А. Забывание сновидений

Итак, сначала мы обратимся к теме, порождающей возражение, которое мы до сих пор игнорировали, но которое все же способно лишить всякой основы предпринимаемые нами попытки толкования сновидений. С самых разных сторон нам приходилось слышать, что, собственно говоря, мы вовсе не знаем сновидения, которое собираемся толковать, точнее: что у нас нет никаких гарантий, что мы его знаем таким, каким оно действительно было.

То, что мы вспоминаем о сновидении и к чему прилагаем наше искусство толкования, во‑первых, исковеркано нашей ненадежной памятью, которая, похоже, совершенно непригодна для сохранения сновидения и, возможно, опускает как раз самые важные части своего содержания. Очень часто, собираясь уделить внимание нашим снам, мы склонны пожаловаться, что нам снилось гораздо больше, а теперь уже ничего, к сожалению, из этого уже не помним, за исключением какого-то отрывка, само воспоминание о котором кажется нам на удивление ненадежным. Во-вторых, все говорит о том, что наше воспоминание воспроизводит сновидение не только фрагментарно, но также неверно и искаженно. Таким образом, с одной стороны, мы можем сомневаться, действительно ли приснившееся было таким бессвязным и расплывчатым, каким сохранилось в памяти, с другой стороны, можно усомниться в том, было ли сновидение таким связным, как мы его пересказываем, не заполняем ли мы при попытке репродукции не имевшиеся или возникшие вследствие забывания пробелы произвольно выбранным новым материалом, не приукрашиваем, не дополняем, не подгоняем ли мы сновидение, в результате чего судить о том, каким было настоящее содержание нашего сна, становится невозможным. Более того, у одного автора (Spitta, 1882) мы обнаружили следующее предположение: то, что представляется нам порядком и связностью сновидения, привносится в сновидение при попытке воскресить его в памяти. Таким образом, для нас существует опасность, что сам предмет, ценность которого мы собираемся определить, выскользнет из наших рук.

До сих пор при толковании сновидений мы игнорировали эти предостережения. Более того, применительно к самым незначительным, неочевидным и неопределенным содержательным компонентам сновидения мы, наоборот, не менее ясно ощущали необходимость толкования, чем в случае отчетливых и определенных. В сновидении об инъекции Ирме есть место: «Я тотчас подзываю доктора M.», и мы предположили, что и это добавление не попало бы в сновидение, если бы не имело на то особой причины. Таким образом, мы пришли к истории той несчастной пациентки, к постели которой я «тотчас» подозвал старшего коллегу. Во внешне абсурдном сновидении, которое считает различие между числами 51 и 56 quantité négligeable, число 51 упоминается несколько раз. Вместо того чтобы считать это чем-то естественным или безразличным, мы сделали вывод о наличии в скрытом содержании сновидения второй цепочки мыслей, ведущей к числу 51, а прослеженный нами путь привел нас к опасениям (в которых 51 год выступает как рубеж жизни), резко отличающимся от доминирующих мыслей, которые хвастливо разбрасываются годами. В сновидении «Non vixit» есть место – небольшая вставка, – которое вначале я не заметил: «Поскольку П. его не понимает, Фл. спрашивает меня» и т. д. Когда затем толкование застопорилось, я вернулся к этим словам и нашел от них путь к детской фантазии, которая в качестве промежуточного узлового пункта проявляется в мыслях сновидения. Это случилось благодаря строкам поэта:

 

«Вы редко меня понимали,

И редко я вас понимал;

И только оказавшись в грязи,

Мы сразу поняли друг друга!»

 

Любой анализ можно было бы снабдить примерами, доказывающими, насколько необходимы для толкования именно самые незначительные элементы сновидения и насколько затягивается решение задачи, если на них обращать внимание только потом. Такое же значение при толковании сновидений мы придаем и любому нюансу выражения речи, в котором предстал перед нами сон. Более того, даже в тех случаях, когда перед нами оказывался бессмысленный или недостаточный текст, а наши усилия перевести сновидение в верную форму вроде бы оказывались неудачными, мы учитывали и этот недостаток выражения. Словом, к тому, что, по мнению авторов, является произвольной импровизацией, поспешно скомпонованной в затруднительной ситуации, мы относились как священному тексту. Это противоречие нуждается в объяснении.

Это объяснение звучит в нашу пользу, но и не делает неправыми других авторов. С точки зрения нашего вновь приобретенного знания о возникновении сновидения все противоречия соединяются без остатка. Действительно, пытаясь воспроизвести сновидение, мы его искажаем; мы снова обнаруживаем здесь то, что называли вторичной и зачастую неправильно понимаемой переработкой сновидения со стороны инстанции обычного мышления. Но само это искажение есть не что иное, как часть переработки, которой закономерным образом вследствие цензуры подвергаются мысли сновидения. Авторы предполагали или замечали здесь явно действующее искажение в сновидении; для нас это мало что значит, поскольку мы знаем, что гораздо более интенсивная, но менее очевидная работа искажения уже избрала своим объектом сновидение вследствие содержащихся в нем скрытых мыслей. Авторы заблуждаются только в том, что считают модификацию сновидения при его воспроизведении в памяти и словесном выражении произвольной, то есть далее не разрешимой и, соответственно, пригодной лишь для того, чтобы в процессе его понимания сбивать нас с толку. Они недооценивают роль детерминации в психической сфере. Здесь нет ничего произвольного. Всегда можно показать, что вторая цепочка мыслей тотчас берет на себя определение элемента, который остался не определенным первой. Я хочу, например, совершенно произвольно задумать какое-нибудь число; но это невозможно; число, которое приходит мне в голову, однозначно и неизбежно обусловлено моими мыслями, которые могут быть далеки от моего намерения в данный момент. Столь же мало произвольны и изменения, которые претерпевает сновидение, когда оно редактируется в бодрствовании. Они остаются в ассоциативной связи с содержанием, место которого занимают, и служат тому, чтобы указать нам путь к этому содержанию, которое само опять-таки может быть заменой другого.

При анализе сновидений моих пациентов я обычно не без успеха подвергаю это утверждение следующей проверке. Если рассказ о сновидении кажется мне вначале трудным для понимания, я прошу рассказчика его повторить. В редких случаях это происходит в тех же самых словах. Но те места, в которых он изменил выражение, выступают для меня в качестве слабых мест в маскировке сновидения, подобно тому, как для Хагена – вышитый знак на одеянии Зигфрида. С них-то и можно приступить к толкованию сновидения. Моей просьбой рассказчик предупрежден, что я намерен приложить особые усилия, чтобы разгадать сон; поэтому под напором сопротивления он сразу же начинает защищать слабые места в маскировке сновидения, заменяя предательское выражение отдаленным. Тем самым он обращает мое внимание на выражение, от которого он отказался. По усилиям, затраченным на защиту от разгадки сновидения, я могу судить о той тщательности, с которой соткано одеяние сна.

Менее правы авторы, когда они отводят слишком много места сомнению, которое мы испытываем, слушая рассказ о сновидении. Это сомнение лишено всякой интеллектуальной гарантии; наша память вообще не знает гарантий, и все же гораздо чаще, чем это имеет под собой объективные основания, мы считаем нужным доверять ее сведениям. Сомнение в правильной передаче сновидения или отдельных его частей опять-таки является лишь производной цензуры сновидения, сопротивления проникновению мыслей сна в сознание. Это сопротивление не всегда исчерпывается вызываемыми им смещениями и замещениями; в виде сомнения оно касается затем еще и того, что было пропущено. Этого сомнения мы часто не замечаем, ибо в целях предосторожности оно всегда обращается не на интенсивные элементы сновидения, а только на слабые и неясные. Но мы теперь уже знаем, что между мыслями сновидения и самим сновидением произошла полная переоценка всех психических ценностей; искажение было возможно лишь благодаря лишению ценности, оно постоянно в этом выражается и порой этим довольствуется. Если к неясному элементу содержания сновидения добавляется еще и сомнение, то мы, следуя этой подсказке, можем распознать в нем непосредственную производную одной из предосудительных мыслей сновидения. Дело обстоит так, как после крупного переворота в одной из республик древности или эпохи Возрождения. Ранее господствовавшие аристократические и могущественные семьи теперь изгоняются, все высшие должности занимают выходцы из низов; в городе терпимо относятся только к полностью обнищавшим и безвластным гражданам или к дальним родственникам тех, кто был свержен. Но и они тоже не пользуются гражданскими правами в полной мере – за ними с недоверием бдят. В нашем случае место недоверия занимает сомнение. Поэтому при анализе сновидения я прошу, чтобы пациент отбросил всю целиком шкалу оценки надежности, а к малейшей возможности того, что в сновидении происходило нечто того или иного рода, относился как к достоверному факту. До тех пор пока кто-нибудь, прослеживая элемент сновидения, не решается отказаться от своей критики, анализ здесь застопоривается. Недооценка данного элемента оказывает на анализируемого человека психическое воздействие, которое заключается в том, что ему никогда не придет на ум ни одно из нежелательных представлений, стоящих за этим элементом. Собственно говоря, такое воздействие не является естественным; не было бы ничего абсурдного в том, если бы кто-то сказал: «Было ли то или иное в сновидении, я точно не знаю, но в связи с этим мне приходит в голову следующее». Но такого он никогда не говорит, и именно это воздействие сомнения, которое мешает анализу, позволяет разоблачить его как производную и инструмент психического сопротивления. Психоанализ оправданно недоверчив. Одно из его правил гласит: все, что мешает продолжению работы, является сопротивлением.

Также и забывание сновидений остается непонятным до тех пор, пока для его объяснения не привлекается сила психической цензуры. Ощущение, будто ночью многое снилось, но сохранилось из этого очень мало, в ряде случаев может иметь иной смысл – например, тот, что работа сновидения совершалась всю ночь напролет, но она оставила после себя лишь короткое сновидение. В противном случае в том факте, что после пробуждения человек постепенно забывает свой сон, усомниться невозможно. Очень часто он забывается, несмотря на все мучительные усилия его запомнить. Однако я полагаю, что подобно тому, как объем этого забывания обычно переоценивается, точно так же переоценивается и убыток знания о сновидении, связанный с фрагментарностью последнего. Все, что утрачено в содержании сна вследствие забывания, часто можно восстановить посредством анализа; по крайней мере, во множестве случаев на основании сохранившегося фрагмента можно восстановить если не само сновидение – да и дело вовсе не в нем, – то хотя бы мысли сна. Здесь требуется большое внимание и преодоление себя в процессе анализа; все это, однако, указывает на то, что при забывании сновидения присутствует враждебный [то есть исходящий от сопротивления] умысел.

Убедительное доказательство тенденциозного характера забывания снов, которое служит сопротивлению, можно получить в ходе анализа при рассмотрении предварительной стадии забывания. Нередко бывает так, что посреди работы по толкованию неожиданно всплывает пропущенная часть сновидения, которая прежде считалась забытой. Эта часть сновидения, вырванная у забвения, каждый раз оказывается наиболее важной; она находится на кратчайшем пути к разгадке сна и поэтому сильнее других подвержена сопротивлению. Среди примеров снов, которые я привел в контексте данной главы, иногда случается, что одну из частей содержания сна я привожу лишь впоследствии. Речь идет о сновидении, приснившемся мне во время поездки, где я мщу двум моим нелюбезным попутчикам. Этот сон я оставил почти не истолкованным из-за его отчасти грубо скабрезного содержания. Пропущенная часть такова: «Я говорю по поводу книги Шиллера: “It is from…”, но поправляюсь: “It is by…” Мужчина замечает сестре: “Он сказал правильно”».

Самокоррекция в сновидении, кажущаяся многим авторам столь удивительной, большого интереса для нас, пожалуй, не представляет. В связи с речевыми ошибками в сновидении я лучше приведу пример из собственных воспоминаний. В девятнадцать лет я впервые оказался в Англии и провел целый день на берегу Ирландского моря. Разумеется, я был увлечен ловлей морских животных, оставшихся после отлива, и как раз разглядывал морскую звезду (сновидение начинается с: Голлтурн-Голотурии), когда ко мне подошла прелестная маленькая девочка и спросила: «Is it a starfish? Is it alive?» Я ответил: «Yes, he is alive», но затем я устыдился своей ошибки и повторил фразу правильно. Речевую ошибку, совершенную мною тогда, сновидение заменяет другой, которую так же легко сделать немцу. «Книга Шиллера» следует перевести не from…, а by… После всего, что мы услышали о намерениях работы сновидения и о присущей ей бесцеремонности в выборе средств, нас уже не удивляет, что она производит эту замену, поскольку from благодаря созвучию с немецким прилагательным fromm [благочестивый] допускает грандиозное сгущение. Но что означает безобидное воспоминание о морском береге в контексте сновидения? Оно на самом невинном примере показывает, что я не в том месте употребляю слово, имеющее род, то есть привношу половой аспект (he) там, где он неуместен. Но это является одним из ключей к разгадке сновидения. А кто слышал еще и о происхождении названия книги «Matter and Motion» (Molière в Malade Imaginaire: La matière est-elle laudable?  – a motion of the bowels), тот легко сможет дополнить недостающее.

Впрочем, то, что забывание сновидения большей частью есть результат сопротивления, я могу доказать посредством demonstratio ad oculos. Пациент рассказывает, что ему что-то снилось, но сновидение забылось без следа; затем он ведет себя так, словно ничего не произошло. Мы продолжаем работу, я наталкиваюсь на сопротивление, что-то разъясняю пациенту, помогаю ему советами и увещеваниями примириться с какой-то неприятной мыслью, и едва это удалось, он восклицает: «Теперь я снова знаю, что мне снилось». То же самое сопротивление, которое мешало ему в этот день работать, заставило его забыть и сновидение. Через преодоление этого сопротивления я способствовал воскрешению в памяти сна.

Точно так же пациент, достигнув определенного места в работе, может вспомнить сон, приснившийся три, четыре и более дней назад и покоившийся доселе в забвении.

Психоаналитический опыт предоставил нам и другое доказательство того, что забывание сновидений гораздо больше зависит от сопротивления, чем от расхождения между состояниями сна и бодрствования, как полагают авторы. Со мной, как и с другими аналитиками, а также с пациентами, проходящими такое лечение, нередко случается, что, проснувшись под влиянием сновидения, непосредственно вслед за этим, полностью владея своей мыслительной деятельностью, начинаем толковать сновидение. В таких случаях я часто не успокаивался до тех пор, пока не приходил к полному пониманию своего сна, и все же бывало и так, что по пробуждении я так же полностью забывал работу по толкованию, как и содержание сна, хотя и знал, что мне что-то снилось и что я истолковал сновидение. Гораздо чаще сновидение уносило с собой в забвение результат работы по толкованию, прежде чем духовной деятельности удавалось удержать сновидение в памяти. Однако между этой работой по толкованию и бодрствующим мышлением не существует той психической пропасти, которой разные авторы пытаются объяснить забывание сна. – Когда Мортон Принс (1910) возражает против моего объяснения забывания снов, утверждая, что это лишь частный случай амнезии отщепленных состояний психики (dissociated states), и указывая на невозможность перенести мое объяснение этой особого рода амнезии на другие типы амнезии, делая его непригодным для решения дальнейших задач, он напоминает читателю о том, что во всех своих описаниях таких состояний диссоциации он никогда не пытался найти динамического объяснения этих феноменов. Иначе он обнаружил бы, что вытеснение (или создаваемое им сопротивление) представляет собой причину как этих отщеплений, так и амнезии их психического содержания.

То, что сновидения столь же мало забываются, как и другие душевные акты, и что с точки зрения их закрепления в памяти они должны быть без каких-либо ограничений приравнены к другим результатам душевной деятельности, показывает мое наблюдение, которое мне удалось сделать при создании этой рукописи. В своих записях я сохранил множество собственных сновидений, которые раньше по каким-то причинам я истолковал лишь весьма фрагментарно или вообще не сумел подвергнуть истолкованию. Некоторые из них я попытался истолковать через год или два года, намереваясь получить материал для иллюстрации своих утверждений. Во всех без исключения случаях эта попытка мне удалась; я даже готов утверждать, что толкование спустя столь долгое время давалось легче, чем тогда, когда сновидения представляли собой свежие переживания, и в качестве возможного объяснения я хотел бы сказать, что с тех пор я избавился от разного рода сопротивлений в моей душе, которые тогда мне мешали. В ходе таких последующих толкований я сравнивал тогдашние результаты мыслей сновидения с нынешними, как правило, более богатыми содержанием, и обнаруживал, что тогдашнее в условиях нынешнего осталось без изменений. Вскоре я перестал удивляться этому, ибо меня осенило, что ведь и со своими пациентами я давно уже упражняюсь толковать сновидения прошлых лет, которые они мне иногда рассказывают, как будто это сновидения, приснившиеся прошедшей ночью, – с помощью того же метода и с таким же успехом. При обсуждении страшных снов я приведу два примера такого запоздалого толкования. Первый раз, когда я предпринимал такую попытку, я руководствовался обоснованным предположением, что и здесь сновидение будет вести себя точно так же, как невротический симптом. То есть, когда я лечу психоневротика, например истерию, с помощью психоанализа, я должен точно так же найти объяснение первым, давно преодоленным симптомам его недуга, как и существующим ныне, приведшим его ко мне, и я нахожу первую задачу более простой для решения, чем ту, которая неотложна сегодня. Еще в опубликованных в 1895 году «Очерках об истерии» я дал объяснение первого истерического приступа, случившегося в пятнадцать лет с женщиной, которой было уже больше сорока лет, когда она проходила у меня лечение.

Я хотел бы здесь сделать небольшое отступление и высказать несколько замечаний, касающихся толкования сновидений, которые, возможно, сориентируют читателя, если он пожелает проконтролировать меня, дополнительно поработав над своими собственными сновидениями.

Никто не должен ожидать, что толкование его снов само собой свалится ему с неба. Уже для восприятия эндоптических феноменов и других ощущений, обычно ускользающих от внимания, необходима известная тренировка, хотя ни один психический мотив этой группе восприятий сопротивления не оказывает. Гораздо сложнее овладеть «нежелательными представлениями». Кто стремится к этому, тот должен проникнуться ожиданиями, пробуждаемыми в этой главе, и, следуя правилам, даваемым здесь, будет стараться подавлять в себе во время работы всякую критику, всякую предвзятость, всякое аффективное или интеллектуальное пристрастие. Он будет помнить о наставлении Клода Бернара экспериментатору, работающему в физиологической лаборатории: «Travailler comme une bête, то есть будь настойчив, но и не заботься о результате. Тому, кто последует этим советам, эта задача уже не покажется такой трудной. Кроме того, толкование сновидения не всегда осуществляется одним махом; нередко, прослеживая цепочку мыслей, человек чувствует, что его работоспособность иссякла, и в этот день сновидение больше уже не ничего ему скажет; в таком случае лучше всего – прервать работу и вернуться к ней на следующий день. Тогда внимание привлечет к себе другая часть содержания сновидения, и обнаружится доступ к новому слою мыслей сновидения. Это можно назвать «фракционированным» толкованием сновидения.

Сложнее всего подвигнуть новичка в толковании сновидений к признанию того факта, что его задача не выполнена полностью, когда он имеет в руках исчерпывающее толкование сновидения, которое полно смысла, связно и дает информацию обо всех элементах содержания сна. Кроме него может быть и другое истолкование того же самого сна, которое он упустил. Действительно нелегко составить себе представление о богатстве бессознательных мыслей, стремящихся выразиться в нашем мышлении, и поверить в умение работы сновидения благодаря многозначительности выражения, так сказать, каждый раз убивать по семь мух одним махом, подобно портняжке из сказки. Читатель всегда будет склонен упрекнуть автора в том, что он попусту расточает свое остроумие; кто сам приобрел такой опыт, убедится в своем заблуждении.

Но с другой стороны, я не могу согласиться с утверждением, которое первым высказал Г. Зильберер, что каждое сновидение – или лишь многочисленные и определенные группы снов – требует двух разных толкований, пусть даже и прочно друг с другом связанных. Одно из этих толкований, которое Зильберер называет психоаналитическим, дает сновидению любой, чаще всего инфантильно-сексуальный смысл; другое, более важное толкование, называемое им анагогическим, выявляет более серьезные, зачастую глубокие мысли, которые работа сновидения заимствовала в качестве материала. Зильберер не стал доказывать это утверждение сообщением ряда сновидений, которые бы он проанализировал в обоих направлениях. На это я должен возразить, что такого факта не существует. Большинство сновидений все же не требует двойного толкования и, в частности, не доступно анагогическому истолкованию. В теории Зильберера, как и в других теоретических построениях, появившихся в последние годы, нельзя не заметить влияние тенденции, способной завуалировать основные условия образования сновидения и отвлечь внимание от их первопричин, связанных с влечениями. Во многих случаях я сумел подтвердить данные Зильберера, и тогда анализ показывал мне, что работа сновидения выполняла задачу превратить ряд очень абстрактных и недоступных непосредственному изображению мыслей из бодрствующей жизни в сновидение. Она пыталась решить эту задачу посредством овладения другим мыслительным материалом, находившимся в более свободных, аллегорических, как их можно было часто назвать, отношениях с абстрактными мыслями и при этом доставлявшим меньше трудностей для изображения. Абстрактное толкование возникавшего таким образом сновидения дается сновидцем непосредственно; правильное толкование подмененного материала нужно искать с помощью известных технических средств.

На вопрос, можно ли истолковать любое сновидение, следует ответить отрицательно. Нельзя забывать, что во время работы по толкованию приходится бороться с психическими силами, которые повинны в искажении сновидения. Таким образом, это становится вопросом о соотношении сил – может ли человек благодаря своему интеллектуальному интересу, своей способности преодолевать себя, своим психологическим знаниям и своим навыкам в толковании сновидений справиться с внутренним сопротивлением. Отчасти это возможно всегда, по крайней мере, чтобы убедиться в том, что сновидение – это богатое смыслом образование, и, как правило, чтобы получить примерное представление об этом смысле. Очень часто последующее сновидение позволяет подтвердить и продолжить толкование первого. Целый ряд сновидений, которые простираются на несколько недель или месяцев, часто покоится на общей основе, и в таком случае они должны быть подвергнуты толкованию во взаимосвязи. В сновидениях, следующих друг за другом, нередко можно заметить, что центральным пунктом одного становится то, что в следующем сновидении обозначается лишь на периферии, и наоборот, а потому оба они дополняют друг друга и при толковании. То, что различные сны, приснившиеся той же ночью, при толковании должны рассматриваться как единое целое, я уже доказал примерами.

В сновидениях, истолкованных наилучшим образом, часто приходится оставлять какое-то место неясным, поскольку при толковании замечаешь, что там начинается клубок мыслей сновидения, который не желает распутываться, но и не вносит ничего нового в содержание сна. Это – пуповина сновидения, место, в котором оно соприкасается с тем, что не познано. Мысли сновидения, на которые наталкиваешься при толковании, как правило, остаются незавершенными и разбегаются во все стороны похожего на сеть переплетения мира наших мыслей. Из более плотного места такого сплетения вырастает затем, словно гриб из мицелия, желание сновидения.

Вернемся к фактам забывания сновидений. Мы допустили одно упущение, а именно не сделали из них важного вывода. Если бодрствующая жизнь обнаруживает явное намерение забыть сон, образованный ночью, либо целиком сразу по пробуждении, либо по частям в течение дня, и если главным виновником этого забывания мы считаем психическое сопротивление сновидению, которое еще ночью сделало с ним свое дело, то возникает вопрос: что же, собственно говоря, вопреки этому сопротивлению позволило образоваться сновидению? Возьмем самый яркий случай, когда бодрствующая жизнь устраняет сновидение, словно его вообще не было. Если при этом мы примем во внимание взаимодействие психических сил, то должны будем сказать, что сновидение вообще не возникло бы, будь сопротивление ночью таким же сильным, как днем. Наш вывод заключается в том, что ночью оно утратило часть своей силы; мы знаем, что оно не исчезло, ибо мы выявили его участие в образовании сна в виде искажения сновидения. Но напрашивается предположение, что ночью оно уменьшилось, что из-за этого ослабления сопротивления и стало возможным образование сновидения, и нам нетрудно понять, что оно, проявившись при пробуждении во всей своей силе, тотчас устраняет то, что ему пришлось допустить, пока оно было слабым. Описательная психология учит нас, что главным условием образования сновидений является состояние сна психики; мы могли бы теперь дополнить это объяснение: состояние сна способствует образованию сновидения, ослабляя эндопсихическую цензуру.

Разумеется, мы испытываем искушение рассматривать этот вывод как единственно возможный из фактов забывания сновидения и сделать из него дальнейшие заключения об энергетических отношениях сна и бодрствования. Однако давайте пока на этом остановимся. Если чуть больше углубиться в психологию сновидения, мы узнаем, что возможность образования сновидений можно представить себе еще и по-другому. Сопротивление осознанию мыслей сновидения можно, пожалуй, также обойти и без того, чтобы оно как таковое подверглось ослаблению. Также вполне вероятно, что оба момента, благоприятных для образования сновидения, – ослабление и обход сопротивления, – одновременно становятся возможными благодаря состоянию сна. Здесь мы прервемся, чтобы через какое-то время снова вернуться к этому вопросу.

Существует другой ряд возражений против нашего метода толкования сновидений, которыми мы должны теперь заняться. Мы поступаем следующим образом: опускаем все целевые представления, обычно господствующие над нашими размышлениями, обращаем свое внимание на отдельный элемент сновидения, а затем отмечаем, какие нежелательные мысли приходят нам на ум в связи с этим. Потом мы берем следующую составную часть содержания сновидения, повторяем с ней ту же работу и, не заботясь о направлении, в которое уводят нас наши мысли, устремляемся вслед за ними, причем – как принято говорить – перескакиваем с пятого на десятое. При этом мы твердо уверены в том, что в конце концов безо всяких наших усилий придем к мыслям сновидения, из которых возник сон. Против этого критики возражают примерно так: в том, что от отдельного элемента сновидения можно к чему-то прийти, нет ничего удивительного. С любым представлением можно ассоциативно что-то связать; удивительно то, что при таком бесцельном и произвольном течении мыслей можно прийти именно к мыслям сновидения. Вероятно, это просто самообман; от одного элемента можно следовать по цепочке ассоциаций до тех пор, пока она по какой-то причине не обрывается; когда же затем подключается второй элемент, то совершенно естественно, что первоначальная неограниченность ассоциации претерпевает теперь сужение. У человека пока еще сохраняется прежняя цепочка мыслей, и поэтому при анализе второго представления сновидения проще натолкнуться на отдельные мысли, имеющие нечто общее и с мыслями первой цепочки. В таком случае можно вообразить, что найдена мысль, представляющая собой узловой пункт между двумя элементами сновидения. Поскольку обычно при соединении мыслей позволяют себе всякие вольности и, в сущности, исключают лишь переходы от одного представления к другим, которые вступают в силу при нормальном мышлении, то в конечном счете из ряда «промежуточных мыслей» нетрудно состряпать что-нибудь, что затем именуют мыслями сновидения и без каких-либо аргументов – поскольку обычно они неизвестны – выдают за психическую замену сна. Но все это – произвол и кажущееся остроумным использование случая, и каждый, кто возьмется за этот бесполезный труд, сможет таким образом выдумать любое истолкование любому сну.

Когда нам действительно выдвигаются такие возражения, мы можем в свою защиту сослаться на впечатление от наших толкований снов, на удивительные связи с другими элементами сновидения, которые выявляются при прослеживании отдельных представлений, и на невероятность того, чтобы нечто, что покрывает и объясняет сновидение столь исчерпывающе, как одно из наших толкований сна, можно было бы получить иначе, чем через прослеживание ранее созданных психических связей. В свое оправдание мы могли бы также сказать, что метод толкования сновидений идентичен методу разрешения истерических симптомов, где правильность метода подтверждается появлением и исчезновением симптомов, где, следовательно, истолкование текста опирается на включенные иллюстрации. Но у нас нет причины избегать обсуждения проблемы того, каким образом благодаря прослеживанию произвольно и бесцельно развертывающейся цепочки мыслей можно прийти к изначально существующей цели, поскольку эту проблему мы способны если и не разрешить, то, по крайней мере, полностью устранить.

Совершенно неправильно утверждать, будто мы предаемся бесцельному течению представлений, когда, как при толковании сновидений, отказываемся от своих размышлений и даем проявиться нежелательным представлениям. Можно показать, что мы способны отказаться только от известных нам целевых представлений и что вместе с их исчезновением тут же начинают властвовать неизвестные – или, как мы не совсем правильно говорим: бессознательные – целевые представления, которые теперь и детерминируют течение нежелательных представлений. Мышления без целевых представлений посредством нашего собственного влияния на душевную жизнь нельзя создать в принципе; но мне также неизвестно, в каких состояниях психической неуравновешенности оно вообще создается иначе. Психиатры слишком рано отказались здесь от прочности психической структуры. Я знаю, что беспорядочного течения мыслей, лишенного целевых представлений, не бывает при истерии и паранойе точно так же, как при образовании или при разъяснении сновидений. Пожалуй, при эндогенных психических заболеваниях оно вообще не возникает; даже делирий больных, находящихся в состоянии спутанности, согласно остроумному предположению Лере (1834), полон смысла и становится для нас непонятным только вследствие пропусков. В тех случаях, где мне предоставлялась возможность делать свои наблюдения, я приходил к такому же убеждению. Делирий – это продукт цензуры, которая больше уже не старается скрывать свою власть и, вместо того чтобы содействовать переработке, устраняя то, что кажется предосудительным, бесцеремонно вычеркивает все, против чего она возражает, а затем то, что после нее осталось, оказывается бессвязным. Эта цензура ведет себя совершенно аналогично русской цензуре газет на границе, после которой иностранная пресса попадает в руки оберегаемых читателей сплошь усеянная черными полосами.

Свободное взаимодействие представлений в любой ассоциативной цепи проявляется, возможно, при деструктивных органических мозговых процессах; то, что считается таковым при психоневрозах, всегда можно объяснить воздействием цензуры на ряд мыслей, выдвигающихся на передний план под влиянием целевых представлений, которые остаются скрытыми. Несомненным признаком ассоциации, лишенной целевых представлений, считалось появление друг за другом представлений (или образов), связанных так называемой поверхностной ассоциацией, то есть созвучием, неоднозначностью слова, совпадением по времени без внутренней смысловой взаимосвязи – словом, ассоциациями, которые мы позволяем себе использовать в остротах и в игре слов. Этот признак относится к соединениям мыслей, которые от элементов содержания сновидения ведут нас к промежуточным мыслям, а от них – к собственно мыслям сновидения; в многочисленных анализах сновидений мы находили примеры этого, которые должны были вызывать у нас удивление. Ни одна связь не была здесь слишком зыбкой, ни одна острота – слишком предосудительной, чтобы она не могла перебросить мостик от одной мысли к другой. Однако до правильного понимания такой терпимости не так далеко. Всякий раз, когда один психический элемент связан с другим посредством предосудительной и поверхностной ассоциации, существует и другая – корректная и глубокая – связь между ними, которая подвергается сопротивлению цензуры.

Давление цензуры, а не устранение целевых представлений и является истинной причиной господства поверхностных ассоциаций. Поверхностные ассоциации заменяют в изображении глубокие, когда цензура делает эти нормальные пути соединения непроходимыми. Это похоже на то, как если бы общее препятствие движению, например наводнение, преградило в горах большие и широкие дороги; в таком случае движение поддерживается по неудобным и крутым пешеходным тропам, по которым обычно ходил только охотник.

Здесь можно разграничить два случая, которые, в сущности, представляют собой единое целое. Либо цензура направляется лишь против соединения двух мыслей, которые, будучи отделенными друг от друга, возражения не вызывают. В таком случае обе мысли друг за другом попадают в сознание; их взаимосвязь остается скрытой. Но зато мы замечаем поверхностную связь между ними, про которую иначе мы бы и не подумали и которая, как правило, присоединяется к другому краю комплекса представлений, а не к тому, откуда исходит подавленная, но важная связь. Либо же обе мысли сами по себе подлежат цензуре из-за своего содержания. В таком случае обе они проявляются не в истинной, а в модифицированной, замененной форме, а обе замещающие мысли выбираются таким способом, что посредством поверхностной ассоциации они воспроизводят важную связь, в которой находятся замененные ими мысли. Под давлением цензуры в обоих случаях произошло смещение с нормальной, существенной ассоциации к ассоциации поверхностной, кажущейся абсурдной.

Поскольку мы знаем об этих смещениях, при толковании сновидений мы безо всяких сомнений доверяемся и поверхностным ассоциациям.

Обоими положениями, что с устранением сознательных целевых представлений власть над течением представлений переходит к скрытым представлениям и что поверхностные ассоциации представляют собой лишь заменяющее смещение для подавленных более глубоких ассоциаций, психоанализ неврозов пользуется самым активным образом. Более того, два этих положения он кладет в основание своей техники. Побуждая пациента отбросить всякие раздумья и рассказывать мне все, что ему приходит на ум, я придерживаюсь предположения, что он не может отрешиться от представлений о цели лечения, и считаю себя вправе сделать из этого вывод, что все, о чем он мне сообщает, даже кажущееся самым безобидным и произвольным, находится во взаимосвязи с его болезненным состоянием. Второе целевое представление, о котором пациент и не подозревает, – это представление о моей персоне. Полная оценка, а также подробное доказательство обоих объяснений относится, следовательно, к описанию психоаналитической техники как терапевтического метода. Мы подошли здесь к одной из точек соприкосновения, где мы намеренно оставляем тему толкования сновидений.

Верно только одно, и это остается несомненным, а именно: нам не нужно переносить все мысли работы по толкованию в ночную работу сновидения. При толковании в бодрствовании мы идем путем, который от элементов сновидения ведет назад к мыслям сновидения. Работа сновидения следовала обратным путем, и маловероятно, чтобы эти пути можно было пройти в обратном направлении. Скорее оказывается, что днем мы пробиваем шахтные стволы через новые соединения мыслей, которые то в одном месте, то в другом соприкасаются с промежуточными мыслями и мыслями сновидения. Мы можем увидеть, как свежий мыслительный материал дня включается в ряды толкования, и, вероятно, также и усиление сопротивления, возникшее по прошествии ночи, заставляет нас искать новые, более далекие обходные пути. Однако количество и характер коллатералей, которые появляются у нас днем, в психологическом отношении не имеют никакого значения, если только они ведут нас по пути к искомым мыслям сновидения.