Книга: Фантомный бес
Назад: Из записок Завады (он чувствовал себя одним из наследников этого разворошенного мира)
На главную: Предисловие

Игла в шкатулке

(… из сонного бреда Олега)

Олег, не предал ли ты науку в те далекие времена, когда тебя волновала проблема двумерного времени? Великий поворот в теории. Но ты не рискнул ринуться в него – по слабости, по дурости, по лени? По трусости?

Предал?

Разумеется. Стал предателем.

Но ныне к этим штукам и к этим шуткам надо относиться легко.

Двумерное время? Смешно.

Откроют и без тебя.

Уже почти открыли. Осталось два шага.

Ты думал, какую математику для этого придумать? Как дифференцировать, когда у времени две оси? (Производные, частные по времени… Обратное время? С загибами? С петлями?)

Забудь.

Мир разворошен. Мир сходит с ума.

В этой убогой трехмерности, в этой пошлой ниточке времени побеждают безумцы и бесы.

Во-первых, их, собравшихся вместе, больше.

Во-вторых, они наглее. А некоторые из них особо коварны и хитры.

Милые, простодушные люди в растерянности.

Интересно, существует ли главный бес?

Где он? Как выглядит?

Не притворяется ли? Не выдает ли себя за другого?

Достаточна ли наша оптика, чтобы разглядеть его?

И почему, кстати, фольклор радостно наделяет бессмертием всяческих злодеев и негодяев – Кощея, Дракулу?.. (Несчастный бродяга Агасфер, видимо, исключение.)

Но нам как быть со злодеями (по виду вечными) – которые здесь и сейчас? Которые нагло расселись вокруг, да еще пытаются нами управлять. Есть на каждого из них своя игла? Или таковой не имеется? Одну голову срубишь – три новых вырастут? Да, чего-то мы здесь не понимаем.

Про времена и пространства забудь. Про помощь Космоса забудь! Про Кощея и Агасфера тоже.

Главное сегодня совсем в другой шкатулке.

Там другое яйцо.

И другая игла.

Заветы Марка Каренина

По замыслу Уэллса, после всемирной катастрофы Комитетом, отвечающим за вопросы нравственно-духовного порядка, руководил выдающийся человек Марк Каренин. Калека от рождения, он обладал невероятной духовной силой, но при этом живым темпераментом. Он был нетерпелив, порою даже терял над собой контроль и сердился, но его вспышки ему легко извиняли: ведь страдание, как огонь, вечно жгло его тело. Под конец жизни престиж этого человека был очень высок. Ему, более чем кому-либо из его современников, обязаны люди были тем духом самоуничижения, тем отождествлением себя со всем обществом, той самоотверженностью, которые легли в основу единого образования людей. Всемирно известное обращение ко всем педагогам земного шара, являющееся как бы ключом ко всей современной системе образования, практически целиком вышло из-под его пера.

«Тот, кто хочет душу свою сберечь, потеряет ее, – писал Каренин. – Таков девиз, начертанный на печати, скрепившей этот документ, и такова наша исходная позиция во всем, что нам предстоит сделать. Было бы ошибкой видеть в этом что-либо иное, кроме простого утверждения факта. Это должно лечь в основу вашей работы. Вы должны учить забывать своекорыстные интересы, и все остальное, чему вы будете учить, должно быть подчинено этой задаче. Образование и воспитание – это освобождение человека от самого себя. Вы должны расширять кругозор ваших воспитанников, поощрять и развивать их любознательность и их творческие порывы, поддерживать и углублять их альтруистические чувства. Вот в чем ваше призвание. Руководимые и направляемые вами, они должны сбросить с плеч наследие ветхого Адама – инстинктивную подозрительность, враждебность, неистовость страстей – и обрести себя заново как частицу необъятной Вселенной. Тесный замкнутый круг эгоизма должен распасться, раствориться в мощном стремлении к единой общечеловеческой цели. И все то, чему вы будете учить других, вы должны скрупулезно постигать сами. Философия, наука, искусство, все виды мастерства, общественная деятельность, любовь – вот в чем спасение от одиночества эгоистических желаний, от тягостного погружения в самого себя и в свои личные взаимоотношения, которое является проклятием индивидуума, изменой человечеству и отступничеством от Бога…»

Таким образом, России досталась задача: найти в своей среде такого человека. И желательно не после катастрофы, а до нее.

Круглый квадратный стол

(Третий сон Олега)

Воздушный, почти невесомый стол, нежно сработанный из карельской березы, слегка утопал своими ножками во влажном песке, у самой кромки океана. Гости расселись на легкие креслица по четырем сторонам, словно собрались играть в бридж. Но смотрели они друг на друга с недоумением.

– Это я вас здесь собрал, – сказал Завада. Он скользил вокруг стола, почти не касаясь ногами песка. Он почти летал. Но старался делать это незаметно. Он не хотел смущать гостей своей невесомостью. Впрочем, гости внимания на это не обращали.

Берег был пустынным. Лишь далеко справа, шагах в ста или больше, виднелось еще одно креслице, в котором неподвижно сидел человек. Едва ли он мог слышать голоса собравшихся за столом, но Заваде хотелось, чтобы он слышал.

– Не сердитесь, – продолжал Завада, поворачиваясь к гостям. – Ради бога, не дуйтесь на меня. Повод для легкой встречи нашей довольно весом. Человек, дух, смерть, бессмертие… вот что хотел бы я с вами обсудить. Готовы ли бежать мы из тесных, как колодки, пространств и времен? Способны ли постичь высшие смыслы бытия? Или все напрасно?

Четверо гостей вновь переглянулись, но лица их заметно потеплели.

Набежала легкая волна, облизала ножки кресел и стола. Шурша, укатила назад. Кто-то из гостей испуганно поднял ноги, кто-то внимания не обратил. Особенно старик, чьи босые влажные ноги бултыхались в разношенных сандалиях, по виду женских.

– Обречен ли человек? Или продолжит свой путь? Может быть, вы начнете, господин Эйнштейн? – Олег обратился к старику в сандалиях, чье лицо в сетке морщин почти утонуло в седых разлетающихся патлах.

– Мне особо нечего сказать, – улыбнулся старик, еще сильнее наморщив лоб. – Во многом это вопрос веры. Исчислить здесь едва ли что возможно. Наука тут скромно уходит в тень. А вот уповать… Знаете ли, можно верить в Бога от страха, можно из соображений высокой морали, когда Бог-Провидение наказывает и награждает, любит и хранит тебя, твое племя, а то и весь род человеческий… утешает в скорбях, привечает души умерших. За пределы такого относительно узкого понимания Бога (по образу и подобию) выходят лишь исключительно одаренные личности, они причастны тому, что я назвал бы космическим религиозным чувством. На этом уровне человек ощущает ничтожество человеческих желаний и целей, он видит чудесный высший порядок вещей – и в природе, и в мире мысли. Индивидуальное существование действительно видится тогда некой темницей, но рвущийся из нее человек стремится воспринять Вселенную как единое значимое целое. Религиозные гении минувших столетий отличались именно таким космическим чувством, которое не знает ни догм, ни Бога в образе человека, ни заунывных ритуалов… Для них мало что значила Церковь как земное учреждение, на сих догмах и ритуалах основанное. Неудивительно, что чувство сопричастности мирозданию, звездам, эпохам мы встречаем среди еретиков всех времен. Бывало, их считали святыми, порою – называли атеистами. Но это, я вам скажу, весьма высокий атеизм – Демокрит, Франциск Ассизский, Спиноза… Пробуждать тягу к подобным вершинам – важнейшая задача искусства и науки.

Все внимательно слушали старика. Казалось, даже кромка воды застыла, приостановив свой набег.

– У меня нет сомнений, – продолжал он, – что космическое религиозное чувство – самый мощный, самый благородный стимул к свободной мысли, к научному творчеству. Нередко оно обретает форму восторга и восхищения гармонией законов природы: ведь за ними стоит разум, по сравнению с величием которого любые наши мысли – лишь смутное отражение. Один мой коллега выразился в этой связи остроумно и метко: единственные глубоко религиозные люди в нашу материалистическую эпоху – серьезные научные работники.

– Гениально сказано, – сказал худощавый человек с бритым лицом, которое не назовешь красивым, но с неуловимым обаянием.

Со своего кресла приподнялся третий гость – небольшая волна темных волос над высоким лбом, проницательные глаза, седые усы и бородка, крепко сжатые губы. Завада не знал, кто это, не помнил, как и зачем он его позвал.

– Позвольте представиться – Федотов Георгий Петрович, историк и философ.

«Ах, вот это кто, – подумал Завада. – Кажется, знаю».

Историк пытался стоять прямо, однако его слегка изогнутая фигура словно бы выражала скорбный вопрос. Он немного помолчал, потом заговорил, спокойно и убежденно:

– По поводу мировой гармонии… Позвольте обнажить одну двойственность. Ведь на деле вопрос раздваивается: или мы остаемся на внешне убедительной, естественно-научной точке зрения, и тогда приходим к грустному выводу. Земля, жизнь, человек, культура, свобода – такие ничтожные вещи, о которых и говорить не стоит. Возникшие из случайной игры стихий на одной из пылинок мироздания, они обречены исчезнуть без следа в космической ночи. И тогда вопрос конца хоть и печален, но прост. Оттягивай, не оттягивай – все едино. Но пытливая и более глубокая мысль готова перевернуть масштабы оценок и исходить не из количеств, а из качеств. Тогда человек, его дух и его культура становятся венцом и целью мироздания. Все бесчисленные галаксии существуют для того, чтобы произвести это чудо – свободное и разумное телесное существо, предназначенное к царственному господству над Вселенной. Остается неразрешенной – практически не столь уж важная – загадка значения малых величин: отчего почти все ценностно-великое совершается в материально-малом? Интереснейшая проблема для философа. Но вот я задаю вопрос: необыкновенные достижения мысли в ХХ веке – это что, интеллектуальное преступление или упадочная сверхутонченность нервного опьянения? Или это и вправду предощущение близкого конца? Ведь люди додумались до кнопки, нажав на которую можно взорвать весь этот мир. Разве это не так, господин Эйнштейн?

– Это так, – подтвердил морщинистый старик. Он скорбно опустил углы рта, но глаза его оставались при этом живыми, почти лукавыми, и блеска своего не теряли.

– Нет, я вижу это немного по-иному, – возразил худощавый, бритый человек.

«Вспомнил, – подумал Завада. – Это француз Пьер Тейяр де Шарден».

– Всякое развитие, полагаю я, должно быть понято через свою конечную точку. – Француз помолчал и продолжил негромко, но веско: – И точка эта – Бог. Ничем иным она быть не может. И точка эта в конечном счете готова вместить нас всех, все наши души. Главная цель любого из нас – стремиться в эту точку, но не прямолинейно и тупо, а проявляя верность творческой эволюции, обогащая этот путь творческими находками, кто насколько способен. Сам же центр подобного объединения следует рассматривать как предсуществующий и трансцендентный, говоря проще, запредельный, потусторонний, но в высоком и теплом значении этих слов. Я на этом, коллеги, не настаиваю. Но мне так кажется.

– Мы словно у короля Артура, – улыбнулся Федотов. – За круглым столом. Все на равных.

– Круглый квадратный стол, – усмехнулся Эйнштейн, поводя рукой по полированной грани стола и ощупывая твердый угол. – Хорошая геометрия.

– И все же, XXI век, его середина, – с неожиданным пылом начал Федотов, – накат и средоточие страшных проблем, почти неразрешимых – это конец истории человека или его, человека, преображение?

– Преображение? – Тейяр секунду молчал, словно прислушивался к собственному голосу. – Мне это ближе. Универсум не может допустить уничтожения человека, главного своего детища, ибо тогда он, Универсум, утеряет свой смысл. Фактически потерпит поражение. А вот Преображение наше на этом пути не просто возможно, оно необходимо и, видимо, неизбежно.

Прошло несколько секунд тишины.

– Ну а что скажете вы? – Завада повернулся к не проронившему до этого ни слова человеку в темной рубашке с высоким воротом, с вздыбленной, романтической гривой, с изысканно вырезанным, но не просто бледным, а каким-то даже нервным, почти измученным лицом.

Тот, очевидно не желая говорить сидя, поднялся во весь рост, внимательно посмотрел на собеседников, потом долго вглядывался в океанскую даль. Перевел взор на Заваду:

– Вы позволите стихами?

– Еще бы! Даже будем приветствовать.

– О, тоска… Да, господа, тоска. Она не оставит нас никогда, и мы обязаны это знать. – Человек слабо улыбнулся, словно бы извиняясь, кашлянул, прочищая горло, а затем, слегка запрокинув голову, глухо, чуть нараспев, произнес:

 

О, тоска! Через тысячу лет

Мы не сможем измерить души:

Мы услышим полет всех планет,

Громовые раскаты в тиши…

А пока – в неизвестном живем.

И не ведаем сил мы своих,

И, как дети, играя с огнем,

Обжигаем себя и других…

 

«Обжигаем себя и других…» – слова эти прошелестели над волнами и затихли вдали.

Никто более не проронил ни слова. Все задумчиво смотрели на то, как набегает волна, нежно шурша песком, и как смиренно она отступает.



Когда гости покинули берег, Завада взглянул туда, направо. Человек в отдаленном кресле по-прежнему сидел неподвижно. «Я знаю, кто это, – прошептал Завада. – Конечно, знаю. Лео Силард. Как тут без него? Сомнений нет, он все слышал».



Завада перевел взгляд в океанскую даль и задумался.

«А если бы судьба мне вручила ту самую кнопку, способен был бы я на нее нажать?»

Соблазн сатанинский. Ужели способен?

И с ужасом понял, что это не исключено.

Назад: Из записок Завады (он чувствовал себя одним из наследников этого разворошенного мира)
На главную: Предисловие