Глава двадцать вторая

– Трое, самое большее – четверо суток. – Пустилье сидел, нацелив остро отточенный карандаш на блокнот, где только что высчитал дни: с момента пропажи девочек и до их появления на плотах уже убитыми. – Однако правило сие не срабатывает с теми, кто не подпадает под нужный типаж.

Де Бриак стоял у окна, заложив руки за спину, и смотрел в сумеречный сад. Стоило выйти к беседке, чтобы увидеть, как догорает за рекой этот страшный день. Но смотреть на прекрасное было невыносимо. Хотелось, напротив, оказаться в полной темноте и думать, думать о том, что, несомненно, уже имелось у них в руках, кружится, как невесомая паутина в самом этом остывающем после дневного зноя воздухе. Намеки, обрывки правды, будто едва различимый шепот. Все это находилось тут, в этом доме, который больше не казался де Бриаку гостеприимным. Авдотья услышала этот шепот и пошла за ним, как за болотным огнем…

– Настасья была убита сразу, – говорил тем временем доктор. – Я не хочу пугать вас, Этьен, но…

– Почему она сбежала?! – перебил его де Бриак, не желая выслушивать фразу до конца. – Она же дала мне слово!

– Обещания юных девиц… – пожал плечами Пустилье.

– Нет, – замотал головой майор. – Не в случае Эдокси. Обещая, ты поручаешься честью, а честь значит слишком много для девушки ее круга, чтобы… – Он вдруг осекся, потрясенный возможной догадкой. – Если только, доктор, тут тоже не была замешана честь! Честь, превышавшая ее собственную.

– Честь родины? – хмыкнул Пустилье. – Полноте, Этьен. Соображения патриотизма…

– Патриотизм тут ни при чем, – покачал головой де Бриак. – Иначе она отправилась бы за помощью к этому… лесному поручику. – Он махнул рукой, будто отгоняя от себя мух. Грозный его соперник, как он уже понял, оказался, подобно самому Этьену, еще одной жертвой рыжеволосой княжны на поле любовной брани. – Помните, доктор, она упала в обморок?

– Когда вы так удачно не дали себя застрелить? – усмехнулся доктор, а майор покраснел.

– Нет. Когда после аутопсии Глашки в ледник ворвался ее младший брат, они что-то звонко обсуждали, а потом она лишилась чувств прямо там, на земляном полу?

– Этьен, вам известно мое мнение о дамских обмороках…

Де Бриак покачал головой.

– Не стоит обобщать. Княжна лишилась чувств всего дважды. Первый – полагая, что я прощаюсь с жизнью. Второй – в ситуации, уже мало располагавшей к подобной слабости.

Доктор пожал плечами.

– Напряжение последних дней – кажется, вы сами дали такое объяснение?

Де Бриак кивнул.

– Но что, если я не прав? Вспомните, Пустилье, эта девушка пыталась ворваться в горящую избу, самолично ускакала ночью искать правду в леса к партизанам, присутствовала при ваших аутопсиях… Господь вложил в нее неробкую душу. Княжна крепка здоровьем, а значит, возможно и другое объяснение. И еще…

– Есть еще? – грустно улыбнулся Пустилье.

– Да. В тот вечер, когда княжна исчезла, мы имели с ней серьезный разговор. – Де Бриак на секунду замолк, но пересилил себя. – Я рассказал ей, Пустилье. И она ответила, что уже знает…

Пришла пора краснеть доктору. Де Бриак поднял руку:

– Я вовсе не обвиняю вас, дорогой друг. Тогда я решил, что ее ответ – лишь попытка избежать неинтересного ей более объяснения, и прекратил свои нелепые… Но что, если она говорила правду? И действительно уже все знала? И тем не менее она побледнела и едва устояла на ногах, как человек, потрясенный тяжелой вестью. Это все странности, доктор. Как и та, что ее горничная ни с того ни с сего убежала в лес на поиски убийцы – и нашла его… Горничная нашла. А мы, Пустилье, не можем! – ударил де Бриак ладонью по столу. – Что за тайное знание может хранить горничная?

– Не будьте столь снисходительны, Бриак, – улыбнулся горячности майора Пустилье. – Слуги знают много больше, чем кажется их господам. Кроме того, если я правильно понял, она с детства ходит за барышней, живет в доме…

– Живет в доме… – повторил де Бриак и вскинул голову. – Значит, и ответ следует искать именно здесь.

Николя проснулся от шороха и с сильно бьющимся сердцем быстро сел на кровати – на стуле у окна сидела, чуть сгорбившись, некая тень.

– Кто вы? – мальчишеским дискантом вскричал он. – Что вам угодно?! – И, устыдившись своего страха, добавил неожиданным басом: – У меня под подушкой пистоль!

– Простите, князь, – услышал он во тьме, – я не хотел вас пугать. И решил не жечь свечей, дабы не переполошить весь дом.

– Майор? – Николенька узнал этот голос. – Что вы здесь делаете?!

– Зовите меня Этьен, если угодно, – вздохнула тень. – Послушайте, Николя, мне вновь нужна ваша помощь.

– Я… готов, ма… Этьен, – оправил ночную рубашку Николя.

– Помните, вы чуть не упали со старой липы, пытаясь разглядеть, что мы делаем в леднике с утопленницей?

– По-помню, – смутился Николенька.

– Вы еще вбежали внутрь, схватили игрушку – такую деревянную.

– Гаврилову лошадку?

– Да. Все не могу запомнить ее прозвища. А после ваша сестрица внезапно лишилась чувств, помните?

Николенька хотел было сказать, что помнит также, как майор посмел положить ее голову к себе на колени, но сдержался и только молча кивнул в темноте.

– Так вот, – продолжил де Бриак. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне, о чем говорили с княжной как раз перед этим?

Николенька задумался:

– Мы спорили. Но о глупостях, право.

– А все же?

Мальчик почувствовал, как майор улыбнулся в темноте, и пожал плечами.

– Я говорил, что эта лошадка – моя. Именно та, что еще о прошлом годе упала было в камин, да мы ее спасли. Еще она была поцарапана, я точно знаю…

– А сестра с вами спорила?

– Сначала. А после перестала. А потом…

– Что потом?

– А потом упала в обморок, Этьен.

От Николеньки майор отправился на свою половину, но задержался в ротонде, впервые вглядываясь в темные портреты Авдотьиных предков на стенах. Сюда, в имение, явно свозили не лучшие образчики живописи – самые удачные оставались в московском доме. Но майор, не дерзнув забрать из опустевшей комнаты столь тронувшей его акварели, все искал, поднося подсвечник близко к позолоченным рамам, какого-то сходства со своей сбежавшей Элоизой. Из темного, часто потрескавшегося фона выступали сошедшие в небытие лица и костюмы: глухо застегнутые мундиры, вольно открытые декольте платьев. Ленты, ордена, цветы на корсажах, перья на шляпах, чепцы и парики. Призраки семьи Липецких – и в каждом из них он узнавал Эдокси. У одной дамы с брезгливо поджатыми губами оказались ее глаза, у господина с кипейным кружевным жабо – нос и брови. Это было нечто вроде мучительной игры – и потому, что он тосковал по своей княжне и боялся более никогда не увидеть ни этих глаз, ни этого носа с бровями, и потому, что ему, бастарду, ни почтительные, ни насмешливые разглядывания пращуров никогда не грозили. Отец его матушки служил сельским поверенным, и Этьену ни разу не пришлось видеть деда – ни на портретах, которых последний скорее всего и не имел, ни воочию. В Блани же его теперь не приглашали. Однако что такое семейная честь, он понимал не хуже княжны.

Шаг за шагом поднимался Этьен по пологим ступеням, освещая зыбким светом все новые лица, и вдруг нахмурился. Одна из тяжелых рам оказалась пуста. «Le prince P. A. Lipetsky», гласила шедшая по центру надпись. Однако самого П. А. Липецкого внутри богатого резьбой овала не наблюдалось. Картину мог взять реставрировать тот самый талантливый крепостной художник, о котором ему третьего дня рассказывала Эдокси. Но вот инициалы в сочетании с фамилией он уже видел, и совсем недавно… На секунду задумавшись, де Бриак вновь направился в библиотеку.

Позолоченное солнце – маятник тяжелых мраморных часов – качнулось в последний раз и звонко, слишком звонко в ночной тишине, пробило полночь. Этьен вздрогнул, поставил подсвечник рядом с собой на подоконник. Здесь, на этом самом месте, поджав под себя невозможной красоты голые ступни, еще вчера вечером сидела княжна. Там, ближе к дверям, стоял он. Этьену показалось, что он и сейчас видит в глубине комнаты свою несчастную тень. Но что видела сама Эдокси? Вот эти полки с книгами, эти часы, ажурную бронзовую корзину ампирной люстры, лесенку красного дерева – доставать расположенные под потолком тома… Вот он, окончив с пыткой нелепого своего признания, задыхаясь от смущения, переводит разговор на книги. Вот вынимает ту самую, красной кожи… Де Бриак повторил в точности свой жест – достал изученный вдоль и поперек за сегодняшний день томик – на внутренней стороне переплета, как ему и положено, красовался экслибрис. Таким были отмечены все книги княжеской библиотеки, и потому майору не пришло в голову присмотреться к виньетке поближе. Меж тем экслибрис был на французском: «De la bibliothѐque de prince Paule Alekseevich Lipetsky» – шла надпись под копией фамильного герба: черная пушка на серебряном поле. Итак, книга принадлежала Полю, однако де Бриак не раз слышал, как княгиня называла супруга Сержем. А раз так, то кто такой Поль? И случайность ли, что портрет Поля изгнан из семейной портретной галереи, а его книга про глухой лес и утонувшего в реке ребенка произвела столь странное впечатление на княжну?

Будто испуганные внезапной мыслью, замерли в воздухе обрывки паутинок. Еще немного – и они свяжутся в одну-единственную нить, что так ему необходима. Нить Ариадны.

Пустилье нашел начальство в постели, полуодетым, открытая на середине книга домиком прикрывала лицо от утреннего света.

– Бриак! – потряс он за плечо майора. – Бриак! Предпочел лично вручить…

И он протянул сонному Этьену запечатанный сургучом конверт. Де Бриак сломал печать, быстро пробежал глазами писанные изысканнейшей каллиграфией строчки.

– Мы выступаем? – не дождавшись, чтобы майор поднял голову от письма, озвучил доктор свою догадку.

Де Бриак кивнул, отшвырнул в сторону одеяло, прошел за ширму, где стоял кувшин для умывания.

– Полейте, доктор!

Пустилье послушно полил начальству на руки, и тот, отфыркиваясь, поплескал в лицо водой, наскоро обтерся полотенцем, провел пятерней по влажным темным волосам, блеснул глазами.

– Вы должны прикрыть меня, доктор.

– Полагаю, вы заболели?

– Тяжко, но не смертельно.

– Этьен, не мне говорить вам то, что вы и сами отлично знаете… Вы рискуете.

Де Бриак опустил глаза: насколько проще было бы поделиться с доктором своими ночными открытиями. Но если подозрения его верны, то как довериться даже добряку Пустилье и тем самым вновь подвести княжну?

– Я оставлю с собой в арьергарде с десяток людей. И постараюсь как можно скорее к вам присоединиться, – только и сказал он.

Они помолчали.

Де Бриак застегнул на все пуговицы ментик, поднял глаза на доктора:

– Я втравил ее в эту историю. И не уйду отсюда, пока не найду. Либо ее самою, либо ее убийцу.

Пустилье кивнул, протянул майору свой кожаный блокнот с записями.

– Будьте осторожны, друг мой, – вздохнул он. – Будьте очень осторожны. И помните: у вас сутки. Самое большее – двое. Дальше я прикрывать вас не смогу.

Они пожали друг другу руки, де Бриак развернулся, взялся за ручку двери.

– Вам приходилось бывать в Лувре, Пустилье? – И, не дождавшись ответа, добавил: – Не правда ли, моя княжна похожа на одну из тех рыжих мадонн, что так любят рисовать фламандцы?

Завтрак Липецких проходил в молчании – свежий калач не лез в горло, лучший китайский чай не имел вкуса. Отъезд и связанные с ним приготовления – все было забыто. Все замерло в начале этого бесконечно тягучего июльского дня, ничто не имело более смысла и продолжения… Утром князь объявил супруге о плане присоединиться в поисках Авдотьи к поручику, и княгиня слабым голосом приказала Марфе собрать барину в дорогу еды, а сама тайно ждала всегдашнюю мигрень в надежде, что боль, от которой темнеет в глазах, спасет от той, что снедает изнутри. Ночью ее сиятельству снились погибшие еще во младенчестве дети, числом пять: три девочки и два мальчика. «Не сберегла ты нас», – плакали они и отворачивались от княгини, когда та в мольбе протягивала к ним руки. Никого не сберегла. Потому что не любила… Вспомнилось, как выговаривала княжне за легкую сутулость и за слишком живой нрав, с грустью признаваясь соседке Щербицкой, что дочь не так хороша собой, как требовалось для ее амбициозных матримониальных планов. Дура она, дура! Как могла она так обижать своего ребенка?! Слезы княгини капали в чашку, муж накрыл ее руку своей:

– Ну, будет, будет, княгинюшка. Чай, пока не хороним.

Под обеспокоенным взглядом жены – как-то проведет весь день в седле? – князь поднялся, покряхтывая, со стула, но тут дверь распахнулась, и Кондратий с важностью объявил, что «их хранцузские благородия» просят принять.

На пороге стоял де Бриак. Княгиня смутилась, слишком хорошо помня их последнюю беседу, отвела заплаканные глаза. Князь же поприветствовал гостя, поблагодарив за хлопоты по розыску пропавшей дочери. Он сам, сказал Сергей Алексеевич, отправляется на поиски. Повисла пауза: на поиски князь отправлялся не с де Бриаком. Его же просил в качестве последнего одолжения приглядеть со своими людьми за домом и за оставшимися в нем членами семьи.

Де Бриак кивнул – князь может на него положиться. Пусть полк его и выступает, сам майор вместе с десятком людей останется злоупотреблять гостеприимством семьи Липецких еще пару дней. В столовой вновь стало тихо – ангел пролетел. Всем троим было ясно, отчего, несмотря на прямой приказ императора, остается в доме командующий дивизиона, более того – почему хозяин дома считает возможным оставить на его попечение супругу с младшим сыном.

Княгиня смотрела в стол, на шитую гладью скатерть. Де Бриак – на наборные плашки орехового паркета. Липецкий, кашлянув, поцеловал супругу в лоб.

– Что ж, мне пора собираться.

Де Бриак поднял глаза.

– Если позволите, князь, я бы хотел задать вам один вопрос.

Князь склонил голову.

– Тогда прошу, майор, в мой кабинет.

– Успеется, – раздался голос княгини. – Дозволь, мон шер, сперва напоить гостя чаем.

Князь, ежели и был удивлен, виду не подал, а, кивнув де Бриаку – жду! – и мельком огладив плечо супруги, вышел. Они остались вдвоем.

– Вот вы и сделались защитником семьи, майор. – Княгиня подставила гарднеровскую чашку, золотые вьюнки по белому полю, под кран самовара. – Не откажитесь от чая. Русская привычка. Вряд ли вам сервируют китайский на ваших-то бивуаках.

Де Бриак сел, осторожно принял из рук Александры Гавриловны хрупкий фарфор. От чая шел легкий пар, растворяясь в счастливом, полном утреннего солнца воздухе.

– А мне вот, – жалко улыбнулась ему княгиня, – и вода в рот не идет. – И добавила через вздох: – Не держите зла, майор. Когда-нибудь и вы узнаете: родителям свойственно винить иных в собственных ошибках в воспитании.

– Вам не за что просить у меня прощения. – Де Бриак отставил чашку и встал, чувствуя, как лицо заливает краска стыда. – Вы были правы. Все происшедшее – исключительно моя вина.

Княгиня горько усмехнулась, похлопала унизанной кольцами рукой по спинке стула – садитесь.

– Будет вам, майор. Характер моей дочери всегда отличался независимостью. Выбросьте из головы, ежели вам кажется, что вы имели на нее какое-то влияние. – Она вздохнула. – Что ж, теперь, когда мы оба покаялись, пейте, пейте чай.

Она совсем по-родственному огладила его по руке, и де Бриак понял: как и в истории с партизанами Потасова, здесь, за дымящейся чашкой чая, тоже было заключено перемирие. И как бы хотелось ему, чтобы эта женщина, великодушная даже в своем горе, оставалась ему другом… Но он знал: стоит на горизонте появиться княжне – живой и здоровой, и хрупкому миру придет конец.

Он отставил чашку и встал:

– Благодарю за чай, княгиня. Пора!

– Пора? – повторила она, вскинув на него вновь повлажневшие глаза, и, когда тот направился к дверям, тайком перекрестила французу спину православным крестом.