одни радостно, иные ревниво. Но и те, и другие говорят: талант! А теперь скажи мне, можно ли насильственно закрывать это окно? Рвать эту нить? А ведь каждый человек есть окно. Не более того, но и не менее. Конечно, вокруг полно жалких, мутных, подслеповатых окошек. Что с того? Не закрывай их ни у друга, ни у врага, ни у самого отпетого негодяя, ни у случайно вставшего на пути ягненка. Закроешь окно – перережешь нить. Страшнее беды нет. Она вернется к вам. Вернется.

– Дайте мне эту книгу, – взмолился Олег.

– Не дам, – сказал старик. – Отправляйся так.

Светало, когда трамвай вернулся на дачный участок. Олег выбрался из вагона, вдохнул пахнущий цветами и скошенной травой воздух, слегка расправил плечи, преодолевая одеревенелость мышц, и впервые за все время путешествий спокойно оглянулся на второй вагон, шурша уползающий в кусты.

За неделю до своего семидесятилетия художник-график Олег Захава ждал трамвая на конечной остановке в Богородском. В длинном до пят плаще и темной шляпе с обвисшими полями он напоминал героя послевоенного итальянского кино. Подошел его номер, обыкновенный красный трамвай марки «Вагонка Татра», сработанный на Смишовских заводах. Тяжело взобравшись в салон, художник с облегчением опустился на причудливо изогнутую раковину пластмассового сиденья. Бессознательно он сел справа в середине вагона. Глянул в окно и увидел ее. Не поверил глазам, встряхнул головой. Пальцем скинул на затылок шляпу. Она стояла в пяти шагах среди прочих людей, ожидавших трамвая другого маршрута. Нет, она, конечно, тоже немного постарела. Но главное – сквозь морщинки прекрасно бледного лица, сквозь небрежно-элегантную одежду все так же изумительно видна была летящая стать ее тела, все так же глаза ее посылали прекрасный озорной сильный свет.

Вот оно, одно из расщеплений миров. Прямо тут, как на ладони.

Заваде снится Захава, а Захаве – Завада.

Кто из них кто? Захава не смог рассказать ей про двумерное время. Зато мог мгновенно набросать рисунок – сильный, резкий, завораживающий. Вот почему это не только не смущает его, но – радует. Оказывается, как художник он тоже состоялся. И ему очень нравится собственная итальянская шляпа с обвисшими полями. Стильно и круто. Расщепляйтесь, раздваивайтесь, расстраивайтесь миры! Мы – за!

Все соединилось на мгновение – окошко трамвая, ее фигура в полный рост, свет ее глаз. Он смотрел оцепенело. Все-таки она приехала. Пришла. Почему-то именно так он это принял. Он попытался встать. И было встал уже. Ее взгляд скользнул по площади, по нарядным людям, по вагону, где сидел Захава-Завада. На секунду она увидела его. Глаза ее вспыхнули. Преодолевая навалившуюся слабость, он выпрямился. Держался за спинку сиденья, чтобы не упасть. Двери вагона закрылись. Трамвай дернулся и пошел. Чуть дребезжа, он быстро набрал ход, и она исчезла в толпе.