Г. Пробуждение вследствие сновидения. Функция сновидения. Страшные сны

Зная теперь о том, что предсознательное настроено ночью на желание спать, мы можем с пониманием проследить далее процесс сновидения. Но сначала мы подытожим все то, что знали о нем до сих пор. Итак, либо после работы в бодрствовании сохраняются дневные остатки, которые не могут полностью лишиться энергетического катексиса; либо в результате работы в бодрствовании днем оживляется одно из бессознательных желаний, либо то и другое совпадают; все эти разнообразные возможности мы уже обсуждали. Уже в течение дня или только с возникновением состояния сна бессознательное желание прокладывает себе путь к дневным остаткам и на них переносится. Теперь возникает желание, перенесенное на недавний материал, или же подавленное недавнее желание вследствие подкрепления из бессознательного оживляется заново. Через Псз, с которым это желание одной своей составной частью связано, оно стремится обычным путем мыслительных процессов проникнуть в сознание. Но оно наталкивается на цензуру, которая по-прежнему существует, и испытывает на себе ее влияние. Здесь оно подвергается искажению, уже подготовленному переносом на свежий материал. До сих пор оно находится на пути к тому, чтобы стать чем-то сродни навязчивому представлению, бредовой идее и т. п., то есть усиленной переносом мыслью, выражение которой искажено цензурой. Но теперь состояние сна предсознательного не допускает дальнейшего продвижения; вероятно, эта система, вследствие ослабления ее возбуждений, защищена от вторжения. Поэтому сновидение выбирает путь регрессии, открытый именно благодаря особенностям состояния сна, следуя при этом той притягательной силе, которую имеют для него группы воспоминаний, причем сами эти воспоминания присутствуют лишь в качестве зрительных катексисов и не переведены в сигналы последующих систем. На пути регрессии оно становится доступным изображению. О компрессии мы поговорим позднее. Теперь оно оставило позади вторую часть своего тернистого пути. Первая часть имеет прогредиентное направление от бессознательных сцен или фантазий к предсознательному; вторая часть ведет от границы цензуры обратно к восприятиям. Но когда процесс сновидения становится содержанием восприятия, он словно обходит преграду, выставленную ему цензурой и состоянием сна в Псз. Ему удается привлечь к себе внимание и стать замеченным сознанием. Сознание же, означающее для нас орган чувств для восприятия психических качеств, может возбуждаться в бодрствовании из двух пунктов. В первую очередь от периферии всего аппарата, из системы восприятии; кроме того, приятными и неприятными возбуждениями, являющимися чуть ли единственными психическими качествами при энергетических катексисах внутри аппарата. Все остальные процессы в ψ-системах, в том числе и в Псз, лишены психического качества и не являются объектами сознания, поскольку не доставляют ему для восприятия чувства удовольствия или неудовольствия. Мы вынуждены были предположить, что эти ощущения удовольствия и неудовольствия автоматически регулируют течение процессов катексиса. Позднее, однако, для достижения более тонких результатов выявилась необходимость сделать ход представлений более независимым от сигналов неудовольствия. С этой целью системе Псз потребовались собственные качества, которые могли бы привлечь сознание, и, весьма вероятно, она получила их благодаря объединению предсознательных процессов с не лишенной качественных характеристик системой воспоминаний о сигналах речи. Благодаря качествам этой системы сознание, бывшее до сих пор лишь органом чувств для восприятий, становится теперь еще и органом чувств для части наших мыслительных процессов. Теперь имеются, так сказать, две чувственные поверхности, одна из которых обращена к восприятию, другая – к предсознательным процессам мышления.

Я должен предположить, что обращенная к Псз чувственная поверхность сознания благодаря состоянию сна становится гораздо менее возбудимой, чем поверхность, направленная на В-системы. Более того, потеря интереса к ночным мыслительным процессам вполне целесообразна. В мышлении ничего не должно происходить; Псз желает спать. Если же сновидение стало восприятием, то благодаря приобретенным теперь качествам оно способно возбуждать сознание. Это чувственное возбуждение делает то, в чем, собственно, и состоит его функция; в форме внимания оно направляет часть имеющейся в Псз катектической энергии на то, что возбуждает. Таким образом, следует признать, что сновидение всякий раз будит, приводит в действие часть покоящейся энергии Псз. Влияние, оказываемое на него этой энергией, мы назвали вторичной переработкой, имея в виду связность и понятность сновидения. Это означает, что со сновидением обращаются как с любым другим содержанием восприятия; оно испытывает на себе влияние точно таких же представлений, продиктованных ожиданиями, если только их допускает его материал. С точки зрения направленности течения эта третья часть процесса снови́дения снова носит прогредиентный характер.

Во избежание недоразумений, наверное, уместно будет сказать несколько слов о временны́х особенностях этих процессов сновидения. Гобло (1896) своей весьма интересной идеей, навеянной, очевидно, загадкой сновидения Маури о гильотине, пытается показать, что время, которое занимает сновидение, относится лишь к переходному периоду между сном и пробуждением. Пробуждение требует времени; в это время и случается сновидение. Люди думают, что последний образ сновидения был настолько сильным, что вынудил к пробуждению. На самом деле он был таким сильным именно потому, что мы и так уже были близки к пробуждению. «Un rêve c’est un réveil qui commence».

Еще Дюга (1897b) подчеркивал, что Гобло пришлось оставить в стороне многие факты, чтобы придать всеобщее значение своему тезису. Существуют также сновидения, от которых не просыпаешься, например, такие, в которых снится, будто что-то снится. Исходя из того, что нам известно о работе сновидения, мы не можем согласиться, что она распространяется лишь на период пробуждения. Напротив, мы должны предположить, что первая часть работы сновидения начинается уже днем, еще под властью предсознательного. Вторая ее часть – изменение под влиянием цензуры, притяжение бессознательными сценами, проникновение в восприятие – продолжается, пожалуй, всю ночь, и в этом отношении мы, видимо, всегда будем правы, сообщая о своем ощущении, что всю ночь нам что-то снилось, даже если мы и не можем сказать, что именно. Но я не думаю, что необходимо предполагать, будто процессы сновидения вплоть до осознания действительно придерживаются описанной нами временной последовательности: сначала имеется перенесенное желание, потом происходит искажение вследствие цензуры, за этим следует изменение направления в сторону регрессии и т. д. При описании нам пришлось создать такую последовательность; в действительности речь идет, пожалуй, об одновременном испытании того и другого пути, о колебании возбуждения, пока наконец из его сообразного цели накопления не остается какая-то одна группа. Основываясь на своем личном опыте, сам я считаю, что работе сновидения часто требуется больше одного дня и одной ночи, чтобы дать свой результат, причем необычайное искусство в построении сновидения перестает тогда казаться чем-то удивительным. По моему мнению, даже понятность как результат восприятия может проявиться еще до того, как сновидение привлекает к себе сознание. С этого момента, однако, процесс ускоряется, поскольку сновидение встречает теперь такое же к себе отношение, как и все остальное, что было воспринято. Это похоже на фейерверк, который готовится долгие часы, а сгорает в одно мгновение.

Благодаря работе сновидения процесс сновидения либо достигает теперь достаточной интенсивности, чтобы привлечь к себе сознание и пробудить предсознательное совершенно независимо от времени и глубины сна; либо его интенсивность для этого недостаточна, и оно должно выжидать, пока непосредственно перед пробуждением ему не пойдет навстречу ставшее более подвижным внимание. Большинство сновидений оперируют, по-видимому, сравнительно незначительными психическими интенсивностями, ожидая пробуждения. Этим объясняется, однако, и то, что мы обычно воспринимаем нечто приснившееся, когда нас неожиданно вырывают из глубокого сна. При этом, как и при спонтанном пробуждении, взгляд вначале устремляется на содержание восприятия, созданное работой сновидения, и только затем – на восприятие, получаемое извне.

Наибольший теоретический интерес вызывают, однако, сновидения, способные пробуждать посреди сна. Можно вспомнить о доказуемой повсюду целесообразности и задаться вопросом, почему сновидению, то есть бессознательному желанию, предоставлена власть нарушать сон, то есть мешать исполнению предсознательного желания. Должно быть, все дело в соотношениях энергии, о которых мы мало что знаем. Если бы мы обладали этими знаниями, то, наверное, обнаружили бы, что предоставление свободы сновидению и затраты на специальное внимание к нему представляют собой экономию энергии по сравнению с тем случаем, когда бессознательное ночью удерживается в тех же границах, что и днем. Как показывает опыт, снови́дение, даже если оно несколько раз за ночь прерывает сон, со сном совместимо. Человек на мгновение просыпается и тотчас вновь засыпает. Это похоже на то, как во сне отгоняешь от себя муху; просыпаешься специально с этой целью. Засыпая вновь, мы устраняем помеху. Исполнение желания спать, как показывают известные примеры о сне кормилиц и т. п., вполне совместимо с поддержанием известных затрат внимания в определенном направлении.

Здесь, однако, необходимо выслушать одно возражение, основанное на лучшем понимании бессознательных процессов. Мы сами характеризовали бессознательные желания как постоянно активные. Тем не менее днем они недостаточно сильны, чтобы дать о себе знать. Но если имеется состояние сна, а бессознательное желание проявило силу, чтобы образовать сновидение и с его помощью разбудить предсознательное, то почему эта энергия иссякает после того, как сновидение оказалось воспринятым? Не должно ли сновидение постоянно возобновляться подобно назойливой мухе, которая все снова и снова возвращается после того, как ее отгоняют? По какому праву мы утверждали, что сновидение устраняет нарушение сна?

Совершенно верно, что бессознательные желания всегда остаются активными. Они представляют собой пути, которые оказываются проходимыми всякий раз, когда ими пользуется некое количество возбуждения. Замечательная особенность бессознательных процессов как раз и состоит в том, что они остаются нерушимыми. В бессознательном ничего не кончается, ничего не пропадает и не забывается. Самое яркое впечатление об этом получаешь при изучении неврозов, особенно истерии. Бессознательный ход мыслей, ведущий к разрядке в виде приступа, тотчас становится вновь проходимым, когда накопилось достаточно возбуждения. Обида, возникшая тридцать лет назад, получив доступ к бессознательным источникам аффекта, все эти тридцать лет воздействует, словно недавняя. Стоит только затронуть воспоминание о ней, как она снова оживает и проявляется, катектированная возбуждением, которое находит себе моторный отвод в припадке. Именно здесь может вмешаться психотерапия. Ее задача заключается в том, чтобы обеспечить завершение и забывание бессознательных процессов. То, что мы склонны считать само собой разумеющимся и объясняем первичным влиянием времени на остатки душевных воспоминаний, стиранием воспоминаний и аффективной слабостью впечатлений, которые уже не являются свежими, – на самом деле представляет собой вторичные изменения, возникающие благодаря хлопотливой работе. Именно предсознательное совершает эту работу, и психотерапия не может пойти по иному пути, кроме пути подчинения Бсз господству Псз.

Таким образом, для отдельного бессознательного процесса возбуждения имеется два исхода. Либо он остается предоставленным самому себе, и тогда он в конце концов где-нибудь прорывается, обеспечивая своему возбуждению на сей раз выход к моторике, либо он подвергается воздействию предсознательного, и тогда его возбуждение связывается им, а не отводится. Последнее и происходит при процессе снови́дения. Катексис, идущий со стороны Псз навстречу ставшему восприятием сновидению, управляется теперь возбуждением в сознании и поэтому связывает бессознательное возбуждение сновидения, обезвреживая его как помеху. Если сновидец на мгновение просыпается, то это означает, что он и в самом деле отогнал от себя муху, угрожавшую нарушить сон. Мы можем теперь увидеть, что действительно было целесообразнее и выгоднее предоставить свободу бессознательному желанию, открыть ему путь к регрессии, чтобы оно образовало сновидение, а затем связать это сновидение и покончить с ним благодаря небольшим затратам предсознательной работы, нежели все время во сне держать в узде бессознательное. Ведь следовало ожидать, что сновидение, даже если первоначально оно не было целесообразным процессом, во взаимодействии сил душевной жизни должно было овладеть некой функцией. Мы видим, какова эта функция. Оно взяло на себя задачу вновь подчинить предсознательному отпущенное на волю возбуждение Бсз; при этом оно отводит возбуждение Бсз, служит ему клапаном и в то же время защищает сон предсознательного от незначительных затрат бодрствующей деятельности. Таким образом, в качестве компромисса, подобно другим психическим образованиям этого ряда, оно одновременно служит обеим системам, исполняя желания той и другой, поскольку они совместимы друг с другом. Если еще раз вернуться к «секреторной теории» Роберта (1886), о которой рассказывалось ранее, то мы увидим, что должны признать правоту этого автора в главном – в определении функции сновидения, тогда как в предположениях и в оценке процесса сновидения мы с ним расходимся.

Ограничение: «поскольку оба желания совместимы друг с другом» – содержит указание на возможные случаи, в которых функция сновидения терпит фиаско. Процесс сновидения вначале допускается как исполнение желания бессознательного; если эта попытка исполнить желание настолько сильно потрясает предсознательное, что оно не может уже сохранить свое спокойствие, то это значит, что сновидение нарушило компромисс и уже не выполняет второй части своей задачи. В таком случае оно тотчас прерывается и заменяется полным пробуждением. Собственно говоря, и здесь тоже нет вины сновидения, когда оно, будучи обычно стражем сна, вынуждено выступить в качестве его нарушителя, и нам не нужно подвергать сомнению его целесообразность. Это не единственный случай в организме, когда обычно целесообразное устройство становится нецелесообразным и мешающим после того, как в условиях его возникновения нечто меняется, и тогда нарушение служит по меньшей мере новой цели – указать на изменение и активизировать против него средства регуляции организма. Разумеется, я здесь имею в виду случай страшного сна, и, чтобы не показалось, будто я уклоняюсь от этого свидетельства против теории исполнения желаний, всякий раз, когда на него наталкиваюсь, я постараюсь хотя бы в общих чертах разъяснить сновидения этого рода.

В том, что психический процесс, способствующий развитию страха, может быть тем не менее исполнением желания, давно уже для нас не содержится противоречия. Мы можем объяснить себе это явление тем, что желание относится к одной системе, Бсз, тогда как система Псз это желание отвергла и подавила. Подчинение Бсз системой Псз даже при абсолютном психическом здоровье не является полным; размеры этого подчинения определяют степень нашей психической нормальности. Невротические симптомы показывают нам, что обе системы находятся в конфликте друг с другом; они являются компромиссными результатами этого конфликта, которые на какое-то время кладут ему конец. С одной стороны, они обеспечивают Бсз канал для отвода его возбуждения, служат ему выходными воротами, но, с другой стороны, дают Псз возможность иметь определенную власть над Бсз. Поучительно, например, рассмотреть значение истерической фобии или страха пространства. Невротик не в состоянии один идти по улице, и это мы справедливо называем «симптомом». Попытаемся устранить этот симптом, вынуждая больного совершать то действие, к которому он считает себя неспособным. В таком случае возникает приступ страха, подобный приступу страха на улице, который стал для него поводом к развитию агорафобии. Таким образом, мы узнаем, что симптом был конституирован, чтобы предотвратить вспышку страха; фобия предстает перед страхом как своего рода пограничная крепость.

Наше обсуждение не сможет продолжиться, если мы не остановимся на роли аффектов в этих процессах, что, впрочем, возможно здесь сделать только отчасти. Итак, мы выдвигаем тезис, что подавление Бсз необходимо прежде всего потому, что предоставленное самому себе течение представлений в Бсз вызывает аффект, который первоначально носит характер удовольствия, а после процесса вытеснения – характер неудовольствия. Подавление имеет целью, но также и результатом предотвращение развития этого неудовольствия. Подавление простирается на содержание представлений Бсз потому, что именно содержание представления может послужить причиной неудовольствия. Здесь в основу положено совершенно определенное предположение о природе развития аффекта. Это развитие рассматривается как моторный или секреторный акт, иннервационный ключ к которому находится в представлениях Бсз. Благодаря контролю со стороны Псз эти представления, так сказать, зажимаются, а распространение импульсов, развивающих аффект, тормозится. Опасность, возникающая при прекращении катексиса со стороны Псз, состоит, следовательно, в том, что бессознательные возбуждения высвобождают такой аффект, который – вследствие ранее произошедшего вытеснения – может ощущаться только как страх, как неудовольствие.

Эта опасность возникает из-за предоставления свободы процессу снови́дения. Условия для ее осуществления заключаются в том, что произошли вытеснения и что подавленные импульсы желаний могут оказаться достаточно сильными. Следовательно, они всецело находятся за психологическими рамками образования сновидения. Если бы наша тема этим моментом – освобождением Бсз во время сна – не была связана с темой развития страха, то я мог бы отказаться от обсуждения страшных снов и избавить себя от всех им присущих неясностей.

Теория страшных снов относится, как я уже не раз говорил, к психологии неврозов. Указав на ее точку соприкосновения с темой процесса снови́дения, мы можем на этом остановиться. Разве что я могу сделать еще кое-что. Поскольку я утверждал, что невротический страх проистекает из сексуальных источников, я могу подвергнуть анализу страшные сны, чтобы выявить сексуальный материал в их мыслях.

В силу веских причин я откажусь здесь от всех примеров, которые в изобилии предоставляют мне невротические пациенты, и отдам предпочтение страшным снам малолетних.

У меня самого уже несколько десятилетий не было ни одного настоящего страшного сна. Из своего семи- или восьмилетнего возраста я помню одно такое сновидение, которое лет тридцать спустя я подверг толкованию. Оно было очень живым; мне снилась любимая мать с необычно спокойным, как у спящего человека, выражением лица; ее внесли в комнату и положили на кровать два (или три) человека с птичьими клювами. Я проснулся в слезах и своим плачем нарушил сон родителей. Необычно задрапированные, слишком длинные фигуры с птичьими клювами я заимствовал из иллюстраций к библии Филипсона; я думаю, это были боги с ястребиными головами с египетского надгробного барельефа. Кроме того, анализ дает мне воспоминание об одном невоспитанном мальчике, сыне дворника, который часто играл с нами, детьми, на лужайке перед домом; и я почти уверен, что его звали Филипп. Далее, мне кажется, что именно от этого мальчика я впервые услышал вульгарное слово, которое обозначает половой акт, а образованными людьми заменяется латинским словом «коитировать», имеющим, однако, довольно четкую аналогию с ястребиными головами. О сексуальном значении этого слова я, видимо, догадался по виду моего познавшего свет наставника. Выражение лица матери в сновидении было мною скопировано с лица деда, которого я тайком увидел в коме за несколько дней до его смерти. Стало быть, толкование вторичной переработки в сновидении гласило, что мать умирает; с этим согласуется и надгробный барельеф. В этом страхе я проснулся и не мог успокоиться до тех пор, пока не разбудил родителей. Я вспоминаю, что сразу же успокоился, когда увидел лицо матери, словно мне требовалось утешение: она не умерла. Однако это вторичное истолкование сна произошло уже под влиянием возникшего страха. Я был встревожен не потому, что мне приснилось, будто мать умирает; напротив, я истолковал сновидение в предсознательной переработке так потому, что мною уже владел страх. Страх же посредством вытеснения сводится к смутному, несомненно, сексуальному чувству, которое нашло свое выражение в зрительном содержании сновидения.

Одному 27-летнему мужчине, который уже больше года страдает тяжелым недугом, в возрасте между одиннадцатью и тринадцатью годами постоянно снился сон, сопровождавшийся чувством страха, будто за ним гонится какой-то человек с мотыгой; он хочет бежать, но словно парализован и не может сойти с места. Пожалуй, это хороший образец очень типичного и не внушающего подозрений в сексуальном отношении страшного сна. При анализе сновидец сначала вспоминает один относящийся к более позднему времени рассказ своего дяди о том, как ночью на него напал на улице какой-то подозрительный тип, и сам заключает отсюда, что, возможно, в то время, когда ему приснился сон, он слышал об аналогичном происшествии. По поводу мотыги он вспоминает, что однажды в тот же период жизни, выкорчевывая дерево, он поранил себе руку мотыгой. Затем он непосредственно переходит к своему отношению к младшему брату, с которым он часто жестоко обращался; в частности, он вспоминает один случай, когда он попал ему в голову сапогом и разбил ее в кровь, а мать сказала тогда: «Я боюсь, что когда-нибудь он его убьет». Остановившись, таким образом, на теме насилия, он вдруг вспоминает один эпизод, относящийся к девятилетнему возрасту. Родители поздно вечером вернулись домой и легли в постель, а он, притворившийся спящим, вскоре услышал тяжелое дыхание и другие звуки, показавшиеся ему жуткими, он мог даже догадаться об их положении в постели. Его дальнейшие мысли показывают, что между этими отношениями родителей и своим отношением к младшему брату он провел аналогию. То, что происходило между родителями, он обозначил для себя словами «насилие» и «драка». Доказательством такой точки зрения явилось для него то, что в постели матери он часто замечал кровь.

То, что половой акт взрослых кажется детям, которые его замечают, чем-то ужасным и вызывает у них страх, – это вывод, сделанный, я бы сказал, на основании повседневного опыта. Этому страху я дал следующее объяснение: речь идет о сексуальном возбуждении, которое недоступно их пониманию; это возбуждение отвергается, пожалуй, из-за того, что в него впутаны родители, и поэтому оно превращается в страх. В более ранний период жизни сексуальный импульс по отношению к родителю противоположного пола пока еще не наталкивается на вытеснение и выражается, как мы видели, свободно.

Я бы безо всяких сомнений применил это же объяснение и к столь часто встречающимся у детей ночным приступам страха с галлюцинациями (pavor nocturnus). Также и здесь речь может идти лишь о непонятных и отвергнутых сексуальных импульсах, при описании которых, вероятно, выявилась бы временная периодичность, так как усиление сексуального либидо может происходить как вследствие случайных возбуждающих впечатлений, так и в результате спонтанных, периодически активизирующихся процессов развития.

Мне недостает необходимого материала наблюдений, чтобы подтвердить это заявление. И наоборот, детским врачам, похоже, недостает точки зрения, которая позволила бы понять целый ряд феноменов как с соматической, так и с психической стороны. В качестве курьезного примера того, как легко в ослеплении медицинской мифологией пройти мимо понимания таких случаев, я приведу один случай, обнаруженный мной в тезисе Дебаккера (1881) о pavor nocturnus.

Один тринадцатилетний мальчик слабого здоровья становился все более тревожным и рассеянным, его сон стал беспокойным и почти каждую неделю хотя бы раз прерывался тяжелым приступом страха с галлюцинациями. Воспоминания об этих снах всегда были очень отчетливыми. Так, он рассказывал, как на него кричал черт: «Теперь ты наш! Теперь ты наш!» – кругом пахло смолой и серой, а огонь обжигал его кожу. Проснувшись в страхе после такого сна, он вначале ничего не мог вымолвить, пока наконец к нему не вернулся голос, и тогда было отчетливо слышно, как он говорил: «Нет, нет, не меня, я ведь ничего не сделал», – или: «Пожалуйста, нет, я никогда не буду больше так делать!» Однажды он также сказал: «Альберт этого не делал!» Позднее он стал избегать раздеваться, потому что, по его словам, «огонь охватывал его только тогда, когда он был раздет». В то самое время, когда ему снились эти сны про чертей, грозившие подорвать его здоровье, его отправили в деревню. Он провел там полтора года, поправился, а затем, когда ему было пятнадцать лет, однажды признался: «Je n’osais pas l’avouer, mais j’éprouvais continuellement des picotements et des surexcitations aux parties, à la fin, cela m’énervait tant que plusieurs fois, j’ai pensé me jeter par la fenêtre du dortoir».

В действительности нетрудно догадаться: 1) что мальчик в прежние годы мастурбировал, вероятно, это отрицал, и ему угрожали суровым наказанием за его дурную привычку. (Его признание: «Je ne le ferai plus»; его отрицание: «Albert n‘a jamais fait ça»); 2) что под напором полового созревания у него снова пробудилось желание мастурбировать, но теперь 3) он стал бороться и сопротивляться, и в результате этой борьбы либидо оказалось подавленным и преобразовалось в страх, который впоследствии включил в себя также страх грозивших тогда наказаний.

Послушаем, однако, выводы нашего автора (ibid., 69). «Из этого наблюдения вытекает, что:

1) влияние полового созревания у мальчика со слабым здоровьем может вызвать состояние общей слабости и даже привести к весьма значительной анемии мозга;

2) эта анемия мозга является причиной изменения характера, демономанических галлюцинаций и очень сильных ночных, возможно, также дневных состояний страха;

3) демономания и самообвинения мальчика объясняются влиянием религиозного воспитания, полученного им в детстве;

4) вследствие продолжительного пребывания в деревне, физических упражнений и восстановления сил все эти явления по окончании пубертата исчезли;

5) наверное, наследственности и застарелому сифилису отца можно приписать предрасполагающую причину возникновения мозговых явлений у ребенка.

Заключительное слово: «Nous avons fait entrer cette observation dans le cadre des délires apyrétiques d’inanition, car c’est à l’ischémie cérébrale que nous rattachons cet état particulier».