Глава десятая

Стояла ночь, когда Дуню растолкала Настасья в широкой ночной рубахе. Беспрестанно зевая и крестя широко распахнутый рот, она не сразу справилась с крючками амазонки, кое-как убрала непослушные хозяйкины волосы под шляпку, заколола шпилькой. Дуня ойкнула, нетерпеливо дернулась: пора. Взглянула в окно на чуть начавшее светлеть небо, стелившийся по парку густой пар и вздрогнула от далекой переклички деревенских петухов за речкой.

Чуть поеживаясь, она вышла на парадное крыльцо спящего дома. Ведя под узцы Ласточку, из глухой тени подъездной аллеи вышел конюх Тимошка. Рядом выступал незнакомый мужик в армяке и бесформенной поярковой шапке, под коей скрывалось почти полностью заросшее бородой лицо. Мужичонка поклонился, сделал было вид, что снимает шапку, да так ее и не стянул. Лишь буркнул, что зовут его Игнатием, и вскочил на косматую, как и хозяин, разбитую лошадку. Так и тронулись в сплошном молоке утреннего тумана.

Первый час Дуня едва могла разглядеть низкий круп трусившего впереди конька, и лишь когда они въехали на узкую лесную тропу, будто занавес поднялся над окружающим ее пейзажем. Ровный неспешный ход лошади убаюкивал невыспавшуюся княжну, поскрипывало кожаное седло, высокие папоротники запутывались в стремени, нежный переклик горихвостки с зарянкой и настойчивый пересвист дрозда сливались в одну ликующую мелодию. Над головой шумели далекими кронами вязы и березы, пропуская вниз снопы света. А там, наверху, смешиваясь с остатками утреннего тумана, кружилась какая-то мельчайшая, как золотая пыль, Божья жизнь. Дунина настороженность (все же предрассветный демарш в леса с косматым неизвестным – авантюра ранее для княжны немыслимая) постепенно уступила место какому-то восторженному, но притом покойному чувству, как в сердце человека в минуту утренней молитвы. Тоска по ушедшему на войну брату и неизбывное за него беспокойство впервые за прошедшие дни отступили. Дуня вдруг почувствовала себя до того счастливой, что и вовсе забыла о цели своего путешествия, когда впереди внезапно раздалось басовитое «Тпруу!». Кудлатый Игнатий хмуро оглянулся на Авдотью:

– Все. Отсель пешком дойдем.

Он помог ей сойти и стреножил лошадь. Поднимая юбки и внимательно глядя под ноги, дабы не запнуться ни о павшее дерево, ни о корень, Дуня следовала за ним: туда, куда не вилась и малая тропа. Вдруг посереди чащи повеяло запахом людского жилья – кострищем и вареной серой капустой. Запах был не слишком аппетитен, но моя княжна сглотнула голодную слюну: вчера, переживая за свое рискованное предприятие, она за ужином почти ничего не ела, и нынче живот уже сводило от голода. А через пару шагов провожатый ее остановился перед сплошной зеленой стеной: лишь приглядевшись, Авдотья заметила рукотворный плетень из еловых веток.

Игнат же вдруг запрокинул бороду и закуковал, что твоя кукушка. И, услышав такое же, весьма натуральное «ку-ку» в ответ, отодвинул зеленый полог.

«Интересно, кто ему тут стирает?» – Дуня со светской улыбкой поглощала пшенную кашу – тарелка и ложка были грубо выструганы из дерева и ничем не напоминали мейсенский фарфор («Не обессудьте, княжна, чем богаты…»), но сама каша оказалась много вкусней той овсянки, которой в свое время пичкала Авдотью ее английская нанни.

Потасов расположился напротив нее на турецком ковре, также с аппетитом завтракая, и Дуня исподтишка его разглядывала. Коренастый: могучие плечи и грудь и длинные, будто у обезьяны, руки-лопаты. Но широкое лицо с глубоко посаженными глазами и резко выступающими скулами дышит умом и внутренней силой: такой схватит, подумалось Авдотье, стиснет да и раздавит. Занятно, что в качестве рачительного хозяина он никогда не был Авдотье интересен, а вот как лесной житель – другое дело. Дуня смутно вспоминала, как Потасов, похожий в своем узком фраке на ярмарочного медведя, с угрюмой неуклюжестью отвешивал поклоны дамам на званых вечерах. А вот сейчас сидит напротив: темно-русые густые волосы влажны и по-мужицки расчесаны на прямой пробор, короткая борода аккуратно подстрижена, шейный платок – ослепительной белизны, но поверх плеч накинут тулуп, и в нем он выглядит гораздо аристократичнее, чем в сюртуке… Того больше: судя по расслабленной позе, чувствует себя посреди леса совершенно на месте. Эта-то расслабленность и придавала отставному поручику светскость и полное отсутствие провинциальности, столь отличавшие его в бальной зале. Война преобразила его, подумалось Дуне, и, как ни странно, в лучшую сторону.

Потасов тем временем налил ей в солдатскую кружку из походного котелка кофе.

– Сахару, княжна? Сливок?

– Благодарю, поручик.

Еще немного – и можно было предположить, что они на пикнике: не хватало только протирающего хрусталь да вынимающего с походного ледника запотевшие бутыли «Моэта» буфетчика. Но Дуня то и дело оглядывалась по сторонам, и картинка менялась, уже ничем не напоминая светские развлечения довоенной поры. На небольшой вытоптанной поляне происходила чуждая ей мужская походная жизнь: вкруг костров сидели без шапок мужики и ели ту же кашу, тихо переговариваясь меж собой. Рядом товарищи их чистили разномастные ружья – от охотничьих до петровских старинных фузей, точили сабли. Подле маленькой пушки сидел караульный и поминутно посматривал во все стороны. Вскоре одни разошлись по шалашам, иные, помолившись, разбрелись по лесу; и еще некоторое время спустя Авдотья услышала стук топоров.

– Рубят стропила для землянок, – пояснил ей Потасов. – С каждым днем ко мне стекаются десятки человек. Им надобно где-то жить. Покамест спасаемся шалашами. Но для раненых и слабых лучше сразу предусмотреть жилье посерьезнее. Кроме того, людей следует занять: ежели мы не предпринимаем вылазок, значит, мужик мой бездействует. А от бездействия мужик портится, княжна. Это я вам как помещик говорю. Да и солдат от безделья хиреет – это уже как поручик в отставке. – Он улыбнулся, обнажив крупные зубы.

– Я не знала… – «что вы разбираетесь в столь разнообразных материях», хотела сказать Дуня, но не успела.

– Я сам о себе многого не знал. Война многое выносит на поверхность, княжна, – ответил Потасов. Видно, уже не раз задумывался над сказанным.

Дуня кивнула: разве могла она и помыслить еще месяц назад, что окажется в лесу, одна, в компании мужчины? А вокруг вместо блюдущих ее нравственность нянек – одни мужики-партизаны? Разбойники, иными словами?

А вслух спросила:

– И часто у вас случаются… вылазки?

– Частенько. Иногда прибегут ко мне селяне: «Ваше благородие, все ворота заперли от французского фуражира, хотим драться!» Храбрецы! А в руках у них – что? Вилы да колья. У нас, по крайней мере, имеется оружие. Ежели и не поспеем ко времени в деревню, нападаем на вражеские обозы по ночам, забираем провиант, а главное – ружья. Так потихоньку и учу своих мужичков стрелять из французских шарлевильских мушкетов да с палашом кирасирским дружить.

– А солдаты? – прошептала Дуня. – Что вы делаете с французскими солдатами?

– Бывает, берем в плен. Бывает… Как на войне бывает, княжна.

Дуня повесила голову: ей не хотелось представлять, как этот крупный, красивый сейчас какой-то буйной красотой человек, застав лунной ночью обоз на сельской дороге, рубит, колет и стреляет в упор в сонных растерянных фуражиров. Она вздохнула. На войне как на войне. Но у нее, Дуни, – своя баталия. Она подняла глаза на сидящего напротив мужчину.

– Мне нужна ваша помощь, – сказала она.

– И думаю, я даже знаю в чем, – кивнул со всей серьезностью Потасов.

– Знаете? – нахмурилась Дуня. – Откуда?

– Юная прелестная девица – какой же может быть здесь иной интерес, кроме романтического? Мечтаете переодеться в мужское платье и cыскать его среди отступающих частей? Сражаться бок о бок с возлюбленным? Желаете себе провожатого в моем лице? – И он, не сдержав улыбки, поклонился.

Дуня почувствовала, что краснеет, – но на сей раз не от смущения, а от злости.

– О, не обижайтесь, княжна. В барышне ваших лет подобные резоны…

– В нашей деревне погибла девочка, – перебила его Авдотья, вдруг отыскав в себе единственно верный тон, коим, бывало, княгиня отчитывала детей за серьезные провинности. – Ее задушили, изрезали, обрили волосы и надругались. После привязали к плоту и пустили по речке. Это не первая жертва – вторая. И я ищу убийцу, поручик.

– Прошу прощения, княжна, – нахмурился Потасов, – но… Поиски убийцы? В военное время?

– Война войной. Но нам должно быть милосердными там, где судьба столь свирепа. Дети не должны умирать. Согласны? – процитировала она потасовского потенциального врага и увидела, что слова де Бриака попали в цель.

Всякое подобие веселости пропало с его лица – он стал предельно серьезен.

– Как я могу помочь вам, Авдотья Сергеевна?

– Мы… я подозреваю одного из ваших людей. Он цирюльник и куафер, делает парики.

– Воробей? – недоверчиво поднял поручик бровь.

– Простите?

Потасов вздохнул.

– Думаю, я знаю, о ком вы говорите. – Он поднялся и протянул Авдотье руку. – Позвольте, я провожу вас…

Семен по прозвищу Воробей оказался ладным мужичком под тридцать с круглым курносым лицом. Он сидел на бревне перед землянкой и скоро, по-бабьи ловко, зашивал дырку на портках, которые при приближении княжны спрятал за спину.

– Вуаля, – указал на него Потасов хмуро. – Один из лучших моих людей. Третьего дня в стычке с французом самолично заколол троих солдат.

Дуня попыталась вежливо улыбнуться, но характеристика, данная поручиком, скорее говорила не в пользу Воробья.

– Есть ли у тебя жена, Семен, детки? – начала издалека хитроумная Авдотья.

И выяснила, что Воробей – счастливый обладатель аж семерых детишек. Супруга – бывшая мастерица у Щербицких. «Работа барским цирюлем хороша, – хвастал перед барышней Воробей, – спину на барщине не гнешь, сам себе хозяин, да и копейка водится». Жену вот парой отрезов ситца одаривал из столицы, потому как хозяин его завсегда за собой возил – даже когда к родне собирался погостить в соседнюю губернию.

Тут Дуня прервала его, потребовав деталей. Куда возил? В каком году? Какого месяца?

После долгих умственных плутаний (на Николин день? Или на Власия?) выяснилось, что лето десятого года граф Лев Петрович изволил провести в Пошехонском уезде Ярославской губернии, в имении супруги своей Агриппины Ивановны, – Петровском. И тут Дуня вспомнила, что именно оттуда приходили письма от Анетт и Мари, полные тоски по столичным радостям. Кажется, в одно из них по случайности даже попал засохший комар, вольно летавший где-то близ реки Согожи. Поскольку сама Дуня в тот момент скучала в тысяче верстах от Петровского, в Трокском уезде, она отвечала теми же стонами: кавалеров нет, общества приличного нет и все «Журналь де дам» зачитаны до дыр. Как бы то ни было, ежели Семен Воробей завивал кудри семейства Щербицких и кормил комаров близ Волги, он никак не мог погубить первую из погибших девочек в их Приволье. И значит, бравый партизан, мастер колоть, брить и резать, не был их душегубом.

От разочарования Дуня даже топнула ножкой: да что ж такое! И, отвечая на удивленный взгляд Потасова, ответила:

– Это не он!

– Это не я, – тотчас подтвердил цирюльник. – А что?

– А волосы, – проигнорировав вопрос, прошептала Дуня, – волосы вам на покупку не предлагали?

– Волоса? Так завсегда предлагают, как муж пропьется…

– Белокурые, нежные, – вздрогнув, пояснила Дуня. – Неделю назад.

– Неделю назад… – почесал в затылке цирюльник, – я уж туточки был.

Пытаясь сдержать разочарование, Дуня кивнула Воробью на прощание и было направилась быстрым шагом к той оконечности лесного лагеря, где ждала ее верная Ласточка.

– Слышь, ваше благородие! – услышала она вслед. – Только вот мы в августе с барином на псовую вернулись…

Дуня резко обернулась. Август! Именно в августе и пропала несчастная Фроська!

Воробей, довольный произведенным эффектом, мелко закивал.

– Знатная охота была. Много господ собрались, и все со своими людьми: тут тебе и подгонщики, и доезжачие, и ловчие, и наварщники, и корыточники вестимо, и прочего дворового люда тьма – конюхи, кухарки, буфетчики. И меня, грешного, взяли – барина поутру брить.

– Верно, – повернулся к Авдотье Потасов. – Тогда выехало почти все уездное наше дворянство. Верховодил барон, он же и устроил размещение в отъезжих полях…

– Да, – задумалась Авдотья. – Я знаю. И Дмитриев.

– И ваш покорный слуга, и ваш, княжна…

– Думаете, он смог бы? – перебила поручиковы воспоминания Авдотья. – Успел бы погубить девочку?

– На охоте – сложнее, – в свою очередь призадумался Потасов. – Рядом всегда господа. Цирюльник может понадобиться и с утра – побрить. Или вечером – уложить волоса, ежели на охоту приглашены дамы.

– А когда господа уже на охоте, гонят зверя?

– Единственно тогда, – кивнул Потасов. – Но помилуйте, княжна, зачем такие сложности? Ведь рядом в охотничьей избе всегда полдюжины людей. Да и владения у Габиха обширны, а девочка, ежели я правильно понял, исчезла из вашей деревни?

Авдотья расстроенно кивнула. Но не потому, что вовсе не верила в способность Воробья выйти из леса, добежать до их деревни, украсть, убить и вернуться обратно. Нет, она вдруг вспомнила, что Андрей-управляющий говорил князю, что у кучеровой дочки волосы были на месте (оттого-то все и решили, что девочка просто свалилась с мостков и утопла), а раз так, то ее версия кровожадного цирюльника годилась только для последней жертвы.

– Возможно, вы ошибаетесь, княжна. Как бы ни хотелось мне оставить у себя Воробья, малый он все-таки свирепый. А что, ежели именно он?..

Они уже вышли из лагеря. Ласточка, увидав хозяйку, ласково заржала.

Дуня, потрепав свою кобылу по холке, покачала головой:

– Не сходится, поручик. Знаете, как в английской головоломке-пазле.

Потасов поднял бровь: про новомодную игрушку он явно не слыхивал, ведь детей у него, несмотря на серьезный и вполне подходящий для отцовства возраст, не было. Да и жены не имелось. Дуня вновь вскинула на него глаза: медведеобразный поручик-партизан был выше ее на две с лишком головы. «А ведь он герой, – подумалось ей. – Война кончится, ему, поди, и Георгия пожалуют. Да одарят щедро сверх того царской милостью – латифундией из тех, в коих нынче столь вольготно расположилась предательская польская шляхта. И глаза у него выразительные – твердые, спокойные. В нонешнее время мало у кого из мужчин остались такие глаза, даже папенька…» Впрочем, о папеньке с маменькой (и возможном нагоняе) лучше было не вспоминать.

– Пазл, – произнесла она, чуть порозовев, вслух, – есть возможность складывать цельную картинку из отдельных частей. Вот у меня имеются части, а целого не выходит. Была с цирюльником отличная ниточка – и только что оборвалась.

Авдотья глубоко вздохнула, а Потасов, сочувственно нахмурившись, подсадил ее на Ласточку и добавил через паузу:

– Вы позволите, княжна, проводить вас до опушки?

Быстро переодевшись из амазонки в платье, Авдотья вышла в сад, где маменька продолжала сбор райских плодов Приволья. На завтрак она не поспела, но, к счастью, Настасья оказалась вполне убедительна, и теперь Александра Гавриловна лишь поцеловала дочь в лоб и приказала не утруждать себя конной прогулкою, но набираться сил за книгой в беседке.

– Дозвольте хоть помочь сортировать фрукты, маменька! – взмолилась Авдотья, которая после преступного утреннего демарша чувствовала себя виноватой перед доверчивой матерью.

– На то у меня помощников достанет. А хочешь сделать что-нибудь полезное – изволь. Садовник нынче со мной занят, а букеты в столовой и гостиной уже не свежи.

Княгиня, вынув из кармана холщового своего фартука (рабочей одежды, надеваемой исключительно для трудов в оранжерее) садовые ножницы, передала их Авдотье и добавила:

– Думаю, будет не лишней любезностью составить букеты и для майора с доктором.

– Думаю, довольно им и одного на двоих, – повела в ответ плечом Авдотья.

Но Александра Гавриловна ее уж не услышала: мальчик-садовник посмел положить в корзину для варенья мятый персик.

– Архипка, негодник! – вскричала она. – Эти – на наливку!

А Дуня, вздохнув, отправилась в парк. Слева от центрального пруда был разбит розарий, где щедро цвели нежно-розовые бенгальские, алые дамасские, белоснежные альба. Одни пахли пряностями, другие – мускусом, третьи – бальзамином и цитрусом. Горячий воздух поднимался над ними, смешивал запахи, гудел насекомыми. Волосы Авдотьи лезли в глаза, выбившись из-под шляпки флорентийской соломки. (В 1812-м в европейской моде, несмотря на общеевропейский же театр военных действий, продолжал царить полный интернационал: утренняя амазонка Авдотьи была из английского сукна, нынешнее легкое платье – из индийского муслина, а на бальное, будь у нее нынче возможность танцевать с поручиком, пошел бы шелк из Турина и брюссельские кружева.) То и дело смахивая влажную рыжую прядь со лба, княжна срезала розы и вспоминала печальное и важное лицо Потасова при прощании.

– Вы удивительная барышня, княжна. Хотел бы я помочь вам найти убийцу. Но, боюсь, я уже выбрал себе занятие. Потому прошу вас: будьте осмотрительны. Не скачите ночами по полям, я не всегда смогу приставить к вам провожатых.

И в некотором смущении поцеловав ей на прощание руку, удалился обратно под сень своих дремучих лесов, оставив княжну на попечение жующего соломинку бородатого Игната, во все время их беседы слишком пристально глядевшего в сторону. Да, размышляла не без самодовольства Авдотья, разбирая на столе в беседке срезанные розы, смешивая в вольной пропорции розовое, алое и белое, кто бы мог подумать, что война обернется для нее столь романтическими приключениями! Ведь разве можно сравнить пусть даже самые роскошные и веселые балы, даваемые Габихом и Щербицкими, с нынешним утром в духе шиллеровских «Разбойников»? Сегодня ее неброская, м-м-м, красота явно произвела впечатление. И на кого! На убежденного, по словам отца, бобыля, рачительного хозяина и увлеченного картежника, а ныне героя и патриота – освободителя земли русской от Буонапартовой орды!

Speaking of devil… Она заметила на ведущей к беседке дорожке знакомый мундир и, – будто майор мог прочесть ее мысли, фривольные, но и весьма патриотические, – поспешно откинулась в густую тень в глубине беседки. Беседовать с вражеским артиллеристом после встречи в лесу она не желала. Но он, казалось, и не рассчитывал ее застать, потому как сел прямо на ступеньку бельведера: лицом к раскинувшемуся виду, спиной к спрятавшейся Авдотье, явно наслаждаясь прохладным ветром с реки. Авдотья еле слышно вздохнула: и как, скажите на милость, ей теперь выбраться незамеченной? Как вдруг, к полной неожиданности для Дуни, де Бриак запел.

Это была странная, однообразная песня, где она не могла разобрать всех слов, – и немудрено. Средневековая баллада была на старофранцузском, но негромкий чистый голос де Бриака завораживал. Простая мелодия неспешно плыла над барским садом и над рекой, разворачивалась, как бесконечная спираль. И застывшей Дуне казалось, будто небо над французом налилось нездешней синевой, а вместо сельского пейзажа перед ней суровой громадой встают Пиренеи. А у их подножия, разбрасывая седые ошметки горькой пены, гулко бьется дикая волна Бискайского залива.

В песне пелось про некую даму – нежного врага, что, заразив трубадура болезнью любви, отказывалась излечить несчастного от страданий, но Авдотья откуда-то догадалась: де Бриак поет не об оставленной где-то в Гаскони возлюбленной и уж тем паче не о ней, Дуне. Это тоска по дому. И сама вдруг остро запечалилась о московском своем особняке, представляя его почему-то зимой. Заскучала по поднимающемся прямиком вверх в морозный воздух березовому дымку из множества труб, по радостной воскресной перекличке колоколов из ближних и далеких церквей, жарко сияющему под солнцем снегу на улицах, с наезженными санями глубокими колеями. Ах, как Дуня вдруг захотела вернуться домой и позавидовала барышням Щербицким – ведь те уж совсем скоро окажутся в своем особняке на Английской набережной! Она так расстроилась, что громко, как дворовая девчонка, шмыгнула носом.

Песня мгновенно оборвалась. Голова в черных кудрях резко развернулась в ее сторону.

– Прошу меня извинить, – вскочил на ноги де Бриак. – Я думал, что один.

Дуня тоже встала, придерживая рукой оставшиеся нераспределенными по букетам цветы:

– Не стоит извинений. У вас… чудесный голос.

Она хотела добавить, что тоже не сразу его заметила, – оттого и не поздоровалась, но это было бы слишком явной ложью.

– Вы, очевидно, искали уединения, – поклонился де Бриак. – Не смею более его нарушать.

И уж было развернулся, когда Дуня его окликнула: напротив, сказала она, желая избежать неловкого прощания, у нее появились новости, касаемые «их дела».

– О! – только и сказал француз и присел на краешек стула – все еще явно смущенный, что она застала его песнопения на природе. – Я весь внимание.

– Я повстречалась с куафером графа Щербицкого, – сказала, не поднимая глаз от цветов на коленях, Авдотья. – И выяснила, где он находился об этом и о позапрошлом годах, когда убили первую девочку. – Де Бриак молчал, а Дуня продолжила: – В десятом году хозяин взял его с собой в имение в Ярославской губернии. Это… – она решила упростить майору географическую задачу, – недалеко от Волги. И далеко отсюда, – закончила она.

– А на прошлой неделе? – спросил де Бриак. Голос его внезапно сделался холодно-учтив.

Дуня сглотнула, пожала плечами, а потом решила сказать правду:

– А на прошлой неделе он уже сбежал от Щербицких в партизанский отряд.

Тишина – стало слышно жужжание насекомых за резными стенками беседки. Дуня подняла на де Бриака испуганные глаза: темные губы плотно сомкнуты, веки полуприкрыты. Что она наделала?! А если он начнет ее допрашивать? Пытать, как турки? Или все же французы не такие нехристи и он ее пожалеет, но попросит поклясться на Евангелии, и тогда…

– Позвольте поинтересоваться, – произнес он наконец, – откуда у вас появились столь разнообразные сведения? И насколько мы можем им доверять?

– Мы можем, – прошептала Дуня.

– Что ж. Исчерпывающий ответ, – кивнул де Бриак и вдруг вскочил со стула и бросился ходить вокруг круглого стола. – Правильно ли я понял, сударыня, что вы получили эти сведения из первых, так сказать, рук? Что вы отправились в одиночестве в леса, находящиеся за пределами моих полномочий? Не взяв с собою вооруженного сопровождения? И когда же, позвольте спросить, вы это сделали? В ночи?!

Вопросы сыпались на Дуню как из рога изобилия, а она сидела, опустив голову и сцепив дрожащие руки на коленях.

– Я подозревал, – встал он наконец прямо перед ней, и голос его звенел от с трудом сдерживаемого возмущения, – что русские девицы воспитываются несколько иначе. Ваши нравы, возможно, более свободны… (Дуня вспыхнула.) Но, позвольте, неужели, отправляясь в столь смутное время по занятым неприятелем землям, вы не испугались за честь свою и за саму жизнь? Или вы не в курсе, как расцветают мародерство и разврат в момент бездействия армии?

Дуня почувствовала, как смыкает горло и рвется наружу истерика: усталость и волнения сегодняшней короткой ночи и долгого утра не прошли бесследно. Ей надобно немедленно выйти прочь из наполненной до краев парами Дебриакового возмущения беседки на свежий воздух.

Чуть покачнувшись, она поднялась со стула – упали с колен на пол столь тщательно выбранные ею розы – и сделала несколько шагов к выходу.

– Я держал вас за разумного человека, – сказал за спиной невыносимый для нее сейчас голос. – Но в сложившихся обстоятельствах не могу продолжать вместе с вами дознавания по убийствам девочек. Ваши преступные беспечность и легкомыслие уже привели вас на край пропасти!

Авдотья медленно повернулась к французу: лицо ее было бледно, рыжие брови сошлись в одну упрямую линию.

– Это я… – произнесла она едва слышно, боясь тут же и разрыдаться, – это я буду продолжать дознаваться до правды с вашим участием или без оного. Какой толк вы лично принесли расследованию? Попали в плен к местному помещику? Спасли из огня травницу? А может быть, смогли переговорить с поваром и брадобреем Щербицких?! Да, это правда. Я одна, – мелко покивала она своим же словам, чувствуя вдруг свою правоту, и голос ее сразу перестал дрожать и налился силой и яростью, – отправилась сегодня в лес на поиски партизанского отряда! Но если бы не ваш хваленый император, то у нас не было бы нужды в партизанских отрядах и не было бы мародеров! А я… я была бы лишена сомнительного удовольствия знакомства с вами. – Она сглотнула, переводя дух и не без удовлетворения отметив, как вздрогнул на последней фразе де Бриак. – И как вы видите мою беседу с партизанами в сопровождении ваших солдат?! Да они бы зарубили их саблями иль расстреляли бы из ваших же французских ружей! А мне нечего их бояться: это все мужики окрестных деревень, они знают меня как госпожу и никогда не поднимут на меня руку. – Она почувствовала, что совершенно успокоилась. – И последнее, виконт. Это мои леса и мои дороги. И то, что где-то рядом в этих лесах есть такие люди, как месье Потасов, позволяет мне без страха ездить по этим дорогам. Вуаля!

Княжна взглянула в ошеломленное ее пламенной речью лицо майора: по нему блуждала чуть растерянная улыбка, но при имени Потасова она словно испарилась.

А Авдотья, гордо развернувшись, уже спускалась по ступеням беседки.

– Полагаю, их сиятельства в курсе вашей ночной эскапады и полностью ее одобряют? – раздался ей в спину последний в сей перепалке выстрел. Но он был холостым.