Глава двадцать первая

На следующее утро, выйдя к утренней трапезе, Александра Гавриловна не застала в столовой ни супруга, ни дочери. В случае Сергея Алексеевича загадка разрешилась сразу же: лакей донес, что барин уединился по срочному делу с управляющим Андреем «в кабинеты», а отсутствие Эдокси княгиня объяснила с еще большей легкостью и даже некоторым смущением: от пережитых горестей милое дитя спала долее обыкновенного, а сама Александра Гавриловна забыла послать княжне замену Настасье, только вчера определенную барской ключницей. Новую девушку звали Акулькой, и она уже давно была на побегушках у ее Васьки.

Дабы загладить оплошность, Александра Гавриловна отослала обеих девок к барышне, наказав угождать ей по мере возможностей. А через несколько минут в столовую шаркающей кавалерийской походкой вошел супруг темнее тучи: из детей, что княгиня отрядила вчера в лес собирать раннюю ягоду, не вернулась младшая сестра Глашки Анфиса. Андрей порешил до вечера барина не беспокоить: искали, можно сказать, семейно – Григорий с Феклушей да Андрон со своими собачками. А утром Андрей уж прибежал, бросился Сергею Алексеевичу в ноги: третья девчоночка, выходит, за одно лето! Да еще и Настасья-покойница! Мужики в гневе пожгли поля на границе с бароновыми наделами. Говорят, ни царя-батюшки на них нет, ни барина. От разоренных нынче французом и преданных огню своими же холопами некогда великолепных имений Габиха шел, как запах гари, слух: вместе с чертом-Бонапартом грядет Антихрист и конец света. По уезду меж тем циркулировала бумага от французского «енерала»: мол, жителям, коли они не уйдут в партизаны, а останутся на своей земле, вреда сделано не будет. А за все, что возьмут ихние французские фуражиры, получат они сполна ассигнациями.

– Уезжать пора, барин, – твердил Андрей, переминаясь с ноги на ногу. – Да без подвод, а так, налегке.

Сергей Алексеевич и сам понимал, что пора. Останавливала его лишь гражданская помещичья совесть с твердо усвоенными с младых ногтей обязанностями дворянина: проливать кровь за отечество и нести ответственность за «своих» – включая дворовых и деревенских. Все они зависели от него, за всех Богу ответ давать и бросить их так, уехав на паре карет, как тать в ночи… Липецкий морщился, как от кислого, а Андрей всё увещевал барина, что даже скверные российские дороги им на руку: француз, опасаясь завязнуть да экипаж свой переломить, с них не свернет, а им тракт и без надобности – тронутся своими тропами… Поедут одни домашние, взяв лишь самое необходимое, с вооруженными провожатыми из своих лакеев и потасовских молодцов. Деньги и драгоценности увезут, а все остальное ценное Андрей спрячет – будьте покойны! – до возвращения барина.

Князь был бравым воякой и недурным хозяином своим людям, но положение все более выходило из-под контроля, а знакомая реальность с каждым днем расползалась, как гнилая дерюжка. Война с Бонапартом, «свой» француз в доме, чужие кругом. Мертвые девочки, бунтующие мужики – что делать со всем этим, его сиятельство не представлял и в полной растерянности готов был слушаться собственного управляющего.

Княгиня, внимая доводам мужа и чувствуя его беспомощность, сидела неподвижно, сцепив пальцы под кружевной скатертью. Она была испугана и согласна с Андреем: надобно ехать, и скоро. В голове крутилась мысль о шкатулке с парюрами, сдуру вывезенными из Москвы, да так и не пригодившимися. Бриллиантовые эгретки, жемчуга, броши с камеями, кашемировые шали, перечисляла княгиня в уме, не забыть бы чего-нибудь важного! Ох, как же ненавидела она собираться в спешке!

– Васька! – крикнула она, вставая из-за стола, и князю почудился в сем зове клич полководца. – Ва-а-аська-а-а!

В дверях появилась горничная.

– Что, одела Акулька барышню?

…табакерка, усыпанная диамантами, с портретом на эмали старшего сына во младенчестве, золотые часы…

– Нет, барыня. Нету ее.

– Как нету? – прервала составление списка в уме княгиня, уставившись на свою девушку.

– Сама, видать, оделась. И гулять поутру отправилась.

– В сад? – нахмурилась княгиня, обычно приветствовавшая утренние прогулки.

– А нам почем знать? – обиженно засопела носом та.

– Экая ты дура, Васька! – раздраженно поправила шаль на сдобных плечах Александра Гавриловна. – Поди узнай, на конюшне ли Ласточка, да проверь, что из барышниного гардероба взято!

Но едва недовольная Васька вышла, княгиня, полная дурных предчувствий, сама бросилась в комнату дочери, распахнула задернутые с вечера гардины. И замерла, похолодев: Авдотьина кровать была и вовсе не смята.

Дальше все закружилось с обморочной быстротой: Ласточка оказалась в стойле, Тимошка божился, что барышню не видал и никаких указаний от нее не получал. Выходит, княжна ушла из дома пешком, а вот вечером или на рассвете, никому не ведомо. Несколько утешило Александру Гавриловну исчезновение жакета из английской шерсти – где бы дочь ни находилась, она не дрожала от холода. Но где?! Оглядев воинственным взглядом едва освободившийся от утреннего тумана пустынный сад и беседку, Александра Гавриловна подобрала полы капота и ринулась через ротонду к парадному крыльцу, где за липовой аллеей раздавались ставшие уже привычными Липецким шум выстрелов, лязг колец на стволах винтовок, короткие приказы.

Де Бриака она нашла рядом со старыми въездными воротами: с недовольным лицом он выговаривал что-то младшему чину. Не дожидаясь окончания беседы, Александра Гавриловна, похожая в развевавшихся лентах капора и необъятном капоте на двухмачтовый голет под всеми парусами, решительным шагом двинулась к майору.

Дав знак офицеру, что тот свободен, де Бриак с любезной улыбкой повернулся к княгине, но при виде ее рассвирепевшего лица улыбка исчезла, уступив место озабоченности.

– Милостивый государь, – начала княгиня, и подбородок ее затрясся, майор не мог понять, от негодования или от испуга. – Когда вы в последний раз видели мою дочь?

– Княжна? – спросил он, побледнев. – Что с ней?

– Она пропала! Она… – Александра Гавриловна замолчала: остатки воспитания, не позволяющие выносить сор из избы, боролись в ней с материнской тревогой, но положение складывалось отчаянное, и потому она продолжила: – Может статься, этой ночью она не ночевала дома.

Де Бриак вздрогнул, побледнев еще пуще.

– Исключено, – сказал он наконец. – Княжна дала мне слово…

И увидел, как застыло лицо княгини.

– Ваш обмен обещаниями мы еще обсудим. Так ответьте ж мне, виконт.

– Вечером. В десятом часу.

– Где, позвольте узнать?

– В библиотеке.

Лицо княгини обратилось в камень.

– С какой же целью вы встречались с моей дочерью наедине?

Де Бриак выпрямился:

– Наша встреча, княгиня, была случайностью.

«Как бы не так!» – читалось в яростном взгляде Александры Гавриловны.

– Осмелюсь поинтересоваться содержанием вашей беседы. – Вопросы сыпались на беспомощного майора, словно картечь из снарядов капитана Шрапнеля.

– Немецкая литература, княгиня, – поднял на нее прямой взгляд де Бриак. – Мы обсуждали предпочтения вашего старшего сына – Гегель и Шеллинг, если я правильно помню.

Губы Александры Гавриловны задрожали:

– Мой сын, майор, возможно, уже убит. Или смертельно ранен. А мы… мы пустили вас в свой дом, приняв за честного человека нашего круга. – И добавила через паузу: – Виконт! – Де Бриак вздрогнул, как от пощечины, а княгиня продолжила: – И верили, что вы не воспользуетесь нашим доверием, чтобы… – она махнула маленькой ручкой с зажатым в ней кружевным платком, – мы с князем… Нет, я сама посчитала, что правила человечности выше розни между нашими государями. Я ошиблась.

И, развернувшись, она почти бегом направилась по липовой аллее обратно к дому.

Некоторое время де Бриак остался недвижим, как памятник своему императору. В оскорбленных чувствах княгиня становилась очень похожа на свою дочь: будто сама Авдотья бросала ему в лицо обвинения. Он чувствовал себя смертельно виноватым: как мужчина, как старший и, наконец, как человек, изначально понимавший, что брак между ним и княжной невозможен, немыслим, он должен был избегать встреч и бесед, пусть даже на самые невинные темы. Избегать обмена взглядами, общего смеха… Не будь войны, злился на себя майор, разве оказался бы он в столь опасной близости с богатой русской наследницей? Война смешала все карты. Да, она убивала и калечила, но калечила не только тело. Она – будто отравленное вино, бродящее в каждом солдате. Близость смерти, жажда жизни. Любовь, которая становится дороже жизни, ведь жизнь на полях сражений не стоит и сантима. А цена любви – о, ее цена только растет! И вот он чувствует себя негодяем – какое бремя для его уже изорванной в клочки гордости. Ему следовало, твердил он себе, вспоминая ее заплаканное лицо вчера в библиотеке, поделиться с князем Дуниными дневными, а особливо ночными эскападами. Возможно, его сиятельство смог бы оградить дочь от опасности. Она рисковала из-за него. В висках у Этьена стучала кровь, на щеках выступили красные пятна. Только потому, что им с Пустилье вздумалось так бездарно поиграть в сыщиков. Аутопсии, рысканье по округе в поисках убийцы… Каково занятие для девицы, чье место за пяльцами или с романом в руках?!

Он дернулся, очнувшись от собственных мыслей, и устремился вслед за Александрой Гавриловной, нагнав ее уже у крыльца.

– Ваше сиятельство, – окликнул ее он. – Позвольте, по крайней мере, осмотреть вместе с вами комнату княжны. Возможно, осталась записка или иной признак, что поможет нам ее отыскать?

– Как вам будет угодно, – отмахнулась, даже не оглянувшись, княгиня.

Воспользовавшись этой – последней, как он чувствовал, – любезностью, в сопровождении новой горничной, они с Пустилье осмотрели комнату. Сам де Бриак лишь замер на несколько секунд в дверях: ему казалось неловко, того более, стыдно заглядывать в девичью спальню. Терзающий майора стыд был двоякого толка: он то представлял себе в глубине алькова рыжую косу и белокожий профиль княжны, то мучился виной из-за ее отсутствия. Но в комнате все казалось мирным. Солнечный свет ложился на медовые половицы, зажигал позолоту на бронзовой ножке кресла перед псише. На стене висел портрет Авдотьи – весьма удачная акварель, запечатлевшая Эдокси еще девочкой. Де Бриак заставил себя смотреть в сторону, и взгляд его, как нарочно, упал на золотые часы с фигуркой бога любви, что недвусмысленно целился ему прямо в сердце. Де Бриак не двинулся с места (стреляй же!), лишь втянул носом воздух: пахло розовой водой и садовой мятой. Пыль лениво кружилась в воздухе. Жужжала под потолком июльская муха. Акулька добросовестно залезла под кровать. Пустилье осматривал прикроватный столик. Вскоре девица вылезла и покачала растрепавшейся головой: ничего. Так же помотал головой и Пустилье, не найдя ни записки, ни какого иного следа. Зато обнаружил коробок со злосчастным песком.

Де Бриак вздохнул, взгляд его упал на подсвеченный солнцем красный переплет. Это была вчерашняя книжица – поэма немца де ла Мотта. И, повинуясь порыву, который в романах той поры было принято называть смутным, а ныне – зовом интуиции, а может, просто желая дотронуться до предмета, которого касалась ее рука, де Бриак сделал несколько шагов и взял книгу с прикроватного столика.

В следующие несколько часов дивизион почти в полном составе был разослан искать следы пропавшей барышни (о несчастной крепостной девочке никто более не вспоминал). Сергей Алексеевич, увидев столь кипучую деятельность француза, в свою очередь, решил снарядить дворовых под собственным предводительством к границам имения. Де Бриак, побеседовав с ним при закрытых дверях, предложил князю часть своих вооруженных легкой артиллерией людей – скорее для устрашения, чем для ведения настоящих боевых действий (Липецкий опасался новых поджогов на рубежах своих владений. Мужицкий бунт следовало подавить, заодно опросив деревенских). Наконец, Андрону с собачками приказано было вновь отправиться в леса, определив каждому из псарей по паре гончих, и дав им что-то из одежды или обуви барышни.

Дом и двор опустели. Застыли в тишине французские бивуаки. Из домашних остались лишь сама княгиня, Николенька (коему, несмотря на злые слезы, отец не разрешил присоединиться ни к одной из операций, оставив «охранять» маменьку) и терзаемый тревогой и чувством вины де Бриак. К последнему, как к полководцу, каждый час прибывали гонцы с новостями, точнее, с их полным отсутствием. Запершись в спальне, майор все более мрачнел: он то представлял себе княжну в растерзанном платье в толпе обезумевших от крови мужиков, то мерещилась ему темная тень, сомкнувшая руки на белоснежном горле… Но чаще всего виделась ему княжна в объятиях лесного поручика Потасова. И ко стыду своему – в конце концов, Этьен, как и Авдотья, был сыном эпохи Просвещения и великой революции, объявивших ревность предрассудком (занятно, что веком позже на ревность, как на пережиток, ополчатся и революционеры 17-го), – сия картина мучила Этьена более, чем все фантазии о жестоком душегубе и разбушевавшихся холопах.

Пытаясь унять разыгравшееся воображение, он нервно листал красный том в попытке отыскать пометку на полях или закладку из полевого цветка – тщетно. Готические буквы немецкого текста глумливо плясали перед глазами: «О, прекрасный, приветливый гость, как же очутился ты в нашей бедной хижине? Ты, верно, долго блуждал по белу свету, прежде чем попасть к нам?»

Было около четырех пополудни, когда вернулись солдаты, приведя с собою пленного – мелкорослого мужичонку. Рукав армяка неизвестного был порван, шапки он также лишился, очевидно, в неравной баталии с французом. Все лицо его было густо-нагусто покрыто черной бородищей: дикая поросль милосердно тормозила лишь под самыми глазами – небольшими, но крайне выразительными. И выражали нынче те глаза ярую неприязнь.

– Руку на отсечение даю, майор, это один из партизан, что нападают на наших фуражиров. – Дюжий лейтенант, дотронувшись до широкой царапины под скулой, встал за связанным мужиком, будто продолжал ждать от него какой-нибудь пакости. – Сначала бросился петлять по лесу, что твой заяц, а после, даром что без оружия, кинулся на нас, будто разъяренный медведь!

Де Бриак молча смотрел на мужика. Мужик смотрел без всякого смущения в ответ. Этот человек, думал майор, возможно, единственная ниточка между ним и Потасовым. Не воспользоваться ею было бы глупо. Но как воспользоваться? Он беспомощно оглядел своих подчиненных: среди них не имелось ни единой души, говорившей на местном наречии. Ему надобен переводчик. Князя не было на месте. Оставалась только княгиня, но ее, боясь навредить Дуне еще более, де Бриак в толмачи взять не рискнул. Майор вздохнул: отпустить молодца? Проследить за ним и выйти на потасовский лагерь? Разгромить лагерь своими силами, к чести императорского оружия и еще из иных, менее связанных с честью и императором, а более с его, майора, ревностью, соображений?

– Заприте его в леднике, – сказал он наконец и дал знак всем выйти из малой гостиной, служившей ему последние две недели кабинетом.

Присутствующие с топотом удалились, уводя за собой пленного, а Этьен вернулся к книге с красным переплетом и нашел потерянное место.

«Ты пришел из страшного леса, прекрасный друг? Ты пришел из страшного леса… – водил рассеянно глазами де Бриак по строчкам. – Из страшного леса…»

Но сосредоточиться на тексте никак не получалось: снаружи то и дело доносился детский крик и посвист. Открывши окно, де Бриак увидел их – тройку дворовых ребятишек в компании младшего брата Эдокси. Обычно занятые на посылках, сегодня мальчишки стали хозяевами опустевшего двора. Севши на корточки, они во что-то увлеченно играли, возмущенно надрывали грудь, старший давал подзатыльник младшему… Николя, в аккуратной серой курточке и коротких панталонах, вел себя куда более сдержанно – как и подобает барчуку. Но и он время от времени не мог удержаться от радостного иль возмущенного возгласа. Судя по тому, что успел понять де Бриак, игра заключалась в следующем: разбросать по земле несколько камешков довольно далеко друг от друга, еще один подбросить в воздух и, пока тот летит, суметь подобрать другой с земли, поймав подброшенный. Не поспевший из игры выбывал. Вскоре удача отвернулась и от юного князя. Вскочив и пнув от обиды на судьбу злосчастный камешек, мальчик направился к центральному крыльцу.

– Николя! – позвал его из окна де Бриак.

Тот косо взглянул на француза, но все же подошел, вежливо, совсем по-взрослому поклонился.

– Доброго дня, майор.

– Николя, мне нужна ваша помощь, – не стал ходить вокруг да около де Бриак. И, увидев упрямое выражение на мальчишеском лице, добавил: – Человек, который, возможно, способен помочь нам отыскать вашу сестру, заперт под стражей в людском леднике.

– Под стражей?! – Глаза Николя восторженно расширились. – Кто он?!

– Думаю, доблестный партизан, – с улыбкой произнес де Бриак. – Так как, князь, могу я на вас рассчитывать?

Почтительное «князь» завершило дело, Николенька степенно кивнул, не преминув, впрочем, добавить, что делает это исключительно «ради блага любимой сестрицы».

С легкостью перемахнув через подоконник – чем вызвал плохо скрываемый восторг Николеньки, – Этьен вместе с юным Липецким отправились к леднику, откуда совсем недавно вывезли тело Настасьи. Майор кивнул часовому, тот, покосившись на мальчика, отодвинул засов и распахнул дверь перед начальством. Свет едва доставал до дальнего угла, где, сложив под себя армяк, сидел давешний мужичонка.

– Узнаете его, Николя? – спросил де Бриак, едва арестант поднял всклокоченную бороду.

Николенька медленно покачал головой. Выражение лица его было самое что ни на есть завороженное.

– Только не вздумайте бежать в партизаны, – хмыкнул, угадав мысли юного князя, майор. – Даже если и отыщете – погубите маман. Второго вашего побега она не перенесет. Вы теперь опора семьи, не забывайте.

Мальчик, потупившись, виновато кивнул.

– Кроме того, главное для нас сейчас – поиск вашей сестры, – добавил де Бриак. – Спросите его, не в лагере ли месье Потасова она оказалась без возможности вернуться?

Николя обратился к пленному с длинной торжественной тирадой. А мужичонка, выслушав, вдруг осклабился, обнажив средь бородищи желтые крупные зубы.

– Вон оно как выходит-то, ваше благородие! По сестрице вашей, значит, обое сохнуть: и наше начальство, и ваш француз! А она, птичка вольная, видать, фьить! – от двоих улетела!

Де Бриак увидел, как лицо Николя пошло красными пятнами: он вдруг сделал шаг вперед и замахнулся – майор едва успел удержать его за хлястик суконной курточки.

– Стойте, князь. Пленных бить – последнее дело. Что он сказал?

Николя потупился:

– Княжны у партизан нет, майор.

– Тогда что он делал в ближних лесах?

Николя, все так же глядя в земляной пол, перевел мужику вопрос.

– Знака ждал, – просто ответил тот.

Постепенно выяснилось, что поручик собирался вывезти семейство Липецких под своим конвоем и что Авдотья запретила ему нападать на людей де Бриака. А что мужик по имени Игнат должен был по поручению поручика каждый день приходить в Приволье, дабы удостовериться, что на окне у барышни не стоит заветного букета: знака для Потасова, что ей нужна помощь.

Чем далее продвигалась беседа, тем более задумывался де Бриак. Ревность отступила, и единственно страх заполнил все его существо. Где она?! Почему не обратилась за помощью ни к одному из них? Ведь еще вчера так страшно погибла ее горничная… Словно предгрозовая пыль на сельской дороге, вихрились в голове майора обрывочные мысли. Пытаясь сосредоточиться, он прикрыл глаза, но перед глазами встала погибшая сестра, отчего-то в Дунином платье. Он поднял чуть дрожащие руки к онемевшему лицу и с силой потер. А когда отнял, увидел, что Николя с партизаном молча уставились на него и ждут.

– Скажите ему: мы устанавливаем перемирие, – медленно произнес Этьен, не отрывая глаз от мужицкого лица, будто вдавливая каждое слово в непокорную бороду, торчавшие над ней скулы, горящие неласковым огнем глазки. – Скажите, что мы не будем трогать партизан, не станем заходить в леса. Пусть все силы – и его и наши – будут направлены на поиски сестры вашей. Если наши люди столкнутся, они пройдут мимо, не нападая. Скажите: его область лес, моя – все владения Липецких и река. Соглашение действует, пока мы не найдем княжну.

Де Бриак вышел, приказав солдату развязать и напоить пленника, а после сопроводить его к опушке ближайшего леса и отпустить на все четыре стороны.

Он не видел, как Игната вывели из ледника и как тот, едва перестав щуриться на солнце, все время, пока удивленный солдат распутывал грязную веревку за его спиной, провожал глазами невысокую фигуру майора. И лишь тогда, когда француз взбежал по ступеням в господский дом и исчез за дверью, позволил себе осклабиться в бородищу.