Как я слышал, мисс Эсми Саймс была урожденной Эстер Саймон, младшей дочерью протестантского священника, говорившего на нескольких языках, приручавшего гремучих змей и пившего стрихнин из прихотливых мейсоновских банок. Витают две-три разные истории про то, почему она, выросши, покинула занюханный застойный городок во Флориде, но все они крутятся вокруг ее папаши, имевшего привычку распускать руки. Может, она и убила его. Может, убила его ее мамочка. Может, он всего лишь приход потерял из-за скандала, а сам забился в болотистую глушь Эверглейдса и пил там до скончания своей жалкой нескладной жизни. Так или иначе, Эстер стала Эсми и какое-то время провела с бродячей труппой, читая псалмы и карты Таро, рассказывая деревенщине, что тем хотелось услышать про свое будущее вместо того, чтобы поведать о том, что видела на самом деле. О, я не утверждаю, будто верю, что была она самой настоящей ясновидящей, экстрасенсом или чем-то в таком духе. Только эта самая леди совершенно определенно зарабатывала на жизнь, убеждая людей, что она такая, и, говоря чистую Божью правду, если я возьмусь утверждать, что нет ничего в этой ерунде с шестым чувством, то тогда придется мне так и не выпутаться из тайны, как она сумела привести двух оперов из отдела по расследованию убийств к тому пустому складу между Спринг-стрит и Вест-Пичтри.

То был не первый раз, когда она помогла полиции. Был случай с тем мальцом, что за два года до этого пропал в пригороде Атланты, на Каменной горе, а еще с женщиной из Декейтера, которую изнасиловали, убили, расчленили и закопали в ее же собственном дворике. Помните ее? Так вот, Эсми нашла их обоих, так что, когда она говорила про склад, то мы сидели развесив уши. Слушай, позвони она и предупреди нас о том, что, как ей кажется, мы там найдем, хотелось бы мне думать, что у кого-то достало бы здравого смысла не слушать ее и повесить трубку. Послать ее ко всем чертям. Так ведь не предупредила. И, оглядываясь назад, так и видишь, как целый день только и чудилось, что в западню идешь, взбираешься по трем лестничным маршам в этот долбаный длинный коридор, и тут она говорит нам: ступайте вниз до самого конца. Там, мол, и найдем то, что ищем. Внизу в самом конце коридора.

Франклин Бабино, этот слабак из Нового Орлеана, он первым в ту комнату вошел, потом я, а потом Одри. Ну да, она и сейчас моя напарница, точно. Это было еще месяцев за шесть или около до беды с ней. Ладно, так вот, к тому времени, как я в дверь прошел, Бабино уже успел во все глаза наглядеться, так вроде встал себе в сторонке и стоит долбаным столбом, разиня. А прямо перед нами весь тот кошмар, какой Эсми Саймс не соблаговолила расписать нам в подробностях. Первая мысль у меня… трепаться не стану… самая первая мысль у меня: мол, неужели какая-нибудь задница говенную шутку подстроила. Что-то в таком духе, разум же не желал признавать, будто ты в самом деле видишь то, что думаешь, будто своими глазами видишь, а коли ты и впрямь видишь это, тогда, что ж, значит, не может быть того, чем это выглядит. О, вы фото видели, я знаю. Только фото, позвольте вас уверить, не доносят и сотой части этой чисто нереальной херни. Фото, они вроде ускользающей памяти о чем-то реальном, типа, скажем, скопированной копии. Во-первых, смотришь на них, а запаха не чувствуешь. Вроде рыбного рынка или солончака при низком отливе, а под густым рыбным запахом океана эта самая металлическая вонь всей этой кровищи. Понимаете, вдыхаешь этот запах, и словно кто тебя в живот саданул. Спасибо еще Господу сердобольному, что зима была. Даже представлять себе не хочу, что было бы, если б довелось на всю эту срань наткнуться в июле, а не в январе.

Но, как я уже говорил, первое, что мне в голову пришло, что кто-то все это подстроил, чтоб поиздеваться над нами. Потому как прямо передо мной с потолка свисала чертова четырнадцатифутовая большая белая акула. Кончик ее носа только-только касался бетонного пола. Я знал, что это за акула, потому что, когда был маленьким, мы с отцом отправлялись ловить глубоководных рыб в Дестин, и однажды один его приятель выловил большую белую. Только та, что на складе, была больше, намного больше. Наверное, прямо тогда она казалась чуть ли не самой, черт, большой рыбой, какие только были. Позже я услышал, что весила она где-то около полутора тысяч фунтов. Как бы то ни было, акула висела на крюке подъемного цепного механизма, закрепленного на потолке, веревочная петля держала рыбину за хвост. Челюсти выпирали из акульей пасти, от силы тяжести, полагаю, под собственным своим весом. Блестящие треугольные зубы тянулись за рядом ряд, каждый величиной, черт, с мой большой палец и острые, как хороший нож. И глаза у нее тоже из орбит лезли, эти жуткие черные, блин, глазищи. Даже когда акула живая, глаза у нее кажутся мертвыми.

Конечно, вы понимаете, что не это было самым ужасным. Ничуть. Та рыбина была всего лишь прологом, так?

Так вот, стоим мы, первоначальный шок начинает проходить. Одри, помнится, зашлась в смехе. Тогда я разозлился, зато теперь понимаю. То есть ведь и вправду же было похоже на подстроенную дурную шутку, так? Три копа заходят в пустой склад в центре Атланты. С потолка свисает, блин, дохлая акула. Один коп говорит другому… и так далее. И впрямь смешно. Как бы то ни было, а помню, смотрит Бабино на меня, будто сказать хочет: «Эй, слышь, ты ж ведь знаешь, что это такое, правда? Ты ж такой хрени еще раньше навидался, правда?» А я, я просто пытаюсь осознать все это, о'кей. Потому как не только в акуле дело. На цементном полу огромных размеров узор выложен красным песком. Знаете, вроде тех, какие тибетские монахи рисуют. Позже один спец из тех, кого управление вызвало, антрополог из Технологического университета Джорджии, заявил, что то была мандала, особый сакральный узор, как у индусов в религии. По мне, он прежде всего напоминал лабиринт. И прямо в центре всех этих параллельных линий, всех этих кружков была акула.

– Вызывай, – говорю я Бабино, а Одри мне:

– За каким хреном он вызывать должен?

Я был тем, кто тело обнаружил. Но это вам известно. А вот те полоски песка на полу, их расположили довольно далеко друг от друга, так что можно было шагать через них, на них не наступая. Как-то сразу внутри меня все инстинктивно взбунтовалось против того, чтоб ногой ступить на одну из этих полосок. На трещинку ступишь, маме на мозоль наступишь, такая ведь поговорка, да? Так что, пока Бабино звонит, я иду и не обращаю внимания на сердитый голосок, бубнящий в голове, чтоб я просто сматывался ко всем чертям, предоставив другим разбираться с этим бредовым дерьмом. А Одри и говорит, что мы должны медэксперта дождаться, и когда она говорит это, то, поклясться готов, голос у нее напуганный. От этого я тоже взбеленился. «Боже, – говорю ей, – это всего лишь, блин, рыба. Какого лешего?!» И все равно, вышагивая от двери до акулы (а это не больше десятка шагов было), я совершенно осознанно берегся наступить хотя бы на одну из тех полосок, вел себя как семилетка-несмышленыш, а это тоже бесило меня. Как раз это и бесило-то больше всего.

Подойдя поближе, я разглядел, что брюхо у акулы вспорото до самой середины. Ну и не только брюхо. Рыба была распластана от низа головы почти до самого хвоста. И тут, и там она была снова сшита нейлоновой леской. Когда мы вошли, то не могли разглядеть этого: рыбина висела к нам другим боком. Как бы то ни было, а удивления это не вызвало. С чего бы? Поймаешь рыбу – потрошишь ее. И какие бы черти ни корячились, затаскивая пятнадцатифутовую большую белую акулу на три лестничных пролета вверх, им наверняка не хотелось отягощать свою ношу лишним весом внутренностей. Это ж простой здравый смысл.

– Едут, – сообщает Бабино.

Лезу в карман, достаю пару латексных перчаток и вот тут-то замечаю три пальца, торчащие между стежками этого нейлонового шва. Большой палец, указательный и средний, блин, палец… женские пальцы с ногтями под темно-красным лаком, такой оттенок красного, что почти черный. И пальцы эти, блин, шевелятся, о'кей. Я воплю: «Нам «Скорая» нужна… нам нужна, блин, «Скорая» и, блин, сейчас же!» – или какую хрень в том же духе, а сам рыщу у себя в пальто, нож перочинный отыскиваю. Дальше помню: Одри стоит рядом, и, Боже ж святый, что за выражение у нее на лице! Мог бы целый день проболтать, но так и не подобраться к словам, чтоб описать это выражение. Одри принимается тянуть леску голыми руками, но та склизкая от крови, жира и дерьма, да и леска, вы ж понимаете, моноволокно особой прочности. Наконец, я нахожу нож и принимаюсь резать и… вот всякий раз, как дохожу до этого места в рассказе, так всегда будто назад оглядываюсь, будто враз у меня в голове яркая лампочка вспыхивает или еще что. Вдруг все становится таким ясным, таким четким, реальнее реального… и я понимаю, что этого не может быть. Оно передо мной, понимаете, а я его признать не могу. Если вы когда на машине в аварию попадали, так оно вроде того. Тот самый миг, когда две машины сталкиваются, момент, какой, кажется, так совершенно очерчен, но какой представляется еще и смазанным.

Ну, ладно…

Не так уж много времени заняло у меня опять вспороть рыбье брюхо. Раз-другой я порезался, но даже не заметил этого, пока «Скорая» не прибыла. С того дня на левой ладони у меня шрам. Сувенирчик, а?

Она была еще жива, та женщина, кого внутрь рыбины зашили. Едва-едва лишь, но, что сказать, вы ж читали протокол. Наверное, вы и книгу читали, что этот гаденыш из Нью-Йорка накропал про все про это. Словом, знаете, как оно было. Мы там стоим, а Одри все причитает да причитает: «О, Боже, о, милостивый Боже, о, Боже…» – а за нашими спинами Бабино молится, блин, четки перебирает, чего-то католического бессмысленно лепечет. Та женщина в акуле, она совсем голая была, на вид ей лет, может, двадцать пять, может, моложе, только определить трудно, она вся, с головы до пят, в гниющей акуле вымазана.

– Надо достать ее оттуда, – говорит Одри, и я держу бока рыбьего брюха разведенными, а Одри наклоняется и обхватывает женщину руками. Повезло еще, черт, что та не в сознании была. По-моему, то, что была она без сознания, явилось для нас маленьким кусочком милосердия в тот день. Одри по самые плечи в рыбине, а меня от вони блевать потянуло. Просто понимаю: еще секунд десять и из меня кофе с пончиками струей пойдут, тут как раз Одри и говорит:

– О, Господи, Майк, да их же вместе сшили.

– Что? – спрашиваю. – Что вместе сшили?

– Ее пришили тут, – отвечает Одри, – пришили к долбаной рыбе, – и жуткий такой у нее голосок, хрупкий, как скорлупа яичная. Мне его нипочем не забыть, голос этот.

И тут-то я увидел, что эта женщина внутри акулы держит. Сукины дети, сотворившие такое с ней, они сложили ей руки: сшили и их вместе! – так, чтоб она в ладонях одну штуку держала. Казалось, она нам ее протягивает, вроде подношения. Только я-то понимаю, что не для трех копов это подношение предназначалось. Не помню ни черта, о чем я думал… блин, да я и не думал тогда уж. На шоке да на инстинкте действовал, такого рода хрень. Взял я его у нее с рук, идола этого нефритового, кем бы он, блин, ни был, и стою себе, держу его, разглядываю. Вот прослужишь пятнадцать лет в полиции и думаешь, что, может, уже все зло повидал, может, нагляделся ему, злу, прямо в морду не раз и не два, что ты и зло – старинные знакомцы. А в тот день я узнал, насколько ошибался. Тот камня кусок, не больше апельсина, вот он был злом, истинным и абсолютным, неописуемым, и мне захотелось бросить его. Больше всего хотелось мне поставить его на пол с полосками красного песка. Но… права не имел. Звучит чертовски фальшиво, только это похоже на высказывание Ницше про то, что когда долго вглядываешься в бездну, то и бездна вглядывается в тебя. Я все стоял там, держа эту штуку, когда прибыло подкрепление. Мне сказали, что ее пришлось с силой вынимать из моих рук.

Что до Эсми Саймс, то спустя неделю она повесилась на шнуре-удлинителе. Ее уже дважды вызывали на допрос, так что, по-моему, она поняла, что она самый реальный кандидат в подозреваемые, что у полиции она под наблюдением. Окружной прокурор жаждал крови. А дома у Эсми все, блин, стены были увешаны рисунками этого проклятого нефритового ужаса, так? Десятки и десятки рисунков, со всех сторон. А вот записки она не оставила, если только не посчитать за предсмертную записку все эти рисунки. Вы спрашиваете… знаю, что не спрашивали, так спросите меня, была ли она к этому причастна или нет, и я только то смогу сказать, что мисс Эсми Саймс легко отделалась. Сухой, блин, из воды вышла.