12. Помада цвета черешни

Музыка, облака дыма, гул голосов. Посетители в вечерних костюмах с подложенными по американской моде плечами и при галстуках сидят вперемежку с теми, кто одет запросто, чтобы не сказать – затрапезно. Торговцы кокаином, фальшивомонетчики, правительственные чиновники, которые нюхают поданное им вино и морщат носы, точно родились в наследственных замках, делят застолье с элегантными мужчинами, обсуждающими джаз, спортивные автомобили, колебания валютного рынка, и дамами, оставившими в гардеробе свои горностаи. Зал заполнен, что называется, под завязку теми, кто, побывав в эту ночь в пяти разных барах и дружеских компаниях, неисповедимыми путями добрался сюда и вступил в иностранный легион клуба «Мовэз фий».

На эстраде Мария Онитша в сопровождении трубы Мелвина Хэмптона пела блюзовую версию «Комм цурюк» – немецкий вариант французской «Ж’аттандрэ». Несколько пар танцевало на площадке, между столиками величаво сновали официанты. Напротив Фалько сидели Лео Баярд и Эдди Майо. Все трое были в приподнятом настроении и пили «Теттенже».

– Когда же вы расскажете нам свою историю? – спросила Эдди.

Она обращалась к Фалько, но смотрела при этом на певицу.

– Да нет у меня никакой истории. Нечего рассказывать.

– Поискать – так найдется, – сказала Эдди с загадочной улыбкой. – А женщина красивая.

– Очень, – подтвердил Баярд.

Оба они выжидательно смотрели на Фалько. Тот сделал неопределенно уклончивый жест.

– Еще шампанского? – и, не дожидаясь ответа, наполнил бокалы.

– Вы с ней спали? – спросила Эдди. – Ну, не темните. Тут все свои.

– Перестань, – урезонил ее Баярд. – Это вопрос из разряда нескромных.

Но Эдди не обратила на эти слова внимания:

– Признавайтесь – было?

– Я бы вот с удовольствием, – сообщил Баярд.

– Да я бы и сама не отказалась. Какая у нее фигура – просто само совершенство.

– Да… Будто выточена из черного дерева. И какой дикий, животный магнетизм исходят от нее… Ты представь, Эдди, какова она голая?

– Еще бы. И уверена, что нашему другу Начо и представлять не надо.

– Да-а? На чем же основываются твои предположения?

– На нем, – Эдди кивнула на Фалько. – Вот на нем и основываются.

– Женская интуиция?

– Можно и так сказать.

– И?

– Ну, видно же, что он разбирается в чернокожих певицах. Как, впрочем, и в белых.

Баярд рассмеялся. Вексель из банка Моргана, который Фалько показал ему в кафе «Липп», привел его в превосходное настроение.

– Повезло! – Баярд поднял бокал. – Это правда, друг мой? Вы далеко зашли с этой божественной женщиной? Если так, примите мое искреннее восхищение.

Фалько взглянул на Эдди. Она была в креповом платье цвета мрамора, оставлявшем обнаженными спину, плечи и руки, с ожерельем из мелких жемчужин в качестве единственного украшения. Былой опыт манекенщицы позволял ей носить этот наряд с небрежным изяществом, как вторую кожу.

– Вам в самом деле интересно?

Эдди повела голыми плечами:

– У вас еще остались ваши фамильные «гаваны»?

После кратчайшего колебания он вытащил из кармана «монтекристо» среднего размера и, осторожно проколов закругленный кончик, протянул ей. С сигарой в зубах Эдди наклонилась, ожидая, когда поднесут огня. Льдисто-синие глаза сквозь сигарный дым упорно и неотрывно всматривались в лицо Фалько.

– Может быть, – ответила она, словно итожа свои размышления. – Может быть, мне и впрямь интересно.

– Ну прекрати! – со смехом воскликнул Баярд. – Не вгоняй нашего друга в краску.

– Мне кажется, это едва ли возможно.

Фалько вытащил портсигар. Недомогание его вроде бы прошло, и потому он сунул в рот сигарету и щелкнул зажигалкой. Выпустил дым, взглянул на Марию Онитшу и потом с холодной улыбкой повернулся к Эдди:

– Мне приходилось спать с такими женщинами.

– За деньги или так?

Фалько не смутился.

– За деньги, конечно, – сказал он с полным спокойствием. – И с такими женщинами, как вы.

– В самом деле?

– В самом. А иногда – с теми и другими одновременно.

– Бо-оже мой… И как же вы платите за женское мясо? За килограмм?

– За тонну. Предпочтение отдаю плотному и потному.

– И черному?

– Да.

– Как вульгарно.

– Да.

– И как самодовольно.

– И с этим не поспоришь.

– Отлично! – засмеялся Баярд.

Эдди сохраняла невозмутимость, хотя Фалько не пропустил бы даже легчайшее вздрагивание ее ресниц.

– Любопытно. И что же вы даете взамен?

– По-разному, – он не спеша затянулся. – Когда горстку фиников, когда – жемчужное ожерелье или уместную улыбку. Зависит от колебания цен на рынке.

– Мне кажется, вы переоцениваете ценность своей улыбки.

– Это мое единственное достояние.

Эдди продолжала смотреть на него с ледяной пристальностью:

– Вы сказали, что управлялись с двумя женщинами за раз?

– И чудесно управлялся. – Фалько кивнул на Баярда, который получал от диалога большое удовольствие. – И если бы не безмерное уважение, которое я питаю к Лео, предложил бы и вам испробовать.

Баярд расхохотался:

– Не вздумайте! Иначе – дуэль на рассвете.

У входа возникла какая-то сутолока, и разговор прервался. Публика устремила туда любопытные взгляды. В зал вереницей во главе с Тони Акажу, хозяином заведения, вошли несколько человек: дамы в вечерних туалетах, их спутники – в темных костюмах, и только один, рослый и широкоплечий, – в измятом коричневом пиджаке.

– Марлен Дитрих, – сказал Баярд.

– Ты посмотри, кто с ней.

– О нет, только не это! Опять Гейтвуд!

Акажу усадил новых гостей за стол у самой эстрады. Дитрих в жизни оказалась ниже ростом, чем на экране, но это никак не ослабляло впечатление, которое она производила. Актриса была в очень – пожалуй, чересчур – элегантном черно-серебряном костюме и вела себя как героини своих фильмов. Так же двигалась и так же курила, вправив сигарету в длинный мундштук. Она отчужденно поглядывала по сторонам, с нарочитой естественностью принимая восторг, светившийся в десятках устремленных на нее глаз. И приподнимала тоненькие дуги бровей, как будто говорила с Клайвом Бруком в вагоне «Шанхайского экспресса» или в «Обесчещенной» утирала слезы юному офицеру, которому было приказано командовать ее расстрелом.

Гейтвуд заметил их издали. Вскинул руку, помахал приветственно, а вскоре поднялся из-за стола и направился к ним. Во рту он держал сигарету, а спиртным от него несло за метр.

– А-а, и вы здесь, – сказал он с довольным видом. – Пошли к нам?

– Уже поздно, Гэт, – сказала Эдди.

– Вам записан прогул. Вы не пришли на мою лекцию… – Он бросил окурок на пол. – Я говорил про Испанию. Народу было битком.

– У нас была назначена встреча.

Гейтвуд ткнул большим пальцем себе за плечо:

– Там Марлен. Узнали, наверно? Марлен!

– Да, мы видели, – сказал Баярд. – Что она делает в Париже?

– Снимается в очередном фильме.

– А-а.

– Мы с Немчурой подружились еще с тех пор, как плыли вместе на лайнере «Нормандия».

– Ты ее зовешь Немчурой? – удивилась Эдди.

– Ну а как еще ее звать? Она же немка, – сказал Гейтвуд, удивляясь, как можно не понимать очевидное.

– И она не обижается?

– Даже не думает. Она чудесная.

– Мы не сомневаемся.

– Пьет не хуже любого мужчины.

– Еще бы.

– Ну, так пересядете к нам или нет?

– Ладно, Гэт. Сейчас придем.

– Точно?

– Обещаю.

Американец уже начал подниматься, но тут ему в голову пришла идея получше. Он провел пальцем по усам. А потом протянул здоровенную ручищу, схватил бокал Эдди и выпил его одним глотком.

– Я сказал, что мы с ней большие друзья?

Эдди сквозь голубые кольца дыма глядела на него скучающе:

– Сказал, сказал.

Гейтвуд с интересом заглянул за вырез ее платья, улыбнулся Баярду и подмигнул Фалько. Очки он снял и сейчас потирал стекла о грудь рубашки.

– Я вас ей представлю, Педро, будете в восторге. Не пропустите такой случай.

– Игнасио, – ответил Фалько.

– Что?

– Меня зовут Игнасио, а не Педро. Забыли? Начо – для друзей.

– Да ладно. Какая разница, а? Вы, испанцы…

– Вы это уже говорили в прошлый раз – нас всех зовут одинаково. Но я – редкое исключение. Мне нравится, когда меня зовут иначе.

Гейтвуд взглянул на него зло.

– Приятель ваш что-то очень щепетилен, – сказал он Баярду.

– Ну, ты же знаешь, каковы испанцы.

– Да уж, мне ли не знать?! Не видал фотографию? Бобби Капа снял, как я показываю республиканским солдатам, с какого конца заряжается винтовка. Я-то был на этой вонючей гребаной войне.

– Мы все знаем, Гэт, – сказала Эдди. – Знаем, как ты там пули голыми руками ловил и глотал прямо с кожурой. Мы тоже были на войне – той же самой, что и ты.

– Но я ведь совсем недавно вернулся. Скажи ей, Лео! Гвадалахара…

Эдди усмехнулась без снисхождения и жалости:

– И об этом ты рассказывал. Трупы на снегу, никто плюнуть не может – так у всех во рту пересохло от страха… и прочее.

– Там бывало жарко…

– Само собой. Но недаром же говорится: «Крутой подъем одолеют только крутые парни».

Гейтвуд польщенно улыбнулся, не замечая ни усмешки на губах, ни насмешки в голосе.

– Хорошо как сказано, а! Кажется, это я написал!

– Да кому же еще! Все хорошее написал ты. За исключением того, что написал Скотт Фитцджеральд.

– При чем тут бедняга Скотт? Тем более что он не был в Испании.

Гейтвуд посмотрел стекла на свет, остался доволен и надел очки.

– Испанцы – просто чудесный народ… Все равно – ополченец ли, тореро или еще кто… Никто с ними не сравнится. Если испанец – хороший человек, лучше его на свете нет. И хуже нет, если – плохой. – Он посмотрел на Фалько: – Как считаете, дружище?

– Не знаю, что вам сказать.

– А должны бы знать. – Гейтвуд повернулся к Баярду и Эдди, словно в недоумении: – В толк не возьму, почему испанец сидит в парижском кабаре, а не в окопе.

– Я живу на Кубе.

Американец просиял:

– Обожаю Кубу! Я там ловил рыбу на островках… Попадалась рыба-меч килограмм на сто! Вот такая! – Он раскинул руки. – Вы не рыбак, Педро?

Когда через минуту Гейтвуд вернулся за свой стол, Фалько поднялся, собираясь пойти в туалет. Слишком много пили в эту ночь. Слишком много коктейлей и шампанского. Он извинился перед Баярдом и Эдди, поправил узел галстука, застегнул среднюю пуговицу на пиджаке и медленно двинулся мимо танцевальной площадки, где еще топтались несколько пар. Мария уже допела и исчезла за кулисами, а оркестр играл «Щека к щеке». Солировал сейчас Мелвин Хэмптон, который приветливо кивнул проходящему Фалько.

Он встретился с Марлен Дитрих, когда та выходила из дамской комнаты, – завитые белокурые волосы, сильно подведенные светлые глаза, губы, тронутые помадой цвета черешни. Серебряная сумочка под мышкой. Они почти столкнулись в коридорчике, и Фалько резко остановился с извинениями. Он никак не ожидал встретить ее, потому что, разговаривая с Гейтвудом, не заметил, как она встала из-за стола.

– Простите, – пробормотал он.

Актриса возникла перед ним так внезапно, буквально как из-под земли, что Фалько даже не сообразил уступить ей дорогу. Стоял в оцепенении и смотрел неотрывно – и дерзко, и ошеломленно, как и подобает простому – ну, пусть не совсем все же простому – смертному взирать на нежданное явление божества. На Марлен был очень замысловатый туалет – черные широкие брюки и жакет из китайской парчи с серебряными блестками, ярко сверкавшими на свету, но бессильными затмить вспыхивающее зелеными бликами изумрудное ожерелье, которое могло бы на всю жизнь обеспечить вора в белых – или любых других – перчатках.

– Ничего, – ответила она.

Вероятно, Марлен была в духе, и ситуация позабавила ее: быть может, потому что она успела с ног до головы окинуть Фалько внимательным взглядом – быстрым, наметанным, хирургически точным взглядом, которого женщинам ее породы бывает достаточно, чтобы понять, к какой категории отнести мужчину. Потом обозначила намерение продолжить путь, и только тогда Фалько спохватился, что загораживает проход.

– Простите, – повторил он, сторонясь.

Но не сводил с нее такого пристального и одновременно потерянного взгляда, что Дитрих, заинтересовавшись, взмахнула ресницами. Они у нее были такие черные и длинные, что Фалько подумал: на них можно повесить что угодно – репутацию, преступление, страсть или жизнь. Кино, конечно, – это воплощенная ложь, но с этой женщиной дело обстояло иначе. В ее случае все, происходившее на экране, неукоснительно следовало самой строгой истине. И отображало реальность.

– Что с вами? – спросила позабавленная актриса.

– Ничего. Я просто подумал – вот если бы можно было поцеловать вас.

Простодушные слова как будто сами сорвались с языка. И прозвучали так искренне и естественно, словно их произнес ребенок. И потому, должно быть, актрису не возмутила их дерзость. Она оглядела Фалько оценивающе, упершись ладонью в бедро. Очень тонкие выщипанные брови дугами вскинулись над светлыми глазами, смотревшими с насмешливым превосходством. Пока наконец, через пять долгих секунд, его не смыла неотразимо пленительная улыбка:

– Что же вам мешает? Целуйте.

От такого бóльшая часть мужчин впала бы в столбняк, но Фалько принадлежал к меньшей. И потому очень хладнокровно прикоснулся губами к губам Дитрих, чуть приоткрывшимся навстречу, и осторожно их поцеловал. Улыбки мужчины и женщины на миг слились в этом мимолетном теплом соприкосновении, и когда в следующий миг Фалько отступил, давая ей дорогу, Дитрих поблагодарила его движением приподнятых бровей и легким наклоном головы, от которого вздрогнули волнистые пряди волос, одарила прощальным взглядом и – невозмутимо-надменной королевой среди подданных – пошла дальше, меж тем как наблюдавшая эту сцену публика за ближайшими столами рукоплескала актрисе и привлекательному господину, а тот, остановившись у входа в коридорчик, вытянул из верхнего кармана платок и стер след помады, оставленный у него на губах губами Марлен Дитрих.

Фалько мыл руки и увидел в зеркало, как вошел Гейтвуд. Вошел крупными шагами, шарахнул дверью, бросил на него недружелюбный взгляд и направился к писсуару, а там повернулся спиной, расставил ноги так широко, словно стоял на палубе корабля, и долго возился с пуговицами, пока наконец в фаянс не ударила долгожданная струя.

Фалько принял у служителя полотенце и тщательно вытер руки. Потом взял с полочки над умывальником часы – «Ролекс-Ойстер 1934», купленный взамен канувшего в Сену «Патек Филиппа», – и застегнул ремешок на левом запястье под безупречно накрахмаленной манжетой с серебряной запонкой. Поправил узел галстука, пригладил волосы и уже собирался выйти из туалета, когда заметил в зеркале, что Гейтвуд завершил свою процедуру энергичным встряхиванием и поворачивается к нему, застегивая брюки.

– Эй, Педро, – сказал он.

И не слишком приветливо. Фалько в зеркало взглянул на американца вопросительно, меж тем как инстинкт заставил напрячь мышцы и привести тело в боевую готовность. Неразумно было стоять спиной к мускулистому, почти двухметровому верзиле, у которого ручищи размером с совковые лопаты, и уж тем более – если язык у него слегка заплетается от выпитого. Коньяка, судя по запаху. Так что Фалько повернулся лицом, расстегивая пиджак, и встретил взгляд осоловелых глаз за очками в стальной оправе. От умения толковать взгляды довольно часто зависела его жизнь, так что навык у него имелся. Взгляд Гейтвуда не сулил ничего доброго, а наоборот, обещал сплошные неприятности, и не кому-нибудь, а ему, Фалько.

– Меня зовут Игнасио, – спокойно сообщил он.

– Да насрать мне, как тебя зовут.

Под коричневым мятым пиджаком расстегнутая сорочка без галстука открывала волосатую грудь. От густого перегара засохла бы гардения в петлице у Фалько, если бы, конечно, она там была. Но он не прикалывал к лацкану бутоньерку.

– Ты чего вяжешься к Марлен?

– Даже не думал.

– Я же видел, красавчик… Кем ты себя возомнил?

Дело было ясное. Или казалось таким. Фалько, смиренно покоряясь обстоятельствам, обернулся к старичку-уборщику, который перестал сметать опилки и растерянно прислушивался к разговору, и протянул ему бумажку в пятьдесят франков:

– Сходите, пожалуйста, купите мне сигареты. Лучше английские.

Поколебавшись немного и поглядев попеременно на одного и на другого, старичок взял деньги и, явно обрадованный, поспешно вышел. Гейтвуд снял очки.

– Дитрих слишком хороша для тебя, Педро. Понял? Даже не мечтай заполучить такую. Нос не дорос.

– Похоже, что так.

– Присовывай этой сучке Эдди, если Баярд позволяет.

Он отрыгнул без стеснения, густо дохнув перегаром. Сжал правый кулак и стал постукивать им по левой ладони.

– Немчура – моя подруга, к твоему сведению. И я не допущу, чтоб к ней липло всякое дерьмо. Всякий сукин сын подбивал к ней клинья. Всякий прощай, лыга, так, кажется, у вас говорят?

– Так, – благожелательно ответил Фалько. – В одно слово – «прощелыга».

Американец, не разжимая кулак, большим пальцем почесал в усах.

– Я знаю еще десяток бранных слов на твоем собачьем языке, Педро.

– Неужели?

– Десяток, не меньше! Козел, обсос, мразь, засранец, паскуда…

Фалько с завидной выдержкой улыбался едва ли не примирительно:

– Только пять.

– Добавь прощелыгу.

– Шесть. Это лишь половина.

Сбитый с толку Гейтвуд пересчитал на пальцах.

– Слово даю, что знаю больше. Просто из головы сейчас вылетело.

– Да не страшно. Шесть ругательств по-испански для американца – просто прекрасно.

– Ты так считаешь?

– Безусловно.

Гейтвуд задумался, хмуря брови. Вдруг лицо его просияло:

– Педрила.

– Годится, – кивнул Фалько. – Семь.

– Слизняк.

– Восемь.

– Гомосятина.

– Девять.

– Мать твою, Педро! Неплохой ты, в общем, парень, – американец смотрел на него едва ли не с благодарностью. – Могли бы подружиться, только вот зря ты полез к Марлен.

– У каждого свои недостатки, Гэт.

– Какой я тебе, на хрен, Гэт?

– А какой я тебе Педро?

– Я тебя зову, как мне хочется.

– Понял.

– Тебе еще кое-что придется понять. И прежде всего – как себя вести с такими женщинами.

С этими словами Гейтвуд выпятил челюсть. Потом перенес тяжесть тела на одну ногу, правую руку снова сжал в кулак, и Фалько понял, что, если зазевается, первый удар, который сейчас отправят в путь, прибудет в срок. И в голову. К счастью, у пьяного рефлексы замедлены по сравнению с трезвым, так что у Фалько был небольшой, секунды в две, запас времени, и он с холодным расчетом, который вел во все время их увлекательной беседы, использовал его, точно и сильно двинув американца коленом в пах.

Тумп. Да, звук был именно такой – сухой и глуховатый.

Кто рано встает, подумал Фалько, вновь став на обе ноги, тому бог подает. И лучше прийти на час раньше, чем минутой позже.

– Ф-ф-ф…

Гейтвуд со стоном выдохнул воздух, словно легкие его превратились в кузнечные мехи, согнулся всем своим крупным телом, схватившись за низ живота, как будто зажимал рану. Тогда Фалько глубоко вздохнул, стиснул зубы, и, чтобы покончить с этим делом, снова сократив дистанцию до противника, ткнул его кулаком в правое подреберье, в печень: Гейтвуд сделался голубовато-белым и мгновенно покрылся холодной испариной, выброшенной жéлезами разом из всех пор.

Снова тумп. А потом звук падения.

Гейтвуд, как мешок с картошкой, опрокинулся всеми своими девяноста пятью килограммами на засыпанный опилками пол. Он растянулся во весь свой огромный рост, привалившись головой к мраморному основанию умывальника, и лежа казался еще крупнее. Фалько оглядел неподвижное тело с профессиональным, почти научным любопытством, потом подтянул узел галстука, застегнул пиджак на среднюю пуговицу, снова провел ладонями вдоль зализанных висков и, прежде чем уйти, мимоходом наклонился к Гейтвуду, который заворочался на полу и начал подниматься, и ударил его еще раз – в лицо.

– Меня зовут Игнасио, – проговорил он, распрямляясь и потирая костяшки. – Игнасио, а не Педро.

Он не обладал ни талантом, ни мощными легкими трубача, но прилежанием и упорством истинного любителя музыки все же сумел кое-чего добиться. В каком-то уголку своей сложно устроенной и разделенной на множество отсеков головы Лоренсо Фалько хранил собственное представление о музыке. И в такие минуты, как эта, усвоенное в детстве всплывало в памяти.

Поднеся металлический мундштук к губам, он дунул. За спиной Фалько, на эстраде музыканты собирали свои инструменты. И только ударник, добродушный американский негр Сид, слегка постукивал щеточками по медной тарелке, создавая фон для партии трубы. В опустевшем зале официанты ставили на столы перевернутые стулья и подметали пол. Посетители оставили после себя вместе с запахом табачного дыма и свой собственный. Было четверть четвертого утра.

– Не забыл, смотрю, – сказал Мелвин Хэмптон.

Перебегая пальцами правой руки по блестящим клапанам, Фалько снова набрал в грудь воздуху и выдул задрожавшую си-бемоль. Металлическое рыдание вышло глуховатым и протяжным, а потом, подчиняясь смене тонов, превратилось в нечто вполне мелодичное.

– Хорошо, – одобрил Мелвин.

Это была его труба. Передавая ее Фалько, он вставил чистый мундштук. И сейчас, подтащив к эстраде стул, сидел на нем нога на ногу, с широкой улыбкой на темном лоснящемся лице, и шутливо изображал аплодисменты. Он был без пиджака, в сорочке, перекрещенной подтяжками. И внимательно слушал Фалько, в такт музыке притопывая башмаком из змеиной кожи. На колене другой ноги он держал стакан с виски. Рядом, ослабив узел галстука, сунув руку в карман расстегнутого смокинга, курил Тони Акажу, похожий, как всегда, на средиземноморского сутенера.

Фалько отвел от губ трубу.

– Жалко мне твое берлинское заведение, – сказал он. – Хорошо там было.

Тони кивнул:

– Да… – Он блеснул в печальной улыбке золотым зубом. – Славно время проводили.

Помимо коктейлей, атмосферы, пропитанной адреналином, и красивых женщин, Фалько нравились тамошние кельнеры, метрдотели и безупречно спокойные владельцы заведения. Акажу был одним из них. Они подружились с той достопамятной ночи, когда на эстраду «Блаунахта» взобралась сильно поднабравшаяся дама и принялась ритмично двигаться под музыку, пытаясь все выше и выше задрать юбку, чтобы не сковывала движения. Юбка падала снова и снова, путалась в ногах, и Акажу вызвал добровольца на помощь. На эстраду поднялся Фалько и под аплодисменты публики с большим хладнокровием избавил даму от этого предмета туалета. Тогда она распахнула блузку, позволив оценить прочие свои достоинства, потом прижалась к Фалько и поцеловала его в губы. После закрытия Фалько и Акажу еще долго пили и курили, а под утро пошли пить шоколад с горячими булочками в «Бристоль».

– Тоскую временами по Берлину, – вздохнул Мэл. – Хорошая музыка, приятная обстановка.

– Нацисты загадили его сверху донизу, – сказал Акажу.

– Сейчас-то да… А все же в твоем клубе мы, наплевав на запрет, могли играть наш джаз.

Мэл кивнул, смиряясь с неизбежным. И замурлыкал глумливо:

– В Париже тоже недурно. И «Хорста Весселя» по радио не передают, и по мостовым не топают их сапоги, и не надо убираться с дороги, когда идут коричневые батальоны.

– Это пока, – засмеялся Мэл, прихлебывая виски.

– Париж всегда останется Парижем.

– Останется, пока не перестанет, – возразил трубач. – Посмотри, что творится в Берлине. Даже трамвайные кондукторы носят на галстуке значок со свастикой. А чтобы купить сэндвич с огурцом на террасе «Эдема» или коктейль в «Сиро-баре», скоро потребуется свидетельство о чистоте расы.

– Хорошо сделал, что свалил, – сказал Фалько. – И что прихватил Марию.

– Ничего другого не оставалось. Да ты погляди, погляди на меня – чернокожий… неясной ориентации… и еще исполнитель дегенеративной музыки.

Театральным движением он расплел и снова сплел ноги. На губах заиграла улыбка, хотя глаза оставались серьезны. Фалько трубой обвел в воздухе контур его фигуры:

– Таких не берут в СС.

Мелвин расхохотался. Во всю свою жизнерадостную белозубую пасть африканца из Сент-Луиса. Не смех, а свинг.

– А в СА таких, как я, было полно.

– Чернокожих?

– Гомосексуалов! – Все еще смеясь, трубач от души глотнул виски. – Во главе с их вождем, Эрнстом Рёмом. Тот обожал строем водить всех берлинских трансвеститов маршировать гусиным шагом… Но это ему не помогло. Три года назад, когда Гитлер уже взял власть, их всех перебили – и Рёма тоже.

– Куда нам до них…

– Не говори! А в Германии, если ты без мундира, так и вообще никуда.

Фалько взял еще несколько нот. Получилось вполне прилично. Потом обернулся и поблагодарил Сида, который отложил щетки, встал и накрыл установку чехлом.

– Чего ж ты бросил своих друзей? Баярда и эту блондиночку? – спросил Акажу.

– Да так… – Фалько неопределенно повел плечами. – Решил выпить еще малость.

Акажу показал на бокал, стоявший у самой рампы:

– А не притронулся даже.

Фалько присел на край эстрады, отложил трубу и поднес бокал ко рту – Акажу лично смешал для него хупа-хупа на основе доброй русской водки.

– Ну как?

Фалько одобрительно кивнул, не отрываясь. Коктейль успел уже согреться, но все же был хорош.

– Замечательно. Чувствуется рука мастера.

– А следом сорвалась оттуда и Мария… – сказал Мелвин.

Фалько приподнял бокал, словно провозглашая здравицу:

– Да и вы вскоре подтянулись.

– Куда ж нам без нее? – улыбнулся трубач.

Он смотрел на Фалько с неподдельной симпатией. Познакомились они, когда Мария впервые привела того в «Блаунахт», и виделись каждый раз, как ему приходилось бывать в Берлине. Сначала Фалько думал, что Мария и трубач состоят в браке, предоставляя друг другу полную свободу, но потом догадался о наклонностях Мелвина. Американский музыкант и выжившая африканка жили как брат и сестра в номере отеля «Ам Цоо». С Фалько, который в ту пору звался Хуан Ортис, не было ни сцен ревности, ни скандалов: с помощью обычных своих методов – забавных историй и обаяния доброго малого – он завоевал расположение трубача. В тот первый день они втроем долго шлялись по ресторанчикам и кафе Курфюрстендамм, а потом обосновались в гриль-баре «Шербини», и Фалько не моргнув глазом (благодаря «алька-зельцеру» и двум таблеткам кофе-аспирина) оплатил астрономический счет. А на рассвете, когда Мария и Мелвин отыграли свою программу, трубач, стоя на тротуаре с футляром под мышкой, с сигаретой во рту и в шляпе на затылке, по-библейски простер руку и кротко благословил пару – роскошную негритянку и красавчика-белого, которые, держась за руки, обернулись на прощание, прежде чем исчезнуть в глубине темной улицы на пути к отелю Фалько.

– А что там вышло у тебя с этим американцем… с Гейтвудом? – спросил Акажу.

Невинный взгляд Фалько убедил бы даже средневекового инквизитора.

– Понятия не имею. Почему ты меня спрашиваешь?

– Служитель при туалете сказал мне, будто у вас вышел крупный разговор.

– Это такой старичок, что ли?

– Да.

– Нет, ничего подобного не помню.

– Гейтвуда нашли на полу, с разбитой физиономией. Нам пришлось незаметно вывести его через черный ход и погрузить в такси.

– Упал, наверно. – Фалько сделал еще глоток. – Мне показалось, он малость перебрал.

– А-а, вот в это верю.

Мелвин, вертя в руках свой стакан, слушал их разговор:

– Что, правда?! Да это же знаменитый американский писатель…

– …Которому в моем клубе набили морду, – вздохнул Акажу. – Это портит репутацию заведения.

Он подсел к Фалько:

– Ты так и не рассказал, что делаешь в Париже, сеньор Ортис.

– Гасан.

– Ладно, сеньор Гасан. Каким ветром тебя сюда занесло?

– Тем же, что и в Берлин заносило. Дела.

– Уж не те ли, которые ты проворачивал с твоим приятелем из гестапо?

– Более или менее.

Акажу встопорщил ус безразличной усмешкой. И в его мире, и в мире Фалько границы всегда были зыбкими и смутными. И легче иметь дело с такими людьми, чем с моралистами.

– Мутная вода, а? – Он взглянул с интересом. – Хорошо рыбку ловить?

– Тем я и занят.

– А что за кошмар в Испании? Ты-то как объясняешь то, что там творится?

Фалько рассматривал свой бокал.

– Тут не надо быть семи пядей во лбу. Коммунизм, анархизм и фашизм проникли в плоть народа, который столетиями мечтал свести счеты с самим собой… И который, по большей части, не умеет читать и писать.

Акажу блеснул золотым зубом:

– Растолковал, спасибо. И кто, по-твоему, победит?

– Ей-богу, не знаю.

Они молча переглянулись.

– А ты на чьей стороне, позволь спросить?

– Непременно нужно быть на чьей-то стороне?

– Обычно иначе не бывает.

Фалько отставил бокал и снова взял в руки трубу. Поднес ее к губам. Взял несколько медленных печальных нот.

– А в Европе будет война? – осведомился Мелвин.

– Будет, наверно. – Фалько отвел трубу в сторону. – Желающие найдутся.

– Говорят, Республика очень хочет, чтобы заварилась большая каша. Да и Франко тоже.

– Может быть.

– А скажи, Париж в этом смысле как? – озабоченно осведомился трубач. – Безопасное место?

Фалько отсоединил мундштук, вытер его платком, на котором еще виднелись следы, оставленные помадой Марлен Дитрих. Он думал о пансионах и дешевых кафе, ежедневно заполняемых сотнями тех, кто бежал от тюрем, концлагерей и пули в затылок, и страдает от подозрительности парижской полиции, и живет под угрозой высылки или депортации. Несчастные жертвы всех европейских кораблекрушений оседают в Париже без денег, без паспорта, без будущего.

– Не знаю, что тебе сказать. Судя по тому, как оно все идет, скоро в мире вообще не останется безопасных мест.

– Не хочется возвращаться в Миссури, поджав хвост, – сказал Мелвин. – Я в свое время еле оттуда выбрался… Сколько лет колесил по пыльным дорогам в драных автобусах, сколько играл за гроши по убогим кафетериям. Здесь я все же выбился в люди. Ну, или мне так кажется.

– У Франции мощная армия, – вмешался Акажу. – Так что можешь подтираться «Фёлькишер беобахтер» – и ничего тебе за это не будет.

Но Мелвин по-прежнему пребывал в сомнениях. Он допил свой стакан и сказал недоверчиво:

– Это пока.

Фалько снова присоединил мундштук и отдал трубу владельцу.

– Франция прогнила. И не надо обольщаться, что сейчас у власти Народный фронт. Генералы у нее – сплошь реакционеры и антисемиты. Нападут немцы – половина французов перейдет на их сторону. А вам снова придется удирать.

Мелвин уныло покачал головой:

– Даже англичане – и те заигрывают с Гитлером. А мои заокеанские земляки умывают руки.

– Нет, ты не прав, – возразил Тони. – А народ? Рабочие и всякие левые…

Фалько достал портсигар и пустил его вкруговую. Все достали по одной.

– Видишь ли, рабочие и всякие левые так же чувствительны к пулеметному огню, как и все прочие. И даже к дубинкам. Вспомни Германию.

– Это верно, – согласился Мелвин.

Они наклонились к огоньку зажигалки Фалько.

– Но лишь в том случае, – сказал он, – если за пулеметами лежат и дубинками машут те же самые рабочие.

– Как было в России.

– Именно.

– И мир, поделенный между фашистами, анархистами и коммунистами, катится в дерьмо.

– Да он оттуда не вылезал. Хотя время от времени об этом забывает.

Трое замолчали, глядя друг на друга. Когда так давно и хорошо знаешь человека, молчание бывает красноречивей всяких слов. Мэл с сигаретой во рту постукивал ногтями по металлу трубы.

– Что ж, по крайней мере, остается музыка.

– И деньги, – вздохнул Акажу. – Когда они есть.

В эту минуту появилась Мария и через весь зал направилась к ним. Пальто она перекинула через руку, а набивной шелк платья подчеркивал ее роскошные стати. При виде Фалько, изображая удивление от нежданной встречи, она улыбнулась. Многообещающе и обрадованно.

– Едва ты появился, она как на крыльях, – сообщил Мелвин.

– Я тоже, – кивнул Фалько, глядя на приближающуюся женщину.

– У нее сейчас хороший период… Она спокойна, перестала дергаться… И хороша, как видишь. И голос… ну, ты сам слышал… Разве что веронала могла бы жрать поменьше.

– Зато спит как младенец.

– Ты благотворно на нее действуешь… Как в Берлине тогда. И я этому рад.

Мария подошла. Фалько поднялся, застегивая пиджак.

– Счастливчик ты, – заметил Акажу. – И в Берлине был счастливчик.

– У каждого свое понятие о счастье, – философски заметил Мелвин.