Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Одного за другим участников исследования проводили по коридору в маленькую комнату. Внутри их ждала бежевая компьютерная консоль с черным экраном и всего двумя кнопками.
Инструкция была проще простого: нужно сидеть, смотреть на экран, и если на нем загорается синяя точка, нажимать на кнопку «синий», а если фиолетовая — на кнопку «не синий».
Ничего сложного, правда?
Ну разве что этих точек была тысяча. Угу, тысяча. И когда один испытуемый заканчивал, исследователи приводили другого, и все повторялось: бежевая консоль, черный экран, тысяча точек. Следующий! Все это проделывалось с тысячами испытуемых в целом ряде университетов.
Зачем? Чтобы разработать новый вид психологической пытки? Оценить пределы человеческой скуки? Нет. На самом деле эффект от этого эксперимента так же грандиозен, как бессмысленность самого задания. Результаты этого эпохального опыта объясняют все то, что творится сейчас в мире, гораздо лучше, чем какие-либо другие современные исследования.
Психологи изучали нечто под названием «изменение восприятия под воздействием преобладания однотипных явлений». Но оставим в стороне этот чудовищный термин — предлагаю дальше называть их открытие «эффект синих точек».
Расклад был такой: большинство точек были синими. Некоторые — фиолетовыми. А еще часть — чем-то средним между синим и фиолетовым.
Исследователи обнаружили, что если показывать преимущественно синие точки, все испытуемые довольно легко отличают их от точек другого цвета. Но как только количество синих точек начинает сокращаться и на экране появляется больше точек разных оттенков фиолетового, испытуемые начинают принимать фиолетовые точки за синие. Как будто их восприятие цвета искажается — и они упорно продолжают выискивать определенное количество синих точек вне зависимости от того, сколько их показывают на самом деле.
Ну и что тут такого, да? Людям и так регулярно что-то не то мерещится. А если несколько часов подряд пялиться на точки, можно вообще окосеть и чего только не увидеть.
Но суть была не в синих точках — на их примере исследователи лишь хотели посмотреть, как восприятие человека подстраивается под его ожидания. Когда данных по синим точкам стало достаточно, чтобы довести всех ассистентов до коматозного состояния, ученые переключились на более важные вопросы.
Например: дальше испытуемым стали показывать фото людей с агрессивным, дружелюбным или нейтральным выражением лица. Первым делом им показывали подряд много лиц, выражающих угрозу. Потом, как и с синими точками, количество таких фотографий постепенно сокращалось — и эффект был тот же: чем меньше «угрожающих» фотографий становилось, тем чаще испытуемые принимали дружелюбные и нейтральные лица за агрессивные. Точно так же, как мозг будто бы «задавал» себе то количество синих точек, которое он ожидает увидеть, он задавал себе и число выражений лица, которые он должен будет определить как агрессивные.
Затем ученые пошли еще дальше — ну а чего бы и нет, черт подери? Видеть угрозу там, где ее нет, — это еще ладно, а как насчет моральных суждений? Что, если мы видим в мире больше зла, чем есть на самом деле?
На этот раз исследователи попросили испытуемых почитать предложения о работе. Некоторые из них были неэтичными и подразумевали какую-то мерзость. Некоторые были абсолютно безобидными и нормальными. А часть находилась где-то посередине.
Опять же, испытуемым стали показывать попеременно нормальные и неэтичные предложения с установкой, что они должны отобрать неэтичные. Число неэтичных предложений, как и в прошлых экспериментах, постепенно сокращалось. И тут, как и тогда, включался эффект синих точек. Люди начинали усматривать что-то неэтичное в совершенно безобидных предложениях. Вместо того чтобы отметить, что все больше предложений оказывается по светлую сторону этической границы, сознание испытуемых стало передвигать эту границу так, чтобы число неэтичных предложений оставалось прежним. По сути, эти люди, даже сами того не заметив, просто взяли и изменили свои критерии этичности.
Как отметили исследователи, такое искажение может обернуться очень плохими последствиями… в общем-то, практически везде. Например, получив данные о множественных нарушениях, государственные комитеты по контролю за соблюдением правовых норм станут, вероятно, видеть нарушения даже там, где их нет. Или когда целевые группы, борющиеся с неэтичной практикой ведения дел внутри организаций, одолеют всех плохишей и им станет некого обличать, они, возможно, начнут выдумывать себе врагов на пустом месте.
Эффект синих точек предполагает, что чем старательнее мы ищем угрозу, тем больше у нас шансов ее увидеть — даже если на самом деле вокруг тишь да гладь. И сейчас ровным счетом это и происходит в мире.
Раньше жертвами насилия считались те, кому был нанесен физический ущерб. Сейчас многие стали называть «насилием» высказывания, которые их задели, или просто даже присутствие человека, который им не нравится. «Травмой» считался такой страшный опыт, после которого человек не может нормально функционировать. Сегодня неприятный эпизод социального общения или несколько обидных слов — это тоже «травма», и без «безопасного пространства» с ней никак не справиться. «Геноцидом» раньше называли физическую массовую расправу над определенной этнической или религиозной группой. Сейчас некоторые начинают кричать о «белом геноциде» из-за того, что в местной забегаловке часть меню написана на испанском.
Все это эффект синих точек. Чем лучше становится жизнь, тем больше угроз мы себе воображаем и тем больше психуем. В этом основа парадокса прогресса.
В XIX в. Эмиль Дюркгейм, отец социологии и один из первопроходцев в сфере общественных наук, поставил в своей книге мысленный эксперимент: что, если бы никто не совершал преступлений? Что, если бы возникло такое общество, где все были бы абсолютно порядочны, миролюбивы и равны? Если бы никто не врал и не причинял другим никакого вреда? Если бы не было коррупции? Что бы тогда случилось? Исчезли бы конфликты? Улетучился бы стресс? Все стали бы резвиться на полянках, собирать букетики маргариток и дружно распевать «Аллилуйю» из «Мессии» Генделя?
Дюркгейм заключил, что нет, все было бы с точностью до наоборот. Он предположил, что чем более комфортным и этичным становилось бы наше общество, тем значительнее нам бы казались любые мелкие проступки. Так что, если бы все перестали друг друга убивать, не факт, что нас бы это сильно осчастливило. Скорее всего, мы бы так же страдали из-за каких-то менее серьезных бед.
Психология развития давно пришла к похожему выводу: защищая людей от проблем или жизненного неблагополучия, мы не делаем их счастливее и увереннее — мы делаем их более уязвимыми. Когда молодой человек, которого все детство оберегали от любых трудностей и несправедливостей, столкнется с мельчайшим неудобством во взрослой жизни, оно покажется ему невыносимым — и в доказательство он, как избалованный младенец, закатит публичную истерику.
В общем, получается, что наша эмоциональная реакция на проблему не зависит от величины проблемы. Наше сознание просто раздувает (или уменьшает) все наши несчастья в зависимости от того, какой уровень стресса для нас привычен. Материальный прогресс и безопасность не делают нас спокойнее и не внушают нам больше надежд на будущее. Наоборот, есть ощущение, что, лишившись здоровой доли трудностей и испытаний, люди больше в себе запутались. Они становятся все более эгоистичными и инфантильными. Не развиваются и остаются вечными подростками. Все дальше уходят от добродетелей. Принимают кротовины за горы. И орут друг на друга так, словно весь мир — сплошь выеденное яйцо.
Недавно мне в сети попалась классная цитата Альберта Эйнштейна: «Человек должен искать то, что есть, а не то, что, по его мнению, должно быть». С крутым оформлением. С фоточкой всего такого погруженного в свои научные изыскания Эйнштейна. И сама цитата звучит отлично — остроумно и глубоко, — так что я даже залип на ней на пару секунд, прежде чем прокрутить ленту дальше.
Правда, вот какая незадача: Эйнштейн этого не говорил.
Или вот еще одна вирусная цитата Эйнштейна, которую то и дело где-то постят: «Все мы гении. Но если вы будете судить рыбу по ее способности взбираться на дерево, она проживет всю жизнь, считая себя дурой».
Это тоже не Эйнштейн.
А как вам такое: «Боюсь, настанет день, когда технологии заменят живое человеческое общение. Тогда мир получит поколение идиотов»?
Не-а, опять не он.
Эйнштейн, возможно, самая нещадно эксплуатируемая историческая фигура в интернете. Он эдакий всеобщий «умный друг» — тот, на чье мнение мы ссылаемся, чтобы наше собственное звучало солиднее. Его несчастную физиономию лепят к цитатам обо всем на свете: от Бога до психических заболеваний и энергетического целительства. И наука там нигде рядом не стояла. Бедолага, наверное, только и делает, что в гробу переворачивается.
Люди уже столько всякой хрени ему приписали, что он стал своего рода мифическим героем. Вот, например, откуда-то взялась сказка про то, что он якобы плохо учился. А ничего, что он с младых ногтей блестяще разбирался в математике и естественных науках, в двенадцать за одно лето самостоятельно освоил алгебру и евклидову геометрию, а в тринадцать прочитал «Критику чистого разума» Иммануила Канта (которую сейчас и студенты университетов осилить не могут)? Серьезно, чувак получил степень доктора наук по экспериментальной физике раньше, чем некоторые в наши дни устраиваются на свою первую работу, — можно догадаться, что с учебой у него было все порядке.
Поначалу у Эйнштейна не было больших амбиций: он всего лишь хотел преподавать. Но, будучи молодым немецким эмигрантом в Швейцарии, он не мог получить должность в местных университетах. В итоге при помощи друга отца ему удалось устроиться в патентное бюро, но работа там была настолько убийственно скучной, что Эйнштейну только и оставалось, что целыми днями сидеть и строить сумасшедшие физические теории — те самые, которые вскоре перевернут весь мир. В 1905 г. он опубликовал свою теорию относительности, которая принесла ему мировую славу. Он ушел из патентного бюро. Президенты и главы государств вдруг разом захотели с ним дружить. Все стало зашибись.
За свою долгую жизнь Эйнштейн еще не раз совершил революцию в физике, ускользнул от нацизма, предупредил США о необходимости (и опасности) создания ядерного оружия и показал всем язык на знаменитом фото.
Но в наши дни он славится еще и кучей дивных изречений, которые на самом деле ему не принадлежат.
Со времен (реального) Ньютона физика строилась на идее, что все на свете можно измерить по одним и тем же критериям пространства и времени. Например, вот тут возле меня стоит мусорная корзина. Она занимает конкретное положение в пространстве. И если я в пьяном угаре схвачу ее и швырну в противоположный конец комнаты, мы сможем теоретически вычислить ее положение в пространстве в разные моменты времени и вывести кучу всяких полезных данных типа скорости ее полета, траектории, инерции и размеров вмятины, которую она оставит в стене. Чтобы определить все эти переменные, нужно одно — замерить перемещение мусорки в пространстве и времени.
Пространство и время — это то, что называется «фундаментальные постоянные». Они неизменны. Это исходные параметры, по которым все измеряется. Звучит разумно? Более чем!
Но тут пришел Эйнштейн и сказал: «К черту такую разумность. Ничего ты не знаешь, Джон Сноу», — и изменил мир. Он доказал, что пространство и время никакие не фундаментальные постоянные. На самом деле наше восприятие пространства и времени может меняться в зависимости от условий наблюдения. Например, то, что я воспринимаю как десять секунд, вы можете воспринимать как пять, а то, что я воспринимаю как милю, вы теоретически можете воспринимать как несколько футов.
Для тех, кто уже довольно давно сидит на ЛСД, все это может звучать вполне себе убедительно. Но научному миру того времени эта теория показалась чисто бредом сумасшедшего.
Эйнштейн доказал, что пространство и время меняются в зависимости от положения наблюдателя — то есть они относительны. А вот скорость света — это фундаментальная постоянная, и измерять все остальное нужно ею. Мы все безостановочно движемся, и чем ближе мы подходим к скорости света, тем сильнее «замедляется» время и сжимается пространство.
Например: предположим, что у вас есть близнец. Раз вы близнецы, вы, очевидно, одного возраста. Вы оба решаете отправиться в небольшое межгалактическое путешествие — каждый на своем космическом корабле. Ваш корабль выжимает жалкие 50 км/с, а вот корабль вашего близнеца развивает скорость, близкую к скорости света: бешеные 299 000 км/с. Вы договариваетесь оба поскитаться по Вселенной в поисках каких-нибудь клевых штуковин и встретиться снова, когда пройдут двадцать земных лет.
И вот вы прилетаете домой — и обнаруживаете невероятную вещь. Вы состарились на двадцать лет, а ваш близнец почти не изменился. Вашего близнеца «не было» здесь двадцать земных лет, но для него, на его корабле, прошло всего около года.
Да, я тоже сначала подумал: «Что за фигня?»
Или, как однажды сказал Эйнштейн: «Чувак, это ересь какая-то». Только это не ересь (и Эйнштейн ничего такого не говорил).
Пример с Эйнштейном нужен мне для того, чтобы показать, насколько ошибочным может быть наше представление о каких-либо фундаментальных постоянных и как сильно эти заблуждения могут влиять на наше видение мира. Мы считаем пространство и время фундаментальными постоянными, потому что так нам проще объяснить то, как мы видим мир. Но, оказывается, они никакие не фундаментальные постоянные — они лишь переменные, зависящие от совсем другой, не столь простой и очевидной постоянной. И это все меняет.
Я пустился в это мозголомное объяснение теории относительности, потому что, как мне кажется, нечто похожее происходит и с нашей психикой: то, что мы, исходя из личного опыта, считаем фундаментальной постоянной, таковой вовсе не является. На самом деле почти все, что кажется нам верным и реальным, относительно и зависит от того, как посмотреть.
Психологи не всегда занимались вопросом счастья. Вообще-то, на протяжении почти всей своей истории психология как наука изучала не позитив и хорошее настроение, а все дерьмо в человеческой жизни, все то, что вызывает психические болезни и эмоциональные срывы, и искала способы, как помочь людям справиться с их самыми жуткими страданиями.
И только в 1980-е гг. несколько отважных ученых подумали: «Да это не работа, а тоска какая-то. Почему бы не заняться тем, что приносит людям счастье? Лучше буду это изучать!» И началась не жизнь, а сплошной праздник, потому что вскоре книжные прилавки заполонили книжки о «счастье», которые скучающий, депрессивный средний класс, коллективно переживающий экзистенциальный кризис, скупал миллионными тиражами.
Взявшись изучать счастье, психологи первым делом решили устроить нехитрый опрос. Они набрали большие группы людей и раздали им пейджеры (помните, что на дворе были 1980–1990-е гг.), и каждый раз, когда пейджер подавал сигнал, все испытуемые должны были остановиться и записать ответы на два вопроса:
Исследователи собрали тысячи ответов от сотен самых разных людей — и обнаружили удивительную и вместе с тем невозможно скучную штуку: почти все всегда ставили «7». Покупает молоко в магазине? Семь. Пришел на бейсбольный матч к сыну? Семь. Рассказывает боссу об удачной сделке с клиентом? Семь.
Даже если случалось что-то ужасное: мать заболевала раком, забыл сделать взнос по ипотеке, младший потерял руку из-за инцидента с шаром для боулинга, — уровень счастья ненадолго падал до двух–пяти, а потом, через некоторое время, опять возвращался к семи.
Это же касалось и очень позитивных событий. Получил большую премию на работе, поехал в отпуск мечты, сыграл свадьбу — после таких событий оценки людей ненадолго взлетали вверх, но потом опять вполне предсказуемо зависали где-то в районе семи.
Исследователи были озадачены. Абсолютное счастье не длится долго — но и несчастье тоже. Похоже, что люди, вне зависимости от внешних обстоятельств, перманентно живут в состоянии «умеренного, но не вполне удовлетворительного» счастья. Или, другими словами, все почти всегда нормально, но могло бы быть и лучше.
Видимо, мы всю жизнь болтаемся где-то вокруг такого «счастья на семерочку». И эта наша постоянная, к которой мы неизменно возвращаемся, слегка пудрит нам мозги — а мы раз за разом ведемся на ее уловку.
Мозг как бы говорит нам: «А знаешь, вот еще бы чуть-чуть, и я бы наконец добрался до десятки — и остался бы там на веки вечные».
Так большинство из нас и живет всю свою жизнь: в вечной погоне за воображаемой десяткой.
Вы думаете: «Ага, чтобы стать счастливее, мне нужно найти другую работу» — и меняете работу. Затем, через пару месяцев, вы решаете, что для счастья вам нужен новый дом, — и переезжаете. Еще через пару месяцев вам срочно нужен восхитительный отдых на пляже — и вы мчите к морю. И вот вы на своем восхитительном отдыхе, и тут вы думаете: и чего ж мне для счастья не хватает? Гребаной пина колады! Что, так сложно налить мне пина коладу?! И вы психуете из-за своей пина колады, уверенный в том, что вот была бы она — и вы бы добрались до десятки. А потом вы выпиваете эту самую пина коладу, и вторую, и третью… ну и вы в курсе, как это обычно заканчивается: вы просыпаетесь с похмельем и чувствуете себя на троечку.
Вспомним совет Эйнштейна: «Никогда не напивайтесь сладкими коктейлями — если уж хотите пойти вразнос, я бы рекомендовал газированную воду, ну а если вы богатенький буратино, тогда, может, хорошего шампанского?»
Каждый из нас безоговорочно считает себя фундаментальной постоянной собственной жизни — мы думаем, что мы сами остаемся прежними, а наши переживания меняются, как погода. Бывают хорошие, солнечные деньки, а бывают пасмурные и мерзкие дни. Меняется небо, а мы все те же.
Но ничего подобного — все вообще наоборот. Страдание — это фундаментальная постоянная жизни. И человек подгоняет свое восприятие и свои ожидания к тому, чтобы они соответствовали заданной дозе страдания. Иначе говоря, какой бы солнечный день нам ни выпал, наше сознание всегда дорисует на небе немножко тучек и все равно слегка расстроится.
Это постоянство страдания порождает то, что принято называть «гедонистическая беговая дорожка», и ты бежишь-бежишь-бежишь по ней в погоне за своей воображаемой десяткой. Но, как бы ни старался, всегда получаешь только семерку. Страдание никуда не девается. Меняется только ваше восприятие его. Как только ваша жизнь «улучшается», смещаются и ваши ожидания — и вы опять чувствуете себя слегка неудовлетворенным.
Но этот же принцип работает и в обратную сторону. Помню, когда я делал свою первую большую татуировку, первые несколько минут были просто адом. Я поверить не мог, что самолично подписался на восемь часов этого кошмара. Но к третьему часу я даже задремал, пока мастер продолжал работу.
Ничего не поменялось: та же игла, та же рука, тот же мастер. Перестроилось только мое восприятие: боль стала казаться нормой, и я вернулся к своей внутренней семерке.
Это разновидность эффекта синих точек. Это «идеальное» общество Дюркгейма. Это относительность Эйнштейна в психологическом переложении. Это искажение понятий, которое происходит, когда кто-то, кто в жизни не испытывал физического насилия, слетает с катушек и называет «насилием» несколько неприятных строчек в книге. Это чрезмерная озабоченность тем, что пара новых фильмов о геях непременно узурпируют и уничтожат твою культуру.
Эффект синих точек повсюду. Он влияет на все наши чувства и суждения. Все вокруг подстраивается под наше легкое недовольство.
И это мешает нам прийти к счастью.
Достижение счастья — одна из ценностей современного мира. Вы думаете, Зевса волновало счастье людей? Думаете, ветхозаветному Богу было дело до того, хорошо нам или нет? Нет, им бы только полчища саранчи посылать, чтоб отведала людской плоти.
В прошлом жизнь была трудной. Неурожаи, эпидемии и потопы были нормой. Большая часть населения была в рабстве или воевала на бесконечных войнах, а остальные резали в ночи друг другу глотки за того или иного тирана. Смерть поджидала повсюду. Многие не доживали и до тридцати. И так на протяжении львиной доли человеческой истории: сплошь дерьмо, лишай да голод.
Страдания в донаучном мире были не только общепринятым фактом — их еще и превозносили. Философы Античности не видели в счастье никакой добродетели. Напротив, они считали добродетелью самоотречение, потому что радоваться жизни было хоть и приятно, но опасно. В самом прямом смысле: стоило только какому-нибудь придурку расслабиться, и через две минуты выгорало полдеревни. Как не говорил Эйнштейн: «Не шутите бухие с факелами — все веселье запорете».
И только с приходом науки и техники «счастье» стало модной фишкой. Как только человечество придумало, как можно улучшить свою жизнь, возник следующий вопрос: «А что именно мы будем улучшать?» Тогда несколько философов одновременно решили, что главной целью человечества должно быть увеличение счастья — то есть уменьшение страдания.
Все это на первый взгляд очень мило и благородно и т.д. Нет, ну серьезно, кто не хотел бы избавиться хотя бы от грамма страдания? Какому козлу придет в голову сказать, что это плохая идея?
Что ж, я этот козел, потому что идея плохая.
От страдания нельзя избавиться — это фундаментальная постоянная человеческого бытия. Поэтому все попытки уйти от страдания, защититься от всех напастей могут нам только навредить. Стараясь истребить страдание, мы только усиливаем свою восприимчивость к боли, а не утоляем ее. В результате мы видим жутких призраков в каждом темном углу, усматриваем тиранию и угнетение в любых властях, предчувствуем ненависть и предательство в любых объятиях.
Неважно, какого прогресса мы добились, какой мирной, комфортной и счастливой стала наша жизнь, — эффект синих точек все равно вернет нас к определенному проценту страдания и недовольства. Почти никто из тех, кто выиграл миллионы в лотерее, не становится счастливее на всю оставшуюся жизнь. В большинстве своем они очень скоро начинают чувствовать себя как обычно. Люди, парализованные из-за какой-нибудь дикой аварии, не становятся несчастными на всю оставшуюся жизнь. В большинстве своем они тоже со временем начинают чувствовать себя как обычно.
Все потому, что страдание — и есть жизнь. Позитивные эмоции — это временное избавление от боли, негативные эмоции — это ее временное усугубление. Если заглушить боль, заглушишь и все чувства, все эмоции. Это все равно что тихо и незаметно самоустраниться из этой жизни.
Или, как однажды блестяще отметил Эйнштейн:
Как поток не образует водоворота, пока не встречает препятствий, точно так же и мы, по свойствам человеческой и животной природы, не замечаем и не вникаем во все то, что делается сообразно с нашею волею. Чтобы обратить наше внимание, необходимо, чтобы обстоятельства слагались не сообразно с нашею волею, а натолкнулись бы на какое-нибудь препятствие. Напротив того, все, что противоречит нашей воле, идет ей вразрез и противодействует, следовательно, все неприятное и болезненное мы чувствуем непосредственно, немедленно и весьма ясно. Как мы чувствуем не общее здоровье всего нашего тела, а только небольшое местечко, где жмет нам сапог, так точно и думаем мы не о сумме вполне благополучно идущих дел, а о какой-нибудь ничтожной мелочи, которая нас раздосадовала.
Ладно, это тоже не Эйнштейн. Это Шопенгауэр, который тоже был немцем и тоже ходил со странной прической. Но суть в том, что страдание не только неизбежная часть жизни, а сама жизнь.
И поэтому надежда одновременно безуспешна и неискоренима: неважно, сколь многого мы добьемся, какого мира и благополучия мы достигнем, наш мозг быстро подгонит свои ожидания под все тот же стабильный уровень несчастья и тем самым спровоцирует появление новой надежды, новой религии, нового конфликта, которые будут двигать нас вперед. Мы будем видеть агрессивные лица там, где нет никакой агрессии. Мы будем видеть неэтичные предложения работы там, где нет ничего неэтичного. И каким бы солнечным ни был наш день, мы все равно отыщем в небе хотя бы одно облачко.
Так что погоня за счастьем не только заранее обречена на провал, но и в принципе бессмысленна. Это как пытаться ухватить морковку, которая болтается на палке, привязанной к вашей спине. Чем дальше вы продвигаетесь вперед, тем дальше вам еще нужно продвинуться. Сделав морковку своей целью, вы неизбежно делаете себя средством достижения этой цели. И, гоняясь за счастьем, вы парадоксальным образом делаете его менее достижимым.
Погоня за счастьем — это пагубная ценность, которая уже давно определяет всю нашу культуру. Она бесплодна и обманчива. Жить хорошо не значит избегать страдания — это значит страдать за правое дело. Раз уж сам факт, что мы существуем, обрекает нас на страдание, имеет смысл научиться страдать как надо.
В 1954 г., после без малого семидесяти пяти лет оккупации и двадцати лет войны, вьетнамцы наконец вышвырнули французов из своей страны. Это должно было стать однозначно хорошим событием. Но вот незадача: как раз тогда всем трепала нервы холодная война — глобальная религиозная война между капиталистическими, либеральными западными силами и коммунистическим восточным блоком. И узнав, что Хо Ши Мин (тот чувак, который вытурил французов) — коммунист, все, скажем так, психанули и решили, что он сейчас развяжет Третью мировую.
Испугавшись этой перспективы, кучка глав государств уселась за помпезный стол где-то в Швейцарии и договорилась обойтись без ядерного взаимоуничтожения и просто-напросто поделить Вьетнам пополам. Зачем разрубать пополам страну, которая не сделала никому ничего плохого, — не спрашивайте. В общем, все решили, что Северный Вьетнам будет коммунистическим, а Южный — капиталистическим, и дело с концом. Будет всем счастье.
(Что вряд ли.)
А дальше дело было так: западные силы назначили человека по имени Нго Динь Зьем главой Южного Вьетнама до проведения нормальных выборов. Поначалу он всем страшно нравился. Он был набожным католиком, получил французское образование, прожил несколько лет в Италии и говорил на нескольких языках. Познакомившись с ним, вице-президент США Линдон Джонсон назвал его «азиатский Уинстон Черчилль». Он был практически одним из нас!
А еще Зьем был харизматичным и целеустремленным. Он произвел впечатление не только на западных лидеров, но и на бывшего императора Вьетнама. Он уверенно заявлял, что сумеет наконец привести Юго-Восточную Азию к демократии. И все ему верили.
Но зря. За первый год после прихода к власти Зьем объявил незаконными все партии Южного Вьетнама, кроме собственной. А когда пришло время проводить референдум, он поставил следить за всеми избирательными участками своего брата. И, вы не поверите, победил на выборах! С невероятными 98,2% голосов!
Оказалось, что этот Зьем — самый настоящий говнюк. И Хо Ши Мин, лидер Северного Вьетнама, был, конечно, тоже самым настоящим говнюком. А если меня в колледже чему и научили, так это главному правилу геополитической теории: когда два говнюка живут по соседству, жди гибели миллионов людей.
Вот ровно по этому правилу Вьетнам и скатился к гражданской войне.
Я бы с радостью рассказал о Зьеме что-нибудь неожиданное, но нет: он превратился в банального тирана. Его администрацию заполонили родственники и коррумпированные дружки. Он с семьей купался в роскоши, пока в провинции бушевал голод, лишивший здоровья и жизни тысячи людей. Из-за его самодовольства и некомпетентности США начали влезать в Южный Вьетнам, стараясь предотвратить всплеск негодования, и все это закончилось печально известной войной во Вьетнаме.
Но несмотря на то, каким убожеством оказался Зьем, западные силы продолжали стоять за него горой. Ведь он казался одним из «своих»: поборником либеральной капиталистической религии, стойко отражающим натиск коммунистов. Понадобились годы кошмара и бесчисленных смертей, чтобы Запад понял, что Зьем заинтересован не столько в его религии, сколько в своей собственной.
Как и у многих других тиранов, одним из любимых развлечений у Зьема было преследовать и убивать людей, с которыми он не сходился во взглядах. В данном случае, будучи ярым католиком, Зьем ненавидел буддистов. Но в то время буддистами были около 80% вьетнамцев, так что народ был, скажем прямо, не в восторге. Зьем запретил буддистские изображения и флаги. Он запретил буддистские праздники. Он отказался предоставлять государственные услуги буддистским общинам. Он захватывал и разрушал пагоды по всей стране, пуская по миру сотни буддистских монахов.
Буддистские монахи организовывали и проводили мирные протесты, но их, естественно, разгоняли. Тогда протесты стали масштабнее — и Зьем объявил протесты вне закона. Когда полиция велела буддистам разойтись, а те отказались, полиция открыла по протестующим огонь. На одном мирном митинге она даже закидала группы безоружных монахов гранатами.
Западные репортеры знали об этих притеснениях на религиозной почве, но их больше волновала война с Северным Вьетнамом, так что до остального им особо дела не было. Мало кто знал о масштабах проблемы, и почти никто не удосуживался писать о столкновениях.
И вот 10 июня 1963 г. репортеры получили загадочное сообщение, в котором говорилось, что на следующий день в Сайгоне на оживленном перекрестке всего в нескольких кварталах от президентского дворца произойдет «нечто важное». Корреспонденты не придали этому большого значения, и большинство решили никуда не ходить. На следующий день в указанное место явилась лишь горстка журналистов, среди которых было только два фотографа. И один из них забыл принести камеру.
А второй впоследствии получил Пулитцеровскую премию.
В тот день на улице появилась процессия из нескольких сотен монахов и монахинь, во главе которой ехала маленькая бирюзовая машина, увешанная баннерами с требованием религиозной свободы. Монахи пели. Люди ненадолго останавливались и наблюдали за шествием, а потом спокойно возвращались к своим делам. День был в разгаре, место было оживленное, а к буддистским протестам все уже привыкли.
Процессия дошла до перекрестка у посольства Камбоджи и остановилась, полностью перекрыв движение. Группа монахов встала полукругом возле бирюзовой машины и застыла в молчаливом ожидании.
Из машины вышли трое монахов. Один вынес и положил в центр перекрестка подушечку. Второй монах постарше, Тхить Куанг Дык, подошел к подушечке, сел в позу лотоса, закрыл глаза и начал медитировать.
Третий монах открыл багажник, достал пятигаллонную канистру бензина, подошел с ней к Тхить Куанг Дыку и облил его горючим с головы до ног. Свидетели этой сцены начали зажимать рты руками. Некоторые почувствовали, как от запаха бензина защипало глаза, и стали прятать лицо в ладонях. Над оживленным перекрестком повисло напряженное молчание. Прохожие остановились. Полицейские замерли в недоумении. Воздух сгустился. Вот-вот должно было случиться что-то важное. Все это понимали.
Сидя с непроницаемым лицом в насквозь пропитанных бензином одеждах, Куанг Дык прочитал короткую молитву, медленно протянул руку, взял спичку и, не меняя позу и не открывая глаз, чиркнул ею об асфальт и поджег себя.
В одно мгновение его окружила стена огня. Пламя полностью охватило его тело. Его одеяние рассыпалось в прах. Кожа почернела. Воздух наполнился смрадом: смесью запаха горелой плоти, бензина и дыма. В толпе стали раздаваться крики и стенания. Многие упали на колени или вовсе растянулись на земле. Остальные стояли, не в силах пошевелиться от изумления и ужаса.
Но сам Куанг Дык оставался абсолютно неподвижен.
Дэвид Халберстам, корреспондент The New York Times, позже так описывал эту сцену: «Я был так шокирован, что не мог плакать, так обескуражен, что не мог делать записи или задавать людям вопросы, так растерян, что не мог даже просто думать… Пока он горел, в нем не дрогнул ни один мускул, он не издал ни единого звука, в своем непоколебимом спокойствии он резко контрастировал с воющей толпой вокруг».
Новость о самосожжении Куанг Дыка быстро облетела всю планету и вызвала яростный отклик у миллионов людей. В тот же вечер Зьем выступил с радиообращением к народу — и, судя по его голосу, инцидент его немало взволновал. Он пообещал вернуться к переговорам с буддистскими лидерами страны и найти мирное решение конфликта.
Но было уже слишком поздно. Авторитет Зьема не восстановился. Невозможно было сказать, что именно поменялось и как, но сам воздух будто стал другим и улицы стали бойчее. Одна вспыхнувшая спичка, один щелчок затвора фотоаппарата — и невидимая хватка, в которой Зьем держал страну, ослабла, и это почувствовали все, включая самого Зьема.
Вскоре тысячи людей хлынули на улицы, выражая открытый протест против его политики. Его военное командование стало проявлять неподчинение. Его советники начали оспаривать его решения. Тут уже даже США не могли придумать, на каком основании можно было бы и дальше его поддерживать. И тогда президент Кеннеди дал отмашку верховному главнокомандованию Вьетнама свергнуть Зьема.
Фотография гибели Куанг Дыка стала вирусной до того, как мир узнал, что такое «стать вирусным». Она служила своего рода тестом Роршаха: каждый видел в ней отражение собственных ценностей и проблем. Коммунисты в СССР и Китае публиковали это фото, чтобы настроить своих сторонников против капиталистического империализма Запада. По всей Европе оно продавалось в виде открыток, обличающих зверства, которые творятся на Востоке. Антивоенные демонстранты в США распечатывали снимок для протестов против участия своей страны в военных действиях. Консерваторы использовали его как доказательство необходимости интервенции США во Вьетнам. Даже Кеннеди был вынужден признать, что «никогда газетная фотография не вызывала столь сильного волнения по всему миру».
Фотография самосожжения Куанг Дыка пробудила в людях какое-то глубинное, общечеловеческое чувство. Дело здесь не в политике и не в религии. Этот снимок заключил в себе некий куда более значимый компонент человеческого бытия: способность выносить немыслимую боль. Я даже за обеденным столом не могу больше пары минут ровно просидеть. А этот чувак горел заживо и даже не пошевелился. Он не дрогнул. Не закричал. Не улыбнулся, не поморщился, не скривился и даже не открыл глаза, чтобы в последний раз взглянуть на мир, который решил покинуть.
В его поступке ощущалась какая-то особая чистота — не говоря уж о совершенно невероятной решимости. Он был ярчайшим примером победы духа над телом, воли над инстинктом.
И несмотря на весь ужас того, что он сделал, он до сих пор… вдохновляет.
В 2011 г. Нассим Талеб озвучил свою концепцию «антихрупкости». Он указал на то, что хотя одни системы становятся слабее под негативным воздействием внешних сил, другие, напротив, в тех же условиях укрепляются.
Ваза хрупкая, ее легко разбить. Классическая банковская система — тоже: ее могут разрушить любые неожиданные сдвиги в политике или экономике. Возможно, ваши отношения с тещей тоже хрупкие, и что бы вы ни сказали, она в ответ извергает на вас яростный поток претензий и оскорблений. Хрупкие системы — они как красивые цветочки или чувства подростка: их только и нужно, что постоянно оберегать.
А есть крепкие системы. Они хорошо переносят изменения. Ваза хрупкая и разобьется от одного чиха, а вот железная бочка — черта с два. Ее можно неделями швырять и катать с места на место, и ничего ей не будет. Она так и останется все той же бочкой.
Человеческое общество тратит больше всего времени и денег на попытки укрепить хрупкие системы. Вы берете на работу хорошего юриста, чтобы укрепить свой бизнес. Правительство принимает меры, которые призваны укрепить финансовую систему. Мы задаем нормы и вводим правила, такие как сигналы светофора или имущественные права, чтобы укрепить свое общество.
Но, как утверждает Талеб, существует третий тип систем — «антихрупкие». Если хрупкая система, чуть что, рушится, а крепкая — противостоит изменениям, то антихрупкая от стрессовых факторов и внешнего давления только выигрывает.
Стартапы — антихрупкий бизнес: им бы только поскорее провалиться и извлечь выгоду из своего провала. Наркоторговцы тоже антихрупкие: чем безумнее мир вокруг, тем больше народ хочет обдолбаться. Со здоровыми любовными отношениями то же самое: от несчастий и страданий они только крепнут. И ветераны часто вспоминают, что хаос войны создавал и укреплял жизненно важные узы между бойцами, а не разрушал их.
Хрупкость человеческого тела меняется в зависимости от того, как его использовать. Если вы отрываете зад и активно ищете боли, тело проявляет себя как антихрупкое: чем больше вы его напрягаете, тем сильнее оно становится. Насилуя его упражнениями и физическим трудом, вы укрепляете мышцы и кости, улучшаете циркуляцию крови и зарабатываете классную задницу. Но если вы избегаете стресса и боли (т.е. сидите целыми днями на диване и смотрите Netflix), мышцы у вас атрофируются, кости становятся ломкими, и вы превращаетесь в слабака.
По тому же принципу работает и человеческий разум. Он может быть хрупким или антихрупким в зависимости от использования. Столкнувшись с хаосом и неразберихой, наш разум принимается это все упорядочивать: выводить принципы и выстраивать ментальные модели, предсказывать будущие события и оценивать прошлые. Этот процесс называется «обучение» — и это то, что делает нас лучше, позволяет нам вынести из неудач и хаоса что-то полезное.
Но когда мы избегаем боли, избегаем стресса, хаоса, трагедий и неразберихи, мы становимся хрупкими. Наша устойчивость к повседневным неурядицам снижается, и наша жизнь, соответственно, ужимается, ограничиваясь той маленькой частичкой мира, которую мы в состоянии выносить.
Все потому, что страдание — это фундаментальная постоянная. Какой бы «хорошей» или «плохой» ни стала ваша жизнь, оно никуда не денется. А через некоторое время будет уже казаться вполне сносным. Так что вопрос только один: примете ли вы его? Примете ли вы свое страдание или будете его избегать? Выберете хрупкость или антихрупкость?
Все ваши поступки, вся ваша жизнь, все ваши интересы — отражение этого выбора: ваши отношения, ваше здоровье, ваши достижения в работе, ваша эмоциональная стабильность, ваша порядочность, ваша роль в обществе, широта вашего жизненного опыта, глубина вашей смелости и уверенности в себе, ваша способность уважать, доверять, прощать, ценить, выслушивать, учиться и проявлять сострадание.
Если что-то из этого у вас слишком хрупкое — значит, вы решили избегать боли. Вы предпочли детские ценности и погнались за простыми радостями, удовлетворением собственных желаний и прихотей.
Наша общекультурная устойчивость к боли стремительно снижается. И это снижение не только не приносит нам счастья, но и развивает в нас бóльшую эмоциональную хрупкость, из-за чего все вокруг кажется нам таким хреновым.
А теперь вернемся к Тхить Куанг Дыку, который поджег себя и сидел в огне, как будто ему вообще пофиг. Большинство современных жителей Запада воспринимают медитацию как технику релаксации. Надеваешь штаны для йоги и сидишь десять минут в теплой, уютной комнатке с закрытыми глазами, слушая, как умиротворяющий голос из телефона говорит, что ты молодец, что все хорошо и будет вообще зашибись, только следуй зову сердца, бла-бла-бла.
Но настоящая буддистская медитация — нечто гораздо более серьезное, чем методика снятия стресса из какого-то модного приложения. Истинная медитация подразумевает, что ты будешь сидеть и безжалостно себя анализировать. Каждую мысль, каждое суждение, каждое устремление, каждый минутный порыв и каждую вспышку эмоций, каждый отголосок субъективных убеждений — все, что всплывает в вашем сознании, нужно ухватить, осмыслить и затем отпустить обратно в пустоту. И что самое ужасное: этот процесс может длиться вечно. Люди вечно ноют, что у них «плохо получается» медитировать. Но получаться «хорошо» оно и не может. В этом весь смысл. Вы должны медитировать через не могу. И признавать, что получается хреново. И принимать это. И ценить это.
Когда долго медитируешь, в голову начинает лезть всякая фигня: странные идеи, сожаления десятилетней давности, дикие эротические фантазии, невыносимая скука и зачастую просто убийственное чувство одиночества и изолированности. Все это тоже надо рассмотреть, осмыслить и отпустить. Оно тоже преходяще.
Медитация — это, по сути, упражнение на антихрупкость: вы учите свое сознание видеть и спокойно переносить бесконечные приливы и отливы страдания и не давать вашему «я» потонуть в этой пучине. Именно поэтому такое, казалось бы, простое занятие так плохо всем дается. Тут ведь всего-то и надо, что сесть на подушку да закрыть глаза. Что в этом сложного? Почему так трудно набраться смелости, чтобы занять нужную позу и не двигаться? Вроде ничего запредельного, но почему-то всем так тяжело заставить себя это сделать.
Многие отлынивают от медитации, как дети от домашки. А все потому, что понимают истинный ее смысл: это встреча лицом к лицу со своим страданием, это беспристрастный взгляд на собственный разум и собственную душу, во всем их ужасе и великолепии.
Меня обычно хватает где-то на час медитации, а самым большим моим достижением был двухдневный молчаливый ретрит. К концу его мой мозг буквально орал, что его срочно надо выпустить погулять и проветриться. Такое длительное беспрерывное созерцание — опыт специфический: нестерпимая скука с проблесками жуткого осознания того, что чувство контроля над собственным разумом — лишь полезная иллюзия. Добавьте туда щепотку неприятных эмоций и воспоминаний (скажем, об одной-другой детской травме) — и получите довольно-таки убойную смесь.
А теперь представьте, каково было бы заниматься этим с утра до вечера, каждый день, на протяжении шестидесяти лет. Представьте себе четко направленный, непоколебимый свет своего внутреннего фонаря. Представьте свой болевой порог. Представьте свою антихрупкость.
Чем особенно примечателен Тхить Куанг Дык, это не решением сжечь себя из политического протеста (хотя оно, черт побери, еще как примечательно). Особенно примечательно было то, как он сгорел. Неподвижно. Невозмутимо. Спокойно.
Будда говорил, что страдание подобно ранению двумя стрелами. Первая стрела — это физическая боль, это металл, вонзающийся в кожу, это сила, поражающая тело. Вторая стрела — это ментальная боль: тот смысл и те эмоции, которые мы связываем с полученным ударом, тот нарратив, который мы выстраиваем у себя в голове, объясняя справедливость или несправедливость того, что с нами случилось. Во многих случаях наша ментальная боль намного сильнее любой физической. В большинстве случаев она длится намного дольше.
Также Будда говорил, что если с помощью медитаций мы научимся ограничивать свое страдание только первой стрелой, то сможем стать абсолютно неуязвимыми для всякой ментальной или эмоциональной боли.
Что, при достаточной сосредоточенности и антихрупкости, и нанесенное нам оскорбление, и вонзившийся в нашу кожу объект, и литры бензина, полыхающего на нашем теле, доставят нам не больше беспокойства, чем муха, прожужжавшая у нашего лица.
Что, хоть боль и неизбежна, страдание — это всегда вопрос выбора.
Что всегда есть разница между тем, что мы испытываем, и тем, как мы это интерпретируем.
Что между ощущениями нашего Чувствующего мозга и мыслями нашего Думающего мозга всегда есть некоторый зазор. И из этого зазора можно почерпнуть силу, чтобы вытерпеть что угодно.
У детей низкий болевой порог, потому что весь внутренний мир ребенка вращается вокруг избегания боли. Для ребенка неспособность ее избежать — это утрата смысла и цели существования. Поэтому даже умеренная доза боли вгоняет ребенка в нигилизм.
У подростка более высокий болевой порог, потому что подросток знает, что порой боль — это плата за достижение твоих целей. Оправдывая боль какими-то последующими выгодами, подросток включает некоторые трудности и неприятности в свои надежды на будущее: я выстрадаю свой диплом, чтобы получить хорошую работу; я потерплю свою несносную тетушку ради классных каникул с семьей; я буду вставать с рассветом и рвать жопу на тренировках, чтобы выглядеть секси.
Проблемы возникают тогда, когда подростку начинает казаться, что он прогадал, когда боль оказывается сильнее, чем он ожидал, а награда не стоит всего этого хайпа. Из-за этого у подростка, как и у ребенка, случается кризис надежды: я так многим пожертвовал и так мало получил взамен! В чем тогда смысл? С этой мыслью подросток падает в пучину нигилизма и сталкивается там с Неприятной правдой.
У взрослого невероятно высокий болевой порог: он понимает, что полнота жизни невозможна без страдания, что не все можно и нужно контролировать и выторговывать, что правильнее просто делать все от тебя зависящее, невзирая на последствия.
Психологический рост — это уход от нигилизма, это процесс выстраивания все более и более сложных и абстрактных иерархий ценностей, с помощью которых вы могли бы переварить все то, что преподносит вам жизнь.
Детские ценности хрупки. Стоит отобрать у ребенка мороженое, его тут же настигнет экзистенциальный кризис — а за ним последует душераздирающий ор. Ценности подростка крепче, потому что он признает необходимость боли, но они тоже неустойчивы к неожиданным и/или трагическим событиям. Подростковые ценности неизбежно терпят крах в экстремальных обстоятельствах или просто разрушаются со временем.
По-настоящему взрослые ценности антихрупки: от неожиданных трудностей они только крепнут. Чем фиговее складываются наши отношения, тем полезнее оказывается честность. Чем страшнее мир вокруг, тем важнее набраться смелости и идти в нем своим курсом. Чем сложнее становится жизнь, тем необходимее научиться смирению.
Все это — добродетели бытия за пределами надежды, ценности по-настоящему взрослого человека. Путеводные звезды для нашего разума и сердца. Какой бы хаос и беспредел ни творился на земле, они, нетронутые, светят нам с небес и указывают путь во мраке.
Многие ученые и энтузиасты научно-технического прогресса верят, что однажды мы сумеем «вылечиться» от смерти. Мы изменим и оптимизируем свою генетику. Разработаем нанороботов, которые будут отслеживать и ликвидировать все возможные угрозы медицинского плана. Биотехнологии позволят нам до бесконечности заменять и восстанавливать части своего тела — и мы сможем жить вечно.
Все это похоже на научную фантастику, но некоторые даже полагают, что такие технологии появятся уже на нашем веку.
Мысль о том, что мы сумели бы избавиться от самой возможности смерти, преодолеть нашу биологическую хрупкость, облегчить любую боль, на первый взгляд просто восхитительна. Но, как мне кажется, все это чревато психологической катастрофой.
Хотя бы потому, что, избавившись от смерти, мы также избавимся от всех ограничений. А если убрать ограничения, теряется способность расставлять приоритеты. Все будет казаться одинаково хорошим или плохим, одинаково стоящим или не стоящим вашего времени и внимания, потому что… у нас и времени, и внимания хоть отбавляй. Можно будет сто лет подряд смотреть один сериал — и хоть бы хны. Можно будет забить на любые отношения, потому что эти люди все равно никуда не денутся — так чего напрягаться? Можно будет оправдать любую свою прихоть, любую идиотскую затею одной простой фразой: «Да ладно, не умру же я от этого», — и ни в чем себе не отказывать.
Смерть нам психологически необходима, потому что она создает стимулы. Нам есть что терять. Невозможно понять ценность чего-то, пока не ощутишь страх этого лишиться. Иначе не узнать, за что ты готов бороться, а чем можешь поступиться и пожертвовать.
Боль — валютный курс наших ценностей. Без боли потери (или потенциальной потери) невозможно определить ценность чего-либо.
Боль — основа всех эмоций. Негативные эмоции вызваны чувством боли. Позитивные — избавлением от нее. Избегая боли и становясь все более хрупкими, мы приходим к тому, что наши эмоциональные реакции оказываются абсолютно непропорциональными значимости события. Мы психуем из-за того, что нам подали бургер с тремя листиками салата вместо двух. Нас распирает от чувства собственной крутизны, потому что какой-то чувак из тупого видео на YouTube рассказал нам, какие мы молодцы. Жизнь превращается в сумасшедшие американские горки, по которым наше сердце несется то вверх, то вниз, пока мы прокручиваем вверх и вниз страницу на экране своего гаджета.
Но когда мы становимся антихрупкими, наши эмоциональные реакции обретают изящество и благородство, мы лучше держим себя в руках и принципиальнее следуем своим ценностям. Потому антихрупкость — это синоним развития и зрелости. Жизнь — нескончаемый поток страдания, и повзрослеть означает не выбраться каким-то образом из этого потока, а смело нырнуть в него и научиться грести в нужную сторону.
Следовательно, гнаться за счастьем — значит отказываться расти, отказываться взрослеть и учиться добродетелям. Вы просто воспринимаете себя и свой разум как средство достижения какой-то эмоционально кайфовой цели. Вы жертвуете осознанностью ради удовольствия. Вы отказываетесь от собственного достоинства ради большего комфорта.
Античные философы это понимали. Платон, Аристотель и стоики учили жить не для того, чтобы быть счастливым, а для того, чтобы воспитывать характер, вырабатывать в себе невосприимчивость к боли и понимание того, какие жертвы стоит приносить, — потому что такой и была жизнь в их времена: сплошным долгим и мучительным жертвоприношением. Античные добродетели: отвага, честность и смирение — это разные проявления антихрупкости. Это принципы, которые в условиях хаоса и бедствий становятся только сильнее.
И только с приходом Просвещения — эпохи науки, технологий и надежд на бесконечный экономический рост — мыслители и философы заразились идеей, которую Томас Джефферсон окрестил «погоня за счастьем». Видя, как наука и рост благосостояния искореняют нищету, голод и болезни, мыслители Просвещения приняли это облегчение боли за избавление от нее. Многие общественные деятели и интеллектуалы наших дней продолжают делать ту же ошибку: они думают, что экономический рост освободил нас от страдания, а не просто заменил физическое страдание психологическим.
Однако кое в чем философы Просвещения были правы: некоторые формы страдания лучше других. Как ни крути, лучше умереть в девяносто, чем в двадцать. Лучше быть здоровым, чем больным. Лучше быть свободным и следовать своим целям, чем быть у кого-то в услужении. По сути, «благополучие» можно определять тем, насколько ваша боль желаннее других.
Но, похоже, мы забыли мудрость древних: каким бы богатым и благополучным ни стал мир, качество нашей жизни определяется качеством нашей личности, а качество личности определяется ее отношением к страданию.
Погоня за счастьем швыряет нас вниз головой в нигилизм и легкомыслие. Она ведет нас к детскости; беспрестанной, фанатичной жажде чего-то большего, пустоте, которую нам никогда не заполнить; голоду, который невозможно утолить. Она корень всех пороков и пристрастий, всей жалости к себе и всего саморазрушения.
Но беря курс на боль, мы сами выбираем, какое страдание принять в свою жизнь. Этот выбор делает наше страдание осмысленным — а значит, делает более осмысленной и нашу жизнь.
Поскольку боль — фундаментальная постоянная бытия, она дает нам безграничные возможности для роста. Нужно только ее не притуплять, не отворачиваться от нее. Нужно просто принимать ее и находить в ней ценность и смысл.
Боль — источник всех ценностей. Перестать ее чувствовать — значит потерять чувствительность ко всему самому важному в жизни. Боль порождает моральные разрывы, которые со временем превращаются в наши самые глубокие ценности и убеждения.
Ставя себе цель избавиться от боли, мы избавляем себя от цели, от способности видеть направление в жизни.
Войти с помощью соц. сетей: