Компромат на Хрущева

Старая сталинская когорта насторожилась еще с той поры, когда Сталин в расширенный состав Президиума ЦК (так после съезда по-новому назвали Политбюро) ввел двенадцать новых членов (всяких там Первухиных, Сабуровых, Сусловых…). Вождь явно хотел противопоставить этих выдвиженцев старым членам, назначенным в отстрел. Наступили первые дни 1953 года. Сталин чувствовал себя превосходно. Он был весел и деятелен. Он принял в Кремле делегацию британских профсоюзов, члены которой пожелали ему жить до ста лет. «У нас в Грузии и дольше живут!» – хитро улыбнулся кремлевский горец.

Затеянное им дело врачей продвигалось успешно. И он погрузился в мечты о грандиозной публичной казни на площади (словно ему приснилась картина Сурикова о повешенных Петром стрельцах). Вождь, давно ощущавший глубинные толчки режиссерского таланта, прикидывал, в каких точках площади установить кинокамеры. «Пиршество» планировалось на апрель. Хорошее время! Красиво будет! В петле должны болтаться не только врачи-убийцы, но в первую очередь их вдохновители: «главный еврей Советского Союза» Каганович, каменная задница Молотов со своей нахальной жемчужиной, «плясун» Хрущев, хитрюга Берия, жирный, как баба, Маленков и многие прочие… При этом Сталин решил поиграть со стариками в кошки-мышки. Главным инструментом должно было выступить любимое вождем искусство кино. По ночам Сталин заставлял соратников по многу раз смотреть одну и ту же трофейную голливудскою ленту, в которой сошедший с ума пиратский капитан Эдвард Тич объявляет по очереди изменниками членов своей команды и предает их казни одного за другим. Определяет этот злодейский капитан очередную жертву с помощью шахмат, в одиночестве разыгрывая партии в своей каюте, где фигурки на доске имеют сходство с членами его команды. Съедена фигура – повешен очередной пират. Когда в разразившуюся бурю пронзен шпагой последний изменник – первый помощник капитана, сам пиратский вождь с адским хохотом направляет парусник на скалы. Соратники смотрели фильм с дрожью, а вождь поглядывал на них с лукавой ухмылкой.

Ближайшие друзья тирана поняли эти ночные киносеансы однозначно. Пора действовать! Сталин перемену в настроении «тонкошеих вождей» не прочувствовал. Сумасшедший пиратский капитан замутил ему голову. Это была главная и единственная ошибка в длинной череде его кремлевских интриг.

На поздний ужин 28 февраля он пригласил четверку самых близких своих соратников. Ему хотелось напоследок как следует вглядеться в них. Днем, дописав страницу очередного экономического труда, он отложил перо и удовлетворенно пробормотал: «Вечером приедут Лаврентий, Георгий, Никита и Николай. Будем ужинать. С хорошим легким вином. Это правильно».

Он не знал, что в ночь на первое марта все средства связи его дачи, его кремлевской квартиры и служебных кабинетов будут отключены от всех общих и специальных правительственных проводов. Все дороги к Кунцевской даче – как по земле, так и по воздуху – закрывались для всех, в том числе для всех членов Президиума ЦК, кроме главной «четверки». Задачи четверки были четко разделены: Берия брал на себя «оперативную часть» плана, Маленков отвечал за мобилизацию партийно-государственного аппарата, Хрущев должен был держать в руках столицу и коммуникации, задача Булганина – наблюдать за военными.

Само устранение «вождя прогрессивного человечества» Берия проделал неожиданно легко. Элегантно. По отношению к жертве даже как-то по-дружески тепло. Аккуратно «усиленная» охрана Кунцевской дачи. Ужин с вождем в узком кругу, любимые блюда, задушевные беседы, не успевшее набрать крепость сладковатое вино «Маджари» (Сталин его любил, но называл соком). Тосты за здравие товарища Сталина – великого, несравненного гения! Поговорив между тостами немного и по деловым вопросам, Маленков, Хрущев и Булганин уехали неожиданно рано – в четвертом часу ночи. Сталин столь ранним отъездом гостей был несколько удивлен. Однако Берия, как это бывало и раньше, задержался для согласования оперативных дел. Но как только трое вождей удалились, он, сделав страшные глаза, сообщил Сталину, что у него имеются убийственные улики против Хрущева в связи с «делом врачей». Заметно захмелевший Сталин неожиданно протрезвел и хрипло сказал: «Покажь!» Берия сделал знак, и вошла его сотрудница с папкой документов. Не успел Берия раскрыть перед Сталиным папку, как женщина плеснула стакан эфира вождю в лицо. Тот на минуту-другую потерял сознание, и она сделала ему несколько уколов, введя яд замедленного действия.

На следующий день в газетах пошли правильно дозированные сообщения о заболевании отца народов.

Поэт Джугашвили в творческом экстазе

Он не понял, еще февраль или уже наступил март? Около часу дня, с трудом одолев сон после вчерашнего дружеского ужина, властелин мира сел за очередную главу новой книги. Голова слегка кружилась, но он пересилил себя. Рука еще слушалась, перо скрипело.

Мы не можем не учитывать разлива больших рек. Мы не можем не учитывать наводнений. Некоторые товарищи считают, что разрушительные действия природы происходят со стихийно-неумолимой силой. Эти товарищи глубоко ошибаются. Уже Энгельс понимал, что люди научились обуздывать разрушительные силы природы, они способны оседлать их, обратить силы воды на пользу обществу и использовать ее для орошения полей.

«Орошения полей. Как это правильно!» – Он откинулся в кресле, отложил перо. Взял трубку, пососал ее, не зажигая, вернул на место.

Значит ли это, что мы должны гладить людей по головке? Нет, не значит. Некоторые товарищи считают, что их нужно гладить по головке. Эти товарищи глубоко заблуждаются. Но мы помним завет Ильича. Сам Ильич небось давно забыл, но мы-то помним.

Вчера был ужин в узком кругу. Тайный ужин? Тайная вечеря? Можно ли так сказать? Можно, но сравнение опасное. Кто из них Иуда? Ведь были только свои. Лаврентий, Георгий, Никита, Николай. Хороший ужин. Но почему внутри что-то тянет и горит? Почему немеет рука и путаются мысли?

Все были внимательны, веселы. Лаврентий был как-то особенно нежен. Подозрительно ласков. Все подливал вина. Не забыть спросить Рюмина, арестован ли врач Лаврентия в Мингрелии? Дал ли нужные показания?

Лаврентий обмолвился, что у него бумаги на Никиту. Вошла помощница, сделала укол. Это он помнил. Стало так легко. Словно бы ни до чего. Но нет!

Нет у нас иного выхода, кроме как широчайшее применение революционного насилия по отношению к своим врагам. Алексей Максимович Горький, пролетарский писатель, правильно сказал: если враг не сдается, его уничтожают. Это равно относится к вредителям, предателям, двурушникам и террористам. И к самому этому писателю, между прочим, тоже. Мы правильно с ним поступили. Тут партия не должна делать исключений.

К отравителям это тоже относится. К последним в особенности.

К старым верным кадрам. Верным? Таковых не бывает.

Вячеслав, Анастас, Клим, Лазарь… Всех пора менять. На свалку.

Но Лаврентий каков! Укол! Даже и не больно. Это он помнил.

Из-под левой тумбы стола вылезла мерзкая свиная морда с козлиной бородой и оскаленными зубами. Из вонючей пасти текла слюна. Медленно и неотвратимо она, морда эта, пыталась занять (он бы снова сказал «оседлать») весь левый темный угол кабинета.

– Ты кто? – спросил он подозрительно.

– Некоторые товарищи думают, что я – Энгельс. Но у меня совсем другая бородка.

– Это я вижу сам. Так кто же ты?

– Может, Дзержинский? – осклабилась морда и квакающе засмеялась. – Бородка-то чахлая.

– И чего тебе надо, товарищ Дзержинский? Опять про ртуть под ковром? Что – выходит, всех травил я? А другие чистенькие? И Ленина я? Так он сам просил. Надоело! Пошли прочь!

Но морда-Дзержинский лишь косил глазами – узкими, красиво очерченными монгольскими глазами – куда-то вправо, вправо и вбок. Он глянул туда же. Угол чернеющего ковра пришел в движение. Из-под тяжелой ткани вылезал черный жук, похожий на утюг с горящими углями, который мать еще тогда хватала чуть ли не голой рукой и с шипением опускала на расползающиеся сырые тряпки.

– Менжинский, ты ли это? – спросил он радостно и хрипло. – Вячеслав Рудольфович, что молчишь? Ведь от простуды помер! Уж тебя-то никто не травил. Или я запамятовал?

– Запамятовал… Плохая у тебя память стала, Коба. А была – ух!

– Утюг этот? Еще как помню. Мать однажды на меня им замахнулась. А этот… якобы отец… Он швырял его в меня. Когда под рукой не было колодки. Я увертывался. Я шустрый был. Но ремень его подлый помню как сейчас. Я вообще все помню. Я никому не спущу.

– Я вовсе не об этом. – Жук пополз к его ногам. – Мой вопрос серьезнее. Можем ли мы, справедливо толкуя об орошении и прокладывая каналы, исключить влияние астрономических, геологических и некоторых других аналогичных процессов?

– Нет, не можем, – ответил он твердо, на всякий случай приподнимая ноги. – Но мы можем ограничить сферу их действия.

– А Буланов и Саволайнен могут?

– При чем здесь эти товарищи?

– Тебе ли не знать! Разве не эти подручные Ягоды опрыскивали специальным ядом – ртутью, растворенной в кислоте, – гардины, ковры и мягкую мебель в кабинете товарища Ежова? Разве не в этом они полностью сознались товарищу Вышинскому?

– Чепуха! Негодяй Ежов сам и опрыскал. Дешевой популярности хотел.

– А зачем тогда Саволайнена расстреляли? И Буланова заодно.

– Живыми оставить? Шутишь? Все они одним миром мазаны.

– Чем мазаны?

– Тебе разве понять. А я знаю чем.

Запах миро он помнил со времен семинарии. И поморщился.

«Миром покрыт, с миром заспит».

Когда огромный жук вылез из-под ковра, стало видно, что задняя часть его раздавлена и отсвечивает чем-то розовым и желтым. Жук полз медленно, оставляя на паркете неприятную влажную дорожку.

– Кто тебя так? – спросил почти сочувственно.

Жук приближался, не отвечая.

Он подумал и положил ноги на стол. «Совсем американец стал, честное слово», – прошептал не без удовольствия.

– Ну, куда ты ползешь? – злобно оскалилась морда-не-Энгельс.

– Товарищ по-своему прав. Дело в том, что процедура предотвращения разрушительных сил природы, борьба с ними – например, с колорадским жуком, палочками Коха и бешеными псами контрреволюции – происходит без какого бы то ни было нарушения, изменения или уничтожения законов науки.

– Законов науки? – кисло переспросила морда. – Не спорю. Малейшее их нарушение привело бы лишь к расстройству дела, к срыву процедуры.

– Постой, – сказал он озадаченно. – Так, значит, их можно нарушать?

– Так вы сами писали об этом, товарищ Генеральный, простите, товарищ Первый секретарь. Вы же теперь не генеральный?

– Никакого значения не имеет сегодня то, что я писал вчера.

– А вы это писали позавчера.

– Тогда другое дело. Одна из особенностей политической экономии состоит в том, что ее законы, в отличие от законов естествознания, недолговечны, что они действуют в течение определенного исторического периода, после чего уступают место новым законам.

– Все мы недолговечны, – ответил жук все так же хрипло, но отчасти даже и музыкально.

– Опять про ртуть в кислоте? На врачей-отравителей намекаешь?

– И на них тоже. – Жук неожиданно подпрыгнул и укусил его за ляжку. Острая боль пронизала его, как от отцовского ремня еще тогда, в их бедной сакле. Сакля! Так их лачугу иногда называла мать. Страшная ярость подпрыгнула и так надавила снизу на глазные яблоки, что у него все поплыло перед глазами. С трудом нажал он кнопку звонка. Вошел дежурный офицер, молча вытянулся.

– Поскребышева позови, да?

– Слушаюсь, товарищ Сталин.

Через минуту лысый, милый, тихий, возник Поскребышев.

– Звали, товарищ Сталин?

– Звал, да. Саша, – он тронул пальцами лоб, а потом продолжил тихо, если слышно: – Пригласи ко мне этого… Зиновьева.

– Кого? – так же тихо спросил Поскребышев.

– Зиновьева Григория Евсеевича, главу Петроградского Совета.

– Не смогу, товарищ Сталин.

– Почему?

– Расстрелян как враг народа.

– Ты за кого меня принимаешь, Саша? Я что, память потерял, да? Я сам знаю, кто расстрелян, когда и за что. Но ты мне позови его, понял? Поговорить надо.

– Боюсь, что не смогу.

– Всего ты боишься, Саша. А бояться не надо. Ладно, иди пока.

Поскребышев выполз задом, не поворачиваясь.

– Я сам приглашу. Поговорить нужно.

– А вы знаете, что у Дзержинского при вскрытии не нашли следов чахотки? – продолжал хрипеть жук. – А в тюрьме он ею болел. Любой патологоанатом вам скажет, что следы чахотки остаются навсегда. Так чье тело исследовал товарищ Абрикосов?

– Ты еще здесь? – удивился он и даже почувствовал легкую веселость. Все-таки приятно оказаться иногда в кругу друзей.

Он отодвинул трубку, достал из пачки на столе папиросу, постучал об угол хрустальной пепельницы. Взял в руки спички. И вдруг задумался: а курил ли Гриша Зиновьев? Странно, он не мог этого вспомнить.

Гриша был противоречивый человек. С одной стороны, как будто союзник. С другой – наймит. Двурушник. С Лениным в шалаше о чем-то сговаривался. Ленин тоже был сомнительный… В последний год особенно. Хорошо, что ушел вовремя. Ленин хоть лысый был. А у Гриши отвратительная шевелюра, полкабинета занимала. И голос противный. Он имел обыкновение носить странный лапсердак. И мерлушковую шапку, словно тамбовский прасол.

Его передернуло.

Конечно, он не создавал ленинградского террористического центра. И московского не создавал. Это понятно. Но ведь мог бы создать? Мог. Значит, я опередил. Так почему он является мне? Почему? Неужто дело в этой короткой киноленте? Неужели в ней? Мы не можем нарушать законы искусства точно так же, как не можем нарушать законы науки. А особенно мы не можем нарушать объективные законы самого важного для нас искусства. С этим согласится и товарищ Большаков.

Черкасов хороший артист. Но и его придется кое в чем образумить. Разве так нужно играть царя? Вовремя доложили, что режиссер Эйзенштейн сделал хулиганские рисунки и пытался с их помощью настроить артиста на правильный образ руководителя государства. Он нарисовал огромный, взбыченный… Фу! «Царь-фаллос! Царь-самец!» Разве это правильный образ? Фаллос! Интересно, как он это себе представляет? Как это показать в кино? Дурацкая выдумка. Политически вредная. Намек? Неправильно задумал товарищ Эйзенштейн. Ничего у них не выйдет. Вторую серию придется смыть.

Но каков подлец этот Вовси! Нет, не светило медицины. Другой Вовси. Артист! Он не помнил, кому он сказал тогда – обормоту Абакумову или верному чекисту Игнатьеву: пусть это будет автомобильная катастрофа. Переехать автомобилем царя Лира. «Лучшего царя Лира, ха!» Взяли и переехали царя. Негодяи!

Скорпион сидел на зеленом стекле плафона и помахивал желто-зеленым хвостом. Хвост чернел – движение сюда. Ярко загорался солнечно-желтым – движение туда…

Говорят, скорпионы ядовиты. Чепуха. Не боюсь скорпионов. Друзей боюсь. И часовых в коридорах боюсь. Какой из них выстрелит?

– Все подлюги, – сказал скорпион мягким, липким голосом. – Как один.

Свиная морда заняла затененную треть кабинета и обиженно молчала.

Вспомнилось, как в Кремль по телефону позвонил поэт, знаменитый поэт, дурачок лохматый. Давно это было. Позвонил поговорить о жизни и смерти. Поступок нахальный. Но мы не стали этого небожителя трогать. Что он понимает в смерти? Следов туберкулеза не нашли. Ха! И не могли найти. Партия избавила товарища Дзержинского от туберкулеза. Что теряет женщина, выходя замуж? Что товарищ Ленин так и не дал товарищу Крупской? Что у товарища Дзержинского длиннее, чем у товарища Ленина? Подлец Лаврентий, умеет рассмешить.

Партия избавила товарища Фрунзе от язвы. Товарища Котовского от ревнивого соперника. А товарища Бехтерева от наивных заблуждений в области психиатрии. В судебной психиатрии по-настоящему разбираются только большевики. Тонкая область. Политически ответственная область. Товарища Раскольникова партия избавила от тягот дипломатической службы. Когда служба неподъемна, зачем ты ею занимаешься? Зачем гневные письма пишешь? Кому они нужны? Из окна выпал? Не подходи близко к окнам. Разве не так?

Жук хрипло засмеялся и хотел вновь подпрыгнуть, но он ловко швырнул в него коробкой спичек фабрики «Гигант». Коробка больно ударила жука в мягкий нос. Жук обиженно хрюкнул и стал забиваться под ковер.

Партия избавила товарища Бабеля от снисходительного отношения к идеям товарища Гронского относительно реализма нового типа, реализма особого, социалистического характера. И товарища Горького от тех же иллюзий, но несколько ранее. Партия избавила товарища Бухарина… Ах, Бухарчик, наш человек. Ах, Николай, зачем ты схватил тогда меня за нос? Помнишь, мы обсуждали проект социалистического реализма у т. Горького Алексея Максимовича? В доме банкира Рябушинского, который партия безвозмездно отдала пролетарскому писателю. Так больно схватил. И крикнул: а ну, соври еще какую-нибудь гадость о товарище Ленине. И это мне?! Разве когда-либо я об Ильиче дурно говорил? Что он яду у меня просил? Ну, просил. А я тогда сказал – мучается старик. Вы не поверили мне? Вы никогда не верили мне.

Зачем ты это сделал? Пьяный был? Пить надо умеючи, Николай.

Зачем ты положил тогда меня на лопатки? В шутливой борьбе. Сильный был? Зачем хвастать физической силой? Он вздрогнул, как от удара отцовской колодки еще тогда. Да, это правда, старик Чавчавадзе заметил стихи молодого поэта. Написал в газете. Все бессмысленно. И при чем здесь чужая фамилия Джугашвили? Он не любит вспоминать фамилию отца. И вообще он не любит вспоминать ошибки молодости. Стихи! Смешно. Поэт? Страшно.

Ах, Бухарчик, зачем ты вернулся из Парижа? Мы тебя отпустили. Не стали препятствовать. Ты не понял намека. Вернулся. Зачем? Доказать свою преданность делу партии? Глупый человек. Разве все вокруг не кричало тебе – не возвращайся. Разве все вокруг не вопило благим матом – не возвращайся. Честно скажу, мне не хотелось тебя убивать. И товарищи из иностранного отдела НКВД не стали бы тебя преследовать в этом Париже, клянусь телом товарища Ленина, нашего с тобой учителя.

Телефон… Непрерывно звонил телефон. Бажанов тогда еще заметил. Но вида не подал. Умный был, подлец. Да, телефон и мозг. Мозг товарища Ленина. Мозг Ильича! Есть ли связь? Только недалекие люди не увидят здесь связи. Слой за слоем ученые медики срезали мозг товарища Ленина, чтобы найти явные свидетельства гения. Искали. Как археологи ищут. И ничего не нашли. Прости, Ильич! Будут ли резать мой мозг? Думаю, нет. Несмотря на явные признаки гения. Даже в Академии наук это признают. Впрочем, мне рано думать о смерти. Каждый человек думает, что он бессмертен. Гениальный в особенности. У нас в горах и до ста двадцати живут!

Но телефон… Как звали того чеха, который сделал нам в 22-м году секретную телефонию кремлевской вертушки и которого мы расстреляли как шпиона, как буржуазного чехословацкого наймита? Неужели моя память слабеет? Отводная трубка была в тумбе моего стола, и, когда никто не мешал, я мог слышать, что товарищ Ленин говорит товарищу Троцкому. А товарищ Троцкий товарищу Каменеву. Они не догадывались. Они недооценивали силы технического прогресса, несмотря на любовь к электричеству. Наивные люди.

Бажанов тогда не продал. Молодец был. Подлец этакий. Телефон. Черная эбонитовая лягушка. Память. Она беспокоит меня. Тревожит. Не могу понять, что сталось с тем поэтом… С другим… Я тогда спросил, мастер ли он? Я свесился с трибуны, как с горы, в бугры голов… Это он хорошо сказал. С горы… Видно, что мастер. Сильно сказал. Слишком сильно. Бугры голов. Кто-то мне рассказывал про глиняных людей средневековой Европы – им, крупным и безгласным, вставляют в глиняный лоб специальный шарик, пишут на этом лбу темное слово, заклятье, и они трудятся как рабы – беспрекословно и усердно. Мы, слава богу, не Европа. Нам не нужны глиняные люди. У нас живых хватает. Впрочем, глиняных лбов – хоть отбавляй. Но где поэт? Я не велел его расстрелять. Не велел переехать автомобилем. Не велел отравить ветчиной со стрихнином. Велел сохранить жизнь. Так где же он?

Только не путайте истину и веру. Это разные вещи.

Я не велел убивать поэтов. Потому что это невозможно.

Поэта, в сущности, и нельзя убить. Странно, но это так. Неприятно, но это так.

Стремится ввысь душа поэта, и сердце бьется неспроста. (Это я хорошо тогда сказал.)

Единственно, кого я не велел убивать, это поэтов. Поэты! Небесная печать. Я бы не решился. Прости, Тициан. Это была ошибка. Прости, Егише. Я не хотел. Прости, Паоло… Постой, Паоло, но это не я велел в тебя стрелять. Ты сам себя убил. Выстрелил в рот из ружья. Я знаю. Мне доложили. Это малодушие. Это дезертирство. Честнее было дождаться решения суда и спокойно идти на расстрел.

Но ты отомщен. Ты отомщен, Паоло. Гоглидзе, подписавшего ордер на арест, я велел строго наказать. Это чтобы ты знал. Законы не уничтожаются, а теряют силу. Говорят, что общество бессильно перед ними. Это – фетишизация законов, отдача себя в рабство законам. Не путайте с иным явлением: фашизация – это тоже отдача себя в рабство, но уже иным обстоятельствам и иным группировкам. Как я надеялся обмануть его, и в его лице – всех. Но Адольф не был поэтом, вот в чем беда. Художники – люди более низкого сорта. И надежда растаяла.

Я знаю, что надежда эта благословенна и чиста. (И это я хорошо сказал.)

Надя, ты предала меня. Думаешь, это я стрелял в тебя? Нет, это был выстрел судьбы. Ты оставила меня одного, Надежда, а это хуже предательства.

Остальных убивать уже можно было смело. Это, в сущности, приятное дело – убивать людей. Убирать лишние фигуры с доски. Расчищать пространство. Что может быть лучше – отомстить очередному врагу, поужинать с легким вином и лечь спать со спокойной, радостной душой. А врагов – много. Их не счесть. Стал считать Казбек угрюмый и не счел врагов. Это он сильно сказал. Правильно сказал. Их не счесть. Можно ли рассматривать меня как личную месть всего Кавказа завоевателям с Севера? Если и так, то об этом лучше помалкивать. Серго? Зачем ты собрал у себя на квартире этих заговорщиков? Товарищ Киров? Он согласился сместить Генерального секретаря? Сам захотел на это место? А я ему верил. Одним миром мазаны.

Я душу всю тебе открою. (Да, это твердая моя позиция – открывать правду.)

Партия доказала товарищу Егорову, что он слишком ценил свою старую, пропахшую махоркой и сыростью шинель. Отдал мне, продрогшему, свою шинель! У догорающего костра? Вай! Нехорошо вспоминать о столь ничтожном эпизоде Гражданской войны через двадцать лет. Нехорошо иметь такую память. Не стыдно тебе вспоминать об этом накануне расстрела? В такой момент надо думать о вечном. Эта цепкая память горела в тебе неспроста. Липкая память человека, готового замыслить недоброе. Но партия способна разрушить подобные замыслы.

Паукер, негодяй. Водить девочек вождю! Это разве профессия для чекиста? И еще болтать об этом? Паукер и Корнеев сильны по части обеспечения Сталина слабым полом. Кто это говорит? Болтуны! Подлецы!

Я руку протяну тебе!

Вернулся из Сочи товарищ Сталин и привез дочери мандарины. Много. Полтора килограмма. Думаю, она оценила этот поступок.

Сияй, Луна – душа Вселенной!

Ссылаются на особую роль Советской власти в деле построения социализма. Будто бы эта роль дает ей возможности уничтожить существующие законы экономического развития и сформировать новые. Это также неверно. Уничтожать законы – это вам не уничтожать людей. Люди – не законы. Особая роль Советской власти объясняется двумя обстоятельствами: во-первых, тем, что Советская власть должна была не заменить одну форму эксплуатации другой, как это было в старых революциях, а ликвидировать всякую эксплуатацию. Партия показала товарищу Берману, товарищу Френкелю и товарищу Троцкому, что они ошибались в этом вопросе. Трудовые армии! Мы создали другие армии, более величественные. Мы создали социалистический лагерь. Это размах! Труд освобождает. Где я слышал эту формулу? Будто бы над входом написано? Над входом куда? Можно ли построить коммунизм в Грузии? Нет. Почему? Потому что коммунизм не за горами. Подлец Лаврентий. Умеет рассмешить.

Создать на пустом месте новые социалистические формы хозяйства? Мы сумели. Не то Ромен Роллан, не то Бернард Шоу спросил меня, сколько стоили эти новые формы в деревне. Я честно сказал – десять миллионов человек. На самом деле больше, но я честно ответил. Другой бы юлить стал.

Свиная морда тряхнула бородкой, засмеялась, а ее серое, почти невидимое тело заколыхалось.

Скорпион неловко свесился с лампы, желто-пятнистое брюшко его зашипело, прикипев к горячему стеклу, но он, не обращая внимания, тонким и приятным, почти без фальши голосом запел «Сулико».

Подпевать не стану – работать надо. Жук мрачно глядел из-под ковра. Надо велеть проверить, нет ли там ртути? Нальют ведь, не скажут!

Вчера пил вино. А вдруг там яд? Подбросят и не скажут.

Кто подлинно предан делу социализма, занят, по сути вещей, только одним – умиранием и смертью. Учение о бессмертии души смягчает трагизм смерти, но наука доказала, что души не существует.

Эпикур будто бы говорил, что смерти реально нет, потому что человек с нею не встречается. Как это понять? Помню, Ленин сказал однажды, что в Эпикуре хорошо разбирался Маркс. Но разбирался ли товарищ Маркс в смерти? Только не надо о Гегеле. Диалектику мы и без этого немца построим. Отрицание отрицания! Глупость! Сложный, ненужный закон. В семинарии, помню, отец Геннадий Линицкий говаривал, что только в христианстве появляется острое переживание собственного личного бытия. Бытие – это я? Один! Как остро и благодетельно переживал я в период учебы – еще тогда – отсутствие отца с его пьяными ремнями и колодками, отсутствие матери с ее холодной неукротимой ненавистью к отцу и миру. Бытие было мое! И это было правильно. Мое! Во имя общества? Это они все придумали. Знать бы тогда, что отец мой – не мой отец. Когда он умер, ничто не колыхнулось в душе моей, которой, как ныне известно, не существует. На похороны матери я не поехал. Не было желания. Да и сил не было.

Сияй, Луна, в моей судьбе!