З. Аффекты в сновидении

Своим проницательным замечанием Штиккер обратил наше внимание на то, что проявления аффектов в сновидении не допускают того пренебрежительного отношения, с которым мы, проснувшись, обычно отмахиваемся от содержания сновидения. «Если я в сновидении боюсь грабителей, то пусть разбойники и воображаемые, зато страх реален»; точно так же обстоит дело в том случае, когда я радуюсь во сне. Как свидетельствуют наши ощущения, аффект, пережитый в сновидении, отнюдь не менее значителен, чем такой же по интенсивности аффект, испытанный в бодрствовании, а своим аффективным содержанием сновидение еще энергичней, чем содержанием своих представлений, претендует на то, чтобы быть одним из действительных переживаний нашей души. Однако мы не принимаем его во внимание в бодрствовании, потому что не умеем психически оценивать аффект иначе, как во взаимосвязи с содержанием представления. Если же аффект и представление по своему характеру и интенсивности не совпадают, наше бодрствующее суждение оказывается сбитым с толку.

В сновидениях всегда вызывало удивление то, что содержания представлений не сопровождаются воздействием аффектов, которые мы бы сочли обязательными в бодрствующем мышлении. Штрюмпель (1877) утверждал, что в сновидении представления лишены своей психической ценности. Однако в сновидении можно наблюдать и противоположное явление, когда интенсивный аффект возникает в связи с содержанием, которое вроде бы не дает к этому ни малейшего повода. Я нахожусь в сновидении в ужасной, опасной, отвратительной ситуации, но не испытываю при этом ни страха, ни отвращения; и наоборот, в другой раз я возмущаюсь безобидными вещами и радуюсь какой-то безделице.

Эта загадка сновидения разрешается столь неожиданно и столь полно, как никакая другая, если мы перейдем от явного содержания сновидения к скрытому. Мы даже не будем заниматься ее объяснением, ибо ее больше не существует. Анализ показывает нам, что содержания представления подверглись смещениям и замещениям, тогда как аффекты остались незыблемыми. Поэтому неудивительно, что содержание представления, измененное искажением в сновидении, уже не соответствует оставшемуся сохранным аффекту; но и не возникает удивления, когда в результате анализа истинное содержание оказывается на своем прежнем месте.

В психическом комплексе, подвергшемся воздействию сопротивления цензуры, резистентным компонентом являются аффекты, и только он может подсказать нам верное направление. Еще более отчетливо, чем в сновидении, эта способность проявляется в психоневрозах. Аффект здесь всегда оправдан, по крайней мере, по своему качеству; и только его интенсивность может повыситься в результате смещений невротического внимания. Если истерик удивляется тому, почему он так сильно боится какого-то пустяка, или если мужчина, страдающий навязчивыми представлениями, недоумевает, почему из-за какой-то мелочи у него возникают такие мучительные угрызения совести, то оба они заблуждаются, считая самым важным содержание представления – пустяк или мелочь, – и они безуспешно борются, беря это содержание представления за исходную точку своей мыслительной деятельности. В таком случае психоанализ показывает им правильный путь, напротив, признавая аффект оправданным и отыскивая относящееся к нему представление, вытесненное путем замещения. При этом мы предполагаем, что аффективная связь и содержание представления не представляют собой того неразрывного органического единства, каким мы привыкли его считать, – обе части могут быть просто спаяны друг с другом, а потому их можно разъединить посредством анализа. Толкование сновидений показывает, что так действительно и бывает.

Сначала я приведу пример, в котором анализ разъясняет кажущееся отсутствие аффекта при наличии содержания представления, которое должно было вызвать аффективную связь.

I

Она видит в пустыне трех львов, один из которых смеется, но она их не боится. Затем, должно быть, она все же от них бежит, ибо она хочет влезть на дерево, но обнаруживает наверху свою кузину, учительницу французского языка и т. д.

Анализ добавляет к этому следующий материал. Индифферентным поводом к сновидению стала фраза из задания по английскому языку: грива – украшение льва [Löwe]. Ее отец носил бороду, которая, словно грива, обрамляла лицо. Ее учительницу английского языка зовут мисс Лайонс (lions – львы). Один знакомый прислал ей баллады Лёве. Вот и три льва; почему их надо бояться? Она прочитала рассказ, в котором за негром, подстрекавшим других к мятежу, охотятся с легавыми собаками, и, чтобы спастись, он влезает на дерево. За этим следуют отрывки воспоминаний юмористического характера, например, наставление, как поймать львов из журнала «Fliegende Blätter»: возьмите пустыню и просейте ее через решето, песок просеется, а львы останутся. Затем очень забавный, но не совсем приличный анекдот про одного служащего, которого спросили, почему он не постарается заслужить благосклонность своего начальника, на что он ответил: «Я постарался было влезть, но его заместитель был уже наверху»». Весь материал становится понятным, если учесть, что накануне сновидения эта дама принимала у себя дома начальника своего мужа. Он был очень любезен, поцеловав ей руку, и она совсем не боялась его, хотя он – очень «крупный зверь» и играет в столице роль «светского льва». Таким образом, этого льва можно сравнить со львом в комедии «Сон в летнюю ночь», под маской которого скрывается Миляга, столяр, и таковы все сны про львов, которых не боится сновидец.

II

В качестве второго примера я приведу сновидение той девушки, которая увидела во сне лежащим в гробу маленького сын ее сестры, но при этом, как я теперь добавлю, не испытала ни боли, ни печали. Из анализа мы уже знаем почему. Сновидение скрывало лишь ее желание снова увидеть любимого человека; по-видимому, аффект был направлен на желание, а не на его сокрытие. Поэтому для печали не было никакого повода.

Во многих сновидениях аффект все же сохраняет хоть какую-то связь с тем содержанием представления, которое заменило соответствующее ему. В других сновидениях ослабление комплекса продолжается. Аффект кажется полностью отделенным от соответствующего ему представления и находит себе какое-то другое место в сновидении, где он включается в новую взаимосвязь элементов сна. Это похоже на то, что мы уже узнали из рассмотрения актов суждения в сновидении. Если в мыслях сновидения имеется какой-нибудь важный вывод, то таковой содержит и сновидение; но вывод в сновидении может сместиться на совершенно другой материал. Нередко такое смещение происходит по принципу противоположности. Последнюю возможность я хотел бы обсудить на примере следующего сновидения, которое я подверг самому исчерпывающему анализу.

III

Замок на берегу моря, но затем он располагается не на море, а на берегу узкого канала, ведущего в море. Господин П. – губернатор. Я стою вместе с ним в большом трехоконном зале, перед которым, словно зубцы крепости, возвышаются стенные выступы. Я – морской офицер, прикомандированный к гарнизону. Мы опасаемся нападения вражеских военных кораблей, потому что находимся в состоянии войны. Господин П. намеревается уйти; он дает мне инструкции, как действовать в случае нападения. Его больная жена вместе с детьми находится тут же в крепости. Когда начнется бомбардировка, надо будет очистить большой зал. Он тяжело дышит и хочет удалиться; я удерживаю его и спрашиваю, как в случае необходимости послать ему донесение. В ответ он мне что-то говорит, но тут же падает мертвый. Наверное, я чересчур его утомил своими вопросами. После его смерти, которая не производит на меня никакого впечатления, я думаю о том, останется ли вдова в замке, нужно ли мне донести о его смерти главнокомандующему и будет ли в приказе мне поручено, как следующему по старшинству, командовать крепостью. Я стою возле окна и смотрю на проплывающие мимо корабли; по темной воде быстро мчатся купеческие суда, одни с несколькими трубами, другие с выпуклыми палубами (похожими на вокзальные здания в нерассказанном – предварительном сновидении). Затем возле меня оказывается мой брат; мы оба смотрим из окна на канал. При виде одного корабля мы пугаемся и восклицаем: «Военный корабль!» Однако оказывается, что это возвращаются те же суда, которые я уже знаю. Проплывает небольшое судно, комично обрезанное и оканчивающееся поэтому посередине своей длины; на палубе видны странные предметы, похожие на банки или жестянки. Мы кричим в один голос: «Корабль для завтрака».

Быстрое движение кораблей, темная синева воды, черный дым труб – все это вместе производит мрачное, гнетущее впечатление.

Место действия в этом сновидении составлено из воспоминаний о нескольких путешествиях по Адриатике (Мирамаре, Дуиньо, Венеция, Аквилейя). Непродолжительная, но необычайно приятная поездка вместе с моим братом в Аквилейю за несколько недель до сновидения еще была свежа у меня в памяти. Свою роль играют также морская война между Америкой и Испанией и с нею связанное беспокойство за судьбу моих родственников, живущих в Америке. В двух местах этого сновидения имеются аффективные проявления. В одном месте ожидаемый аффект отсутствует – здесь категорически подчеркивается, что смерть управляющего не производит на меня никакого впечатления; в другом месте, думая, что я вижу военный корабль, я пугаюсь и испытываю во сне все ощущения страха. В этом превосходно построенном сновидении аффекты размещены настолько удачно, что устранено любое явное противоречие. У меня нет никаких оснований пугаться смерти губернатора, и вполне естественно, что в качестве коменданта крепости я пугаюсь при виде военного корабля. Однако анализ показывает, что господин П. – это лишь замена моего собственного «Я» (в сновидении я являюсь его заместителем). Я – губернатор, который внезапно умирает. Мысли сновидения касаются будущего моих близких после моей преждевременной смерти. Ни одной другой неприятной мысли в мыслях сновидения нет. Страх, связанный в сновидении с видом военного корабля, нужно перенести оттуда сюда. Анализ, напротив, показывает, что область мыслей сновидения, из которых взят военный корабль, полон самых светлых воспоминаний. Год тому назад мы были в Венеции, волшебно-чудесным днем мы стояли у окна нашей комнаты на Рива Скьявони и смотрели на голубую лагуну, где в этот раз движение было гораздо более оживленным, чем обычно. Ожидалось прибытие английских кораблей, которые должны были торжественно встретить. Вдруг моя жена радостно, как ребенок, воскликнула: «Английский военный корабль!» В сновидении при тех же словах я пугаюсь; мы снова видим, что речь в сновидении происходит от речи в реальной жизни. Вскоре я покажу, что элемент «английский» в этой фразе тоже не оказался потерянным для работы сновидения. Таким образом, я курсирую здесь между мыслями и содержанием сновидения, обращая радость в страх; я должен лишь указать, что с помощью такого превращения я выражаю часть скрытого содержания сновидения. Однако этот пример доказывает, что работе сновидения дозволено выделить повод к аффекту из его связей в мыслях сновидения и где угодно вставить его в содержание сновидения.

Я воспользуюсь здесь случаем, чтобы подвергнуть более детальному анализу «корабль для завтрака», появление которого в сновидении столь бессмысленно завершает рационально построенную ситуацию. Концентрируя внимание на объекте сновидения, я задним числом вспоминаю, что этот корабль был черного цвета; со стороны своего срезанного конца он был похож на предмет, вызывавший наш интерес в музеях этрусских городов. Это была прямоугольная чаша из черной глины с двумя ручками; в ней стояли предметы, похожие на кофейные или чайные чашки; все вместе это чем-то напоминало современный сервиз для обеденного стола. Мы узнали после расспросов, что это туалет этрусской дамы с принадлежностями для румян и для пудры, и мы в шутку сказали, что было бы неплохо привезти такую вещь хозяйке дома. Следовательно, объект сновидения означает черный туалет, траур и непосредственно намекает на смерть. С другого конца объект сновидения напоминает сделанную из бревна лодку, νέχυς [ «мертвое тело»], как сообщил мне мой друг-лингвист, на которую в древние времена клали тело умершего и предавали его захоронению в море. С этим непосредственно связано то, что в сновидении суда возвращаются.

 

«Тихо, на спасенной ладье, в гавань вплывает старик».

 

Это возвращение после кораблекрушения [Schiffbruch], ведь «корабль для завтрака» [Frühstücksschiff] словно разломан [abgebrochen] посередине. Откуда же название корабль «для завтрака»? Здесь использовано слово «английский», которого мы лишили военные корабли. Завтрак = breakfast, нарушение поста [Fastenbrecher]. Нарушение [Brechen] опять-таки связано с кораблекрушением, а пост [Fasten] имеет отношение к черному туалету.

Однако у этого корабля для завтрака только название образовано сновидением. Сам предмет существовал, и он напоминает мне о самых радостных часах последнего путешествия. Не доверяя качеству продуктов питания в Аквилейе, мы взяли с собой провизию из Гёрца, купили в Аквилейе бутылку превосходнейшего истрийского вина и, пока небольшой почтовый пароход медленно плыл по каналу дель Мее, направляясь в расположенный в безлюдной лагуне Градо, мы, единственные пассажиры, пребывая в прекраснейшем настроении, устроили себе на палубе завтрак, который пришелся нам по вкусу, как никогда. Следовательно, это и был «корабль для завтрака», и именно за этим воспоминанием о самом беззаботном наслаждении жизнью сновидение скрывает печальные мысли о неизвестном и тревожном будущем.

Отделение аффектов от представлений, вызвавших их проявление, – это то, что сильнее всего обращает на себя внимание при образовании сновидения, но далеко не единственное и не самое главное изменение, которому они подвергаются на пути от мыслей сновидения к его явному содержанию. Если сравнить аффекты в мыслях сновидения с аффектами в сновидении, то сразу становится ясно: если в сновидении имеется аффект, то он имеется и в мыслях сновидения, но не наоборот. В целом, сновидение беднее аффектами, чем психический материал, из переработки которого оно возникло. Реконструируя мысли сновидения, я наблюдаю, как в них постоянно стараются заявить о себе самые интенсивные душевные побуждения, как правило, борясь с другими, им полностью противоречащими. Обратившись затем к сновидению, я нередко обнаруживаю, что оно бесцветно и не имеет интенсивной эмоциональной окраски. В результате работы сновидения на уровне индифферентного оказывается не только содержание, но и зачастую эмоциональный тон моего мышления. Я мог бы даже сказать, что работой сновидения осуществляется подавление аффектов. Возьмем, например, сновидение о монографии по ботанике. В мышлении ему соответствует страстная речь в защиту моей свободы, права делать то, что я делаю, и устраивать свою жизнь так, как мне самому кажется единственно верным. Возникшее из этого сновидение кажется равнодушным: я написал монографию, она лежит передо мной, снабженная цветными таблицами, к каждому экземпляру приложено засушенное растение. Все это напоминает тишину кладбища; не слышно и следа шума битвы.

Бывает, правда, и по-другому, когда в само сновидение могут войти проявления бурных аффектов; но сначала мы бы хотели остановиться на том неоспоримом факте, что очень многие сновидения кажутся индифферентными, тогда как в мысли сновидения никогда нельзя войти, не испытав глубокого волнения.

Дать здесь полное теоретическое объяснение этого подавления аффектов во время работы сновидения не представляется возможным; оно предполагало бы самое подробное рассмотрение теории аффектов и механизма вытеснения. Я позволю себе упомянуть здесь только две мысли. Освобождение аффекта я вынужден – по другим соображениям – считать центрифугальным процессом, направленным вовнутрь тела, аналогичным моторным и секреторным процессам иннервации. Подобно тому как в состоянии сна, по-видимому, не происходит передачи моторных импульсов во внешний мир, так и центрифугальное пробуждение аффектов может быть затруднено бессознательным мышлением во время сна. Аффективные импульсы, сопровождающие мысли сновидения, сами по себе очень слабые, следовательно, не могут быть более сильными и те из них, которые попадают в сновидение. В соответствии с этим «подавление аффектов» – это не результат работы сновидения, а лишь следствие состояния сна. Быть может, так оно и есть, но невозможно, чтобы все сводилось лишь к этому. Мы должны также вспомнить о том, что любое обладающее более сложной композицией сновидение оказывается компромиссным результатом столкновения психических сил. С одной стороны, мысли, образующие желание, вынуждены бороться с сопротивлением цензурирующей инстанции, с другой стороны, мы не раз наблюдали, что даже в бессознательном мышлении каждая часть мысли сочеталась со своей контрадикторной противоположностью. Поскольку все эти части мысли способны вызывать аффекты, то по большому счету мы едва ли ошибемся, если будем понимать подавление аффектов как следствие торможения, которое оказывают друг на друга противоположности, а также цензура, направленная против подавленных ею стремлений. В таком случае подавление аффектов будет вторым результатом цензуры в сновидении, тогда как первым ее результатом было искажение во сне.

Я хочу привести еще один пример сновидения, в котором индифферентный эмоциональный тон содержания сна можно объяснить противоречивостью мыслей сновидения. Я должен буду рассказать небольшое сновидение, ознакомление с которым у любого читателя, наверное, вызовет отвращение.

IV

Возвышение; на нем нечто вроде отхожего места; очень длинная скамья, на одном конце которой большое отверстие. Весь задний край покрыт испражнениями различной величины и свежести. Позади скамейки кустарник. Я мочусь на скамейку; длинная струя мочи смывает грязь, засохшие фекалии легко отделяются и падают в отверстие. Но на конце как будто остается что-то еще.

Почему в этом сновидении я не испытывал никакого отвращения?

Потому, как показывает анализ, что возникновению этого сновидения содействовали самые приятные мысли. При анализе мне тотчас приходит в голову мысль об авгиевых конюшнях, очищенных Гераклом. Этот Геракл – я. Возвышение и кустарник относятся к местности в Аусзее, где сейчас находятся мои дети. Я раскрыл детскую этиологию неврозов и благодаря этому уберег собственных детей от заболевания. Скамейка (исключая, разумеется, отверстие) – это точная копия мебели, которую мне подарила одна благодарная пациентка. Она напоминает мне о том, как уважают меня мои пациенты. И даже музею человеческих экскрементов можно дать радующее сердце истолкование. Эти экскременты, не вызывающие у меня во сне никакого отвращения, являются воспоминанием о прекрасной стране Италии, в маленьких городах которой, как известно, ватерклозеты устроены именно так. Струя мочи, смывающая все вокруг, – это явный намек на манию величия. Точно так же Гулливер тушит пожар у лилипутов; этим, правда, он навлекает на себя немилость крошечной королевы. Но и Гаргантюа, сверхчеловек мэтра Рабле, мстит аналогичным образом парижанам, садясь верхом на Нотр-Дам и направляя на город струю мочи. Книгу Рабле с иллюстрациями Гарнье я как раз вчера вечером перелистывал перед сном. И удивительно: снова доказательство того, что я сверхчеловек! Площадка на Нотр-Дам была моим излюбленным местом в Париже; каждый свободный вечер я обычно взбирался там на башни церкви между чудовищ и дьявольских гримас. То, что все фекалии так быстро исчезают под струей, относится к изречению: «Afflavit et dissipati sunt», которое я когда-нибудь использую в качестве эпиграфа к разделу, посвященному лечению истерии.

А теперь действенный повод сновидения. В жаркий летний вечер я читал лекцию о взаимосвязи истерии с перверсиями, и все, что я говорил, мне совершенно не нравилось, казалось лишенным всякой ценности. Я был уставшим, не испытывал никакого удовлетворения от своей тяжкой работы и стремился прочь от этого копания в человеческой грязи к своим детям и к красотам Италии. В таком настроении я отправился из аудитории в кафе, чтобы посидеть немного на воздухе и слегка перекусить, ибо аппетита у меня не было. Но со мной пошел один из моих слушателей; он попросил разрешения посидеть со мной, пока я выпью кофе, и начал читать мне панегирик: сколькому он от меня научился, он смотрит теперь на все другими глазами, я очистил авгиевы конюшни заблуждений и предрассудков в учении о неврозах, словом, я – великий человек. Мое настроение плохо подходило к его хвалебной песни; я с трудом подавил отвращение, ушел поскорее домой, чтобы избавиться от него, перелистал перед сном книгу Рабле и прочел рассказ К. Мейера «Страдания одного мальчика».

Из этого материала и возникло сновидение. Новелла Мейера затронула воспоминание о сценах из детства (ср. сновидение о графе Туне, последнюю часть). Дневное настроение, проникнутое чувством отвращения и пресыщенности, проявилось в сновидении в том смысле, что оно предоставило почти весь материал содержанию сна. Однако ночью возникло противоположное ему настроение энергичного и даже чрезмерного выпячивания себя, которое устранило первое. Содержанию сновидения пришлось принять такую форму, которая позволила бы в одном и том же материале выразить и манию самоуничижения и завышенную самооценку. В этом компромиссном образовании проявилось двусмысленное содержание сновидения, а результатом взаимного торможения противоположностей стал его индифферентный эмоциональный тон.

Согласно теории исполнения желаний, это сновидение было бы невозможным, если бы к чувству отвращения не добавилась хотя и подавленная, но исполненная удовольствием противоположная мысль о своем величии. Ибо неприятное не должно изображаться во сне; неприятное в наших дневных мыслях может попасть в сновидение только в том случае, если оно одалживает свое облачение исполнению желания.

Работа сновидения может обходиться с аффектами, сопровождающими мысли сновидения, также и несколько иначе, нежели допускать их или низводить до нулевой точки. Эти аффекты она может обращать в их противоположность. Мы уже познакомились с правилом толкования, согласно которому любой элемент сновидения при толковании точно так же может изображать свою противоположность, как и самого себя. Никогда нельзя знать заранее, что следует брать – то или другое; определяющим является только контекст. Очевидно, догадка о таком положении вещей проникла и в народное сознание; очень часто при толковании сновидений сонники поступают по принципу контраста. Такое превращение в противоположность становится возможным благодаря внутренней ассоциативной связи, которая в нашем мышлении соединяет представление о каком-либо предмете с представлением о его противоположности. Как и любое смещение, оно служит целям цензуры, но часто также становится инструментом исполнения желания, ибо исполнение желания состоит не в чем ином, как в замещении неприятной вещи ее противоположностью. Подобно представлениям о предмете, во сне могут обращаться в противоположность и аффекты, сопровождающие мысли сновидения, и вполне вероятно, это превращение аффекта, как правило, осуществляется цензурой сновидения. Подавление аффекта, равно как и обращение аффекта, также и в социальной жизни, продемонстрировавшей нам известную аналогию с цензурой сновидения, служит прежде всего притворству. Если я разговариваю с человеком, с которым должен так или иначе считаться, а мне хотелось бы выразить ему враждебные чувства, то для меня важнее скрыть от него проявления моего аффекта, нежели смягчить словесное выражение своих мыслей. Даже если я не разговариваю с ним невежливо, но сопровождаю свои слова взглядом или жестом презрения и ненависти, эффект, который я достигаю у этого человека, мало чем отличается от впечатления, которое возникло бы у него, если бы я без пощады прямо в лицо высказал ему свое презрение. Стало быть, цензура заставляет меня прежде всего подавлять свои аффекты, и если я хороший актер, то, притворяясь, продемонстрирую противоположный аффект: буду смеяться там, где мне хочется возмущаться, и буду ласковым там, где мне хочется уничтожить.

Мы знаем уже один превосходный пример такого обращения аффектов, служащего цензуре сновидения. В сновидении о «дядиной бороде» я испытываю огромное нежное чувство к своему другу Р., тогда как – и именно потому – мысли сновидения обзывают его дураком. Из этого примера превращения аффектов мы получили первое указание на существование цензуры сновидения. Также и здесь нет надобности предполагать, что работа сновидения совершенно по-новому создает этот противоположный аффект; обычно она находит его готовым в материале мыслей сновидения и попросту усиливает его благодаря психической энергии защитных мотивов до тех пор, пока он не становится пригодным для образования сновидения. В упомянутом сне о дяде противоположный нежный аффект, вероятно, проистекает из детского источника (как намекает продолжение сновидения), ибо отношения дяди и племянника из-за особого характера моих самых ранних детских переживаний стали для меня источником всех дружеских и враждебных чувств.

Прекрасным примером такого обращения аффекта служит сновидение, сообщенное Ференци (1916): «Одного пожилого господина ночью будит жена, напуганная тем, что он очень громко и безудержно смеялся во сне. Позднее мужчина рассказал, что ему приснилось следующее сновидение: “Я лежал в своей постели, в комнату вошел один мой знакомый, я хотел включить свет, но не смог, пытался сделать это снова и снова – все тщетно. Затем встала с постели моя жена, чтобы мне помочь, но и ей тоже ничего не удалось сделать; но, стесняясь предстать перед этим господином в неглиже, она в конце концов отказалось от этого и снова легла в кровать; все было настолько комично, что мне стало ужасно смешно”. Жена повторяла: “Что ты смеешься, что ты смеешься?”, но я только продолжал смеяться, пока не проснулся. На следующий день этот господин выглядел угнетенным, и у него болела голова – наверное, из-за того, что смеялся до упаду, думал он.

Если проанализировать, то этот сон выглядит не столь веселым. “Знакомый господин”, который входит в комнату, в скрытых мыслях сновидения является образом смерти как “великого неизвестного”. Накануне у пожилого господина, который страдает артериосклерозом, была причина задуматься о смерти. Безудержный смех возникает вместо плача и рыданий при мысли, что он умрет. То, что он не может больше включить, – это свет жизни. Возможно, эта печальная мысль связалась с предпринятой незадолго до этого неудачной попыткой полового сношения, при которой ничем не помогло ему и содействие жены в неглиже; он заметил, что его дела идут все хуже. Работа сновидения сумела превратить печальную мысль об импотенции и смерти в комичную сцену, а рыдания – в смех».

Есть класс сновидений, особо претендующих именоваться «лицемерными» и подвергающих теорию исполнения желаний трудному испытанию. Я обратил на них внимание, когда госпожа доктор М. Хильфердинг представила для обсуждения в Венском психоаналитическом объединении следующий сон из произведения Розеггера.

Розеггер (в «Лесной родине», 2-й том) в новелле «Уволен» рассказывает: «Обычно я вкушаю все радости безмятежного сна, но очень много ночей лишался покоя. Наряду со своей скромной жизнью студента и литератора, многие годы я, словно призрак, вел монотонную жизнь портного, от которой не мог избавиться.

Не то чтобы днем меня столь часто и живо занимали мысли о прошлом. Богоборцу и бунтарю, выросшему из филистера, есть чем заняться и помимо этого. Но и о своих ночных снах бесшабашный парень едва ли думал; только позднее, когда я приучился размышлять обо всем или же когда во мне снова начинал потихоньку заявлять о себе филистер, я задумался над тем, каким образом – если мне вообще что-либо снилось – я всякий раз оказывался подмастерьем у портного и почему в этом качестве уже долгое время я работал безо всякого вознаграждения в мастерской своего наставника. Когда я сидел возле него, шил или гладил, я всегда прекрасно осознавал, что, собственно говоря, это уже не моя забота, что как горожанин я должен заниматься другими делами; но у меня постоянно были каникулы, я всегда отправлялся в деревню и, таким образом, оказывался подсобным рабочим у мастера. Часто мне становилось не по себе, я сожалел о потерянном времени, которое мог бы использовать лучше и с большей пользой. Иной раз, когда что-нибудь получалось не так, я терпеливо сносил его брань; однако о вознаграждении никогда не было даже и речи. Часто, сидя сгорбившись в темной мастерской, я представлял себе, что заявляю об уходе с работы и увольняюсь. Однажды я даже так и поступил, но мастер не придал этому никакого значения, и на следующий день я снова сидел возле него и шил.

Как же радовало меня пробуждение после таких томительных и скучных часов! И тогда я решил: когда этот тягостный сон еще раз возникнет, энергично отбросить его от себя и громко воскликнуть: “Это всего лишь фантасмагория, я лежу в постели и сплю…” Но в следующую ночь я снова сидел в мастерской портного.

Так в жутком однообразии проходил год за годом. Однажды, когда мы, мастер и я, работали в Альпельхофере, том крестьянском селении, где я поступил в учение, мой мастер казался особенно недовольным моею работой. “Хотелось бы знать, где только твои мысли!” – сказал он и подозрительно посмотрел на меня. Я подумал, что самым разумным было бы встать, сказать мастеру, что я работаю на него лишь из любезности, после чего уйти. Но я этого не сделал. Я спокойно отнесся к тому, что мастер нанял еще одного ученика и велел мне освободить для него место на скамейке. Я отодвинулся в угол и начал шить. В этот же день был нанят еще один подмастерье, настоящий ханжа; это был богемец, который работал у нас девятнадцать лет назад и однажды на обратном пути из трактира упал в ручей. Он хотел сесть за работу, но для него не было места. Я посмотрел вопросительно на мастера, и тот мне сказал: “У тебя нет способности к портновскому делу. Можешь идти, ты уволен”. Меня охватил такой ужас, что я проснулся.

Через прозрачные окна в мое уютное жилище проникали предрассветные сумерки. Меня окружали предметы искусства; в стильном книжном шкафу меня ожидал вечный Гомер, исполинский Данте, несравненный Шекспир, прославленный Гёте – все величественные, бессмертные. Из соседней комнаты доносились звонкие голоса проснувшихся детей, ласкавшихся к своей матери. Мне казалось, будто я заново обрел эту идиллически сладостную, мирную, поэтичную и озаренную светом духа жизнь, в которой я так часто и глубоко испытывал мечтательное человеческое блаженство. И все же мне не давало покоя, что я не опередил моего мастера уведомлением, а получил от него отставку.

И как странно все для меня получилось: с той ночи, когда мастер “уволил” меня, я наслаждаюсь покоем; мне больше не снятся сны о давно минувшей поре, когда я работал у портного, такой веселой в своей непритязательности, но все же отбросившей столь длинную тень на мои последующие годы жизни».

В этой серии сновидений писателя, в свои юные годы бывшего подмастерьем у портного, трудно усмотреть господство исполнения желания. Все радостное относится к дневной жизни, тогда как сновидение как будто тащит за собой лишь призрачную тень окончательно преодоленного безрадостного существования. Собственные сновидения подобного рода предоставили мне возможность дать некоторое объяснение таких снов. Будучи молодым врачом, я долгое время работал в химическом институте, не сумев проявить требуемых там умений, и поэтому в бодрствовании стараюсь никогда не думать об этом бесполезном и, собственно говоря, постыдном эпизоде моей учебы. И наоборот, мне стал сниться повторяющийся сон, будто я работаю в лаборатории, делаю анализы, переживаю разные события и т. д.; эти сновидения так же неприятны, как сны об экзаменах, и никогда не бывают очень ясными. При толковании одного из этих сновидений я в конце концов обратил внимание на слово «анали», которое и дало мне ключ к пониманию. Ведь я стал теперь «аналитиком», делаю анализы, которые очень хвалят, правда, психоанализы. Теперь я понял: если я в дневной жизни горжусь подобного рода анализами, хочу похвастаться перед самим собой, каких я достиг успехов, то ночью сновидение изображает мне те другие неудачные анализы, гордиться которыми у меня не было никаких оснований. Это сны о наказании выскочки, подобные сновидениям портновского подмастерья, ставшего знаменитым писателем. Но каким образом в конфликте между гордостью парвеню и самокритикой сновидению удается встать на сторону последней и вместо недозволенного исполнения желания включить в свое содержание разумное предостережение? Я уже упоминал, что ответ на этот вопрос создает немалые трудности. Мы можем заключить, что основой сновидения послужила прежде всего высокомерная честолюбивая фантазия; но вместо нее в содержание сновидения попали ее заглушение и чувство стыда. Можно вспомнить о том, что в душевной жизни имеются мазохистские тенденции, которым мы могли бы приписать подобное превращение. Я не имею ничего против того, чтобы этот вид сновидений в качестве сновидений о наказании отделить от сновидений об исполнении желания. Я бы усматривал в этом не ограничение ранее представленной теории сновидения, а просто языковое выражение точки зрения, которой совпадение противоположностей представляется чуждым. Однако более детальное исследование таких сновидений позволяет выявить еще и нечто другое. В неясном вступлении к одному из моих сновидений о лаборатории я был именно в том возрасте, к которому относится этот самый безрадостный и неудачный период моей медицинской карьеры. У меня еще не было положения, и я не знал, как мне обеспечивать свою жизнь, но при этом я неожиданно обнаружил, что у меня есть выбор между несколькими женщинами, на которых я был должен жениться! Таким образом, я снова был молод, и, главное, была снова молода и она – женщина, разделившая со мной все эти тяжелые годы. Тем самым в качестве бессознательного возбудителя сновидения было распознано одно из непрестанно терзающих желаний стареющего мужчины. Хотя борьба между тщеславием и самокритикой, бушующая в других слоях психики, и обусловила содержание сновидения, но только более глубоко коренящееся желание молодости позволило ей проявиться в виде сновидения. Иной раз человек говорит сам себе в состоянии бодрствования: «Сейчас все хорошо, а когда-то были трудные времена; но как же тогда было прекрасно, ведь ты был еще таким молодым».

Другая группа сновидений, которые я часто обнаруживал у себя самого и обозначил как лицемерные, имеет своим содержанием примирение с людьми, дружеские отношения с которыми давно уже угасли. В таких случаях анализ постоянно выявляет повод, который мог бы заставить меня отбросить в сторону последний остаток уважения к этим бывшим друзьям и обходиться с ними как с посторонними людьми или врагами. Однако сновидение находит свое удовольствие в том, чтобы изобразить противоположные отношения.

При рассмотрении сновидений, которые рассказывает писатель, довольно часто можно предположить, что он исключает из описания детали содержания сновидения, воспринимаемые им как помеха и кажущиеся несущественными. В этом случае его сновидения представляют для нас загадку, разгадать которую при точной передаче содержания сна было бы не так сложно.

О. Ранк обратил мое внимание на то, что в сказке братьев Гримм о храбром портняжке или «Одним махом семерых» рассказывается совершенно аналогичное сновидение выходца из низов. Портному, ставшему героем и зятем короля, однажды ночью снится его прежнее ремесло; и принцесса, его супруга, у которой зародились подозрения, на следующую ночь ставит возле него стражников, которые должны услышать сказанное во сне и установить личность сновидца. Но портняжка предупрежден и знает теперь, как скорректировать сновидение.

Сложность процессов устранения, принижения и превращения, благодаря которым из аффектов, сопровождающих мысли сновидения, появляются аффекты сна, можно хорошо наблюдать при надлежащем синтезе полностью проанализированных сновидений. Я бы хотел обсудить здесь еще несколько примеров аффективных импульсов в сновидении, которые в нескольких из представленных случаев оказываются реализованными.

V

В сновидении о странном задании, данном мне старым Брюкке, препарировать свой собственный таз, я не испытываю ни малейшего ужаса даже в самом сне. Это – исполнение желания, причем не в единственном смысле. Препарирование означает самоанализ, проводимый мною, так сказать, через опубликование книги о сновидениях; которое на самом деле было для меня настолько неприятным, что я отложил печатание подготовленной рукописи больше чем на год. У меня появляется желание устранить это сдерживающее чувство, и поэтому в сновидении никакого ужаса [Grauen] я не испытываю. Но я бы с удовольствием избежал «Grauen» и в другом смысле; я уже изрядно поседел, и эта седина [Grau] волос также побуждает меня перестать колебаться. Мы ведь знаем, что в конце сновидения находит выражение мысль, что я должен предоставить детям прийти к цели после трудных странствий.

В двух сновидениях, в которых чувство удовлетворения переносится на первые мгновения после пробуждения, это удовлетворение в одном случае обусловлено ожиданием, что теперь я узнаю, что означает «это мне уже снилось», и, собственно говоря, относится к рождению первого ребенка, а в другом случае – убеждением, что сейчас произойдет то, что «предсказано предзнаменованием», и именно с таким чувством удовлетворения в свое время я приветствовал появление на свет второго сына. Здесь в сновидении сохранились аффекты, которые господствуют в мыслях сна, но, пожалуй, ни в одном сновидении дело не обстоит так просто. Если чуть-чуть углубиться в оба анализа, то узнаешь, что это не подлежащее цензуре удовлетворение получает подкрепление из источника, который должен бояться цензуры и аффект которого, несомненно, привел бы к разладу, если бы он не скрывался за аналогичным, но вполне допустимым аффектом удовлетворения из дозволенного источника, так сказать, не прокрадывался бы вслед за ним. К сожалению, я не могу сам подтвердить этого на примере сновидения, но пример из другой области пояснит мою мысль. Предположим следующий случай: возле меня находится человек, которого я ненавижу, из-за чего у меня возникает естественный импульс порадоваться, если с ним что-то случится. Но этот импульс противоречит моей моральности; я не решаюсь выразить это желание, и если затем с этим человеком действительно что-нибудь происходит, я подавляю свою удовлетворенность этим и вынуждаю себя к мыслям и выражениям сожаления. Каждому, наверное, приходилось бывать в таком положении. Но если случается так, что ненавистный человек, совершив проступок, вызывает вполне заслуженное неодобрение, тогда я вправе свободно выразить свое удовлетворение тем, что его постигло справедливое наказание, и в этом я буду единодушен со многими другими людьми, которые относятся к нему беспристрастно. Но я могу заметить, что мое удовлетворение оказывается более интенсивным, чем у других; оно получило подкрепление из источника моей ненависти, которая не могла проявить аффект из-за препятствий со стороны внутренней цензуры, а теперь, при изменившихся условиях, помех уже не имеет. Такое часто случается в обществе, где антипатичные люди или представители отвергаемого меньшинства оказываются в чем-либо виноваты. В таком случае их наказание соответствует обычно не их вине, а вине, помноженной на не имевшую доселе выхода антипатию, которая на них направляется. Те, кто наказывает, совершают при этом несомненную несправедливость, но осознать это мешает им чувство удовлетворенности, которое доставляет им устранение подавления, столь долго продолжавшегося в их душе. Хотя в таких случаях аффект правомерен по своему качеству, но не по своей интенсивности, а самокритика, успокоенная в одном пункте, слишком просто пренебрегает проверкой второго пункта. Когда двери вдруг оказываются открытыми, через них проходит больше людей, чем предполагалось пропустить сначала.

Только так можно объяснить – если этому вообще есть психологическое объяснение – бросающуюся в глаза особенность невротического характера, состоящую в том, что поводы, способные вызвать аффект, достигают эффекта, правомерного в качественном, но чрезмерного в количественном отношении. Излишек же проистекает из оставшихся бессознательными, до сих пор подавленных аффективных источников, которые могут установить ассоциативную связь с реальным поводом, а безупречный и дозволенный аффективный источник открывает высвобождению аффектов желанный путь. Это указывает нам на то, что мы должны учитывать не только отношения взаимного торможения между подавленной и подавляющей душевными инстанциями. Столь же большого внимания заслуживают и те случаи, в которых обе инстанции в результате взаимодействия и обоюдного подкрепления дают патологический эффект. Эти вскользь обозначенные нами принципы психической механики можно использовать для понимания аффективных выражений во сне. Чувство удовлетворения, проявляющееся в сновидении и, разумеется, тотчас обнаруживаемое в его мыслях, не всегда объясняется полностью одним только этим указанием. Как правило, в мыслях сновидения приходится искать второй его источник, который находится под давлением цензуры и под этим давлением должен давать не удовлетворение, а противоположный аффект. Однако благодаря наличию первого источника сновидения он становится способным избежать вытеснения своего аффекта удовлетворения и получает подкрепление из другого источника. Таким образом, аффекты в сновидении предстают образованными из нескольких притоков и сверхдетерминированными с точки зрения материала, который содержится в мыслях сновидения; в процессе работы сновидения аффективные источники, способные давать один и тот же аффект, соединяются для его создания.

Некоторое понимание этих запутанных отношений можно получить благодаря анализу прекрасного сновидения, центральное звено которого образует фраза «Non vixit». В этом сновидении проявления аффектов различного качества соединены в двух местах явного содержания. Враждебные и неприятные побуждения (в сновидении это называется: «Охваченный какими-то странными эмоциями») перекрывают друг друга там, где я уничтожаю двумя словами своего друга-противника. В конце сновидения я необычайно рад, а затем с удовлетворением рассматриваю (признаваемую в бодрствовании абсурдной) возможность того, что есть ревенанты, которых можно устранить простым желанием.

Я еще не сообщал о поводе к этому сновидению. Он существенен и приводит вплотную к пониманию сновидения. От своего друга в Берлине (которого я назвал Фл.) я получил известие, что ему предстоит операция и что дальнейшие сведения о его самочувствии я могу получить от его родственников, живущих в Вене. Эти первые сообщения после операции не были радостными и вызвали у меня беспокойство. Я бы сам поехал к нему, но как раз в это время страдал болезненным недугом, доставлявшим мне муки при каждом движении. Из мыслей сновидения я узнаю, что опасался за жизнь дорогого друга. Его единственная сестра, с которой я никогда не был знаком, как я знаю, умерла в юные годы после непродолжительной болезни. (В сновидении: Фл. рассказывает о своей сестре и говорит: «Через три четверти часа она была мертва».) Должно быть, я подумал, что и его натура не намного устойчивее, и представил себе, как после гораздо худших известий я в конце концов все же отправляюсь к нему – и приезжаю слишком поздно, из-за чего я буду вечно себя попрекать. Этот упрек, вызванный опозданием, стал центральным пунктом сновидения, но нашел свое выражение в сцене, в которой Брюкке, уважаемый в мои студенческие годы мэтр, упрекает меня страшным взглядом своих голубых глаз. Чем вызвано отклонение этой сцены, мы скоро увидим; саму сцену сновидение не может воспроизвести именно так, как я ее пережил. Хотя оно и наделяет другого голубыми глазами, но уничтожающую роль возлагает на меня; эта инверсия, по всей видимости, представляет собой продукт исполнения желания. Беспокойство о жизни друга, упрек, что я к нему не еду, чувство стыда (он, «оставаясь незамеченным», приехал – ко мне – в Вену), моя потребность оправдаться своей болезнью – все это вызывает ясно ощущаемую во сне бурю чувств, бушующую в этой области мыслей сновидения.

В поводе к сновидению было, однако, еще и нечто другое, оказавшее на меня совершенно противоположное воздействие. Вместе с неблагоприятными известиями в первые дни после операции я получил также напоминание никому обо всем этом не говорить, которое меня покоробило, ибо оно основывалось на неверии в мое умение хранить тайну. Хотя я знал, что эта просьба исходила не от моего друга, а объяснялась бестактностью или чрезмерной тревожностью посредников, упрек, скрывавшийся в ней, меня неприятно задел, потому что он не был таким уж безосновательным. Другие упреки, отличающиеся от тех, в которых «что-то есть», как известно, не задевают и не нервируют. Хотя к данному случаю это не относится, но когда-то, в гораздо более юные годы, в обществе двух друзей, которые к моей чести тоже называли меня своим другом, я понапрасну разболтал, что один из них сказал про другого. Я не забыл также упреков, которые мне пришлось тогда услышать. Одним из друзей, между которыми я посеял тогда семя раздора, был профессор Фляйшль, имя другого можно заменить на Йозеф, – именно так зовут появляющегося в сновидении моего друга и противника П.

Об упреке в том, что я ничего не умею хранить в себе, свидетельствует в сновидении элемент «оставаясь незамеченным» и вопрос Фл., что именно я рассказывал о нем П. Включение этого воспоминания [о моей тогдашней болтливости и ее последствиях] переносит упрек в опоздании из настоящего в то время, когда я работал в лаборатории Брюкке, и, замещая второго человека Йозефом в сцене «уничтожения» во сне, я позволяю этой сцене изобразить не только упрек в опоздании, но и другой упрек, гораздо сильнее подвергшийся вытеснению, – упрек в том, что я не храню тайн. Работа сгущения и смещения в сновидении, а также ее мотивы становятся здесь очевидными.

Незначительная в настоящее время досада, вызванная напоминанием ничего не рассказывать [о болезни Фл.], получает, однако, подкрепление из источников, струящихся в глубине, и, таким образом, превращается в поток враждебных импульсов по отношению к любимым на самом деле людям. Источник, который обеспечивает подобное подкрепление, берет свое начало в детских переживаниях. Я уже говорил, что все мои теплые дружеские и враждебные отношения с ровесниками восходят к моим детским отношениям с племянником, старше меня на один год, в которых он был заводилой, а я очень рано научился обороняться. Мы были неразлучны и любили друг друга, хотя, как свидетельствуют люди постарше, нередко дрались и ябедничали. Все мои друзья в определенном смысле являются воплощениями этого первого образа, «туманного виденья, мне в юности мелькнувшего давно», ревенантами. Сам мой племянник вновь появился в юные годы, и мы держались тогда друг с другом как Цезарь и Брут. Близкий друг и заклятый враг всегда оставались необходимыми потребностями моей эмоциональной жизни. Я научился снова и снова их создавать, и нередко детский идеал проявлялся настолько сильно, что друг и враг сливались в одном лице, разумеется, уже не одновременно и не в постоянно сменяющихся ипостасях, как это, наверное, бывало в первые годы детства…

Но то, каким образом при существующих взаимосвязях недавний повод к аффекту может использовать детские переживания, уступая им место с целью аффективного воздействия, я здесь прослеживать не буду. Это относится к психологии бессознательного мышления и найдет свое место при психологическом объяснении неврозов. Предположим в целях толкования сновидений, что возникает детское воспоминание или образуется фантазия следующего содержания: двое детей вступают друг с другом в спор из-за какого-то объекта – какого, для нас здесь не так важно, хотя воспоминание или иллюзия воспоминания имеет в виду совершенно определенный объект. Каждый утверждает, что пришел первым и потому имеет на него преимущественное право; дело доходит до потасовки, сила торжествует над правом; по намекам, имеющимся в сновидении, возможно, я понял, что был не прав (самостоятельно замечая свою ошибку); но на сей раз я оказываюсь сильнейшим, поле битвы остается за мной, побежденный спешит к отцу или деду, жалуется на меня, а я защищаюсь, по рассказам отца, известными словами: «Я побил его, потому что он побил меня». Таким образом, это воспоминание или, более вероятно, фантазия, возникшая у меня во время анализа сновидения – без дальнейшего ручательства, я сам не знаю как, – является средоточием мыслей сновидения, где скапливаются, словно на дне колодца стекающиеся воды, аффективные импульсы, господствующие в мыслях сновидения. Отсюда мысли сновидения текут следующими путями: «То, что тебе пришлось уступить мне место, совершенно справедливо; почему ты хотел вытеснить меня с моего места? Ты мне не нужен, я найду себе другого товарища, с которым буду играть» и т. д. Затем открываются пути, по которым эти мысли опять вливаются в изображение сновидения. В подобном «Ôte-toi que je m‘y mette», должно быть, я в свое время упрекал своего друга Йозефа [П.]. Он, будучи аспирантом, пошел по моим стопам в лаборатории Брюкке, но продвижение по службе там было медленным. Ни один из двух ассистентов не сдвигался с места, и молодежь теряла терпение. Мой друг, который знал, что время его жизни ограничено, и которого не связывали близкие отношения с вышестоящим коллегой, при случае выразил вслух свое нетерпение. Поскольку этот вышестоящий коллега [Фляйшль] был тяжело болен, желание, чтобы он освободил свое место, помимо значения: в результате повышения по службе – могло допускать и предосудительное побочное истолкование. Разумеется, за несколько лет до этого такое же желание занять освободившееся место было у меня еще более сильным; где бы в мире ни существовала иерархия и продвижение по службе, открыт путь для желаний, нуждающихся в подавлении. Шекспировский принц у постели больного отца не может избавиться от искушения посмотреть, идет ли ему корона. Но сновидение, понятное дело, карает за это безнравственное желание не меня, а его.

«Он был властолюбив, и я убил его». Он не мог подождать, пока другой освободит ему место, и за это сам был устранен. Эти мысли возникли у меня непосредственно после того, как я присутствовал в университете на открытии памятника, установленного другому. Таким образом, часть испытанного в сновидении удовлетворения означает следующее: справедливое наказание, ты его заслужил.

При погребении этого друга [П.] один молодой человек сделал показавшееся неуместным замечание: «Оратор говорил так, как будто мир теперь не сможет существовать без одного этого человека». В нем говорил протест правдивого человека, у которого скорбь была нарушена преувеличением. Но с этим замечанием связываются следующие мысли сновидения: незаменимых людей действительно не бывает; скольких я уже похоронил, но сам-то я еще жив, я пережил их всех, место осталось за мной. Подобная мысль как раз в тот момент, когда я боюсь не застать своего друга [Флисса] в живых, поехав к нему, допускает только такое развитие: я радуюсь, что переживу еще одного человека, что умер не я, а он, что место осталась за мной, как когда-то в воображаемой детской сцене. Это удовлетворение тем, что место осталось за мной, проистекающее из детских источников, покрывает бо́льшую часть аффекта, вошедшего в сновидение. Я радуюсь, что пережил другого, я выражаю это с наивным эгоизмом одного из супругов в анекдоте: «Когда один из нас умрет, я перееду в Париж». В своих ожиданиях я нисколько не сомневаюсь, что этим «одним» буду не я.

Нельзя не признать того, что толковать и сообщать свои сновидения – непростая задача, предполагающая преодоление себя. Приходится разоблачать себя как единственного злодея среди всех остальных благородных людей, с которыми вместе живешь. Поэтому я нахожу совершенно естественным, что ревенанты существуют лишь до тех пор, пока их терпишь, и что их можно устранить желанием. Стало быть, это и есть то, за что наказан мой друг Йозеф. Вместе с тем противники являются последовательными воплощениями моего друга детства; я, следовательно, испытываю удовлетворение от того, что постоянно замещал этого человека, да и теперь найдется замена тому, кого я боюсь потерять. Незаменимых людей не бывает.

Но где тут цензура сновидения? Почему не выдвигает она самого энергичного возражения против этих мыслей, исполненных самым отъявленным эгоцентризмом, и не превращает связанного с ними удовлетворения в тягостное чувство неудовольствия? Я думаю, потому, что другие безупречные мысли об этих же людях вызывают удовлетворение и своим аффектом покрывают чувства, проистекающее из запретного инфантильного источника. В другом слое мыслей, возникших во время того торжественного открытия памятника, я сказал себе: «Я потерял так много близких друзей – одни умерли, с другими разошлись; как хорошо все-таки, что я нашел им замену, что я приобрел друга, который значит для меня больше, чем все остальные, и которого я теперь, в том возрасте, когда дружеские отношения завязать уже нелегко, сохраню навсегда». Удовлетворение тем, что я нашел эту замену потерянным друзьям, я могу беспрепятственно перенести в сновидение, но за ним прокрадывается и удовлетворение враждебного свойства из детского источника. Несомненно, детские нежные чувства помогают укрепить нынешние, имеющие под собой основания; но и детская ненависть проторила себе путь в изображение сновидения.

Но, кроме того, в сновидении содержится явное указание на другой ход мыслей, который может завершиться чувством удовлетворения. Недавно у моего друга [Флисса] после долгого ожидания родилась дочка. Я знал, как он горевал по своей рано умершей сестре, и написал ему, что на этого ребенка он перенесет любовь, которую испытывал к сестре; эта маленькая девочка поможет ему наконец забыть о невосполнимой потере.

Таким образом, и этот ряд снова связывается с промежуточными мыслями скрытого содержания сновидения, откуда пути расходятся в самых разных направлениях: «Незаменимых людей не бывает. Есть только ревенанты; все, что утрачено, возвращается». И теперь ассоциативная связь между противоположными составными частями мыслей сновидения становится более тесной благодаря тому случайному обстоятельству, что маленькая дочка моего друга носит такое же имя, как и подруга моей юности, одного со мной возраста сестра моего самого давнего друга и противника. Я с удовлетворением услышал имя «Паулина» и, чтобы указать на это совпадение, заменил в сновидении одного Йозефа другим и счел невозможным устранить начальные звуки в фамилиях Фляйшль и Фл. Отсюда нить мыслей ведет к именам моих собственных детей. Я настоял на том, чтобы называть детей не модными именами, а в память о близких людях. Их имена делают детей «ревенантами». И наконец, разве не через детей мы получаем единственный для всех нас доступ к бессмертию?

Относительно аффектов в сновидении я добавлю лишь несколько замечаний с другой точки зрения. В душе спящего человека в качестве доминирующего элемента может иметься склонность к аффекту – то, что мы называем настроением, – и детерминировать в таком случае сновидение. Это настроение может определяться переживаниями и мыслями предыдущего дня, оно может иметь соматические источники; в обоих случаях оно будет сопровождаться соответствующими ему мыслями. То, что это содержание представления в мыслях сновидения в одном случае первично обусловливает склонность к аффекту, а в другом – вторично вызывается эмоциональной диспозицией соматического происхождения, для образования сновидения никакого значения не имеет. Всякий раз оно ограничено тем, что может изобразить только то, что представляет собой исполнение желания, и что свою психическую энергию может заимствовать лишь у желания. Актуально существующее настроение подвергается такому же обращению, что и ощущение, актуально возникающее во время сна, которое либо игнорируется, либо получает иное истолкование в смысле исполнения желания. Неприятные настроения во время сна становятся движущими силами сновидения, пробуждая энергичные желания, которые должен исполнить сон. Материал, с которым они соединяются, перерабатывается до тех пор, пока он не становится пригодным для изображения исполнения желания. Чем более интенсивным и доминирующим является элемент неприятного настроения в мыслях сновидения, тем надежнее используют возможность найти себе выражение наиболее подавленные импульсы желания, поскольку из-за актуально существующего неудовольствия, которое в противном случае им пришлось бы создавать самим, уже оказывается выполненной более трудная часть работы, совершаемой ими, чтобы достичь своего изображения. Этими рассуждениями мы снова затрагиваем проблему страшных снов, выступающих в качестве пограничного случая в работе сновидения.