Глава девятая

Врать отцу с маменькой не пришлось – за завтраком никто не заметил ни ее мокрого подола, ни слишком румяных щек. Уговаривать посетить соседей также: вынужденное заточение в имении всем Липецким наскучило и, того более, казалось унизительным подобием домашнего ареста. Николеньку, хоть тот и рвался, решили оставить дома – повторять географию с геометрией. Часов в одиннадцать заложили бричку и, сопровождаемые лаем дворовых псов, тронулась в путь. Солдат неприятеля и мародеров не боялись – от границы Приволья и до усадьбы Щербицких было недалеко.

Солнце стояло почти в зените, дорога пылила, и вскорости невозможно стало дотронуться до раскаленных краев брички; дамы изнывали в кружевной тени зонтиков, лицо отца под шляпой покрылось потом. Общее настроение испортилось. А подъехав к парадному графскому крыльцу, Липецкие и вовсе в грустной растерянности переглянулись: невеликая надежда на встречу с добрыми соседями растаяла.

Дом казался покинутым: окна плотно занавешены, никто из дворни не вышел встречать подъехавших господ. Гости стояли посередь двора, пустого и пыльного, и Дуне вдруг стало до того неуютно, что даже страшно. Княгиня молча промокнула мужу лоб батистовым платком и пожала плечами: ясно, что хозяева в спешке собрались и уехали. Но чтобы не оставили никого присмотреть за усадьбой? Немыслимо! Впрочем, возможно, французы уже прошлись по имению, забрав все, представлявшее для них интерес. Заходить внутрь, дабы это проверить, Липецким не хотелось.

– Что ж… – вздохнул князь. – Визит не удался. Поворачиваем обратно.

– Постойте. – Дуня отказывалась так быстро сдаваться. Пусть не получилось поболтать с Анетт и Мари, но ведь еще осталось главное дело. – Старый Щербицкий живет во флигеле на другом конце парка. Возможно, он все еще здесь?

И, будто в подтверждение ее словам, из-за правого крыла дома вынырнула худая сгорбленная фигура, облаченная, несмотря на удушающий июльский зной, в колпак и бабскую ваточную кофту.

– Ваши сиятельства! – начала фигура дребезжащим голосом. – Неужто здесь остались?! Радость-то какая будет для старого барина! Неделю как молодых в Петербурх проводили… А вот добрались ли, бог весть! Пойдемте, отведу вас – прохладным угостим. Такая жара нынче, даже барская подагра отпустила.

Слуга, прихрамывая, побежал вперед, а бричка Липецких медленно покатилась к стоявшему в глубине яблоневого сада двухэтажному флигелю.

Генерал Щербицкий, вытянув на шелковый пуф больные ноги, сидел в покойном кресле перед домом; рядом на ветвях яблони проветривался старый парик его, а перед ним на мраморном столике стояла чашка с брусничным отваром, из которой старик время от времени отхлебывал, брезгливо морща гармошкой верхнюю губу и шевеля огромными, обычно прикрытыми париком, а ныне слишком заметными на лысом бугристом черепе ушами.

Князь помог жене и дочери спуститься с коляски и приветствовал соседа со всевозможной учтивостью. Старый Щербицкий позы не поменял, сославшись на мучившую его которую неделю хворь и преклонные лета, однако приказал Фоке – несуразному своему дворецкому – вынести три стула.

– На обед не приглашаю, – ворчливо заметил Щербицкий. – Повар мой, паршивец, готовит с каждым днем все хуже, как бы и вовсе на тот свет не отправил. Всегда был, что называется, малый с дурью: вечно у него крайнее расположение духа: то плаксивость, то обидчивость не по делу. Как осерчает – так баре весь день в опале – будерброды жуют! Одно слово – французишко! Выписал его Лев из трюфельных своих фанаберий, а с собою не взял: опасаюсь, говорит, предательства. Ну, а мне, княгинюшка, – потрепал он перевитой венами рукой в тяжелых перстнях руку Липецкой, – бояться уж нечего. Так стар, что, поди, наверху-то заждались меня, верно говорю?

Тем временем Авдотья, с легкой улыбкой отказавшись от предложенного стула, взялась прогуливаться в густой яблоневой тени, постепенно обходя флигель. И с радостно забившимся сердцем – не обманули их с де Бриаком расчеты! – обнаружила встреченного у ручья незнакомца. С трубкой в руках тот притулился на ступенях черного входа. Едва завидев княжну, неизвестный, по-заячьи вскинувшись, хотел уж было снова бежать, но та резво бросилась за ним, умоляя ее выслушать, уделив ей толику драгоценного своего времени… Вняв мольбам, странный малый остановился в дверях и вздохнул, по-габсбургски выставив нижнюю мясистую губу.

– Что вам угодно, мадемуазель?

– Мне угодно… – на секунду задумалась Дуня, а потом бросилась к ближайшей яблоне и отломала ветку. – Мне угодно знать, что вы рисовали давеча на песке…

Она попыталась изобразить на земле у крыльца те же узоры, что видела у ручья.

Повар пожал плечами:

– Я задумался.

– Задумался, и ничего боле? – нахмурилась Дуня, не желая так просто сдаваться.

– Вам кажется, что повар не имеет права задуматься над своей судьбой? – Губа вновь поползла вперед, ее обладатель явно обиделся. – Или полагаете мою жизнь со старым графом исполненной приятности?!

Дуня ничего не ответила на сей провокационный вопрос, лишь вопросительно вскинула рыжую бровь: мол, а разве не так? Молчаливый вопрос оказался лучшею тактикой.

– Извольте. Меня позвали в эту варварскую страну, чтобы я научил вас искусству гастрономии. И мы с молодым графом понимали друг друга с полуслова: он предоставлял мне средства, чтобы покупать пармский сыр в лавке у господина Корацци, а коровье масло – в Изиньи. Эти детали кажутся мелочью людям несведущим, но я… – Повар резко замолчал и сделал вид, что стряхнул пылинку с широких манжет своего уже изрядно оборванного камзола. А затем вновь поднял водянистые глаза на Авдотью и заявил с убежденностью фанатика: – Случайности – удел невежд. Да! Вы сами изволили присутствовать на ужинах у Счербитски, так скажите: разве вас дурно кормили?

Дуня примирительно улыбнулась:

– Ужины и обеды в доме ваших покровителей были лучшими в уезде.

– В губернии, мадемуазель! – поднял вверх палец повар. – Помните наших маринованных устриц на закуску? А тушеные бараньи хвосты под испанским соусом?

– Вам особенно удавалась птица, – польстила ему Дуня.

– Приятно, что и в этой глуши найдутся люди, способные оценить настоящее мастерство! – фыркнул он. – Пулярка в полутрауре – приходилось лучинкой проделывать в грудке отверстия и в каждое вложить по ма-а-а-ленькому ломтику трюфеля. Черного трюфеля, мадемуазель, отсюда и полутраур! А слоеный пирог из жаворонков? Для него одного следовало опалить и ощипать восемь дюжин птах и нашпиговать их же требухой с пряными травами… О, мадемуазель, какие были времена!

Повар чуть не плакал, но Дуня, которой уже изрядно надоела лекция на гастрономическую тему, решилась его прервать.

– Так что же изменилось? У вас закончились нужные продукты?

– О если бы, мадемуазель! С этим я бы смирился, времена-то военные. В конце концов, можно приготовить отличные блюда и из бланшированных огурцов и цыплячьей печени, но генерал… – Губа повара задрожала, и Дуня испугалась, что он и верно разрыдается. – Он ноне известный патриот и наложил запрет на французскую кухню! Каждый день требует от меня щей да редьку с луком в конопляном масле! Извольте видеть, сегодняшнее меню: каша пшенная с грибами на второй завтрак; «обертки» и протертый горох на обед. Кисель на десерт, мадемуазель, и не забудьте вареную репу в меду на ужин! А когда я готовлю их со всем возможным искусством, он ругает меня на чем свет стоит и кидает то столовым прибором, то столовым фарфором, обзывая невеждой, позорящим русскую кухню!

Дуня с трудом сдержалась, чтобы не расхохотаться! Похоже, у отставного генерала была с французом своя война – кухонного свойства.

– И все же… – вернулась она к волнующему ее сюжету, – те узоры на песке…

– Это узоры моей родины, – вздохнул с невыразимой печалью повар. – Я эльзасец. У нас такими часто украшают миски да ложки – простой деревенский рисунок. Мне было грустно. Я размышлял. – И повар поджал губу, будто ставя точку в беседе.

– Насколько я помню, вы уж года три как у Щербицких на службе? – невинно поинтересовалась Дуня.

– О нет, мадемуазель. Я здесь всего год… – скривился он. – И, осмелюсь предположить, этого более чем достаточно.

Дуня кивнула: она и сама не верила, что чудаковатый повар, как бы хорошо тот ни умел обращаться с ножами, оказался убийцей маленьких девочек. Но узоры… Не могли же они быть чистой случайностью!

– Это, должно быть, печально, – улыбнулась как можно ласковее Авдотья. – Неужели в уезде нет ни одного соотечественника, дабы разделить вашу тоску по родине?

– Могу ли я узнать причину ваших расспросов, мадемуазель? – не поддался на ласку эльзасец.

Авдотья на секунду задумалась, стоит ли. Но решила, что новость и так скоро дойдет до Щербицких дворовых.

– Погибла девочка, – сказала она, продолжая безотчетно рисовать на песке и верно незамысловатые завитушки. – Ей обрили голову и… изрезали кожу. Вот таким узором.

– Бедное дитя. – Повар постоял некоторое время раздумывая, а потом добавил: – Я ничего не знаю про порезы. И не знаком ни с одним соплеменником в Трокском уезде. Но я знаю, кому понадобились волосы девочки. Да, я думаю, что знаю.

– Он уверен, что волосы сбривались на продажу.

Они сидели вкруг стола за ставшим традиционным чаем с «калатчом». Пустилье попросил разрешения выкурить трубку и теперь стоял в дверях беседки – весьма неграциозным силуэтом на фоне угасавшего за противоположным берегом светила. С той же стороны, из далекой деревни, теплый июньский ветер доносил запах печного дыма и навоза, смешивал его с запахом трубочного табака доктора и нес дальше – вниз по реке.

– У Щербицких, – продолжила Дуня, – имеется крепостной цирюльник, большой искусник. У него-то повар и заказывал себе волосяной парик.

– И где сейчас сей искусник? – поинтересовался де Бриак. Вид у него был озабоченный – история деревенского убийства обернулась много более сложной, чем он предполагал.

– То-то и оно, – вздохнула Дуня. – Один местный помещик – отставной поручик Потасов – оказал не самый теплый прием вашим пехотинцам. Солдаты мародерствовали и спьяну подожгли амбары у барского дома. – Она помолчала. – В ответ Потасов вооружил своих крестьян. И некоторых из оставшихся дворовых Щербицких.

– Бунт? – усмехнулся невесело Пустилье.

Дуня кивнула. Она не стала разглашать прочие детали, коими с ней поделился Фока – бывший денщик, а ныне нелепый лакей старого генерала. Прошел слух, что отставной поручик скрылся в своих лесах – а леса у него были знатные. Что к нему стекается крестьянство из соседних деревень. Что они осуществляют дерзкие нападения на французские обозы, жгут фураж. Самого Потасова княжна знала мало: сосед слыл бирюком. Так и не войдя в возраст старого холостяка, он не принадлежал и к кругу светской молодежи, собиравшейся на лето в Трокском уезде из Москвы и Петербурга. Ни для княжны Липецкой, ни для сестер Щербицких хорошей партии поручик не представлял и посему был малоинтересен.

Дуня смутно помнила, как отец говорил о предельной щепетильности соседа в карточной игре, отмечал и его хозяйственность. Целое лето, рассказывал князь, Иван Алексеевич живет безвылазно в своей деревне в ритме посевов и сборов урожая. Чай, сахар держит только на случай редкого приезда гостей; варенье и другое лакомство заготовляет на меду из собственных же ульев, с солью обходится весьма осторожно; даже свечи ухитряется лить дома, тонкие, оплывающие. Поручик-анахорет, по словам его сиятельства, презирал настоящее виноградное вино и всякую иную выписанную из столиц бакалею… Но лишь последний обоз с урожаем отправлялся в город по схваченной первыми заморозками дороге и средь сельского дворянства начинались ноябрьские балы да приемы, Иван Алексеевич появлялся за карточным столом и долги чести платил исправно. Помимо штосса и фараона, князь сошелся с Потасовым и по части псовой охоты, хотя чаще всего к моменту гона зайца по первой пороше Липецкие уж возвращались в свой дом близ Большой Дмитровки.

Дуня не озвучила своим французским alliе´s, как на обратном пути от старого генерала все трое сиятельств молчали. Князь горько размышлял о возрасте, не позволявшем ему более многие геройства, – иначе и он ушел бы в леса. Маменька явно угадывала мысли супруга и боялась слово молвить, дабы не прогневать Сергея Алексеевича и тем не ввергнуть его в еще большие печали. Дуня же пылала щеками, вспоминая о сотворенном безумии, в котором не то что маменьке с папенькой, но даже Пустилье с де Бриаком признаться было немыслимо: выбрав минутку, она выдернула из своей висевшей на поясе миниатюрной записной книжицы в серебряном чехле листок и серебряным же карандашиком написала на французском следующее: «Милостивый государь Иван Алексеевич, мне надобно с вами увидеться по очень важному делу. Умоляю вас встретиться со мной как можно скорее». Подписалась: «Известная Вам княжна Эдокси Липецкая» – и тайно передала Фоке, который бог весть что себе вообразил, но кивнул головой в старом колпаке и обещался доставить в самом наилучшем виде.

Теперь, сидя рядом с ничего не подозревавшим де Бриаком, ей ни в коем случае нельзя дать понять, что она планирует встречу с мятежным поручиком. А встретившись, отыщет среди его партизан крепостного парикмахера. Парикмахера, блестяще владеющего ножом, – отсюда и порезы. Парикмахера, помешанного на своей профессии, – отсюда и сбритые волосы… А где легче укрыться после совершенного убийства, как не в дремучих лесах в окружении благородных разбойников? Дуня была уверена: она на правильном пути. Только бы Потасов согласился встретиться с безумной девицей…

– Это уже пятое озерцо, нами исследованное, – говорил тем временем де Бриак, высыпая горкой песок из бумажных кулечков прямо на серебряный поднос, где совсем недавно были выставлены вазочки с вареньем. – Да только взгляните, ни одного, хотя бы приблизительно напоминающего наш! Будто тело несчастной перемещали за тысячу лье! Будто не по речке та плыла на своем плоту мимо вашей, княжна, деревни, а по глади Индийского океана, где-нибудь близ берегов Пондишерийской колонии!

Дуня взглянула на песок, поднесла чашку чая к губам: молчи, не выдавай себя! Но в груди разрасталось беспокойство: а что, если сосед просто проигнорирует ее послание? Идет война, уж не до политесов…

– Вы сегодня необычно молчаливы, княжна, – отложил свою трубку Пустилье и присел вместе с ними за стол. – Что вас удручает?

Дуня вздрогнула: толстяк доктор оказался много проницательнее своего командира. Впрочем, взглянула она на раздосадованного де Бриака, она, Дуня, ему просто не интересна. Ему еще, может быть, интересен песок из-под ногтей мертвой девочки, но не живая княжна Липецкая. Знал бы несчастный, что за романтические глупости напридумывала за его спиной ее маменька! Да и Настасья не лучше! Хорошо, что у нее, Авдотьи, есть своя голова на плечах, и эта голова еще не пошла кругом от их, французовых, любовных романов!

Она как можно нежнее улыбнулась Пустилье:

– Вид покинутого имения вызывает меланхолию, мой дорогой доктор.

– Вам не хватает подруг, – понимающе склонил лысеющую голову Пустилье.

– О да! Жаль, что вам не пришлось с ними познакомиться… – И добавила, незнамо почему развернувшись к де Бриаку: – Обе Щербицкие – удивительные красавицы.

– Вид красавиц в военном походе – вещь абсолютно лишняя, – хмуро посмотрел на нее француз, – ибо он отвлекает солдата от выполнения долга.

– О! – только и смогла сказать Дуня, с горечью подумав, что уж ее-то вид от долга никого не отвлекает. Получается, дурнушки – прекрасная компания для военных.

Слезы обиды выступили на глазах, а тут еще и Пустилье решил проявить галантность:

– Надеюсь, наш император скоро вновь протрубит в поход, ибо одно ваше присутствие, милая княжна, может смешать все планы Великой Армии!

Авдотья почувствовала, что краснеет. И от чего! От плоского, неискреннего комплимента (вот к чему приводит отсутствие приличного общества!), но тут с удивлением заметила, что и узкие щеки де Бриака вдруг вспыхнули темным румянцем, а ноздри раздуваются в явном возмущении. Они одновременно вскочили.

– Мне следует обойти караульных.

– Я обещала Николеньке поиграть с ним в «Спилсбери».

Пустилье медленно поднялся вслед за ними, развел руками:

– Что ж, в таком случае, полагаю, наш военный совет окончен.

Дуня почти побежала по парковой дорожке к дому, радуясь, что налившийся вечерней прохладой воздух остужает горящие щеки. Она полагала, что уж накраснелась за день, но нет: совсем скоро судьба подбросила ей еще один повод для смущения.

Дело было так. Они расположились с Николенькой прямо на ковре рядом с нарядной коробкой из англицкого магазина: кусочки географической карты были не просто новомодным увлечением – Авдотья взялась, за отпущенным по болезни гувернером, подтянуть брата в географии. Тут надобно заметить, что лето двенадцатого года выдалось у Николеньки необыкновенно ленивое: если бы не счастливый случай инфлюэнцы у месье Блуа, пришлось бы младшему сиятельству трудиться поболе. Как часто говаривал папенька: «Гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг». Дабы не подвергнуть юную душу пороку, ее укрепляли, тренируя память.

Позволим себе краткое отступление. Память в ту далекую от возможностей добыть информацию наскоком эпоху считалась изрядным талантом. Без нее, как полагали, слабы все другие способности ума. Подражали императору Фридриху, затверживавшему каждый день по двадцати стихов. Потому-то в городе Николенька, как и всякий московский недоросль, вставал в семь и после утреннего чаю прогуливался с гувернером вкруг пруда по саду. С девяти до двенадцати твердил уроки, затем наступала часовая «рекреация», после чего подавался обед. В три часа для Николеньки снова начиналась учебная страда – до шести. Засим вновь чай и прогулка – зимой в экипаже, весною и осенью пешком – по Тверскому бульвару. Всего шесть часов активного учения, и это еще с поправкой на московское сибаритство. Николенькин сверстник в северной столице следовал Фридриху с еще большим рвением: кроме уроков в те же часы гуляли лишь раз в день (весьма простительная корреляция на питерские погоды) – в Летнем саду и по Английской набережной, а вечером с восьми до девяти делали уроки, называвшиеся в то время «приготовления», особливо напирая на математику. Летняя пора (о наши жестокие предки!) вовсе не считалась поводом отлынивать от занятий. Вот почему за отсутствием гувернера маменьке предстояло выделить из многочисленных хозяйских обязанностей время на преподавание Закона Божьего, папеньке – на уроки истории, которые тот заменил на чтение увесистых трудов Плутарха и князя Щербатова. Авдотья же пошла еще дальше, решив, что английский пазл – лучший способ учить географию, а гербарий – ботанику, чем намного опередила педагогическую мысль той эпохи, считавшую, что зубрежка есть мать учения.

Итак, княжна склонилась было над наклеенными на тонкую панель из ливанского кедра кусочками карты, как вдруг краем глаза увидела книгу, небрежно оставленную на диване, и замерла, сразу узнав обложку. Когда же, тщетно пыталась вспомнить княжна, она в последний раз держала ее в руках: в саду? в гостиной? Понятно, о чем могла подумать маменька, увидев этот объемный томик, но, возможно, Александра Гавриловна еще не успела его заметить, а раз так…

– Эдокси, ты отвлекаешься! – нахмурился Николенька, тщетно пытавшийся сложить Африку.

Большой кусок, озаглавленный «Sahara desert», никак не подходил к более мелким частям «Триполи» и «Алжир», которые покрывала обобщающая надпись «Варвары». Напомним читателю, что большая половина Африки оставалась для современников Дуни белым пятном. Как, впрочем, и Дальний Запад североамериканского континента. Того более – наша Авдотья не подозревала о существовании Антарктиды – южный материк откроют лишь восемь лет спустя, – а рассказы об Австралии (обнаруженной всего-то сорока годами ранее) были для нее тем же, чем для нас – марсианские хроники.

Тем временем Дуня извиняюще посмотрела на брата:

– Голова болит, Николенька. Я, пожалуй, пойду прилягу.

– Ну вот! – Николя стукнул кулаком по ковру, отчего подпрыгнули, разлетаясь, кусочки пазла. – Вы стали как маман! Идите, попросите Настасью сделать вам уксусный компресс!

Дуня в ответ потрепала братца по светлым, с легкой рыжиной, кудрям.

– Обещаю тебе сложить вместе Европу – а это есть самая сложная часть.

Поднявшись с ковра, она быстрым движением забрала с дивана злосчастный том и прошла в свою комнату, где опустилась на кресло у постели и тут… увидела травинку, заложенную в страницы. Кто-то читал эту книгу после Авдотьи. Кто-то, сидевший в саду и наблюдавший одним глазом за кипящими медными тазами. Кто-то, сорвавший стебелек и воспользовавшийся им как закладкой. Кто-то, совершенно неверно истолковавший интерес дочери к словарю французских благородных фамилий. Выдохнув, Дуня решительно перевернула страницы и замерла над отмеченным былинкой разворотом.

Первые упоминания о семье приходятся на 1203 год, об участии в Четвертом крестовом походе. В 1318-м – устроили выгодный брак наследника с племянницей папы Клементия. В XVI веке отплыли во Флориду, чтобы основать там французскую колонию, где боролись с коварными испанцами, но умудрились вырезать последних и занять форт Каролину. В 1583 году предок де Бриака стал генеральным контролером (министром финансов) и получил от Генриха Наваррского тот самый замок (темный и холодный!).

Что ж! – захлопнула книгу Авдотья. Хоть французы и «модный народ Европы», но ведь ее собственный предок, Гаврила Алексеич, участвовал в Ледовом побоище, был соратником святого князя Александра Невского, и случилось это чуть позже крестового похода, в котором отличился предок де Бриака. В последующие два века про них мало было слышно, но вот в 1581 году Остафий Липецкий отправился на переговоры со шведом и произведен был Годуновым в окольничие. Липецкие служили ловчими при Лжедмитрии, сокольничими – у Михаила Федоровича, а один из них стал ажно нижегородским наместником при Алексее Михайловиче. Петровская эпоха чуть не сокрушила старинный род: царь хотел казнить одного из Дуниных прадедов за участие в заговоре, но, пораздумав, помиловал и сослал в Енисейск. Весь осьмнадцатый век Липецкие неуклонно возвращали себе царские милости, и, право, теперь княжне нечего было стесняться какого-то виконта. Думается, примерно к тому же результату пришла и маменька, решив на всякий случай ознакомиться с молодым человеком, проводящим так много времени с ее единственной дочерью. Существующая ситуация казалась княгине весьма щекотливой. В обычное время порога ее гостиной не переступала нога холостяка, который не прошел бы строжайшей ревизии (весьма сходной с той, коей в советское время подвергались выезжающие в капстраны дипломаты). Молодой человек, способный составить счастье княжны, должен был обладать идеальной репутацией, серьезным состоянием и чистейшей родословной. Пусть нынче шла война, но Александра Гавриловна отказывалась в сем важном вопросе уступать обстоятельствам.

Дуня уж поднялась было, чтобы вернуть книгу в отцовскую библиотеку да задвинуть ее так далеко, чтоб самой потом не найти, – уже второй раз та умудрилась привести ее в немалое смущение, – как в комнату с видом большой таинственности вошла Настасья и передала барышне вдвое сложенную записку, также предусмотрительно написанную на французском, что объясняло некую фривольность обращения.

«Милая княжна! – прочитала Дуня, и сердце ее забилось. – Ежели вы готовы следовать за моим человеком завтра в четыре часа пополуночи, то я буду весьма рад встрече и по возможности постараюсь помочь Вашей беде. Готовый к услугам слуга Ваш Иван Потасов».

Она подняла голову от записки и увидела блестящие от любопытства глаза своей девушки. И, с немалым трудом справившись с желанием поделиться с Настасьей столь необыкновенной новостью – лишние сплетни средь дворни ей сейчас ни к чему, – сказала только:

– Завтра вставать тебе с петухами, поможешь мне одеться. Приготовь амазонку и прикажи Тимошке (Тимофей был конюхом Липецких) взнуздать Ласточку. Если вдруг не появлюсь к завтраку…

– Скажу, вам неможется, – кивнула разочарованно Настасья.

А Дуня вздохнула: уже второй день она отправляется на утренние вылазки. И эта, завтрашняя, куда опаснее сегодняшней.