Глава двадцать четвертая

Дуня знала о чести и о том, как честь повязана с данным словом. Оттого его еще и зовут честным. Но есть кое-что еще, о чем слова не дают, потому что оно и так сидит внутри у каждого с рождения: защитить семью. Серп луны дробился в воде, темные деревья шептали по берегам. За поворотом с воды сорвалась с истошным криком огромная тень. Отдышавшись от нечаянного испуга, Дуня поняла: цапля.

Честь семьи дороже ли личной чести? Для дворянина начала XIX века подобного выбора не существовало – оступившись, ты лишал чести семью. И напротив, бесчестье семьи вечной отметиной ложилось на каждого из ее членов. Выбор имелся лишь меж меньшим и большим злом. И он оказался довольно прост. На секунду княжна подумала взять с собой француза – чуждость Этьена ее кругу в данном вопросе обернулась бы внезапным благом. Авдотья не сомневалась, что сможет положиться на его молчание. Пусть даже его нескромность способна была испортить ее репутацию, а дурная репутация, в свою очередь, с легкостью уравняла бы законную наследницу и бастарда. Но Дуня была уверена: столь низкий расчет даже не пришел бы майору в голову. И все же при мысли, что ей придется открыться – кому угодно, любой живой душе, – ее охватил такой замешанный с темным стыдом ужас, что она мгновенно отказалась от этой идеи, и потому нынче в полном одиночестве вглядывалась в берега, чтобы не пропустить оставленных еще в детстве меток. Не будь войны, думала Дуня, план был бы ясен: продать имение вместе с семьями пострадавших крестьян. А его – она не решалась назвать безумца по имени – отдать в те страшные доллгаузы на Божедомке и Мясницкой, мимо которых Авдотья даже в закрытом экипаже проезжала с зажмуренными глазами.

Да, но сейчас, твердила себе Дуня, идет война. И в общей неразберихе можно было бы обойтись без следствия и официального признания родственника безумцем. Они могли бы вновь увезти его за границу. Снять просторный деревянный дом и хорошую сиделку. Неподалеку от знающих врачей, – мысли Авдотьи прыгали, словно птицы, с ветки на ветку. Додумалась она даже до необходимых для больного преобразованиях в старом замке в Гаскони, где они жили бы поживали с де Бриаком долго и счастливо, оставив «ему» лишь часть замка с красивою башнею. В Гаскони прекрасные виды… И тут же княжна начинала уговаривать себя, что он, конечно же, не виноват, как она смела так сразу увериться в его виновности? Подумаешь, книга немецких сказок! Нет-нет! Есть другое объяснение, и она его получит! Однако вновь возвращалась мыслью к темному экипажу с туго задернутыми шторами. Увести его подальше от тех мест, где он творил страшные свои дела! Исчезнуть в полной сумятице наполеоновской кампании, спасти – вот главное!

Предстояло еще объяснение с отцом и матерью; от сей перспективы в голове у Дуни совсем путалось, а к горлу подступала тошнота. Об этом она подумает позже – и, возможно, найдет способ не испугать до смерти папá и маман. «Боже мой, – снова заголосил в голове растерянный, совсем бабий голос, – оба родителя сойдут с ума от горя». Всех, всех придется держать в замке в Гаскони! Замок велик, но, возможно, Этьен откажется от обилия ее безумных родственников и заподозрит Дуню в том, что и сама она также повредилась рассудком… Тогда все-таки больница где-нибудь в Швейцарии, пыталась собраться княжна с мыслями. Но ей представилась одинокая жизнь близ Женевского озера и она, в черном платье и глухой вдовьей вуали, приходящая каждую неделю навещать «своих». «Матерь Божия, – взмолилась она, – к Тебе прибегаю аз, окаянный и паче всех человек грешнейший: вонми гласу моления моего и вопль мой и стенание услыши. Не презри отчаяннаго и во гресех погибающаго…»

Так, увлекшись молитвою, и пропустила нужный поворот.

От неожиданности Дуня вскочила, попыталась схватиться за шелковистые ветви серебряной в лунном свете ивы, чем чуть не опрокинула лодку, но удержалась и сумела пристать к берегу. Привязав лодку к торчавшим над водой корням, Авдотья спрыгнула на речной песок. Луна благоволила ее предприятию, и княжна без особого труда вышла к холму, что возвышался над соляными шахтами. Оставалось отыскать вход. Высоко подобрав в который раз за это проклятое лето намокший подол, благо здесь ее никто не видел, она сделала решительный шаг вперед, и…

И вдруг правая нога не нащупала под собою твердой опоры. Ахнув, Дуня почувствовала, что летит вниз, обдирая об острые выступы в темноте колени и локти. «А-а-а!» – закричала княжна, ударившись на сей раз виском, и тут одна нога ее дернулась вверх: Дуня зависла над бездной – головою вниз, чувствуя, как течет по лицу теплое. Кровь. Некоторое время она качалась, морщась от боли, – особенно в попавшей в тенета ноге, а после попыталась руками нащупать что-нибудь под собою. Пустота. Осторожно выдохнув, оперлась ладонями о неровную стену: ссадины на руках тотчас заныли от попавших в них соляных кристаллов. Обдирая ногти и согнувшись, чтобы хоть на секунду отыскать нестойкую точку опоры спиной и ягодицами, княжна дотронулась до щиколотки. Так и есть – на ней, будто аркан, затянулась веревка: Авдотья качалась маятником в вертикальной штольне. Той самой, куда добывавшие соль рабочие спускались в свое время по пеньковой лестнице. Остатки веревки и захватили в плен ногу. Но вот как глубоки были штольни или как далеко она успела пролететь? Память и здравый смысл отказывали ей: кровь приливала к голове, била молотом в висках. Вряд ли она сможет долго продержаться в этакой позиции. Какая унизительная и смешная смерть – вниз головой. Однако продолжать падение казалось еще страшнее – есть ли тут дно, или она будет бесконечно лететь с замершим сердцем, ожидая удара, как точки в своем земном существовании. Да, но удар был выходом. И, решила она, лучше уж так, чем вечность раскачиваться здесь мертвым маятником.

«Помоги!..» – хотела окликнуть она того, кто скрывался под ней в соляных лабиринтах, но из горла вырвался только хрип. Маменька и в данных обстоятельствах нашла бы в себе силы сотворить молитву, но Дуне ни слова не приходило на память – еще чуть-чуть, и она потеряет сознание. Вновь скрючившись, она попыталась дотянуться до веревки. Туго перехваченная пенькой миниатюрная ступня уже опухла. Свободной ногой Авдотья сбросила мокрую от речной воды туфлю, и петля поддалась: медленно, вместе с шелковым чулком, заскользила вверх. «Помилуй мя Бо…» – едва успела прошептать Дуня и снова полетела вниз, потеряв сознание от скорого, но весьма ощутимого удара.

Очнулась княжна, чувствуя, как солоно во рту, – падая, она прокусила себе язык. Авдотья попыталась поднять руку, отереть лицо и охнула от резкой боли в боку. Никогда до сих пор не ломавшая костей, Дуня поняла: она сломала ребро или несколько. Зато, осторожно согнув и разогнув пальцы, убедилась, что те, по крайней мере, невредимы. Держась за стенку, попыталась встать – ноги оказались также целы, пусть огнем горели растянутые сухожилия, саднили коленки и щиколотки. Собственная голова казалась ей огромной, раздутой, – Авдотья плыла, будто в речном тумане. К примеру, она не сразу поняла, отчего может различить темные пятна на платье, где кровь просочилась сквозь тонкий муслин. Просто там, над землей, занимался день. Столб еще неясного света спустился в колодец: тускло и недобро блистали на стенах соляные кристаллы. Где-то высоко – так высоко, что не добраться – болтался спасший Авдотье жизнь кусок пеньковой веревки. Прямо перед нею открывал жерло широкий туннель. Часть его оставалась в темноте, но впереди, саженях в ста, она видела круг такого же бледного света – значит, и там имелся схожий колодец, а возможно, еще и целая лестница.

Чуть пригнувшись, Дуня пошла вперед, выкрикивая имя того, ради кого рисковала жизнью и презрела свое честное слово. Но из опухшего горла наружу вырывалось одно воронье карканье. Облизнув обметанные засохшей кровью и соляной пылью губы, она, напрягши легкие, позвала снова, уже громче… Ей ответила эхом лишь острая боль в подреберье. Авдотья замолчала, переводя дух. И тут услышала стон. Не мужской. Детский.

Дуня застыла. Холодный пот выступил на лбу, снова пронзительно укололо в боку – это откликнулись на взволнованное дыхание сломанные ребра. За внезапным ошеломляющим открытием в библиотеке, за неотступными думами, как спасти семью, она совсем забыла о пропавшей девочке – Глашкиной младшей сестрице Анфиске. Сколько она уже здесь? День? Два? Что он с ней делает? Гримасничая на каждом шагу, Авдотья похромала на звук.

– Анфиска! – крикнула она с нарастающей истерикой в голосе. – Анфиска!

Даже не подняв головы, чтобы удостовериться у следующей штольни, осталась ли тут пеньковая лестница, сильно припадая на ногу, Авдотья бежала все дальше по коридору, страшась того, что увидит, но еще более того, что не успеет. Чем дальше, тем ýже становился туннель: сумрак превращался в полумрак, полумрак – и вовсе в густую тьму.

– Анфиска! Ты здесь? – Дуня, наклонив голову, оперлась ладонями на сжимающуюся вокруг стену.

И услышала тонкий голосок совсем рядом:

– Ба… барышня…

– Анфиска! – Чуть не плача от стыда и ужаса, Дуня упала на колени, ощупывая пространство рядом. И нащупала маленький лапоток, край сарафана и тонкую, как птичья лапка, ручку. – Я тут, Анфиска, тут!

– Барышня… – повторила почти неслышно та.

В кромешной темноте Дуня попыталась погладить девочку по голове. И резко отдернула ладонь: вместо прикрытой платком россыпи пшеничной косы рука ощутила совершенно гладкую кожу. Волна вязкой паники накрыла Авдотью, рыданием перехватило горло. Он побрил ее! Значит, все так и никак иначе. Все, что она напридумывала, – правда, правда, страшная правда! И Авдотья, проведшая ночь в планах спасения, вдруг со всею отчетливостью поняла: спасения не может быть, потому что не может быть прощения. Потому что этот ребенок уже подготовлен к страшному обряду, дожидается в вязком темном углу той же участи, что и ее старшая сестра. И отменить его намерений, забыть о них она не в силах. Она может только спасти эту, последнюю, Ундину.

– Ничего-ничего. – Не найдя в себе смелости гладить обритую головку, Авдотья снова сжала девочкину ручку. – Он… давно ушел?

– Давно… – тоскливо выдохнула девочка. – Уж скоро будет.

И в ее словах Дуне почудилась такая бесконечная покорность судьбе, что ужас уступил место бешенству. Она сжала кулаки. Что происходит с девочками, спасибо французовой аутопсии, Дуня знала.

– Он связал тебя? – попыталась Авдотья скрыть бившую ее дрожь – то ли ярости, то ли испуга.

– Ножки, – прошептала та жалобно.

А Авдотья уже ощупывала пол, покамест рука не наткнулась на холодное железо. Цепь. Из тех, на которые сажают молодых бычков. Звено за звеном поднимаясь вверх, она нашла вбитое в стену тяжелое кольцо. Дернула, вновь почувствовав боль под ребрами, – кольцо держалось крепко, даже слишком для маленьких узниц. От пережитого ужаса ни одна из них и не пыталась бежать. Авдотья стала перебирать звенья обратно к ноге: такое же кольцо крепко охватывало Анфискины онучи.

– Снимем-ка все с ноги, – сказала Дуня, вспомнив о своих потерянных в колодце шелковом чулке и туфле, – а после и железо стянем.

Поначалу она сама пыталась на ощупь развязать лыковый обор, но Анфиска отстранила ее руку:

– Дайте, барышня.

И привычно ловко развязала сначала его, а затем, сняв лапоток, размотала и конопляную онучу. Без онучей и лаптя ступня девочки оказалась совсем узенькой – именно такой, как Авдотья и предполагала.

– Умница, Анфиска, – поглаживая детскую лодыжку, Дуня покивала в темноте головой. – Теперь я стану железо держать, а ты тяни ножку к себе – так и вырвемся.

– О-о-ой! – тонко застонала Анфиска, а Дуня, не выпуская кольца из руки, другой обхватила и сжала девочкину ступню.

– Бо-о-о-льно, барышня, – тоненько заплакала девочка, и Дуня, испугавшись, сразу выпустила ногу.

Авдотья оперлась на неровную стену и несколько секунд сидела недвижно, прикрыв глаза и чувствуя разъедающие их слезы. Что она делает здесь, в темноте, когда где-то там, наверху, Марфа уж водрузила на покрытый белоснежной скатертью стол фарфоровую супницу? И все обитатели Приволья сели обедать: и охваченные смертельным беспокойством маман с папá, и с ними, возможно, Этьен… Этьен, в ярости, что она вновь сбежала одна в леса! Глупая, глупая девица без понятий о правилах и воспитании!

– Анфисушка, голубушка, – жалобно прошептала она, открыв глаза в темноту звериного логова и сгоняя ладонью вместе со слезой картинку как бледного от негодования лица де Бриака, так и озабоченного отцовского. – Попробуй еще раз, душенька. – И добавила, ненавидя себя: – Вечером больнее будет, как тот зверь придет.

И сразу почувствовала, как застыла испуганно девочка рядом.

– Раз, – стала считать Авдотья, – два… три! Тяни!

– Аааа! – закричала Анфиска, а Авдотья услышала хруст – девочкина ступня прошла сквозь кольцо.

– Умница, умница!

Она крепко прижала обритую голову к своей груди: тощее тельце сотрясалось от рыданий. Дуня раскачивалась с ней вместе, баюкала, пока девочка не затихла. Посидев так с полчаса, княжна оперлась о стену.

– Пора нам, Анфисушка.

– Больно, барышня, – захныкала девочка.

– Ничего, – осторожно поднялась на ноги Авдотья, чуть сама не вскрикнув от острой боли в боку. И добавила, уже больше для себя: – Перемелется, мука будет. Найдем выход, а там в лодку сядем и домой приплывем. – Как она станет грести со сломанными ребрами, Авдотья решила покамест не задумываться. – Помнишь, откуда пришла?

– Нет. – Дуня услышала, как девочка встала и ойкнула в темноте.

Конечно, нет. Скорее всего, ее сюда принесли. Что ж. Где-то здесь ведь имеется выход? Авдотья с детских лет помнила, что, несмотря на обилие туннелей, ориентировались они в них без особого труда: пол ближе к выходу постепенно поднимался – это и было главным признаком правильного направления.

– Обними-ка меня, – сказала она. – И пойдем себе потихонечку.

– Не успеем, барышня. – Не смея обхватить хозяйку, Анфиска прислонилась к ней острым дрожавшим плечиком.

– Не успеем, ежели никуда не пойдем, – отрезала Авдотья.

Она хотела пить и есть, ей было больно. Привыкшая, что ее желания сразу удовлетворялись, княжна чувствовала нарастающее раздражение. И радовалась ему: раздражение и злость все лучше, чем растерянность и страх. Впервые с тех пор, как она поняла, кто стоит за похищением девочек, ей пришло в голову, что он может отказаться ее слушать. Того более: Авдотья вовсе не была уверена, что готова его увидеть. А ежели и увидит – отыщет ли нужные слова, чтобы он отпустил ее со своею приготовленной на заклание жертвой? «Право, княжна, вы разочаровываете меня», – холодно говорила она себе по-французски. Будто и этот язык, и светские интонации могли хоть немного отодвинуть от нее происходящий кошмар, будто благодаря им она выныривала из чужого безумия – туда, где еще текла нормальная, затерявшаяся в довоенном времени, жизнь.

Каждый шаг отдавался у княжны в ребрах и израненной голой ступне. Гудела голова, а рука опиравшейся на нее Анфиски, казалось, все более тяжелела. Так они доковыляли до первой выходившей на поверхность шахты, где не обнаружили ни гнилой лестницы, ни даже обрывка веревки, а после и до второй, откуда упала сама Авдотья. В круглом оконце вверху сияли звезды, и Дуня уж было испугалась, что наступила ночь, как вспомнила: звезды из колодца видны и днем. Она повернулась к Анфиске: бескровное детское личико светилось в полутьме. Анфиска глядела на хозяйку с такой жаркой надеждой, будто ждала, что та тотчас же сотворит, как Мессия, чудо. Авдотья нахмурилась. Чудеса были не в ее власти.

– Видишь веревку? – показала она на пеньковую петлю над собою. – Я подниму тебя, ты за нее зацепишься, да так по ней и заберешься.

– Я, барышня, не смогу, больно высóко! – тут же заныла девочка.

Авдотья топнула здоровой ногою: трусливое дворовое племя! Жаль, розог здесь взять неоткуда, а девчонку надобно спасать, покамест у нее еще осталось время и, главное, хоть какие-то силы. Она со злостью взглянула на Анфиску:

– Еще как можешь! Вскарабкаешься, будто мартышка, и спрячешься в кустах. А я тебя кликну после, как сама вылезу! Ну!

Анфиска смотрела на нее ошарашенно, и Авдотья вздохнула: ну конечно, откуда ж ей знать, кто такая мартышка, которую и сама-то княжна видела лишь раз – в заезжем итальянском зверинце у китайгородской стены.

Вся напускная злость вышла из нее, вновь уступив место страху.

– Анфисонька, – не без труда опустилась она на корточки перед девочкой, погладила ее по щеке, – хочешь, как домой вернемся, я тебе золотой рубль подарю? Конфет купишь, пряников, ситцу себе на новый сарафан…

Золотой рубль, которого, как и экзотическую мартышку, Анфиска в жизни своей не видывала, возымел действие. Звонко шмыгнув носом, девочка кивнула, а Авдотья, щурясь в полумраке, оглядела пространство шахты в поисках хоть скудного, да выступа. И отыскала – для взрослой ноги тот был, возможно, и мал, но Анфиске и его должно быть довольно.

– Снимай второй лапоть, – приказала она. – Видишь тут, – она подняла руку, – ступенечку?

Анфиска испуганно смотрела, куда показывает хозяйка.

– От нее и до веревки недалеко.

– Да как же я до той ступеньки доберусь-то, барышня?

– На мне, – вздохнула Авдотья, вспоминая, как ее, бывало, подсаживал Алеша, когда им взбредало в голову лазить по деревьям, и от этого воспоминания чуть сама не расплакалась. Подняла рваный подол, высвободив колено. – Одну ногу – сюда. Отсюда – на плечо. – И прикрикнула: – Да поторопись!

Распухшая Анфискина ступня встала на ее изодранное колено. В глаза княжне бросился почти черный кровоподтек по кругу – результат их баталии с железным кольцом. Анфиска сморщилась и приготовилась расхныкаться, но, взглянув на раздраженное лицо хозяйки и ее стиснутые челюсти, передумала. Вторая грязная стопа переместилась на некогда элегантную кружевную косынку на Авдотьином плече. Дуня привстала на цыпочки, Анфиска оперлась о выступ, подняла руки и схватилась за веревку.

Раскачиваясь – и правда как мартышка, – девчонка отталкивалась то от одной, то от другой стенки, ловко перебирала руками, то и дело охала от боли в ноге, но упрямо лезла вверх. Вскоре маленькая тень заслонила от Авдотьи круглое отверстие шахты и дневной свет.

Запрокинув голову, полностью увлеченная Анфискиным спасением, Дуня не заметила быстрого промелька в туннеле, не услышала крадущихся шагов.

Тем временем Анфиска выбралась из шахты и, склонив обритую головку над краем колодца, крикнула гулко:

– Теперича вы, барышня!

Но Авдотья едва успела кинуть недоверчивый взгляд на качавшуюся веревку, как почувствовала движение воздуха рядом и сразу после – острую боль в затылке. И в который раз за сутки потеряла сознание.