Квартира на Варварке

Блестяще был разыгран праздник народного горя. На трибуне Мавзолея, оборвав собственные рыдания по случаю смерти великого вождя, Лаврентий Берия поклялся подхватить твердой рукой великое знамя коммунизма. Остальные вожди нахмурились и призадумались.

Толпа, заполнившая Красную площадь, скорбно молчала. На одном из дальних ее краев, за храмом Блаженного Василия, в устье Варварки, скопилась группа ребятишек, живущих в окрестных домах. Они мало понимали, что происходит, но думали, что понимают все. Среди них был одиннадцатилетний паренек Олег Завада, как обычно, молчаливый, задумчивый. Он ждал полудня, когда обещан был всесоюзный траурный гудок. Завыть должны были все заводы, все автомобили, все паровозы, все пароходы необъятной родины. Вот это будет гудок! Он дождался. Но, к его огорчению, звук со всех сторон пришел невразумительный. И казался он не столько скорбным, сколько откровенно тусклым.

Он вспомнил, как пару лет назад, под Новый год, вешая на елку блестящий шар, а затем крохотного лыжника на картонных лыжах, вдруг спросил у сестры, которая была старше и умней:

– Тамарочка, скажи, ведь Сталин старенький. Кто будет вместо, если он умрет?

– Он не умрет, – фыркнула сестра.

– Никогда? – переспросил он, замирая от восторга.

– Никогда! – подтвердила сестра и без паузы продолжила: – А если умрет, то место его займет Молотов Вячеслав Михайлович.

– Молотов? – переспросил, успокаиваясь, Олег.

Ответ его устроил. Круглолицый в очках Молотов (а таким не раз видел он его в газетах) казался надежным. Этот не свернет.

Три дня назад, утром 5 марта, его удивил голос матери:

– Олежек, – протянула она с какой-то странной дрожью. – Вставай, мой маленький! Просыпайся…

Он открыл глаза.

– Умер Сталин, – тихо сказала мать.

– Что? – Он сел в постели. – Не может быть.

Вся квартира собралась на кухне. Впрочем, все там не поместились, часть стояла в коридоре. И все молчали. Олег обратил внимание, что ни одна из керосинок не горит (а было их пять, по числу семейств в большой четырехкомнатной квартире). И он понял – не до керосинок и не до завтрака. Да и какой там завтрак! Стакан чая да кусок хлеба.

Квартира эта (на пятом этаже шестиэтажной громадины, самой крупной во всем Зарядье) до революции принадлежала его деду Михаилу Даниловичу и бабке Анне Евгеньевне. Дед, ответственный работник какого-то промышленного наркомата, сгинул в 37-м, бабушка об этом не любила вспоминать, а Олежек не догадывался расспросить. Но уплотнять квартиру принялись еще раньше. Еще в конце 20-х член домкома чекист Буренко отнял большую комнату с видом на Кремль и вселил туда приехавшую из Ташкента свою сестру Лидию с маленькой дочкой Ольгой. Дочка выросла, привела мужа Николая и начала рожать парней, одного за другим. Муж, румяный крестьянский парень ниже среднего роста, попал под опеку чекиста и тоже начал служить в НКВД. Работа у него была ночная. С вечера он уходил (до службы на Лубянке семь минут ходу), утром возвращался, бледный, тихий, даже какой-то помятый. Напивался и ложился отоспаться в свой закуток за шкафом и куском ковра. Заметен он был мало, разве что изредка, когда перебирал спиртного. Бывало, он гнался с пистолетом за собственной женой и кричал: «Убью!» А та, подхватив детей, кубарем катилась по широкой лестнице вниз, на улицу. А он выскакивал за ней и гнал по переулку, ведущему к Москве-реке, шагов сто или двести. Внезапно оборвав бег, он возвращался, скрывался за своим ковром и затихал. Через полчаса возвращалась и заплаканная жена Ольга. Ну а малышам все было нипочем. Они даже не понимали, что происходит. Что не мешало отцу их нещадно пороть, и они заполняли визгом и воем всю квартиру. Олег слушал поневоле этот крик и плач и недоумевал. Случались и квартирные стычки, когда делили общий счет за электричество. Чекист-гэбист был страшным жмотом и сражался за каждую копейку. Однажды Олег видел, как он схватил его старенькую бабушку Анну Евгеньевну за грудки, тряс ее и что-то шипел. И возненавидел его Олег навсегда. Впрочем, многие годы спустя повзрослевшая сестра Тамара раздумчиво сказала как-то: «Надо же, он легко мог нас всех пересажать в те года, и вся квартира досталась бы ему. Но он этого не сделал. По-своему порядочный был человек». И Олегу трудно было с ней не согласиться. Ведь чекист этот дорос до звания подполковника ГБ, что было ого-го! Но продолжала его семья ютиться вшестером в одной предельно захламленной комнате, причем двое малых спали под огромным роялем, на котором старший сын годами, упорно, но безуспешно, разучивал бетховенскую «К Элизе».

Была еще большая комната, похожая на залу, но она была перегорожена пополам огромным, напоминающим дворец, дубовым буфетом. В каждой половине жили оба бабушкиных сына со своими женами и детьми. Третья комната, окнами во двор, оставалось за бабушкой, которая жила в ней вместе с дочерью Раисой и внуками Тамарой и Олегом. Жили эти четверо на редкость дружно, но бедно и голодно. Отец Олега не вернулся с войны, а мать тяжело болела и работать почти не могла. Случались дни, когда в доме (в смысле, в их комнате) не было никакой еды. Едва ли они вынесли бы это без скудной помощи родных, которые и сами жили несладко.

Четвертая комната, самая маленькая, где некогда жила прислуга, досталось странному человеку, тихому пьянице Николаю Иннокентиевичу Пехову, который вселился в нее во время войны, когда жильцы были в эвакуации. По их возвращении освободить комнату он отказался. Был он беглым комсомольским работником из Сибири. Там он проворовался и бежал от преследования в столицу. Тут у него были какие-то друзья, которые сумели его в этой комнате прописать. Он не замедлил привезти свою мать Степаниду Петровну, мрачную, всегда молчащую старуху, которая не умела ни читать, ни писать. Целыми днями на кухне на своей керосинке она варила в большой кастрюле мутную похлебку, по запаху казалось, из старой галоши или куска валенка.

Вот такая квартира в самом центре Москвы, до краев забитая разномастной публикой, встретила в марте 1953 года смерть отца народов. Все стояли, оцепенев, но ясной мысли не было ни у кого, какие-то разрозненные всполохи. Стояли все, кроме гэбиста. Он пребывал на работе.

Олег почувствовал вдруг, что глаза защипало и выступили слезы. Спустя десятилетия он будет этих слез стыдиться.