(β) Сновидения о смерти близких людей

Другой ряд сновидений, которые можно назвать типичными, – это сновидения о том, что умер кто-то из близких родственников: родители, братья или сестры, дети и т. д. Среди этих сновидений следует сразу же выделить два класса: сновидения, во время которых сновидец остается равнодушным и при пробуждении удивляется своей бесчувственности, и сновидения, во время которых человек испытывает сильнейшую боль из-за утраты и даже выражает ее горючими слезами во сне.

Сновидения первой группы мы можем оставить в стороне; они не претендуют на то, чтобы называться типичными. В ходе их анализа обнаруживаешь, что они означают нечто отличное от их содержания, что они предназначены для того, чтобы скрывать какое-то другое желание. Таково сновидение тетки, видящей перед собой в гробу единственного сына своей сестры. Оно не означает, что она желает смерти своему маленькому племяннику, а только скрывает, как мы узнали, желание по прошествии долгого времени снова увидеть любимого человека, того самого, которого она прежде, после такого же долгого времени, увидела у гроба другого своего племянника. Это желание, и являющееся собственно содержанием сновидения, не дает повода для печали, а потому и во сне человек не чувствует горя. Здесь можно отметить, что содержащееся в сновидении ощущение относится не к явному его содержанию, а к скрытому, что аффективное содержание сновидения не претерпело того искажения, которому подверглось содержание представления.

Иначе обстоит дело со сновидениями, в которых изображается смерть любимого близкого человека и при этом переживается болезненный аффект. Они означают – и об этом свидетельствует их содержание – желание, чтобы данный человек умер, а поскольку я могу ожидать, что чувство моих читателей и всех тех, кому снилось нечто подобное, будет протестовать против такого моего толкования, я должен попытаться дать этому как можно более убедительное обоснование.

Мы уже обсудили одно сновидение, из которого удалось узнать, что желания, изображаемые в сновидении как исполненные, не всегда являются актуальными. Это могут быть также расплывчатые, устраненные, перекрывающиеся и вытесненные желания, о существовании которых мы можем говорить только из-за того, что они снова проявляются в сновидении. Они не мертвы, как покойники, в нашем понимании, а подобны теням Одиссея, которые, напившись крови, пробуждаются к жизни. В сновидении о мертвом ребенке в коробке речь шла о желании, которое было актуальным пятнадцать лет назад и с тех пор признавалось открыто. Пожалуй, для теории сновидения далеко небезразлично, если я добавлю, что в основе самого этого желания лежало воспоминание из раннего детства. Еще маленьким ребенком – когда именно, установить точно нельзя – сновидица слышала, что ее мать, будучи беременной ею, впала в тяжелую депрессию и страстно желала смерти ребенку, находившемуся в ее утробе. Она лишь последовала примеру матери, когда выросла и сама забеременела.

Когда кому-нибудь снится, что его мать, отец, брат или сестра умирают, и этот сон сопровождается болезненными переживаниями, то я никогда не буду использовать это сновидение для доказательства того, что он именно сейчас желает им смерти. Теория сновидения не требует столь многого; она довольствуется выводом, что он желал – когда-нибудь в детстве – им смерти. Но я боюсь, что и это ограничение все еще не очень успокоит моих читателей; они могут столь же энергично оспаривать возможность того, что вообще когда-либо испытывали такие желания. Поэтому мне придется воссоздать часть исчезнувшей душевной жизни ребенка по признакам, по-прежнему проявляющимся в настоящее время.

Рассмотрим сначала отношение детей к своим братьям и сестрам. Я не знаю, почему мы предполагаем, что это отношение должно быть исполнено любви, ведь у нас есть масса примеров вражды между братьями и сестрами среди взрослых, и мы часто можем установить, что эта вражда существует еще с самого детства. Но вместе с тем есть много взрослых, которые нежно привязаны к своим братьям и сестрам, но в детстве находились с ними чуть ли не в постоянной вражде. Старший ребенок издевался над младшим, дразнил его, отнимал игрушки; младший питал бессильную ярость к старшему, завидовал ему и его боялся, или же его первые проблески стремления к свободе и правосознания были направлены против угнетателя. Родители говорят, что дети не переносят друг друга и ничего не знают о причинах этого. Нетрудно увидеть, что и характер «послушного ребенка» несколько отличается от того, каким мы хотим видеть взрослого человека. Ребенок абсолютно эгоистичен, он интенсивно ощущает свои потребности и бесцеремонно стремится к их удовлетворению, особенно по отношению к своим соперникам – другим детям, и в первую очередь по отношению к своим братьям и сестрам. Но мы не называем из-за этого ребенка «плохим»; он не ответственен за свои дурные поступки ни перед нашим суждением, ни перед законом. И это справедливо; ведь мы вправе надеяться, что еще в периоды жизни, которые мы причисляем к детству, у маленького эгоиста проснутся альтруистические импульсы и мораль, и, выражаясь словами Мейнерта (например, 1892, 169 etc.), вторичное Я напластуется на первичное и начнет его сдерживать. Пожалуй, моральность не возникает одновременно по всей линии, а продолжительность безнравственного периода детства у отдельных индивидов различается. Там, где развитие этой моральности отсутствует, мы обычно говорим о «дегенерации»; речь, очевидно, идет о задержке развития. Но и там, где первичный характер уже изменился благодаря последующему развитию, он может – по меньшей мере частично – вновь проявиться в результате заболевания истерией. Сходство так называемого истерического характера с характером «дурного» ребенка прямо-таки бросается в глаза. И наоборот, невроз навязчивости соответствует чрезмерной моральности, когда вновь проявляющийся первичный характер сталкивается с усиливающимися нагрузками.

Таким образом, многие люди, которые сегодня любят своих братьев и сестер и которые почувствовали бы себя опустошенными из-за их смерти, издавна носят в своем бессознательном злые желания по отношению к ним, способные реализовываться в сновидениях. Но особенно интересно наблюдать за поведением маленьких детей в возрасте трех лет или меньше по отношению к своим младшим братьям и сестрам. До сих пор ребенок был единственным; теперь ему говорят, что аист принес нового ребенка. Ребенок разглядывает новорожденного, а затем категорически говорит: «Пусть аист заберет его с собой».

Я со всей серьезностью полагаю, что ребенок умеет оценивать, какой ущерб следует ему ожидать от пришельца. От одной знакомой дамы, которая сегодня находится в очень хороших отношениях со своей сестрой, младше ее на четыре года, я знаю, что в ответ на сообщение о ее рождении она поставила условие: «Но мою красную шапочку я все же ей не отдам». Если ребенок начинает сознавать этот ущерб лишь впоследствии, то его враждебность пробуждается в этот момент. Мне известен случай, когда трехлетняя девочка попыталась задушить в колыбели младенца, от дальнейшего присутствия которого она не ждала ничего хорошего. Дети в этом возрасте способны к сильнейшей ревности. Если же братик или сестричка вскоре и в самом деле исчезает, то ребенку вновь достается вся нежность родителей; но тут аист приносит нового ребенка. Разве не естественно, что у нашего любимца возникает желание, чтобы нового конкурента постигла та же судьба, что и прежнего, и в результате ему самому стало бы опять так же хорошо, как прежде, и как в промежуток между смертью первого и рождением второго? Разумеется, такое поведение ребенка в отношении младших братьев и сестер в обычных условиях является простой функцией разницы в возрасте. При определенном интервале у старшей девочки могут уже пробудиться материнские инстинкты по отношению к беспомощному новорожденному.

Враждебные чувства к братьям и сестрам должны встречаться в детском возрасте гораздо чаще, чем это видят не очень наблюдательные взрослые.

Со своими собственными детьми, быстро появлявшимися на свет один за другим, я упустил возможность произвести подобные наблюдения; теперь я наверстываю упущенное со своим маленьким племянником, единовластие которого нарушилось через пятнадцать месяцев из-за появления соперницы. Хотя я слышу, что молодой человек ведет себя по отношению к сестренке по-рыцарски, целует ей руку и гладит ее, я все-таки убеждаюсь, что он, не достигнув еще двух лет, пользуется своим даром речи для того, чтобы раскритиковать кажущуюся ему совершенно излишней персону. Как только речь заходит о ней, он тут же вмешивается в разговор и произносит недовольным тоном: «Слишком ма (л) енькая, слишком ма (л) енькая!» В последние месяцы, после того как девочка благодаря прекрасному развитию лишилась такого презрительного к себе отношения, он обосновывает свой призыв не уделять ей так много внимания по-иному. По любому подходящему поводу он напоминает о том, что у нее нет зубов. О старшей девочке другой моей сестры у всех нас сохранилось воспоминание, как она, будучи в то время шестилетним ребенком, полчаса приставала к своим теткам с вопросом: «Не правда ли, что Люси еще ничего не понимает?» Люси была ее младшей на два с половиной года соперницей.

Сновидения о смерти брата или сестры, соответствующие усилившейся враждебности, я наблюдал, например, у всех своих пациенток. Я столкнулся лишь с одним исключением, которое легко можно было истолковать как подтверждение общего правила. Однажды во время сеанса я разъяснил одной даме такое положение вещей, которое, на мой взгляд, имело связь с разбиравшимся нами симптомом. К моему удивлению, она ответила, что ничего подобного ей никогда не снилось. Но тут же вспомнила другой сон, который вроде бы не имел с этим ничего общего, сон, впервые увиденный ею в четырехлетнем возрасте, когда она была в семье самой младшей, и затем не раз повторявшийся. Ватага детей, все ее братья, сестры, кузины и кузены, резвились на лугу. Вдруг у них появились крылья, они поднялись в воздух и улетели. О значении этого сновидения она не имела ни малейшего представления; нам нетрудно распознать в нем сон о смерти всех братьев и сестер в его первоначальной форме, почти не искаженной цензурой. Я осмеливаюсь предложить следующий анализ. После смерти одного из кузенов – в данном случае дети двух братьев воспитывались как родные братья и сестры – наша сновидица, которой тогда еще не было и четырех лет, спросила одного мудрого взрослого человека: «Что становится с детьми, когда они умирают?» В ответ она услышала: «У них появляются крылья, и они превращаются в ангелов». В сновидении, в соответствии с таким разъяснением, у всех братьев и сестер вырастают крылья, как у ангелов, и – что самое главное – они улетают. Наша маленькая «производительница ангелов» остается одна; подумать только, единственная из всей ватаги! То, что дети резвятся на лугу, с которого улетают, без сомнения, указывает на мотыльков, как будто ребенок руководствовался той же связью идей, которая подвигла древних людей снабдить Психею крыльями бабочки.

Возможно, кто-нибудь возразит: «Пожалуй, согласиться с наличием враждебных импульсов у детей по отношению к братьям и сестрам можно, но каким образом характер ребенка становится настолько плохим, чтобы желать сопернику или более сильным приятелям смерти, как будто все проступки можно искупить только смертной карой?» Кто так говорит, очевидно, не знает, что представление ребенка о смерти имеет мало общего с нашим представлением о ней. Ребенку совершенно неведомы ужасы тления, могильного холода, бесконечного «ничто», которое, как свидетельствуют все мифы о потустороннем мире, так плохо переносят в своем представлении взрослые люди. Страх смерти чужд ему, поэтому он играет с этим отвратительным словом и грозит другому ребенку: «Если ты еще раз это сделаешь, то умрешь, как умер Франц». При этом бедную мать пробирает дрожь – она, вероятно, не может забыть того, что больше половины рождающихся на земле людей умирает в детские годы. Даже восьмилетний ребенок, возвращаясь из естественно-исторического музея, может сказать своей матери: «Мама, я тебя так люблю. Когда ты умрешь, я сделаю из тебя чучело и поставлю здесь в комнате, чтобы всегда, всегда тебя видеть!» Настолько мало детское представление о смерти похоже на наше.

«Умереть» – означает для ребенка, избавленного к тому же от сцен предсмертных страданий, то же самое, что и «уйти», не мешать больше оставшимся в живых. Он не различает, в результате чего возникает это отсутствие, – отъезда, увольнения, размолвки или смерти. Когда в доисторические годы ребенка его няню увольняют, а через несколько лет после этого умирает мать, в его воспоминании, как раскрывает анализ, оба события находятся рядом друг с другом. То, что ребенок не очень сильно печалится по отсутствующим, к своей горечи приходится убедиться иной матери, когда, возвращаясь домой после долгого летнего путешествия, в ответ на свои расспросы слышит: «Дети ни разу не спросили о маме». А когда она действительно переселяется в «неизведанную страну, откуда не возвращается ни один путник», дети, похоже, первое время про нее забывают и только впоследствии начинают вспоминать о покойной.

Таким образом, если у ребенка существуют мотивы желать отсутствия другого ребенка, то ничего не мешает ему облечь это желание в форму желания смерти, а психическая реакция на сновидение о желании смерти свидетельствует о том, что, несмотря на все различия содержания, это желание ребенка все же не отличается от такого же желания взрослого.

Но если желание смерти братьям и сестрам объясняется эгоизмом ребенка, воспринимающего их как соперников, то как объяснить желание смерти родителям, дарующим ребенку любовь и удовлетворяющим его потребности, сохранения которых он должен был бы желать именно по эгоистическим мотивам?

К разрешению этой проблемы нас подводит знание о том, что сновидения о смерти родителей чаще всего касаются родителя одного пола со сновидцем, то есть мужчине, как правило, снится смерть отца, а женщине – смерть матери. Я не могу утверждать, что так бывает постоянно, но преобладание в указанном смысле столь очевидно, что оно нуждается в объяснении через момент всеобщего значения. Дело обстоит – грубо говоря – так, будто очень рано проявляются сексуальные предпочтения, будто мальчик в отце, а девочка в матери видят соперников в любви, устранение которых может принести им только выгоду.

Прежде чем отвергнуть это представление как неслыханное, также и здесь следует рассмотреть реальные отношения между родителями и детьми. Надо отделить пиетет, требуемый от этих отношений нашей культурой, от того, что фактически дает нам повседневное наблюдение. В отношениях между родителями и детьми имеется немало поводов для враждебности; существуют и самые разные условия для возникновения желаний, не выдерживающих цензуры. Остановимся сначала на отношениях между отцом и сыном. Я думаю, святость, которую мы признали за десятью заповедями, притупляет наши чувства в восприятии действительности. Мы не позволяем себе заметить, что большая часть человечества преступает четвертую заповедь. Как в высших, так и в низших слоях человеческого общества почитание родителей отступает на задний план перед другими интересами. Туманные сведения, дошедшие до нас из древних мифов и сказаний, дают безрадостное представление о власти отца и беспощадности, с которой он ею пользовался. Кронос пожирает своих детей, словно кабан приплод свиноматки, а Зевс оскопляет отца и занимает его место владыки. Чем безграничней властвовал отец в древней семье, тем больше должно было быть оснований у сына как законного наследника занимать враждебную позицию, тем сильнее должно было быть его нетерпение прийти к власти после смерти самого отца. Даже в нашей буржуазной семье отец, отказывая сыну в самоопределении и в необходимых для этого средствах, способствует развитию естественной враждебности, скрывающейся в их отношениях. Довольно часто врачу приходится наблюдать, что боль из-за потери отца не может подавить у сына удовлетворенности в связи с обретенной наконец свободой. Каждый отец судорожно пытается сохранить остаток potestas patris familias, устаревшей в нашем современном обществе, и это хорошо знакомо всем поэтам – неспроста на переднем плане сюжетов Ибсена стоит вековая борьба между отцом и сыном. Поводы к конфликтам между дочерью и матерью возникают, когда дочь подрастает и обнаруживает в матери стража, ограничивающего ее сексуальную свободу; матери же зрелость дочери напоминает о том, что настало время отказаться от собственных сексуальных притязаний.

Все эти отношения может увидеть каждый. Однако они ничем не помогают в нашем намерении объяснить сновидения о смерти родителей, снящихся людям, для которых почитание родителей давно уже стало чем-то неприкасаемым. Благодаря предшествующим рассуждениям мы готовы к тому, что желание смерти родителей проистекает из самого раннего детства.

С определенностью, исключающей любые сомнения, это предположение подтверждается в отношении психоневротиков во время проводимого с ними анализа. При этом обнаруживается, что сексуальные желания ребенка – если в зачаточном состоянии они заслуживают такого названия – пробуждаются очень рано, причем первая симпатия девочки относится к отцу, а первое инфантильное вожделение мальчика – к матери. Таким образом, отец становится для сына, а мать для дочери мешающими соперниками, а как мало нужно ребенку, чтобы это ощущение вылилось в желание смерти, мы уже обсуждали в случае братьев и сестер. Сексуальный выбор, как правило, совершается и родителями; естественным образом происходит так, что муж балует маленьких дочерей, а жена встает на сторону сыновей, хотя там, где магия пола не мешает им здраво мыслить, оба относятся к воспитанию малышей со всей строгостью. Ребенок вполне замечает предпочтение и восстает против того из родителей, который этому противится. Найти любовь у взрослых – означает для него не только удовлетворение особой потребности, но и то, что человек подчиняется его воле и во всех остальных отношениях. Таким образом, ребенок следует собственному сексуальному влечению и вместе с тем возобновляет побуждение, исходящее от родителей, если его выбор между родителями совпадает с их выбором.

Признаки этих инфантильных наклонностей у детей обычно не замечают, хотя некоторые из них можно выявить уже в раннем детстве. Восьмилетняя девочка одних моих знакомых пользуется случаем, когда мать отзывают от стола, чтобы провозгласить себя ее преемницей: «Теперь я буду мамой. Карл, хочешь еще овощей? Возьми же, прошу тебя!» и т. д. Одна особо одаренная и очень живая девочка четырех лет, у которой эта часть детской психологии проявляется особенно ярко, высказывается напрямую: «Пусть мамочка однажды уйдет, папочка женится на мне, и я буду его женой». В детской жизни это желание отнюдь не исключает того, что ребенок нежно любит свою мать. Если маленькому мальчику позволено спать рядом с матерью, когда отец уезжает, а после его возвращения он должен вернуться в детскую комнату к няне, которая нравится ему значительно меньше, то у него очень легко может возникнуть желание, чтобы отец отсутствовал постоянно, и тогда он мог бы сохранить свое место у любимой, красивой мамы. Средством же для достижения этой цели, очевидно, является смерть отца, ибо ребенок знает: «мертвые» люди, как дедушка, например, отсутствуют всегда и никогда не возвращаются.

Хотя такие наблюдения над маленькими детьми легко укладываются в предложенное толкование, они все-таки не дают такой полной уверенности, которая появляется у врача в результате психоанализа взрослых невротиков. Здесь соответствующие сновидения рассказываются с такими подробностями, что их толкование как снов-желаний становится неизбежным. Однажды я застаю одну даму расстроенной и заплаканной. Она говорит: «Я не хочу больше видеть своих родственников, должно быть, я вызываю у них ужас». Затем безо всякого перехода она начинает рассказывать мне о том, что вспомнила сновидение, значения которого она, разумеется, не знает. Оно приснилось ей в четырехлетнем возрасте и имело следующее содержание: по крыше прогуливается то ли рысь (Luchs), то ли лиса (Fuchs), потом что-то падает или она сама падает, а затем из дома выносят мертвую мать, при этом она горько плачет. Едва я ей сообщил, что это сновидение должно означать ее детское желание видеть мать мертвой и что из-за этого сновидения ей приходится думать, что вызывает у родных только ужас, как она тут же представила материал, объясняющий сновидение. «Пройдоха» («Luchsaug») – это ругательство, которое, будучи еще совсем маленьким ребенком, она услышала от одного уличного мальчишки; когда ей было три года, на голову матери с крыши упал кирпич, и у нее сильно шла кровь.

Однажды мне довелось детально обследовать одну юную девушку, у которой возникали различные психические состояния. В состоянии буйного помешательства, с которого началась болезнь, пациентка проявляла особое отвращение к своей матери, била и оскорбляла ее, как только та приближалась к постели, и в то же время оставалась любящей и послушной по отношению к своей старшей сестре. Вслед за этим наступало ясное, но несколько апатичное состояние, сопровождавшееся серьезным нарушением сна; в этой фазе я приступил к лечению и проанализировал ее сновидения. Во многих из них речь шла в более или менее завуалированной форме о смерти матери: то она присутствовала на похоронах какой-то пожилой дамы, то она видела себя и свою сестру сидящей за столом в траурном одеянии; смысл этих ее сновидений не оставлял никаких сомнений. Несмотря на продолжающееся улучшение, у пациентки возникли истерические фобии; самой мучительной из них являлась боязнь того, что с матерью что-то случится. Где бы она ни находилась, пациентке нужно было спешить домой, чтобы убедиться, что мать еще жива. Этот случай в совокупности с другими моими наблюдениями был весьма поучительным; он продемонстрировал, словно в многоязычном переводе, разные способы реагирования психического аппарата на одно и то же возбуждающее представление. В состоянии спутанности, которое я понимаю как преобладание первой психической инстанции, которая сама обычно подавлена, над второй, бессознательная враждебность к матери проявлялась в моторных действиях. Но как только наступало успокоение, волнение было подавлено и вновь устанавливалось господство цензуры, для этой враждебности осталась открытой лишь сфера сновидения, где можно было осуществить желание смерти матери. Когда же нормальное состояние закрепилось еще сильнее, оно в качестве истерической противоположной реакции и защитной меры создало чрезмерную заботу о матери. Из этой взаимосвязи становится также понятным, почему истерические девушки так часто излишне нежно привязаны к своим матерям.

В другой раз мне представилась возможность проникнуть в бессознательную душевную жизнь одного молодого человека, который из-за невроза навязчивости стал совершенно недееспособным, не мог выходить на улицу из-за мучительного беспокойства, что он убьет всех людей, которые ему повстречаются. Он проводил все свое время за тем, что собирал доказательства своего алиби на тот случай, если ему будет предъявлено обвинение в убийстве, совершенном в городе. Нет надобности отмечать, что он был столь же нравственным, как и образованным человеком. Анализ – приведший, кстати, к излечению – вскрыл в качестве причины этого неприятного навязчивого представления импульсы к убийству своего излишне строгого отца, которые, к его удивлению, проявились в сознании, когда ему было семь лет, но которые, разумеется, проистекают из гораздо более раннего детства. После мучительной болезни и смерти отца на тридцать первом году жизни у пациента появился навязчивый упрек, который в форме вышеупомянутой фобии перенесся на посторонних людей. Про того, кто мог желать сбросить своего собственного отца с вершины горы в пропасть, можно подумать, что он не пощадит также и жизни посторонних ему людей; поэтому он правильно делает, что запирается в своей комнате.

Согласно моему теперь уже богатому опыту, родители играют главную роль в детской душевной жизни всех людей, которые в дальнейшем становятся психоневротиками, а влюбленность в одного из родителей и ненависть к другому являются неизменной составной частью сформировавшегося в то время материала психических побуждений, столь важного для симптоматики последующего невроза. Но я не думаю, что психоневротики в этом отношении резко отличаются от других детей, которые остаются нормальными, что они способны создать здесь что-то абсолютно новое и присущее только им. Гораздо более вероятно, и это подтверждается отдельными наблюдениями над обычными детьми, что и этими своими дружелюбными и враждебными желаниями по отношению к родителям они лишь в утрированной форме показывают нам то, что более или менее интенсивно происходит в душе большинства детей. В подтверждение этого вывода древность оставила нам материал сказаний, глубокое и универсальное воздействие которого становится понятным лишь благодаря аналогичной универсальности рассматриваемого предположения из детской психологии.

Я имею в виду сказание о царе Эдипе и одноименную драму Софокла. Младенцем Эдипа, сына Лайя, царя Фив, и Иокасты, бросают на произвол судьбы, так как оракул возвестил отцу, что еще не родившийся сын будет его убийцей. Эдипа спасают, и он в качестве царского сына воспитывается при дворе другого царя, пока сам, сомневаясь в своем происхождении, не спрашивает оракула и не получает от него совета избегать родины, потому что должен стать убийцей своего отца и супругом матери. По дороге с мнимой родины он встречает царя Лайя и убивает его в быстро вспыхнувшей ссоре. Затем он подходит к Фивам, где решает загадку преграждающего путь Сфинкса и в благодарность за это избирается фиванцами царем и получает в награду руку Иокасты. Долгое время он правит в покое и согласии и производит на свет со своей неведомой матерью двух дочерей и двух сыновей, пока вдруг не разражается чума, которая заставляет фиванцев вновь обратиться к оракулу с вопросом. Здесь-то и начинается трагедия Софокла. Гонцы приносят ответ, что чума прекратится, когда из страны будет изгнан убийца Лайя. Но где же он?

 

«Но где же тот едва заметный след

Давнишнего греха?»

 

Действие пьесы состоит теперь не в чем ином, как в постепенно нарастающем и искусно замедляемом раскрытии – сопоставимом с работой психоанализа – того, что сам Эдип и есть убийца Лайя, но также сын убитого и Иокасты. Потрясенный своим невольно совершенным злодеянием, Эдип ослепляет себя и покидает родину. Требование оракула исполнено.

«Царь Эдип» – это так называемая трагедия рока; ее трагическое воздействие должно основываться на противоречии между всемогущей волей богов и тщетным сопротивлением людей, которым грозит беда; покорность воле богов, понимание собственного бессилия – вот что должен вынести из трагедии потрясенный зритель. Современные поэты тоже пытались достичь аналогичного трагического воздействия, вплетая указанное противоречие в придуманный ими самими сюжет. Только вот зрители безучастно взирали, как, несмотря на все сопротивление невинных людей, исполнялось проклятие или требование оракула; последующие трагедии рока воздействия не имели.

Если «Царь Эдип» способен потрясти современного человека не меньше, чем древнего грека, то разгадка этого может заключаться лишь в том, что воздействие греческой трагедии основывается не на противоречии между роком и человеческой волей, а на особенности материала, в котором проявляется это противоречие. Должно быть, в нашей душе имеется голос, готовый признать неотвратимую силу рока в «Эдипе», тогда как в «Праматери» или в других трагедиях рока такие повеления мы можем отклонять как произвольные. И подобный момент действительно содержится в истории царя Эдипа. Его судьба захватывает нас просто потому, что она могла бы стать нашей судьбой, потому что оракул до нашего рождения наслал на нас то же проклятие, что и на него. Возможно, всем нам суждено направить свое первое сексуальное побуждение на мать, а первую ненависть и насильственное желание – на отца; наши сновидения убеждают нас в этом. Царь Эдип, убивший своего отца Лайя и женившийся на своей матери Иокасте, представляет собой лишь исполнение желания нашего детства. Но более удачливые, нежели он, мы сумели с тех пор, поскольку не стали психоневротиками, избавиться от своих сексуальных побуждений в отношении матери и забыть свою ревность к отцу. От человека, осуществившего это древнее детское желание, мы отстраняемся со всей силой вытеснения, которому с той поры подверглись в нашей душе эти желания. Проливая свет на вину Эдипа в подобном исследовании, поэт вынуждает нас к познанию нашей души, в которой по-прежнему имеются, хотя и в подавленном виде, все те же импульсы. Противопоставление, с которым нас оставляет хор:

 

…глядите – вот Эдип,

Он, загадки разгадавший, он прославленнейший царь; —

Кто судьбе его из граждан не завидовал тогда?

А теперь он в бездну горя ввергнут тою же судьбой.

 

это предостережение, которое касается нас самих и нашей гордости тем, что, по нашей оценке, с детских лет мы стали такими мудрыми и сильными. Как Эдип, мы живем, не ведая об оскорбляющих мораль желаниях, навязанных нам природой; а обнаружив их, мы все бы хотели отвратить свой взгляд от сцен нашего детства.

По поводу того, что сказание об Эдипе возникло из древнейшего материала сновидений, содержанием которого является то тягостное нарушение отношений с родителями вследствие первых импульсов сексуальности, в самом тексте трагедии Софокла имеется очевидное указание. Иокаста утешает Эдипа, еще не прозревшего, но уже озабоченного словами оракула; она напоминает ему о сновидении, которое видят многие люди, но которое, по ее мнению, ничего не значит.

 

Жить надо просто, как позволит доля.

Брак с матерью! Иной и в вещем сне

Его свершит; и чем скорей забудет,

Тем легче жизнь перенесет свою.

 

Сновидения о половых отношениях с матерью сегодня, как и тогда, присущи многим людям, которые рассказывают о них с возмущением и негодованием. Несомненно, они являются ключом к трагедии и дополнением к сновидениям о смерти отца. Сюжет об Эдипе представляет собой реакцию фантазии на эти два типичных сновидения, и подобно тому, как сновидения переживаются взрослыми людьми с чувством отвращения, так и само сказание должно вызывать ужас и самобичевание из-за своего содержания. В своем дальнейшем развитии его материал опять-таки подвергается вторичной переработке, которая пытается поставить его на службу теологизирующим устремлениям. Попытка объединить божественное всемогущество с ответственностью человека должна, разумеется, потерпеть неудачу как на этом, как и на любом другом материале.

На той же почве, что и «Царь Эдип», покоится еще одно из величайших трагических творений поэтов – «Гамлет» Шекспира. Однако в измененной обработке того же самого материала обнаруживается все различие в душевной жизни отдаленных друг от друга периодов культуры, многовековое усиление вытеснения в эмоциональной жизни человечества. В «Эдипе» лежащее в его основе желание-фантазия ребенка проявляется и реализуется, словно в сновидении; в «Гамлете» оно остается вытесненным, и мы узнаем о его существовании – подобно положению вещей при неврозе – лишь благодаря исходящим от него тормозящим воздействиям. С захватывающим воздействием современной драмы странным образом оказалось совместимым то, что характер героя остается совершенно неясным. Пьеса построена на том, что Гамлет колеблется осуществить выпавшую ему задачу мести; каковы причины или мотивы этого колебания, в тексте ничего не сказано; самые разнообразные попытки толкования не сумели ничего выявить. Согласно господствующему и поныне толкованию Гёте, Гамлет представляет собой тип человека, жизненная энергия которого парализуется чрезмерным развитием разума («От мыслей бледность поразила»). Согласно другим представлениям, поэт пытался изобразить болезненный, нерешительный, напоминающий неврастению характер. Только вот фабула драмы показывает, что Гамлет отнюдь не должен казаться нам беспомощным человеком. Мы дважды видим, как он совершает поступки: один раз, когда в порыве ярости он закалывает подслушивающего за портьерой Полония, в другой раз, когда он намеренно, даже коварно, с полной уверенностью в себе принца эпохи Возрождения, посылает на смерть, задуманную ему самому, двух царедворцев. Так что же мешает ему исполнить задачу, поставленную перед ним духом его отца? Здесь снова напрашивается мысль, что это задача особого рода. Гамлет может все, только не отомстить человеку, устранившему его отца и занявшему его место у матери, человеку, реализовавшему его вытесненные детские желания. Ненависть, которая должна была побуждать его к мести, заменяется у него самобичеванием, угрызениями совести, которые говорят ему, что и сам он, в буквальном смысле, не лучше грешника, которого он должен покарать. При этом я лишь перевел в сознание то, что должно оставаться бессознательным в душе героя; если кто-то хочет назвать Гамлета истериком, то я могу это признать лишь выводом из моего толкования. В это вполне укладывается сексуальное отвращение, которое Гамлет затем выражает в разговоре с Офелией, то самое сексуальное отвращение, которое в последующие годы все больше и больше овладевало душой поэта до своего высшего проявления в «Тимоне Афинском». Разумеется, то с чем мы встречаемся в «Гамлете», может быть лишь собственной душевной жизнью поэта; из труда Георга Брандеса о Шекспире (1896) я заимствую замечание, что драма была написана непосредственно после смерти отца Шекспира (в 1601 году), то есть под впечатлением свежей скорби и, как мы можем предположить, воскрешения детских чувств по отношению к нему. Известно также и то, что рано умерший сын Шекспира носил имя Гамнет (идентичное с именем Гамлет). Если в «Гамлете» речь идет об отношениях сына к родителям, то пьеса «Макбет», написанная примерно в это же время, построена на теме бездетности. Впрочем, как любой невротический симптом и как само сновидение допускает несколько толкований и даже нуждается в этом для своего полного понимания, так и каждое истинное поэтическое творение проистекает более чем из одного мотива и более чем из одного побуждения в душе поэта и допускает более одного толкования. Я лишь попытался здесь истолковать самый глубокий слой побуждений в душе творящего поэта.

Я не могу оставить без внимания типичные сновидения о смерти близких родственников, не прояснив в нескольких словах их значения для теории сновидений в целом. Эти сновидения представляют собой довольно необычный случай того, что мысль сновидения, образованная вытесненным желанием, избегает цензуры и переходит в сновидение в неизменном виде. Должны быть особые обстоятельства, делающие возможной такую судьбу. Я полагаю, что этим снам благоприятствуют два следующих момента: во‑первых, в существование этого желания мы верим меньше всего; мы считаем: «Это даже во сне не может прийти нам на ум», и поэтому цензура сновидения не вооружается против такой несуразности, подобно тому, как в законодательстве Салона не предусматривалось наказания за отцеубийство. А во‑вторых, именно здесь вытесненному и непредполагаемому желанию особенно часто противостоят дневные остатки в форме заботы о жизни близкого человека. Эта забота не может быть включена в сновидение иначе, как при посредстве равнозначного желания; но желание не может быть замаскировано заботой, проявленной днем. Если думать, что все это происходит гораздо проще, что ночью в сновидении продолжается то, что начато днем, то сновидения о смерти близких людей будут выпадать из всякой взаимосвязи с разъяснением снов и их придется считать излишней, легко разрешимой загадкой.

Поучительно также проследить отношение этих сновидений к страшным снам. В сновидениях о смерти близких людей вытесненное желание нашло себе путь, на котором оно может избежать цензуры и обусловленного ею искажения. В таком случае постоянное сопутствующее явление заключается в том, что человек испытывает в сновидении болезненные ощущения. Точно так же страшный сон возникает только тогда, когда цензура полностью или частично преодолевается, а с другой стороны, преодолению цензуры способствует то, что страх уже присутствует в виде актуального ощущения, проистекающего из соматических источников. Таким образом, становится очевидным, какой тенденции придерживается цензура, создавая искажение в сновидении; это происходит, чтобы предотвратить развитие страха или других форм неприятных аффектов.

Ранее я говорил об эгоизме детской души и теперь снова затрону его с намерением показать, что сновидения сохраняют и здесь этот характер. Все они абсолютно эгоистичны, во всех них проявляется драгоценное «Я», хотя и в завуалированной форме. Желания, которые в них исполняются, – это всегда желания этого «Я»; если в сновидении проявляется интерес к другому человеку, – это всего лишь обманчивая видимость. Я подвергну анализу несколько примеров, противоречащих этому утверждению.

I

Один мальчик, которому не исполнилось еще и четырех лет, рассказывает: ему приснилось большое, украшенное гарниром блюдо, на котором лежал большой кусок жареного мяса, и вдруг этот кусок – даже не разрезая на части – кто-то съел. Человека, съевшего мясо, он не видел.

Кем же мог быть этот человек, обильный обед которого приснился нашему малышу? Это должны разъяснить нам переживания предыдущего дня. В течение нескольких дней по предписанию врача мальчик получает молочную диету; однако вечером накануне сновидения он нашалил, и в наказание за это его лишили ужина. Еще раньше он уже проходил такое лечение голоданием и при этом вел себя очень мужественно. Он знал, что ничего не получит, и не осмеливался даже обмолвиться о том, что голоден. Воспитание начинает на него воздействовать; оно проявляется уже в сновидении, в котором можно увидеть зачатки искажающей деятельности. Не сомнения в том, что сам он и есть тот человек, желания которого направлены на такую богатую трапезу, а именно на жаркое. Но поскольку он знает, что это ему запрещено, он не решается, как это делают в сновидении голодные дети (ср. сон о землянике моей маленькой Анны), допустить себя к еде. Человек остается анонимным.

II

Однажды мне приснилось, что в витрине книжного магазина я вижу новый выпуск той серии книг в роскошном переплете, которую я обычно покупаю (монографии о художниках, по мировой истории, о знаменитых художественных музеях и т. д.). Новая серия называется: «Знаменитые ораторы» (или речи), и ее первый выпуск имеет название «Доктор Лехер».

При анализе мне кажется невероятным, что в сновидении меня заинтересовала слава доктора Лехера, завзятого оратора во время немецкой обструкции в парламенте. Все дело в том, что за несколько дней до сновидения я приступил к лечению новых пациентов и был вынужден говорить от десяти до одиннадцати часов ежедневно. Таким образом, я сам являюсь таким завзятым оратором.

III

В другой раз мне снится, что один мой знакомый преподаватель из нашего университета говорит: «Мой сын, Миоп». Затем следует диалог из коротких реплик. За этим следует третья часть сновидения, в которой присутствуют я и мои сыновья, и в скрытом содержании сновидения отец и сын, профессор М., являются лишь подставными лицами, скрывающими меня и моего старшего сына. К этому сновидению по причине другой его особенности я еще вернусь ниже.

IV

Примером действительно низменных эгоистических чувств, скрывающихся за нежной заботой, является следующее сновидение.

Мой приятель Отто плохо выглядит, у него желтый цвет лица и глаза навыкате.

Отто – мой домашний врач, которому я многим обязан, ибо уже несколько лет он следит за здоровьем моих детей, успешно их лечит, когда они заболевают, и, кроме того, при любой возможности, которая может послужить предлогом, делает им подарки. Накануне сновидения он нас навещал, и моя жена заметила, что он выглядит усталым и изнеможенным. Ночью мне снится сновидение, которое наделяет его некоторыми признаками базедовой болезни. Кто не следует моим правилам толкования сновидений, тот будет понимать это сновидение так, будто я озабочен здоровьем моего друга и эта озабоченность реализуется во сне. Это противоречило бы не только моему утверждению, что сновидение представляет собой исполнение желания, но и тому, что оно доступно только эгоистическим побуждениям. Но тот, кто истолковывает сновидение подобным образом, пусть объяснит мне, почему я опасаюсь у Отто наличия базедовой болезни, хотя для такого диагноза его внешний вид не дает ни малейшего повода. И наоборот, мой анализ предоставляет следующий материал, относящийся к эпизоду, который произошел шесть лет назад. В небольшом обществе, в котором находился также профессор Р., мы в полной темноте ехали по лесу, расположенному в нескольких часах езды от нашего летнего дома. Не совсем трезвый кучер сбросил нас вместе с повозкой под откос, и нам еще повезло, что все мы остались целы. Однако мы были вынуждены заночевать в ближайшей харчевне, где известие о нашем происшествии пробудило к нам большую симпатию. Один господин с явными признаками morbus Basedowii — впрочем, только желтый цвет лица и глаза навыкате, как в сновидении, без струмы – предложил свои услуги и спросил, что он мог бы для нас сделать. Профессор Р. в характерной для него манере ответил: «Разве только то, что вы одолжите мне ночную рубашку». На это благородный человек сказал: «К сожалению, этим я вам помочь не могу», и ушел.

В продолжение анализа мне приходит в голову мысль, что Базедов – это фамилия не только врача, но и одного известного педагога (в состоянии бодрствования я теперь не совсем уверен, что это так). Между тем приятель Отто – именно тот человек, которого я попросил в случае, если со мной что-нибудь случится, следить за физическим воспитанием моих детей, особенно в пубертатный период (отсюда ночная сорочка). Наделяя в сновидении приятеля Отто симптомами болезни того благородного человека, я, видимо, хочу этим сказать: «Если со мной что-нибудь случится, толку от него будет столько же, сколько и от того барона Л., несмотря на все его любезные предложения». Эгоистическая тенденция этого сновидения теперь вполне очевидна.

Но где же здесь скрывается исполнение желания? Не в мести приятелю Отто, которому отныне суждено играть незавидную роль в моих сновидениях, а следующему отношению. Изображая Отто в сновидении в виде барона Л., я в то же время отождествляю свою собственную персону с другим человеком, а именно с профессором Р., ибо я требую чего-то от Отто точно так же, как по другому поводу потребовал профессор Р. от барона Л. В этом-то все и дело. Профессор Р., с которым я на самом деле не отваживаюсь себя сравнивать, как и я, сделал свою карьеру вне какой-либо школы и только в пожилом возрасте получил давно заслуженное звание. Таким образом, я снова хочу стать профессором! И даже это «в пожилом возрасте» представляет собой исполнение желания, ибо означает, что я проживу достаточно долго, чтобы самому позаботиться о своих детях в пубертатном возрасте².