И. Вторичная переработка

Теперь наконец мы можем перейти к рассмотрению четвертого момента, участвующего в образовании сновидения.

Если продолжить анализ содержания сновидения начатым ранее способом, исследуя происхождение обращающих на себя внимание элементов содержания сна из мыслей сновидения, то обнаружатся также элементы, для объяснения которых потребуется совершенно новая гипотеза. Я напомню о тех случаях, когда сновидец удивляется, сердится, сопротивляется из-за какой-части содержания сновидения. Большинство этих критических импульсов в сновидении не направлено против содержания сна, а оказывается заимствованными и надлежащим образом использованными частями материала сновидения, как это мною показано на соответствующих примерах. Но кое-что в эту схему не укладывается; коррелята этому в материале сновидения найти не удается. Что означает, например, совсем не редкая в сновидении критика: «Ведь это всего лишь сон?» Это – самая настоящая критика сновидения, которую я мог бы высказать в бодрствовании. Совсем не редко она является предвестником пробуждения; еще чаще ей самой предшествует неприятное чувство, исчезающее после констатирования состояния сна. Мысль: «Ведь это всего лишь сон», – возникающая в самом сновидении, преследует, однако, ту же самую цель, которая звучит в устах прекрасной Елены в опере Оффенбаха; эта мысль старается принизить значение только что пережитого и помочь вытерпеть то, что будет происходить дальше. Она служит усыплению одной известной инстанции, которая в данный момент имела бы все основания заявить о себе и запретить продолжение сновидения или эпизода. Но гораздо приятнее продолжать спать и терпеть сновидение, «потому что это всего лишь сон». Я полагаю, что пренебрежительная критика: «Ведь это всего лишь сон» – возникает в сновидении только в таком случае, если никогда не дремлющая цензура чувствует себя захваченной врасплох уже допущенным сновидением. Подавлять его поздно, и она встречает его с тем выражением тревоги или неприятным ощущением, которое проявляется в сновидении. Это – выражение esprit d’escalier со стороны психической цензуры.

Вместе с тем этот пример служит нам безупречным доказательством того, что не все содержимое сновидения проистекает из его мыслей, – свой вклад в содержание сновидения может вносить и некая психическая функция, которую нельзя отличить от нашего бодрствующего мышления. Теперь возникает вопрос: происходит ли это лишь в исключительных случаях или же психическая инстанция, выступающая обычно в качестве цензуры, участвует в образовании сновидения постоянно?

Безо всяких колебаний следует высказаться в пользу второго предположения. Не подлежит никакому сомнению, что цензурирующая инстанция, влияние которой до сих пор мы обнаруживали лишь в ограничениях и пропусках в содержании сновидения, является также виновником вставок и дополнений. Зачастую эти вставки легко распознать; о них рассказывают нерешительно, предваряя словами «как будто», сами по себе они не отличаются особой живостью и приводятся всегда в тех местах, где они могут служить соединению двух частей содержания сновидения или установлению взаимосвязи между двумя отдельными сновидениями. Они слабее удерживаются в памяти, чем настоящие производные материала сновидения; если сновидение забывается, то они исчезают в первую очередь, и у меня есть серьезное подозрение, что наша частая жалоба, что нам многое снилось, но почти все забылось и сохранились только фрагменты, основывается на быстром исчезновении именно этих связующих мыслей. При более полном анализе эти вставки порой выдают себя тем, что в мыслях сновидения не находится соответствующего им материала. Однако при более тщательном рассмотрении я должен назвать этот случай достаточно редким; в большинстве случаев вставочные мысли все-таки можно свести к материалу в мыслях сновидения, который, однако, ни своей ценностью, ни сверхдетерминацией не мог бы претендовать на включение в сновидение. Похоже, что психическая функция при образовании сновидения, которую мы сейчас рассматриваем, лишь в самых крайних случаях прибегает к новообразованиям; до тех пор, пока это еще возможно, она использует то, что может выбрать из пригодного материала сновидения.

Что характеризует и выдает эту часть работы сновидения, так это ее тенденция. Эта функция ведет себя так, как философ, по язвительному замечанию поэта: своими заплатами и лоскутами она хочет заштопать прорехи в строении сновидения. Благодаря ее стараниям сновидение теряет видимость абсурдности и бессвязности и приближается к образцу понятного переживания. Но эти старания не всегда увенчиваются полным успехом. В результате возникают сновидения, которые при поверхностном рассмотрении кажутся безупречно логичными и корректными; они исходят из какой-нибудь возможной ситуации, продолжают ее, внося изменения, в которых нет противоречий, и приводят – хотя и реже всего – к концу, не кажущемуся нам удивительным. Эти сновидения подверглись самой радикальной переработке со стороны психической функции, аналогичной бодрствующему мышлению; они кажутся нам осмысленными, но этот смысл необычайно далек от истинного значения сновидения. Анализируя их, убеждаешься, что вторичная переработка сновидения обошлась с материалом самым вольным образом, мало что оставив от его отношений. Это сновидения, которые, так сказать, уже были истолкованы до того, как мы подвергли их толкованию в бодрствовании. В других сновидениях эта тенденциозная переработка удалась лишь отчасти; сначала сновидение кажется взаимосвязанным, но затем становится бессмысленным и запутанным, возможно, чтобы потом в своем течении еще раз внешне предстать понятным. В иных сновидениях переработка вообще не удалась; мы беспомощно стоим перед бессмысленным нагромождением обрывков содержания.

У этой четвертой образующей сновидение силы, которая вскоре покажется нам знакомой – из четырех «творцов» сновидения она и в самом деле является единственной, которую мы хорошо знаем, – итак, у этого четвертого момента я не хотел бы безапелляционно оспаривать способность творчески вносить новый вклад в сновидение. Однако не подлежит сомнению, что и ее влияние, как и влияние других факторов, выражается в основном в предпочтении и выборе уже образованного психического материала в мыслях сновидения. И только в одном случае ее работа, заключающаяся, так сказать, в построении фасада сновидения, оказывается излишней благодаря тому, что в материале мыслей сновидения уже имеется готовый элемент, ожидающий своего применения. Этот элемент мыслей сновидения, который я имею в виду, я обычно называю «фантазией»; возможно, мне удастся избежать недоразумений, если в качестве аналогии из бодрствующей жизни я сразу укажу на дневные грезы. Роль этого элемента в нашей душевной жизни пока еще не была исчерпывающе выяснена и раскрыта психиатрами; как мне кажется, многообещающий почин в этом отношении сделал М. Бенедикт. От проницательного взгляда поэта не ускользнуло значение снов наяву; всем хорошо известно изображение А. Доде в «Набобе» дневных грез одного из второстепенных персонажей романа. Изучение психоневрозов приводит нас к неожиданному открытию, что эти фантазии или дневные грезы являются ближайшими предшественниками истерических симптомов – по крайней мере, целого ряда из них; истерические симптомы связываются не с самими воспоминаниями, а с фантазиями, созданными на основе воспоминаний. Из-за частого появления сознательных дневных фантазий эти образования становятся нам знакомыми; но, наряду с такими сознательными фантазиями, существует и огромное множество бессознательных, которые вынуждены оставаться бессознательными из-за своего содержания и происхождения из вытесненного материала. Более глубокое исследование характера этих дневных фантазий нам показывает, насколько правомерно этим образованиям досталось то же название, которое носят наши ночные мыслительные продукты, – название грезы. Они обладают многими свойствами, которые объединяют их с ночными снами; собственно говоря, их исследование могло бы открыть нам ближайший путь к пониманию ночных снов.

Как и сновидения, они представляют собой исполнения желаний; как и сновидения, они в значительной степени основываются на впечатлениях, оставленных детскими переживаниями; как и сновидения, в своих произведениях они пользуются определенной халатностью цензуры. Исследуя их структуру, мы замечаем, как мотив желания, задействованный в их производстве, перемешивает, преобразует и соединяет в новое целое материал, из которого они построены. К воспоминаниям детства, к которым они восходят, они находятся примерно в таком же отношении, как некоторые римские дворцы в стиле барокко – к античным развалинам, плитняки и колонны которых дали материал для строительства в современных формах.

Во «вторичной переработке», которую мы приписали нашему четвертому моменту образования сновидений, мы обнаруживаем ту же деятельность, которая при создании дневных грез может проявляться независимо от прочих влияний. Мы могли бы даже сказать, что наш четвертый момент стремится из представленного ему материала создать нечто похожее на дневную грезу. Но там, где такая дневная греза уже образована во взаимосвязи с мыслями сновидения, этот фактор работы сновидения охотно к ней обратится и будет стремиться к тому, чтобы она попала в содержание сновидения. Бывают такие сновидения, которые состоят только из повторения дневной фантазии, оставшейся, возможно, бессознательной, например, сновидение мальчика, что он вместе с героями Троянской войны едет на колеснице. В моем сне об «автодидаскере» по меньшей мере вторая часть сновидения представляет собой точное повторение безобидной дневной фантазии о моем общении с профессором Н. Она проистекает из комплекса условий, которым должно удовлетворять сновидение при своем возникновении, – тому, что предшествующая фантазия чаще всего образует лишь часть сновидения или что только одна ее часть проникает в содержание сновидения. В целом же с фантазией обходятся точно так же, как и с любой другой составной частью скрытого материала; но зачастую она по-прежнему проявляется в сновидении как единое целое. В моих сновидениях нередко встречаются места, которые выделяются совершенно иным впечатлением. Они кажутся мне плавными, более связными, но вместе с тем менее долговечными, чем другие части того же сна; я знаю, что это – бессознательные фантазии, которые в связном виде попали в сновидение, но зафиксировать такую фантазию мне никогда не удавалось. В остальном эти фантазии, как и все другие составные части мыслей сновидения, смещаются, сгущаются, напластовываются одна на другую и т. п. Однако существуют переходы от того случая, где они, не подвергшись почти никаким изменениям, могут образовать содержание сновидения или, по крайней мере, его фасад, к противоположному случаю, где они представлены в содержании сновидения лишь одним из своих элементов или отдаленным намеком на таковой. Очевидно, что и для судьбы фантазий в мыслях сновидения решающее значение имеет то, какие преимущества они могут дать по отношению к требованиям цензуры и необходимости сгущения.

При выборе примеров толкования сновидений я по возможности избегал сновидений, в которых значительную роль играют бессознательные фантазии, поскольку введение этого психического элемента потребовало бы пространных рассуждений из области психологии бессознательного мышления. И все же полностью обойти эти «фантазии» я не могу и в этом контексте, потому что часто они полностью попадают в сновидение и еще чаще отчетливо просвечивают сквозь него. Я хочу привести еще одно сновидение, состоящее из двух различных, противоположных, но в некоторых местах перекрывающих друг друга фантазий, одна из которых носит поверхностный характер, а другая словно становится истолкованием первой.

Сновидение – это единственный сон, о котором у меня нет подробных записей – выглядит примерно так. Сновидец – неженатый молодой человек – сидит в своем, правильно увиденном, ресторане; появляются несколько человек, они пришли за ним, один из них хочет его арестовать. Он говорит своим соседям по столику: «Я заплачу потом, я вернусь». Но те замечают с иронической улыбкой: «Мы это уже проходили, все так говорят». Один из посетителей кричит ему вслед: «Еще один уходит!» Его приводят в какое-то тесное помещение, где он видит женщину с ребенком на руках. Один из его спутников говорит: «Это господин Мюллер». Комиссар или еще какой-то служащий перебирает пачку бумаг или записей, повторяя при этом: «Мюллер, Мюллер, Мюллер». Наконец тот задает ему вопрос, на который он отвечает утвердительно. Затем он оглядывается на женщину и замечает, что у нее появилась длинная борода.

Обе составные части разделить здесь нетрудно. На поверхности лежит фантазия об аресте; она представляется нам заново созданной работой сновидения. Но за ней в качестве материала, претерпевшего наибольшую трансформацию в результате работы сновидения, обнаруживается фантазия о женитьбе, и черты, которые могут быть у них общими, снова особенно отчетливо проступают, как в смешной фотографии Гальтона. Обещание прежнего холостяка вновь занять свое место за ресторанным столиком, недоверие его наученных опытом собутыльников и восклицание: «Еще один уходит (женится)!» – все это признаки, которые легко понять и при другом толковании. Равно как и утвердительный ответ служащему. Перебирание пачки бумаг, когда повторяется одно и то же имя, соответствует второстепенной, но хорошо известной особенности свадебной церемонии – прочтению целой кипы поздравительных телеграмм, где все время звучат одни и те же имена. В личном появлении невесты в этом сновидении фантазия о женитьбе даже одержала победу над покрывающей ее фантазией об аресте. То, что у невесты в конце появляется борода, я сумел разъяснить благодаря одной информации – анализу это не подвергалось. Накануне сновидец вместе с другом, таким же противником брака, как и он сам, прогуливался по улице и обратил внимание этого друга на красивую брюнетку, которая им повстречалась. Приятель, однако, заметил: «Эх, если бы только у этих женщин с годами не вырастали бороды, как у их отцов».

Разумеется, также и в этом сновидении нет недостатка в элементах, где искажение в сновидении проделало основательную работу. Так, например, фраза: «Я заплачу потом», возможно, касается внушающего тревогу поведения тестя в отношении приданого. Очевидно, разного рода сомнения мешают сновидцу с удовольствием предаваться фантазии о женитьбе. Одно из этих сомнений, что, женившись, человек теряет свободу, трансформировалось и воплотилось в сцене ареста.

Если мы еще раз вернемся к тому, что работа сновидения предпочитает пользоваться обнаруженной в готовом виде фантазией, а не компоновать ее из материала мыслей сновидения, то благодаря такому пониманию мы можем решить, пожалуй, одну из интереснейших загадок сновидения. Ранее я рассказал сновидение Маури, который после падения на его шею полочки проснулся, находясь под впечатлением длинного сновидения – настоящего романа из времен Великой революции. Поскольку сновидение представляется взаимосвязанным и его можно полностью объяснить воздействием внешнего раздражителя, о возникновении которого спящий не мог и подозревать, то остается только предположить, что все это богатое сновидение было скомпоновано и произошло за короткий промежуток времени между падением полки на шейный позвонок Маури и его пробуждением от этого удара. Мы бы не взяли на себя смелость приписывать мыслительной работе в бодрствовании такой быстроты и, таким образом, приходим к тому, чтобы признать преимуществом работы сновидения удивительную скорость процесса.

Против этого вывода, который очень быстро стал популярным, решительно возражают новые авторы (Le Lorrain, 1894, 1895; Egger, 1895 и др.). Отчасти они сомневаются в точности передачи самим Маури своего сновидения, отчасти пытаются показать, что быстрота нашей мыслительной работы в бодрствовании не уступает скорости сновидения. Эта дискуссия поднимает ряд принципиальных вопросов, разрешения которых в ближайшее время ожидать не приходится. Я должен, однако, признать, что аргументация, например Эггера, именно в связи со сновидением Маури о гильотине убедительного впечатления на меня не произвела. Я предложил бы следующее объяснение этого сновидения: разве было бы совершенно невероятным, что сновидение Маури представляет собой фантазию, которая в готовом виде хранилась в его памяти и пробудилась – я бы сказал: проявилась в виде намека – в тот момент, когда он почувствовал раздражитель? В таком случае прежде всего отпадает проблема, состоящая в компоновке такой длинной историю со всеми ее деталями за чрезвычайно короткое время, которым здесь располагает сновидец; эта история была уже заранее скомпонована. Если бы деревянная часть задела шею Маури в бодрствовании, то у него, возможно, появилась бы мысль: «Это похоже на то, как если бы тебя гильотинировали». Но так как полка ударила его во сне, работа сновидения моментально использует этот раздражитель для исполнения желания, как если бы она подумала (разумеется, это следует понимать фигурально): «Сейчас есть удобная возможность воплотить фантазию-желание, которую тогда-то и тогда-то я создал при чтении». То, что приснившийся роман и есть такая фантазия, часто возникающая у юноши под влиянием сильных впечатлений, кажется мне неоспоримым. Кто не увлекся бы – тем более будучи французом и историком культуры – изображением эпохи террора, когда аристократия, мужчины и женщины, цвет нации, показывала, как можно умирать со спокойной душой, вплоть до роковой смерти сохраняя свежесть своего остроумия и красоту души? Как соблазнительно представлять себя одним из молодых людей, которые на прощание целуют даме руку, перед тем как бесстрашно взойти на эшафот! Или, если главным мотивом фантазирования было честолюбие, представлять себя одной из тех могущественных личностей, которые одной только силой своих мыслей и своего пламенного красноречия властвуют над городом, где в то время бьется сердце человечества, без колебаний посылают на смерть тысячи людей и прокладывают путь к преобразованию Европы, но при этом сами не уверены за свои головы и в конце концов подставляют их под нож гильотины, – например, в роли жирондиста или героя Дантона! То, что фантазия Маури, по-видимому, носила такой честолюбивый характер, указывает сохранившийся в памяти элемент – «в сопровождении огромной толпы».

Однако всю эту давно уже готовую фантазию совсем необязательно проживать во сне; достаточно, если до нее, так сказать, «слегка дотрагиваются». Я имею в виду следующее. Если раздается несколько тактов и кто-нибудь, как в «Дон Жуане», говорит: «Это из “Женитьбы Фигаро” Моцарта», – то у меня сразу всплывают воспоминания, из которых в следующий момент ни одно по отдельности не может достичь сознания. Ключевое слово служит пунктом вторжения, откуда одновременно приводится в возбуждение целое. Едва ли иначе обстоит дело и в бессознательном мышлении. Под действием раздражителя возбуждается психический пункт, открывающий доступ к фантазии о гильотине. Но она проявится уже не во сне, а только в воспоминании проснувшегося человека. Проснувшись, он теперь вспоминает во всех деталях фантазию, затронутую в сновидении как единое целое. При этом у него нет способа убедиться, что он действительно вспоминает нечто приснившееся. Это же объяснение – то есть что речь здесь идет о готовых фантазиях, которые как целое возбуждаются под действием раздражителя, – можно применить и к другим сновидениям, возникшим в ответ на раздражитель, ставший причиной пробуждения, например к сновидению Наполеона при взрыве адской машины. Среди сновидений, которые Жюстин Тобовольска собрала в своей диссертационной работе о мнимой продолжительности времени во сне, наиболее убедительным мне представляется сон одного драматурга, Казимира Бонжура, о котором сообщает Макарио (1857). Однажды он захотел присутствовать на первом представлении своей пьесы, но был так утомлен, что задремал, сидя на своем месте за кулисами, прямо в тот момент, когда поднялся занавес. В своем сне он пережил все пять актов своей пьесы и наблюдал самые разнообразные признаки взволнованности, которую проявляли зрители в отдельных сценах. По окончании представления он был беспредельно счастлив, слыша, как объявляют его имя посреди самых бурных проявлений одобрения. Неожиданно он проснулся. Он не мог поверить ни своим глазам, ни ушам – представление одолело только первые стихотворные строки первой сцены; он проспал не больше двух минут. Наверное, не будет слишком смелым сказать об этом сновидении, что прорабатывание пяти актов театральной пьесы и наблюдение за поведением публики в отдельных сценах не нуждаются в новой продукции во время сна, а могут повторить уже совершенную работу фантазии в указанном смысле. Тобовольска вместе с другими авторами в качестве общей характеристики сновидений с ускоренным течением представлений подчеркивает, что они кажутся особенно когерентными, совсем не такими, как другие сны, и что воспоминание о них является скорее суммарным, а не детальным. Но это как раз и есть признаки, которыми должны обладать такие готовые фантазии, затронутые работой сновидения; однако этого вывода авторы не делают. Я не хочу утверждать, что все сны, приводящие к пробуждению, допускают подобное объяснение или что проблему ускоренного течения представлений в сновидении можно целиком разрешить таким способом.

Здесь неизбежно встает вопрос об отношении этой вторичной переработки содержания сновидения к факторам работы сновидения. Не происходит ли так, что факторы, образующие сновидение, – стремление к сгущению, необходимость избежать цензуры и учет изобразительных возможностей в психических средствах сновидения – сначала создают из материала временное содержание сновидения, затем оно дополнительно трансформируется до тех пор, пока не будет как можно больше удовлетворять требованиям второй инстанции? Это маловероятно. Скорее, следует предположить, что требования этой инстанции с самого начала представляют собой одно из условий, которым должно удовлетворять сновидение, и что это условие, равно как и условие сгущения, сопротивления цензуры и изобразительности, одновременно оказывает индуцирующее и избирательное влияние на огромный материал мыслей сновидения. Однако из четырех условий образования сновидений требования последнего, по крайней мере, кажутся наименее принудительными для сновидения. Идентификация этой психической функции, которая предпринимает так называемую вторичную переработку содержания сновидения, с работой нашего бодрствующего мышления с большой вероятностью вытекает из следующих рассуждений. Наше бодрствующее (предсознательное) мышление ведет себя по отношению к любому материалу восприятия точно так же, как рассматриваемая функция – по отношению к содержанию сновидения. Для него вполне естественно наводить порядок в таком материале, устанавливать соотношения, создавать ожидаемую четкую взаимосвязь. Пожалуй, мы заходим в этом чересчур далеко; фокусники своими трюками дурачат нас, опираясь на эту нашу интеллектуальную привычку. Стремясь понятным образом сопоставить имеющиеся чувственные впечатления, мы часто совершаем самые странные ошибки или даже искажаем истину предъявляемого нам материала. Относящиеся сюда доказательства слишком хорошо всем известны, чтобы требовать подробного обсуждения. Мы не замечаем искажающих смысл опечаток, создавая себе иллюзию правильности. Редактор одного популярного французского журнала держал пари, что в каждое предложение длинной статьи он впечатает слова «спереди» и «сзади» и ни один читатель этого не заметит. Пари он выиграл. Комичный пример ошибочной взаимосвязи несколько лет назад мне попался на глаза в газете. После того заседания французской палаты, на котором Дюпюи своим хладнокровным возгласом «La séance continue» предотвратил панику, едва не возникшую, когда разорвалась бомба, брошенная в зал одним анархистом, публику на галерке допрашивали как свидетелей покушения. Среди этой публики было два человек из провинции; один из них рассказал, что сразу после выступления депутата он услышал взрыв, но подумал, что в парламенте заведен обычай – всякий раз, когда оратор заканчивает, производить выстрел. Другой человек, который, по-видимому, уже слышал нескольких ораторов, подумал то же самое, но с той поправкой, что подобные выстрелы в знак признания раздаются только после особенно удачных речей.

Таким образом, едва ли другая психическая инстанция, кроме нашего обычного мышления, требует от содержания сновидения, чтобы оно было понятным, подвергает его первому истолкованию и тем самым приводит к его полному непониманию. При толковании мы должны придерживаться следующего правила: во всех случаях оставлять без внимания внешнюю взаимосвязь в сновидении как подозрительную по своему происхождению и, каким бы ни было содержание – ясным или запутанным, – идти тем же обратным путем к материалу сновидения.

Но при этом мы замечаем, от чего, в сущности, зависит шкала качества сновидений, простирающаяся от запутанности до ясности, которая была упомянута ранее. Нам кажутся ясными те части сновидения, в которых вторичная переработка сумела что-то исправить, запутанными – те, где она со своей задачей не справилась. Поскольку запутанные части сновидения зачастую оказываются и менее выраженными, мы можем сделать вывод, что вторичную работу сновидения следует сделать ответственной и за пластичную интенсивность отдельных его образований.

Если бы для окончательной формы сновидения, которая получается при содействии обычного мышления, я должен был где-либо подобрать объект сравнения, то мне приходит на ум не что иное, как загадочные надписи, которыми журнал «Fliegende Blätter» так долго развлекал своих читателей. В отношении определенной фразы, ради контраста выраженной на диалекте и имеющей как можно более гротескное значение, должно возникнуть предположение, что она содержит латинскую надпись. С этой целью буквенные элементы слова выдергиваются из слогов и располагаются в другом порядке. Местами возникает настоящее латинское слово, в других местах нам кажется, что мы имеем перед собой сокращения таких слов, а еще в других местах надписи исчезнувшие части и пробелы вводят нас в заблуждение относительно бессмысленности отдельно стоящих букв. Чтобы не попасться на удочку, мы должны не обращать внимания на все реквизиты надписи, учитывать только буквы и, невзирая на предложенную расстановку, составлять их в слова нашего родного языка.

Вторичная переработка – это тот момент в работе сновидения, значение которого было отмечено и оценено большинством авторов. Х. Эллис (1911) описывает ее результаты, используя яркий наглядный образ:

«Фактически мы можем представить себе это так, что сознание во сне обращается к самому себе: “Скоро придет наш хозяин, бодрствующее сознание, которое придает необычайно большое значение разуму, логике и т. п. Быстро! Соберите все вещи, приведите их в порядок, годится любое расположения – прежде, чем он войдет, чтобы завладеть местом действия”».

Об идентичности такого способа функционирования с работой бодрствующего мышления особенно определенно говорит Делакруа (1904): «Cette fonction d’interprétation n’est pas particulière au rêve; c’est le même travail de coordination logique que nous faisons sur nos sensations pendant la veille».

Дж. Салли (1893) отстаивает это же мнение. Равно как и Тобовольска: «Sur ces successions incohérentes d’hallucinations, l’esprit s’efforce de faire le même travail de coordination logique qu’il fait pendant la veille sur les sensations. Il relie entre elles par un lien imaginaire toutes ces images décousues et bouche les écarts trop grands qui se trouvaient entre elles» (1900).

Некоторые авторы допускают, что эта упорядочивающая и истолковывающая деятельность начинается еще во время сновидения и продолжается в бодрствовании. Например, Полан (1894): «Cependant j’ai souvent pensé qu’il pouvait y avoir une certaine déformation, ou plutôt réformation, du rêve dans le souvenir … La tendence systématisante de l’imagination pourrait fort bien achever après le réveil ce qu’elle a ébauché pendant le sommeil. De la sorte, la rapidité réelle de la pensée serait augmentée en apparence par les perfectionnements dus à l’imagination éveillée».

[Бернар] – Леруа и Тобовольска (1901, 592): «Dans le rêve, au contraire, l’interprétation et la coordination se font non seulement à l’aide des données du rêve, mais encore à l’aide de celles de la veille…»

Нельзя не заметить, что значение этого единственно выявленного момента образования сновидения переоценивалось, и поэтому ему приписывали всю основную работу по созданию сновидения. Его создание должно происходить в момент пробуждения, как полагают Гобло (1896) и еще более категорично Фуко (1906), которые наделяют бодрствующее мышление способностью образовывать сновидение из возникающих во сне мыслей.

[Бернар] – Леруа и Тобовольска (1901) высказываются об этом воззрении: «On a cru pouvoir placer le rêve au moment du réveil, et ils ont attribué à la pensée de la veille la fonction de construire le rêve avec les images présentes dans la pensée du sommeil».

К оценке вторичной переработки я добавлю один из новых вкладов в работу сновидения, который был показан Г. Зильберером благодаря его тонким наблюдениям. Зильберер, как уже отмечалось в другом месте, ухватил преобразование мыслей в образы, так сказать, in flagranti, вынуждая себя умственной деятельности в состояниях утомления и сонливости. В таком случае обрабатываемая мысль ускользала, а вместо нее возникало видение, которое оказывалось заменой, как правило, абстрактной мысли. Во время этих попыток случалось так, что возникавший образ, сопоставимый с элементом сновидения, представлял собой нечто иное по сравнению с мыслью, подлежавшей переработке, а именно само утомление, затруднение или отвращение к этой работе, то есть субъективное состояние человека, который прилагает усилия, и его функционирование вместо предмета его усилий. Такие очень часто возникавшие у себя случаи Зильберер назвал «функциональным феноменом» в противоположность ожидаемому «материальному».

Например: «Однажды вечером совершенно сонный я лежу на своем диване, но заставляю себя размышлять о философской проблеме. То есть я стараюсь сравнить представления о времени Канта и Шопенгауэра. Из-за сонливости мне не удается удержать рядом друг с другом два ряда мыслей, что было бы необходимо для сравнения. После нескольких тщетных попыток, напрягая всю силу воли, я еще раз стараюсь запомнить вывод Канта, чтобы потом применить его к постановке проблемы Шопенгауэром. Затем я перевожу свое внимание на последнюю; когда же теперь я хочу вернуться к идее Канта, оказывается, что она опять исчезла; я тщетно стараюсь ее снова извлечь. Я лежу с закрытыми глазами, и тут эти напрасные усилия снова найти затерянные где-то в моей голове материалы по Канту представляются мне, как в образе сновидения, в виде наглядно-пластичного символа: “Я прошу дать мне некую информацию неприветливого секретаря, который, склонившись перед письменным столом, не намерен беспокоить себя моей настойчивой просьбой. Наполовину выпрямившись, он недовольно на меня смотрит и собирается отказать”» (Silberer, 1909).

Другие примеры, относящиеся к колебанию между сном и бодрствованием.

«Пример № 2. – Условия: утром при пробуждении. Размышляя в состоянии определенного по глубине сна (сумеречном состоянии) о предшествовавшем сновидении, в какой-то мере снова в него погружаясь, я чувствую, что все больше приближаюсь к бодрствующему сознанию, но мне хочется еще немного побыть в сумеречном состоянии.

Сцена: “Я переступаю ногой через ручей, но тут же отступаю назад, стремлюсь остаться на той стороне”» (Silberer, 1912, 625.).

«Пример № 6. – Условия как в примере № 4. (Ему хочется еще немного полежать, не засыпая.) Я хочу еще немного предаться сну.

Сцена: “Я с кем-то прощаюсь и договариваюсь с ним (или с ней) вскоре снова увидеться”». [Ibid, 627.]

«Функциональный» феномен, «изображение состояния вместо предмета», Зильберер в основном наблюдал в двух условиях – засыпания и пробуждения. Нетрудно понять, что для толкования сновидений значение имеет только последний случай. Зильберер показал на прекрасных примерах, что заключительные части явного содержания многих сновидений, непосредственно за которыми следует пробуждение, представляют собой не что иное, как намерение или процесс самого пробуждения. Этому намерению служит следующая символика: человек переступает через порог («символика порога»), покидает одно помещение, чтобы войти в другое, уезжает, возвращается домой, расстается со спутником, погружается в воду и др. Правда, я не могу не высказать замечания, что в моих собственных сновидениях и в сновидениях анализировавшихся мною людей элементы сна, которые можно отнести к символике порога, встречались мне гораздо реже, чем это следовало ожидать исходя из сообщений Зильберера.

Вполне вероятно, что этой «символикой порога» можно было объяснить также некоторые элементы в середине сновидения, например в тех местах, где речь шла о колебаниях между глубоким сном и склонностью прервать сновидение. И все же убедительные примеры этого пока еще не приведены. Более частым представляется случай сверхдетерминации, когда место в сновидении, которое получает свое материальное содержание из структуры мыслей сновидения, кроме того, используется для изображения состояния в процессе психической деятельности.

Очень интересный функциональный феномен Зильберера не по вине первооткрывателя стал причиной большого числа злоупотреблений, поскольку старая склонность к абстрактно-символическому толкованию сновидений нашла в нем опору. У некоторых авторов предпочтение «функциональной категории» заходит настолько далеко, что они говорят о функциональном феномене везде, где в содержании мыслей сновидения имеют место интеллектуальная деятельность или эмоциональные процессы, хотя в качестве дневных остатков этот материал имеет не большее и не меньшее право входить в сновидение, чем любой другой.

Мы хотим признать, что феномены Зильберера представляют собой второй вклад в образование сновидения со стороны бодрствующего мышления, который, однако, является не столь константным и значимым, как первый, введенный нами под названием «вторичная переработка». Как выяснилось, часть внимания, активного днем, сохраняется, обращенная к сновидению, также и в состоянии сна, контролируя его, критикуя и оставляя за собой право его прерывать. Напрашивается мысль признать в этой остающейся бодрствовать психической инстанции цензора, которому надлежит оказывать такое сильное ограничивающее влияние на формирование сновидения. Наблюдения Зильберера добавляют тот факт, что при определенных обстоятельствах некоторую роль здесь играет своего рода самонаблюдение, которое вносит свой вклад в содержание сновидения. Вероятные отношения этой самонаблюдающей инстанции, которая, возможно, играет особую роль у людей философского склада, с эндопсихическим восприятием, с бредом значения, с совестью и с цензором сновидения следует рассмотреть в другом месте.

Теперь я попытаюсь подытожить эти пространные рассуждения о работе сновидения. Мы поставили перед собой вопрос, применяет ли душа все свои способности во всей их полноте к образованию сновидения или только часть их, ограниченную в своем проявлении? Наши исследования приводят нас к тому, чтобы вообще отказаться от такой постановки вопроса как не отвечающей имеющимся условиям. Но если все же ответить на этот вопрос, оставаясь на той почве, на которой он возникает, то мы должны будем согласиться с обеими внешне взаимоисключающими точками зрения. Психическая работа при образовании сновидения распадается на две функции: на создание мыслей сновидения и на их превращение в содержание сновидения. Мысли сновидения образованы совершенно корректно и со всеми психическими затратами, на которые мы способны; они относятся к нашему неосознанному мышлению, из которого благодаря определенной трансформации проистекают также и сознательные мысли. Сколько бы ни было в них любопытного и загадочного, все же эти загадки не имеют особого отношения к сновидению и не заслуживают того, чтобы их обсуждать среди проблем сновидения. Напротив, та другая часть работы, которая превращает бессознательные мысли в содержание сновидения, присуща жизни во сне и для нее характерна. Эта собственная работа сновидения гораздо более далека от образца бодрствующего мышления, чем полагали даже те, кто самым решительным образом умаляет психическую деятельность при образовании сновидения. Она не является более небрежной, некорректной, забывчивой, неполной, нежели бодрствующее мышление; она есть нечто качественно совершенно иное, а потому не поддающееся сравнению с ним. Она вообще не мыслит, не считает, не выносит суждений, а ограничивается лишь преобразованием. Ее можно исчерпывающе описать, приняв во внимание условия, которым должно удовлетворять ее изделие. Этот продукт, сновидение, должен прежде всего уклониться от цензуры, и для достижения этой цели работа сновидения прибегает к смещению психических интенсивностей вплоть до переоценки всех психических ценностей; мысли должны воспроизводиться исключительно или по преимуществу в материале визуальных или акустических следов воспоминаний, и ввиду этого требования в работе сновидения происходит учет изобразительных возможностей, которым она соответствует благодаря новым смещениям. Должны быть созданы (вероятно) еще большие интенсивности, чем те, которые имеются ночью в распоряжении мыслей сновидения, и этой цели служит интенсивное сгущение, которое осуществляется с составными частями мыслей сновидения. На логические связи материала мыслей обращается не так много внимания; в конце концов, они находят свое скрытое выражение в формальных особенностях сновидения. Аффекты мыслей сновидения подвергаются меньшим изменениям, чем содержание их представлений. Как правило, они подавляются; там, где они сохраняются, они отделены от представлений и скомпонованы по их подобию. Только одна часть работы сновидения – непостоянная по своему объему переработка со стороны частично пробудившегося бодрствующего мышления – приблизительно соответствует точке зрения, которая, по мнению авторов, относится ко всей деятельности образования сновидений.