Взрослый мир (I)

Часть первая. Непостоянный статус иены

Первые три года молодая жена тревожилась, что их занятия любовью чем-то неприятны его штучке. Болезненный вид, нежность и розовость словно отшлепанной головки у его штучки. Легкое содрогание, когда он входит в нее первый раз. Смутный медно-кислый привкус болезненности, когда она брала его штучку в рот – хотя она редко брала его в рот; ей казалось, что почему-то ему это не очень нравится.

В первые три – три с половиной года брака вместе жена, будучи молодой (и самовлюбленной (что она осознала только позже)), не сомневалась, что это из-за нее. Проблема. Она тревожилась, что с ней что-то не так. С ее техникой в занятиях любовью. Или, может, его штучке было неприятно и даже больно из-за какой-то необычной шершавости, плотности или зацепки там, у нее внизу. Она замечала, что, когда они вместе занимались любовью, ей нравилось, иногда, надавливать лобком и основанием живота и тереться. Она терлась настолько мягко, насколько могла себя заставить, но замечала, что часто давила, когда приближалась к сексуальному оргазму и иногда забывалась, и потом тревожилась, что эгоистично забыла о его штучке и сделала ей слишком неприятно.

Они были молодой парой, без детей, хотя иногда говорили о детях и всех безвозвратных переменах и обязанностях, которые те повлекут.

В качестве метода контрацепции жена выбрала диафрагму, пока не стала тревожиться, что какой-то изъян в дизайне ободка диафрагмы или в том, как жена ее вставляет, делает мужу больно, и это еще больше усугубляет то, почему ему так неприятны их занятия любовью вместе. Когда он в нее входил, она вглядывалась в его лицо; она не забывала держать глаза открытыми и искала малейшую дрожь, которая на самом деле могла быть, а могла и не быть (что жена осознала только позже, с более зрелой точки зрения) удовольствием, тем самым откровенческим удовольствием от того, что они кончат вместе, как могут кончить только два женатых тела, чувствуя тепло и близость, из-за них ей было так трудно держать глаза открытыми, а чувства наготове, ведь иначе она могла не заметить, что же делала не так.

В те ранние годы жене казалось, что ее абсолютно устраивало состояние их сексуальной жизни вместе. Муж был прекрасным любовником, а его заботливость, нежность и мастерство едва не сводили ее с ума от удовольствия, как казалось жене. Единственным негативным моментом было ее иррациональное волнение, что с ней что-то не так или она делает что-то не так, отчего он не мог насладиться их сексуальной жизнью вместе так же, как она. Она тревожилась, что муж слишком тактичный, неэгоистичный и не хочет ранить ее чувства, рискнув заговорить о том, что с ней не так. Он никогда не жаловался на воспаление, или болезненность, или на легкое содрогание, когда входил в нее первый раз, и всегда говорил только, что любит ее и абсолютно любит ее внизу так, что не может высказать. Говорил, что внизу она неописуемо мягкая, теплая и нежная и что входить в нее неописуемо прекрасно. Говорил, что страсть и любовь едва не лишают его рассудка, когда она давит на него перед сексуальным оргазмом. Говорил об их сексуальной жизни вместе только великодушные и успокаивающие слова. Всегда шептал комплименты после того, как они занимались любовью, и обнимал, и заботливо пересобирал покрывала у ее ног, когда сексуальная частота сердцебиения жены замедлялась и ей становилось прохладно. Она обожала чувство, когда ее ноги еле заметно подрагивали в коконе покрывал, который он аккуратно пересобирал. У них выработался и другой интимный обычай: после того как они занимались любовью вместе, он всегда подавал ей сигареты «Вирджиния Слимс» и зажигал одну.

Молодой жене казалось, что муж был просто чудесным партнером по занятиям любовью, тактичным, заботливым, неэгоистичным, мужественным и нежным – куда лучше, чем она, наверное, заслуживала; и пока он спал или поднимался посреди ночи проверить иностранные рынки и включал свет в главной ванной, примыкающей к спальне, и ненароком ее будил (позже она осознала, что в те ранние годы спала чутко), все тревоги жены, лежавшей без сна в постели, были только о самой себе. Иногда она трогала себя внизу, пока лежала без сна, но не для удовольствия. Муж лежал на правом боку, отвернувшись. Ему плохо спалось из-за стресса на работе, и он мог заснуть только в такой позиции. Иногда она смотрела, как он спит. В главной спальне был плинтус с ночной подсветкой. Когда муж поднимался, она не сомневалась, что ему нужно проверить статус иены. Из-за бессонницы он мог даже поехать посреди ночи в центр, в фирму. Еще надо было мониторить и проверять рупии, воны и баты. Также он отвечал за еженедельные походы за продуктами, которыми также, как правило, занимался поздно вечером. Удивительно (что она осознала только позже, когда пережила эпифанию и резко повзрослела), ей никогда не приходило в голову ничего проверить.

Она обожала, когда он занимался с ней оральным сексом, но тревожилась, что ему куда меньше нравится, когда она отвечает ему взаимностью и берет его в рот. Почти всегда он довольно скоро ее останавливал, говорил, что от этого ему хочется быть внутри нее внизу, а не во рту. Ей казалось, что-то наверняка не так с ее техникой орального секса, отчего мужу это нравилось меньше, чем ей, или было больно. Он дошел до сексуального оргазма у нее во рту только дважды за весь их брак вместе, и оба раза пришлось ждать практически вечность. Оба раза длились так долго, что на следующий день затекала шея, и она тревожилась, что ему не понравилось, хоть он говорил, что не может описать словами, как понравилось. Однажды она собрала смелость в кулак, поехала во «Взрослый мир» и купила Дилдо, но только для совершенствования техники орального секса. Она была в этом совсем неопытна, это она сама знала. Еле заметное напряжение или рассеянность, которые, как ей казалось, она чувствовала в нем, когда передвигалась ниже по кровати и брала штучку мужа в рот, могло быть только плодом ее эгоистичного воображения; вообще, вся проблема могла существовать только у нее в голове, тревожилась она. Во «Взрослом мире» она нервничала и чувствовала напряжение. Не считая продавщицы, она была единственной женщиной в магазине, и продавщица посмотрела на нее, как ей показалось, без всяких приличий или профессиональной вежливости, и молодая жена отнесла темную целлофановую сумку с Дилдо в машину и вылетела с забитой парковки так быстро, что, наверное, колеса завизжали, чего позже она сильно боялась.

Муж никогда не спал голым – он надевал чистые трусы и футболку.

Иногда ей снились дурные сны, в которых они ехали куда-то вместе, а все машины на дороге были скорой помощью.

Муж не говорил об оральном сексе вместе ничего, кроме того, что любит ее и что она сводит его с ума от страсти, когда берет в рот. Но когда жена во время орального секса брала в рот и расплющивала язык, чтобы подавить пресловутый Рвотный Рефлекс, и двигала головой вверх-вниз, насколько позволяли ее возможности, сложив из указательного и большого пальцев кольцо, чтобы стимулировать ту часть члена, которая не помещалась в рот, она всегда чувствовала в муже напряжение; ей всегда казалось, что она замечает легкую твердость мышц живота и ног, и тревожилась, что он напрягся или отвлекся. Его штучка часто была на вкус болезненной и/или воспаленной, и ее беспокоило, что у него саднит из-за ее зубов или слюны, вычитающих удовольствие. Она тревожилась из-за своей техники и втайне практиковалась. Иногда за оральным сексом во время занятий любовью вместе ей казалось, будто он пытался поскорее достичь сексуального оргазма, чтобы оральный секс закончился в кратчайшие сроки, и потому-то и не мог так долго его достичь, обычно. Она пыталась издавать довольные, возбужденные звуки со ртом полным штучкой; потом, лежа без сна, иногда тревожилась, что звуки эти казались сдавленными или пугающими и только прибавляли к напряжению.

Однажды очень поздно, в ночь третьей свадебной годовщины, незрелая, неопытная, эмоционально неустойчивая молодая жена одна лежала в постели. Муж, у которого стрессовая работа вызывала бессонницу и частые пробуждения, поднялся и ушел в главную ванную и потом вниз, в кабинет, а чуть позже она услышала шум машины. Дилдо, которое она прятала на дне ящика с духами, было такое нечеловеческое и обезличенное и на вкус такое ужасное, что практиковаться на нем она могла только через силу. Иногда муж уезжал посреди ночи в офис, чтобы проверить зарубежные рынки скрупулезней – где-то во множестве валют мира всегда происходило движение. Все чаще и чаще она лежала в постели без сна и тревожилась. На их особом ужине в честь годовщины она немножко перебрала и едва не испортила вечер вместе. Иногда, когда он был у нее во рту, страх чуть ли не переполнял ее из-за того, что мужу это не нравится, и она чувствовала переполняющее желание довести его до сексуального оргазма в кратчайшие сроки, получить эгоистичное «доказательство», что ему нравится у нее во рту, и иногда забывала себя и все техники, и начинала неистово трясти головой и неистово двигать кулаком вдоль штучки вверх-вниз, иногда даже сосала маленькую дырочку его штучки – по факту производила всасывание, – и тревожилась, что при этом натирала, выгибала или делала штучке больно. Она тревожилась, что муж подсознательно чувствует ее беспокойство из-за того, нравится ли ему, когда его штучка у нее во рту, и что именно поэтому оральный секс вместе ему нравится меньше, чем ей. Иногда она бранила себя за комплексы – у мужа и так хватает стресса на работе. Она чувствовала, что ее страх эгоистичный, и тревожилась, что муж почувствует и страх, и эгоизм, и что это вобьет клин в их близость вместе. Еще ночью надо было проверить риал, и дирхам, бирманский кьят. В Австралии доллар, но это другой доллар, и его тоже надо было мониторить. Тайвань, Сингапур, Зимбабве, Либерия, Новая Зеландия: везде в ходу доллары флуктуирующей ценности. Детерминанты изменчивого статуса иены очень сложные. Повышение привело мужа на должность с новым названием – стохастический валютный аналитик; название было указано на всех визитках и канцтоварах. Требовались сложные уравнения. В фирме его мастерство владения компьютерными финансовыми программами и валютным обеспечением уже стало притчей во языцех, сказал ей коллега на вечеринке, когда муж снова ушел в туалет.

Она тревожилась, что, в чем бы ни была проблема, казалось невозможным самостоятельно и рационально разобраться с ней. Поговорить она с мужем не могла – не могла даже начать такой разговор. Иногда она по-особенному откашливалась, и это значило, что у нее какая-то мысль на уме, но потом ее разум застывал. Ведь если спросить, что с ней не так, он решит, что ее надо успокоить, и тут же ее успокоит – она его знала. Его профессиональной специализацией была иена, но на иену влияли другие валюты, и их надо было постоянно анализировать. Гонконгский доллар тоже другой и тоже влиял на статус иены. Иногда по ночам молодая жена тревожилась, что сошла с ума. Один раз она уже разрушила предыдущие интимные отношения иррациональными чувствами и страхами, она это знала. Почти назло себе жена снова вернулась в тот же магазин «Взрослый мир» и купила кассету рейтинга Х, спрятав ее, не доставая из коробки, в том же укрытии, что и Дилдо, намереваясь изучить и сравнить сексуальные техники женщин на видео. Иногда, когда ночью он спал на боку, жена поднималась, обходила постель, присаживалась на полу и наблюдала за мужем в тусклом свете плинтуса, изучала его спящее лицо, словно надеясь открыть что-то невысказанное, что помогло бы прекратить тревожиться и почувствовать уверенность, что их сексуальная жизнь вместе удовлетворяла его так же, как удовлетворяла ее. Прямо на коробке кассеты с рейтингом Х были откровенные фото женщин, занимавшихся с партнерами оральным сексом. «Стохастический» значит «случайный», или «предположительный», или «подразумевающий множество вероятностей», которые надо пристально мониторить; муж иногда шутил, что на самом деле это значит, «когда тебе платят, чтобы ты свел себя с ума».

«Взрослый мир» – в котором одну сторону занимали средства для женатых и три – фильмы рейтинга Х, а еще там был темный коридорчик, ведущий куда-то назад, и монитор, проигрывающий откровенную сцену рейтинга Х прямо над кассой, – ужасно вонял, и запах не напоминал жене ничего из ее жизненного опыта. Позже она завернула Дилдо в несколько целлофановых пакетов и положила в мусор прямо в ночь перед вывозом мусора. Единственный значительный момент, который, как ей казалось, она узнала из изучения кассеты, – мужчины часто смотрели на женщин, когда те брали их в рот, и видели, как их штучка входит и выходит изо рта женщины. Она была уверена, что это вполне объясняет напряжение мышц живота у мужа, когда она брала его в рот – наверное, он слегка приподнимался, чтобы посмотреть, – и размышляла, не слишком ли у нее длинные волосы, видел ли он, как его штучка входит и выходит из ее рта во время орального секса, и не стоит ли постричься короче. Она почувствовала облегчение, что не тревожится из-за своей привлекательности и сексуальности по сравнению с актрисами на кассете с рейтингом Х: у этих женщин были гадкие пропорции и очевидные имплантаты (в придачу к их собственным легким асимметриям, заметила она), плюс покрашенные, обесцвеченные и поврежденные волосы, которые совсем не казались касабельными или гладибельными. Самое примечательное: взгляд у женщин был пустой и тяжелый – сразу понятно, что они не испытывают интимной близости или удовольствия и не заботятся, получают ли удовольствие их партнеры.

Иногда ночью муж поднимался и шел в главную ванную, а потом в мастерскую в гараже и пытался расслабиться час-другой при помощи хобби – полировки мебели.

«Взрослый мир» находился совсем на другом конце города, в дешевом районе фастфуда и автодилеров, у автострады; каждый раз, торопясь выехать с парковки, молодая жена не видела знакомых машин. Муж объяснил перед свадьбой, что спит в чистых трусах и футболке с самого детства – ему просто неудобно спать голым. Ей постоянно снились одинаковые дурные сны, и муж обнимал ее и успокаивал, пока она не засыпала вновь. Ставки в Игре с иностранной валютой высоки, и его кабинет на первом этаже дома всегда запирался на ключ, когда его там не было. Она начала подумывать о психотерапии.

Фактически бессонница была связана не с тем, что трудно заснуть, но с ранним и необратимым пробуждением, объяснял он.

Ни разу за первые три с половиной года их брака вместе она не спросила мужа, почему его штучке больно или неудобно, или что ей нужно делать по-другому, или в чем причина. Заговорить об этом казалось просто невозможным. (Позже, когда она станет совсем другим человеком, воспоминание об этом парализующем чувстве ее поразит.) Во сне муж иногда казался ей ребенком, спящим на боку, уютно свернувшись, с кулаком у лица, таким раскрасневшимся и сосредоточенным, что оно казалось почти злым. Молодая жена садилась рядом с постелью под легким углом к мужу, чтобы слабый свет плинтуса-ночника падал ему на лицо, и смотрела на него, и тревожилась, почему же она так иррационально не может просто задать ему вопрос. Она не представляла, почему он ее терпел и что в ней нашел. Она его очень сильно любила.

На вечер их третьей годовщины молодая жена упала в обморок в том самом особом ресторане, куда он отвел ее отпраздновать. Только что она пыталась проглотить шербет и глядела на мужа из-за пламени свечи, и вот уже смотрела на него снизу вверх, а он стоял на коленях и спрашивал, что случилось, с расплющенным и искаженным лицом, как отражение в ложке. Ей было страшно и стыдно. Дурные сны были отрывочными, они нервировали и, по-видимому, всегда касались либо мужа, либо его машины, но почему – она понять не могла. Она ни разу не проверила баланс на карточке «Открытие». Ей ни разу не пришло в голову поинтересоваться, почему муж обязательно ходил в магазин один и вечером; ей только было стыдно, как его великодушие подчеркивало ее иррациональный эгоизм. Когда она позже (намного позже стимулирующего сна, звонка, секретной встречи, вопроса, слез и эпифании у окна) рефлексировала по поводу растущего эгоцентризма своей наивности тех лет, жена всегда чувствовала смесь презрения и сострадания к тому ребенку, каким тогда была. Ее никогда нельзя было назвать глупой. Оба раза во «Взрослом мире» она платила наличными. Кредитные карточки оформлялись на имя мужа.

Вот как она сформулировала, что с ней что-то не так: или с ней действительно что-то не так, или что-то не так с ее иррациональной тревогой из-за того, что с ней что-то не так. Эта логика казалась безукоризненной. По ночам она лежала в постели и рассматривала этот вывод, поворачивала то так, то этак и наблюдала, как он отражается сам в себе, словно чистый бриллиант.

До того как молодая жена встретила мужа, у нее был только один любовник. Она была неопытна и знала об этом. Она подозревала, что отрывочные странные дурные сны – попытка ее неопытного Эго перенести беспокойство на мужа, защитить себя от знания, что с ней что-то не так, отчего она причиняет при сексе боль или неудовольствие. С первым любовником все кончилось очень плохо, она это отлично знала. Замок на двери в мастерскую висел неспроста: электроинструменты и отполированная антикварная мебель были ценным имуществом. В одном из дурных снов они с мужем лежали вместе после занятий любовью, умиротворенно обнимаясь, и муж зажег «Вирджиния Слимс», но отказался отдать, держал далеко от нее, пока сигарета не прогорела. В другом они снова умиротворенно лежали после занятий любовью вместе, и он спросил, понравилось ли ему так же, как ей. В доме запирали только одну дверь – в его кабинет: там стояло сложное компьютерное и телекоммуникационное оборудование, предоставляющее мужу самую свежую информацию об активности иностранного валютного рынка.

В другом дурном сне муж чихал, а потом все продолжал чихать, снова, снова и снова, и она никак не могла ему помочь или остановить. В другом она сама была мужем и во время секса входила в жену, зависнув над ней в миссионерской позе, двигая бедрами, и тогда он (то есть жена во сне) чувствовал, как жена неконтролируемо давит лобковой областью перед сексуальным оргазмом, и потому стал расчетливо двигаться быстрее и расчетливо издавать мужские стоны удовлетворения, а потом симулировал собственный сексуальный оргазм, расчетливо изображая звуки и выражения лица при оргазме, но сдерживая его, оргазм, после чего отправился в главную ванную и корчил ужасные рожи, оргазмируя в туалет. Статус некоторых валют мог бешено флуктуировать в течение всего одной ночи, объяснил муж. Когда она просыпалась от дурного сна, он тоже всегда просыпался, и обнимал ее, и спрашивал, что случилось, и зажигал ей сигарету или очень заботливо гладил по боку и успокаивал, что все в порядке. Затем поднимался с постели, потому как уже не спал, и спускался проверить статус иены. Жене после занятий любовью вместе нравилось спать голой, но муж почти всегда снова надевал чистые трусы перед тем, как пойти в ванную или отвернуться на бок спать. Жена лежала без сна и пыталась не испортить нечто чудесное, сводя себя с ума тревогами. Она тревожилась, что язык у нее жесткий и мясистый от курения и царапает его штучку, или что, неведомо для нее, штучку царапали зубы, когда она брала мужа в рот во время орального секса. Тревожилась, что новая прическа слишком короткая и лицо из-за нее кажется пухлым. Тревожилась из-за груди. Тревожилась из-за того, как иногда выглядело лицо мужа, когда они занимались любовью вместе.

Другой дурной сон, который повторялся не единожды, касался улицы в центре, где находилась фирма мужа, касался вида этой пустой улицы поздно ночью, под моросящим дождем, и машины мужа с особым номерным знаком, которым она его удивила на Рождество, медленно ехавшей по улице к фирме и затем проезжавшей мимо фирмы без остановки и продолжавшей двигаться по влажной улице к какой-то другой цели. Жена тревожилась из-за того, как сильно расстраивал этот сон – в нем ничего не объясняло возникавшее у нее странное холодящее чувство, – а также из-за того, что не могла себя заставить открыто поговорить о снах. Она боялась, что ей почему-то покажется, будто она его обвиняет. Она не могла объяснить это чувство, оно ее подтачивало. Не могла она и придумать, как предложить мужу попробовать психотерапию – она знала, что он тут же согласится, но это его обеспокоит, и жена страшилась чувства неспособности рационально объясниться и унять его беспокойство. Она чувствовала себя одинокой и замурованной в своей тревоге: в ней она была одинока.

Во время занятий любовью вместе на лице мужа иногда появлялось выражение, как ей казалось, не удовольствия, а скорее сосредоточенного напряжения, будто он хотел чихнуть, но терпел.

В начале четвертого года их брака жене показалось, что она становится одержима иррациональным подозрением, будто муж испытывает сексуальный оргазм у туалета главной ванной. Она пристально изучала сиденье унитаза и мусорную корзину почти каждый день, притворяясь, что убирается, и чувствуя, что все быстрее теряет контроль над собой. Иногда возвращалась старая проблема с проглатыванием. Она чувствовала, что становится одержима подозрением, будто муж, возможно, не получает подлинного удовольствия от занятий любовью вместе, а сосредотачивается только на том, чтобы удовольствие получила она, заставляет ее чувствовать удовольствие и страсть; лежа ночью без сна, она боялась, что он получал какое-то извращенное удовольствие от навязывания удовольствия ей. И все же – опытная только для того, чтобы в то невинное время переполняться сомнениями (и самовлюбленностью), – молодая жена также была уверена, что иррациональные подозрения и одержимость возникают лишь из-за того, что ее молодое зацикленное на себе Эго переносит неадекватность и страх перед истинной близостью на неповинного мужа; и она отчаянно пыталась не испортить отношения безумными вытесненными подозрениями, как уже один раз сорвалась и разрушила из-за иррациональных тревог отношения с предыдущим любовником.

И так жена всеми силами сражалась против своего неискушенного, неопытного разума (как она тогда верила), убежденная, что все реальные проблемы – в ее эгоистичном воображении и/или ее неадекватной сексуальной личности. Сражалась против тревоги, которую чувствовала почти всегда из-за того, что, когда она двигалась по его телу ниже и брала в рот, муж почти всегда (так тогда казалось), выждав с напряженными, твердыми мышцами живота и штучкой у нее во рту некий точный и тактичный минимум времени, всегда спокойно приподнимался и спокойно, но твердо притягивал жену к себе, чтобы страстно поцеловать и войти в нее внизу, очень сосредоточенно смотря ей в глаза, пока она сидела на нем верхом, и сидела она всегда слегка сгорбившись, потому что смущалась из-за легкой асимметрии грудей. Он резко выдыхал либо от страсти, либо от неудовольствия, приподнимался, притягивал жену и вставлял штучку одним плавным движением, с резким, словно невольным выдохом – словно чтобы убедить ее, что одно только касание ртом штучки сводит его с ума от желания тут же полностью войти в нее внизу, говорил он, и чтобы она, говорил он, была «совсем близко» к нему, а не «так далеко» внизу. От этого она всегда нервничала, пока сидела на нем верхом, сгорбившись, подпрыгивая, с его руками на бедрах, иногда совсем забываясь и надавливая лобковой костью на его лобковую область, в страхе, что давление плюс ее вес приведут к травме, но часто забываясь и непроизвольно наваливаясь под легким углом, надавливая без всякой осторожности, иногда даже выгибаясь и выставляя груди, чтобы он их трогал, до самого момента, когда он почти всегда – в среднем девять раз из десяти – испускал еще один выдох либо страсти, либо нетерпения, и слегка переворачивался на бок, держа ее за бедра, перекатывал аккуратно, но твердо, пока она не оказывалась под ним, а он не нависал над ней, и либо штучка все еще была глубоко в ней, либо он плавно входил повторно; он был очень плавным и грациозным в движениях и, сменяя позы, никогда не делал ей больно, и ему редко нужно было входить повторно, но жена всегда немного тревожилась – после, – что он почти никогда не достигал сексуального оргазма (если, конечно, вообще когда-нибудь реально его достигал) под ней, что, стоило ему почувствовать, как внутри нарастает оргазм, он тут же чувствовал обсессивную потребность перевернуться и быть внутри нее сверху, в знакомой миссионерской позе мужского превосходства, из-за чего – хотя его штучка внизу и входила как будто даже еще глубже, и это жене очень нравилось, – она тревожилась, что желание мужа, чтобы она была под ним во время сексуального оргазма, говорило, что из-за каких-то ее действий, когда она сидела верхом и двигалась, ему либо больно, либо он лишался того интенсивного удовольствия, которое вело к сексуальному оргазму; и так жена, к несчастью, иногда ловила себя на том, что поглощена тревогой, даже когда они заканчивали и у нее начинался второй маленький оргазм-афтершок, пока она мягко давила на него снизу и искала на его лице признаки истинно подлинного оргазма, и иногда кричала под ним от удовольствия голосом, который, как ей иногда казалось, был все меньше и меньше похож на ее собственный.

До встречи с мужем сексуальные отношения у жены завязывались только раз, когда она была совсем молодой – по сути, ребенком, как она осознала позже. Это были преданные моногамные отношения с молодым человеком, с которым она чувствовала особую близость, который казался чудесным любовником – страстным, щедрым и очень умелым (как ей казалось) в сексуальных техниках – и который во время занятий любовью был очень громким и эмоциональным, и заботливым, и любил быть у нее во рту во время орального секса, и если она забывалась и давила на него, то ни разу не казалось, что ему больно, натирает или скучно, и который всегда закрывал оба глаза в страстном удовольствии, когда начинал неконтролируемо двигаться к сексуальному оргазму, и которого она (в таком юном возрасте) чувствовала, что любила, и с которым обожала быть рядом, и она легко могла представить, как выходит за него замуж и остается с ним в преданных отношениях навсегда, – и все до тех пор, пока она не начала под конец первого года их отношений вместе страдать от иррациональных подозрений, что любовник во время занятий любовью вместе представлял, как занимается любовью с другими женщинами. То, как любовник закрывал оба глаза во время интенсивного удовольствия, – из-за чего она сама сперва чувствовала сексуальное спокойствие и удовольствие, – начинало сильно тревожить, а подозрение, что, находясь внутри нее, он представлял себя внутри других женщин, становилось все более и более ужасающим и убедительным, хотя также она чувствовала, что оно беспочвенно, иррационально, только у нее в голове, просто страшно ранило бы чувства любовника, скажи она об этом вслух, пока наконец это не стало одержимостью, хотя для того и не было осязаемых доказательств и она никогда об этом не говорила; и, хоть она была уверена, что все это только у нее в голове, одержимость стала такой пугающей и подавляющей, что она начала избегать занятий любовью, и у нее начались внезапные иррациональные вспышки эмоций из-за банальных проблем в отношениях, вспышки истерического гнева или слез – по сути, вспышки иррациональной тревоги, что он фантазирует о сексуальных контактах с другими женщинами. Она чувствовала к концу отношений, что вела себя абсолютно неадекватно, саморазрушительно и безумно, и после отношений осталась с ужасным страхом перед способностью собственного разума пытать ее иррациональными подозрениями и отравлять преданные отношения, и все это прибавилось к пыткам из-за одержимости тревогой в сексуальных отношениях с мужем – отношениях, которые тоже сперва казались куда ближе, интимнее и удовлетворительнее, чем она того заслуживала, и жена вполне рационально верила в это, зная все то, что (как она полагала) уже сделала.

Часть вторая. YEN4U

Однажды в юности, в женском туалете у стоянки на федеральной трассе, на стене, сверху справа от автоматов с тампонами и прочими продуктами для женской гигиены, она увидела в окружении грязных выражений, грубо нарисованных гениталий и простых, каких-то даже заунывных ругательств, начертанных разными анонимными авторами, выделявшийся и цветом, и силой маленький стишок, написанный красным фломастером и заглавными буквами:

В БЫЛЫЕ ДНИ

МУЖИК ОДИН

БЕЗ БАБЫ ЖИЛ НА ВОЛЕ

ДЫРУ ВЕРТЕЛ

В ЛЮБОЙ СТЕНЕ

ТУДА ВСТАВЛЯЛ

ДОВОЛЬНЫЙ[.]

крошечный, старательный и на вид какой-то – благодаря старательности убористого почерка на фоне окружающих каракулей – не такой грязный или злобный, сколько просто печальный, и с тех пор его вспоминала и иногда думала о нем без видимых причин во мраке незрелых лет брака, хотя, как она могла позже вспомнить, единственный реальный смысл, что она придавала этому воспоминанию, – чего только не запоминается по жизни.

Часть третья. Взрослый мир

Тем временем в настоящем незрелая жена все глубже и глубже погружалась в себя и в свою тревогу и становилась все несчастней и несчастней.

Все изменилось и все спаслось благодаря эпифании. Эпифания случилась после трех лет и семи месяцев брака.

В светских терминах психоразвития эпифания – внезапное меняющее жизнь осознание, часто катализирующее эмоциональное созревание человека. Человек в один ослепительный миг «растет», «взрослеет». «Бросает детские игрушки». Отпускает иллюзии, влажные и липкие от многолетней хватки. Становится, к лучшему или худшему, гражданином реальности.

В реальности подлинные эпифании чрезвычайно редки. В современной взрослой жизни созревание и смирение с реальностью – постепенные процессы, поэтапные и зачастую незаметные, примерно как формирование почечного камня. В современном обиходе эпифания обычно используется как метафора. Обычно только в драматических произведениях, религиозной иконографии и «магическом мышлении» детей достижение эпифании сжимается во внезапную ослепительную вспышку.

Спровоцировал внезапное ослепительное прозрение молодой жены отказ от мышления в пользу конкретных и отчаянных действий. Она резко (всего лишь после часов сомнений) и отчаянно позвонила экс-любовнику, с которым ранее была в преданных отношениях, – теперь по всем меркам успешному заместителю менеджера в местном автосалоне, – и упросила согласиться на встречу и поговорить. Решиться на этот звонок было одним из самых трудных, постыдных поступков, которые жена (ее звали Джени) когда-либо совершала. Поступок выглядел иррациональным и рисковал показаться совершенно неприемлемым и неверным: она замужем, это ее бывший любовник, почти за пять лет они не обменялись ни словом, их отношения плохо кончились. Но у нее был кризис – она боялась, как она объяснила экс-любовнику по телефону, за свой рассудок и не могла обойтись без его помощи, и готова, если придется, умолять. Бывший любовник согласился встретиться с женой на следующий день за обедом в фастфуд-ресторане рядом с автосалоном.

Кризис, стимулировавший жену, Джени Робертс, на действие, был спровоцирован всего лишь очередным дурным сном, хотя в него вошел целый компендиум других дурных снов, от которых она страдала в ранние годы брака. Сам по себе сон не был прозрением, но его эффект оказался стимулирующим. Машина мужа медленно едет мимо фирмы в центре и движется дальше по улицам под моросящим дождем, номерной знак YEN4U удаляется, за ним следует машина Джени Робертс. Затем Джени Робертс едет по загруженной автостраде, описывающей город, неистово пытается нагнать машину мужа. Стук ее дворников совпадает со стуком сердца. Она нигде не видит машину с персонализированным личным знаком, но чувствует с особой беспокойной уверенностью сна, что та где-то впереди. Во сне все автомобили на автостраде символически ассоциируются с несчастным случаем и кризисом – все шесть полос забиты каретами скорой помощи, полицейскими легковушками и автозаками, пожарными машинами, дорожными патрулями и спасательными автомобилями всех мыслимых видов, все сирены хором поют душераздирающие арии, все маячки включены и сверкают в дожде так, что Джени Робертс кажется, будто ее машина плывет в красках. Скорая помощь прямо перед ней никак не пропускает; меняет полосы вместе с ней. Безымянное беспокойство сна неописуемо ужасно – жена, Джени, чувствует, что просто обязана (дворник) обязана (дворник) обязана нагнать машину мужа, чтобы предотвратить какой-то кризис, настолько ужасный, что ему нет названия. Вдоль обочины автострады ветром несет реку, кажется из сырых «клинексов»; во рту Джени полно раздраженных воспаленных болячек; темно и влажно, и вся дорога залита цветами кризиса – ошпаренно-розовым, пощечно-красным и синим цветом критической асфиксии. Когда они влажные, «клинексы» похожи на парящие ошметки кожи; понимаешь, почему они называются «ткань». Дворники совпадают с ее торопливым сердцем, а скорая помощь все не дает, во сне, проехать; Джени в отчаянии неистово колотит по рулю. И вот в окошке фургона скорой помощи, словно в ответ, к стеклу прижимается одинокая рука, давит и бьет по стеклу, – рука тянется с каких-то носилок или каталки и по-паучьи растопыривается, чтобы гладить, бить и добела давить на стекло заднего окна под светом выдвижных галогеновых фар «Аккорда» Джени Робертс, так что она видит очень узнаваемое кольцо на указательном пальце мужской руки, отчаянно распластанной на стекле скорой помощи, и кричит (во сне) от узнавания, и резко подает налево без сигнала, подрезает остальные всевозможные аварийные автомобили, чтобы поравняться со скорой помощью и попросить, пожалуйста, остановитесь, потому что стохастический муж, которого она так любит и почему-то обязана догнать, внутри, на носилках, непрерывно чихает и неистово колотит по окну, чтобы тот, кого он любит, догнал и помог; но потом (у сна такой крутящий момент, что жена даже обмочилась в кровати, как она поняла наутро) и но потом, когда она уже едет вровень со скорой помощью, слева от нее, под дождем автоматической кнопкой «Аккорда» опускает пассажирское окно и машет рукой, чтобы водитель скорой помощи тоже опустил окно и можно было упросить его остановиться, оказывается, что это ее муж (во сне) ведет скорую помощь, это его левый профиль за рулем – который, как жена всегда каким-то образом чувствовала, он предпочитает правому профилю, и отчасти по этой причине обычно спит на правом боку, хотя они ни разу открыто не говорили о возможных комплексах мужа из-за правого профиля, – и но когда муж за окном и расцвеченным дождем поворачивается лицом к Джени Робертс, пока она машет рукой, кажется, что это и он, и не он – знакомое и такое любимое лицо мужа искажено, пульсирует красным цветом и принимает выражение, которое нельзя описать никаким иным словом, кроме как: «Непристойное».

Именно лицо, которое (медленно) повернулось налево и взглянуло на нее из скорой помощи, – лицо, что в самых энуретических и пугающих смыслах и было, и не было лицом мужа, которого она любила, – оно и стимулировало Джени Робертс проснуться и побудило собрать все до единого нервы вместе в кулак и сделать отчаянный унизительный звонок человеку, за которого она когда-то всерьез думала выйти замуж, заместителю менеджера по продажам и ротарианцу на испытательном сроке, чья асимметрия лица – он пострадал в детстве во время серьезного несчастного случая и впоследствии у него левая половина лица развивалась иначе, чем правая: левая ноздря была необычно огромная, зияющая, а левый глаз, – казалось, почти целиком занятый радужкой, – обрамлялся концентрическими кругами и обвисшими мешками, которые постоянно подергивались и пульсировали, когда случайно срабатывали необратимо поврежденные нервы, – и стала причиной, как решила Джени после разрыва отношений, которая разожгла ее неконтролируемое подозрение, будто у него есть тайна, непроницаемая часть личности, фантазирующая о занятиях любовью с другими женщинами, даже когда здоровая, идеально симметричная и на вид неранибельная штучка была внутри нее. Также левый глаз экс-любовника глядел и изучал заметно другое направление, чем правый, нормально развившийся глаз, – эта черта, как он пытался объяснить, в работе по продаже машин в чем-то давала преимущество.

Несмотря на стимулированный кризис, Джени Робертс чувствовала неловкость и чуть ли не смертельный стыд, когда она и ее экс-любовник встретились, выбрали блюда в меню, сели вместе в кабинке на пластмассовых сиденьях у стены-окна и перебросились из вежливости парой радикально неуместных слов, пока она готовилась попробовать задать вопрос, который нечаянно спровоцирует эпифанию и наступление новой стадии жизни в браке, без прежних невинности и самообмана. В ее одноразовом стаканчике был кофе без кофеина, куда она добавила шесть упаковок сливок, а ее бывший сексуальный партнер сидел с неоткрытой пенопластовой коробкой с заказом и глядел одновременно в окно и на нее. На его мизинце было кольцо, пиджак был расстегнут и на белой рубашке под курткой виднелись характерные складки сорочки из «оксфорда», которую совсем недавно достали из упаковки. Солнечный свет, бьющий из большого окна, цвета полудня, превращал переполненную франшизу в парник; было трудно дышать. Заместитель менеджера по продажам наблюдал, как она надрывала крышечки сливок зубами, чтобы поберечь ногти, складывала крышечки в пепельницу из фольги, а глоточки сливок опрокидывала в одноразовый стаканчик, один за другим размешивала их бесплатной мешалкой с квадратным наконечником, пока в его приемлемом с точки зрения развития глазу светилась нежная ностальгия. Она все еще переводила сливки. На ней было и свадебное кольцо, и бриллиантовое обручальное, с далеко не дешевым камешком. У бывшего любовника сегодня болел живот, а кожа у глаза дергалась от тика особенно заметно, потому что сейчас настали устрашающие три последних банковских дня этого месяца и «Хендай» Безумного Майка невероятно давил на работников, чтобы в эти последние три дня они напряглись и навалились на продажи и чтобы заметно разбухли месячные отчеты для клоунов из регионального офиса. Молодая жена несколько раз по-особенному откашливалась, и единственный человек, ответственный за результативность всех работников Безумного Майка, отлично помнил эту привычку, когда она издавала горлом сухие нервные звуки, транслируя, что понимала, каким неуместным покажется в этот момент ее вопрос, особенно учитывая их несчастливое прошлое и то, что они давно никак не связаны, даже минимально, а также ее счастливый брак, и еще что она умирает от стыда, но при этом находится в ситуации какого-то подлинного внутреннего кризиса, и в отчаянии – в отчаянии, обычно присущем загнанным людям с серьезными кредитными проблемами, – и она смотрела с особым тонущим взглядом в глазах, умолявшим не пользоваться преимуществом ее отчаянной позиции, не осуждать и не насмехаться над ней. И плюс, как она всегда пила кофе – обхватив стакан обеими руками даже в таком жарком помещении. Объем, прибыли и условия финансирования «Хендай-US» были среди бесчисленных экономических материй, на которые влияли флуктуации курса иены и прочих валют Тихого океана. Молодая жена провела целый час у зеркала, в результате выбрав бесформенную блузку и слаксы, даже вынула мягкие контактные линзы, снова надела очки, и на ее лице в свете окна – ничего, кроме капельки блеска. За окном, которое освещало солнцем правую сторону ее лица, поблескивал поток загруженной автострады; и еще за стеклом в разделенном поле зрения бывшего любовника в кабинке – который до сих пор любил ее, Джени Энн Орзолек из класса Маркетинга 204, а не свою нынешнюю невесту, осознал он вдруг с болезненной дрожью вновь раскрывшейся смертельной раны, – лежала стоянка Безумного Майка, с пластиковыми флажками и мужчиной в кресле-каталке с женой или, может, медсестрой, которого обрабатывал толстый весельчак в больничном халате и стрелой сквозь голову, какую должны были надевать все работники, когда на стоянку мог заехать с проверкой Мессерли, а сразу за ней – стоянка «Взрослого мира» со всеми ее моделями и классами автомобилей и с такой ротацией и днем и ночью, о какой Безумный Майк Мессерли мог только мечтать.