14. Жестокие и необычные

Утром 4 мая 1989 г. пятнадцатилетний Майкл Галли и семнадцатилетний Натан Маккантс уговорили тринадцатилетнего Джо Салливена вместе проникнуть в пустой дом в городке Пенсакола, штат Флорида. Три подростка вошли в дом Лины Брюнер утром, когда там никого не было. Маккантс взял деньги и ювелирные украшения. Затем подростки ушли. Тем же днем Лина Брюнер, пожилая белая женщина семидесяти с лишним лет, подверглась в собственном доме сексуальному нападению. Кто-то постучал в дверь, и когда она открыла, другой человек, проникший в дом через черный ход, схватил ее сзади. Это было жестокое изнасилование, потрясшее женщину; Брюнер даже не смогла отчетливо разглядеть своего насильника. Она лишь описала его как «парня с очень темным цветом кожи» и «вьющимися волосами». Все трое – Галли, Маккантс и Салливен – были афроамериканцами.

Через считаные минуты после нападения Галли и Маккантса схваили. У Маккантса были при себе украшения Брюнер. Столкнувшись с серьезными обвинениями, Галли – у которого было обширное досье правонарушений, включавшее как минимум одно преступление на сексуальной почве, – обвинил Джо в сексуальном нападении и избиении. Мальчика в тот день не нашли, но он добровольно сдался полиции на следующий день, узнав, что Галли и Маккантс указали на него. Джо признал, что помогал старшим парням совершить кражу в начале дня, но категорически отрицал как свою осведомленность о сексуальном нападении, так и участие в нем.

Прокурор предпочел предъявить тринадцатилетнему Джо Салливену во взрослом суде обвинения в насильственных действиях сексуального характера и других правонарушениях. Вопрос о том, следует ли судить Джо как несовершеннолетнего или как взрослого, не обсуждался. Флорида входит в число тех немногих штатов, которые оставляют за прокурором решение судить ребенка за определенные преступления во взрослом суде и не устанавливают ограничений по возрасту для осуждения детей как совершеннолетних.

На суде Джо показал, что участвовал в утреннем ограблении, но не совершал насильственных действий сексуального характера. Обвинение опиралось преимущественно на рассказы Маккантса и Галли, которые выгораживали себя; в том числе Галли утверждал, что Джо еще до суда сознался ему в совершении этого изнасилования, находясь в камере предварительного заключения. Маккантс, обвинивший Джо, был приговорен как взрослый к четырем с половиной годам тюрьмы и отсидел только шесть месяцев. Галли, хотя и признался, что участвовал примерно в двадцати предыдущих кражах и одном преступлении сексуального характера, был осужден и приговорен как несовершеннолетний и отбыл лишь небольшой срок в исправительном учреждении для несовершеннолетних.

Единственным физическим доказательством, уличавшим Джо, был латентный частичный отпечаток ладони, который, по заключению эксперта штата, совпал с отпечатком тринадцатилетнего подозреваемого. Это доказательство согласовалось с признанным самим Джо присутствием в спальне дома до изнасилования. Полицейские взяли образцы семенной жидкости и крови, но штат решил не предъявлять данные этих экспертиз в суде, а затем уничтожил образцы прежде, чем их проверку смогла провести защита. Обвинение также представило показания полицейского, который «краем глаза заметил» молодого афроамериканца, выбегавшего из дома жертвы. Эти показания были даны уже после того, как полицейский видел Джо Салливена в участке, когда его допрашивали как подозреваемого в сексуальном нападении. Сотрудник полиции опознал в Джо того бегущего юнца.

Наконец, обвинение представило показания жертвы, которая, несмотря на то, что ее специально готовили, устроив репетицию дачи показаний без присутствия присяжных, не смогла определенно опознать в Джо Салливене насильника. Джо заставили произнести в суде те слова, которые запомнила жертва во время нападения, но она показала лишь, что голос Джо «вполне мог быть» голосом преступника.

Джо признали виновным решением жюри из шести человек после слушания, которое длилось всего один день. Вступительные речи начались около 9 утра, а присяжные вынесли вердикт в 16.55. Назначенный защитник Джо впоследствии был отстранен от практики во Флориде и больше никогда не работал поверенным. Адвокат защиты не подал ни одного письменного ходатайства, и в фазе вынесения приговора все произнесенные им слова заняли не более двенадцати строчек в протоколе. Сказать можно было многое, но не было сказано ничего.

На момент ареста в 1989 г. Джо Салливен был тринадцатилетним мальчиком с психическими расстройствами, читал на уровне первого класса, неоднократно подвергался физическому насилию со стороны отца и был крайне запущенным ребенком. Его семья деградировала до состояния, которое чиновники штата описали словами «злоупотребления и хаос». С десяти лет и до своего ареста Джо не имел постоянного жилья; за этот трехлетний период он сменил не менее десяти разных адресов. Бо́льшую часть времени он слонялся по улицам, где полиция останавливала его за различные нарушения, в том числе нарушение границ чужой собственности, кражу велосипеда и преступления против собственности, совершенные вместе со старшим братом и другими подростками.

Джо предстал перед судом и был осужден в одном-единственном случае, когда ему было 12 лет. Сотрудница службы пробации, назначенная ответственной по делу Джо, приписывала его поведение тому факту, что «он легко поддается влиянию и общается не с теми людьми». По ее отзывам, «очевидно, что Джо – очень незрелый и наивный человек, скорее ведомый, чем ведущий», и что у него есть потенциал, чтобы «быть позитивной и продуктивной личностью».

Однако криминальное досье Джо, в основном состоявшее из инцидентов уровня мелкого подросткового правонарушения – почти все они были ненасильственными и за два года лишь однажды привели мальчика на скамью подсудимых, – было рассмотрено судьей под иным углом. Он заключил, что «ювенальная система оказалась не способной сделать что-либо с мистером Салливеном». Суд сделал вывод, что у Джо «было множество возможностей исправиться и воспользоваться преимуществами второго и третьего шансов, которые были ему даны». Честно говоря, Джо никогда не давали даже второго, не то что третьего шанса «исправиться»; тем не менее в свои тринадцать лет он был охарактеризован обвинением как «серийный» или «отъявленный рецидивист». Судья приговорил его к пожизненному заключению без возможности условно-досрочного освобождения.

Несмотря на многочисленные потенциально достойные основания для апелляции, назначенный Джо апелляционный консультант подал «записку Андерса» – указав на свою уверенность в том, что нет никаких законных оснований для апелляции и никакой надежной основы для обжалования осуждения или приговора – и ему было позволено самоустраниться от представления интересов мальчика. Джо, всего год назад ставшего подростком, отправили во взрослую тюрьму, где начался восемнадцатилетний кошмар. Там он неоднократно подвергался изнасилованиям и сексуальным нападениям. Множество раз пытался покончить жизнь самоубийством. У него развился рассеянный склероз, со временем вынудивший его сесть в инвалидное кресло. Врачи впоследствии пришли к заключению, что неврологическое расстройство могло быть спровоцировано травмой в тюрьме.

Другой заключенный, живший вместе с Джо, написал нам письмо, в котором отзывался о нем как об инвалиде, подвергающемся чудовищному обращению и несправедливо осужденному умереть в тюрьме за не связанное с убийством преступление, совершенное в тринадцатилетнем возрасте. В 2007 г. мы написали Джо и выяснили, что ему не оказывают никакой юридической помощи и что предыдущие восемнадцать лет он провел в тюрьме, где не было никого, кто мог бы помочь ему оспорить осуждение или приговор. Когда я получил ответ Джо – нацарапанную корявым детским почерком записку, – он по-прежнему умел читать только на уровне третьего класса, хотя ему исполнился тридцать один год. В своем письме Джо сообщал мне, что он «в порядке», а далее писал: «Если я ничего не сделал, разве не следует отпустить меня теперь домой? Мистер Брайан, если это правда, пожалуйста, можете вы написать мне ответ и приехать забрать меня?»

Я написал Джо, что мы тщательно рассмотрим его дело и убеждены, что у него есть веские основания заявлять о своей невиновности. Мы попытались доказать его невиновность через ходатайство об анализе ДНК, но поскольку штат уничтожил важные биологические улики, в ходатайстве было отказано. Расстроенные, мы решили оспорить пожизненный приговор Джо как неконституционно жестокое и необычное наказание.

Чтобы добраться до исправительной тюрьмы Санта-Роза в городке Милтон и впервые лично встретиться с Джо, я отправился из Монтгомери через Южную Алабаму во Флориду, а потом долго ехал по путанице плутавших в лесах второстепенных дорог. Округ Санта-Роза граничит с Мексиканским заливом у восточной оконечности флоридской «сковородной ручки» и издавна славится своим сельским хозяйством. Между 1980 и 2000 гг. население округа удвоилось, поскольку прибрежные области стали популярным и привлекательным местом для строительства пляжных домов и курортов. Многие богатые семейства переехали из Пенсаколы в округ Санта-Роза, и семьи военных с расположенной неподалеку военной авиабазы Эглин тоже стали селиться там. Но в городке процветала еще одна индустрия – тюремная.

Флоридский департамент исправительных учреждений выстроил эту тюрьму, рассчитанную на 1 600 заключенных, в 1990-е годы, когда Америка открывала все новые места заключения темпами, не знавшими равных в истории человечества. Между 1990 и 2005 г. каждые десять дней в Соединенных Штатах открывалась новая тюрьма. Рост числа таких заведений и сопровождавшего его «тюремно-индустриального комплекса» – бизнеса, который наживался на строительстве и обслуживании тюрем, – сделал заключение чрезвычайно выгодным делом. Миллионы долларов тратились на лоббирование законов на уровне штатов, чтобы те продолжали расширять применение тюремного заключения, делая его ответом практически на любую проблему. Это становилось универсальным решением для всего: для такой проблемы здравоохранения, как наркозависимость, для бедности, которая побуждала некоторых людей выписывать необеспеченные чеки, для детских поведенческих расстройств, для решения проблемы малоимущих психически больных инвалидов и даже иммиграционных проблем – на все это законодатели реагировали, снова и снова сажая людей в тюрьмы. Никогда прежде столько лоббистских денег не тратилось на увеличение населения тюрем Америки, блокирование реформы вынесения приговоров, создание новых категорий преступлений и поддержания атмосферы страха и гнева, опять-таки питавшей массовое тюремное заключение, чем в эти последние 25 лет истории Соединенных Штатов.

По прибытии в Санта-Розу я не встретил среди персонала тюрьмы ни одного человека с небелым цветом кожи, хотя 70 процентов мужчин-заключенных были чернокожими или смуглокожими. Это несколько необычно: в других тюрьмах я часто встречал цветных сотрудников. Меня подвергли сложному процессу досмотра и допуска и вручили пейджер, который надо было активировать, если мне будет что-то угрожать или возникнут проблемы во время пребывания в тюрьме. Далее меня сопроводили в помещение примерно 12 на 12 метров, где понуро сидели более двух десятков заключенных, мимо которых то и дело сновали люди в форме охранников.

В углу стояли три металлические клетки – высотой 180 см, площадью никак не больше чем 120×120 см. За все годы, что ездил по тюрьмам, я еще никогда не видел настолько маленьких клеток, используемых для содержания заключенного внутри тюрьмы строгого режима. И это вызвало у меня недоумение: какую такую опасность могли представлять люди в клетках, что им нельзя было сидеть вместе с другими заключенными на скамьях? В первых двух стояли молодые люди. В третьей, засунутой в самый дальний угол, сидел щуплый мужчина в инвалидной коляске. Его кресло развернули так, чтобы он сидел лицом к стене и не мог смотреть внутрь помещения. Я не видел лица, но сразу догадался, что это Джо. Сотрудник исправительного учреждения то и дело входил в комнату и выкрикивал какую-нибудь фамилию, после чего один из мужчин поднимался со скамьи и следовал за сотрудником по коридору туда, где ему предстояла встреча с заместителем начальника тюрьмы или кем-нибудь другим. Наконец, сотрудник объявил: «Джо Салливен, свидание с адвокатом!» Я подошел к нему и сказал, что я и есть тот адвокат, у которого назначена встреча. Он подозвал двух охранников, которые подошли к клетке Джо и отперли ее. Клетка была настолько мала, что когда они попытались вытащить коляску Джо, ее выступающие части намертво застряли в прутьях.

Я стоял и в течение нескольких минут наблюдал, как все больше охранников втягивались в эти все более рьяные попытки высвободить коляску Джо из тесной клетки. Они дергали кресло кверху. Потом налегали на ручки, отрывая передние колеса от пола, но это тоже не помогло. Они тащили коляску с громким рыком и пытались высвободить ее силой, но она не поддавалась.

Двое «надежных» заключенных, которые в это время мыли пол, оторвались от своего занятия, чтобы понаблюдать, как охранники мучаются с коляской и клеткой. Наконец они вызвались помочь, хотя никто их об этом не просил. Охранники безмолвно приняли предложенную помощь, но ни те ни другие не могли придумать решение. Сотрудники тюрьмы все больше раздражались из-за своей неспособности вызволить Джо из клетки. Посыпались предложения воспользоваться плоскогубцами, ножовками, уложить клетку набок вместе с Джо. Кто-то предложил попробовать вытащить Джо из клетки без коляски, но там было так мало места, что никто не мог войти внутрь, чтобы вынести его.

Я спросил охрану, почему он вообще сидит в клетке, на что получил резкий ответ:

– «Пожизненник». Все «пожизненники» должны перемещаться согласно протоколам повышенной безопасности.

Пока длилась вся эта возня, я не видел лица Джо, но слышал, что он плачет. Время от времени он тоненько скулил, его плечи ходили ходуном. Когда раздалось предложение уложить клетку набок, он громко застонал. Наконец, заключенные предложили приподнять клетку и слегка наклонить ее, и все согласились попробовать этот вариант. Они вдвоем приподняли и наклонили тяжелую клетку, а три охранника дружно и сильно дернули коляску и наконец высвободили ее. Они радостно хлопнули друг друга по ладоням, заключенные молча отошли в сторону, а Джо остался сидеть посреди помещения, уставившись на собственные ноги.

Я подошел к нему и представился. Его лицо было залито слезами, глаза покраснели и припухли, но он поднял на меня взгляд и восторженно захлопал в ладоши.

– Да! Да! Мистер Брайан! – Он улыбнулся и протянул мне обе руки, которые я осторожно пожал.

Я сам перевез Джо в тесный кабинет, чтобы поговорить. Он продолжал тихо радоваться и возбужденно хлопать. Мне пришлось поспорить с сопровождающим охранником, чтобы получить разрешение закрыть дверь и переговорить с Джо конфиденциально. Наконец тот уступил. Казалось, Джо немного расслабился, когда я закрыл дверь. Несмотря на ужасающий старт нашей встречи, он был необыкновенно жизнерадостен. Я не мог избавиться от ощущения, будто разговариваю с маленьким ребенком.

Я рассказал Джо, как нас расстроило, что штат уничтожил биологические улики, которые позволили бы доказать его невиновность с помощью анализа ДНК. Мы выяснили, что за прошедшие годы и жертва, и один из его бывших подельников умерли. Другой подельник не желал ничего рассказывать о том, что случилось на самом деле, и из-за этого было невероятно трудно оспорить осуждение Джо. Затем я изложил нашу новую идею – оспорить его приговор как антиконституционный: это был еще один возможный вариант его возвращения домой. Джо отвечал улыбкой на все мои объяснения, хотя было ясно, что он ничего в них не понимает. У него на коленях лежал большой блокнот, и когда я закончил, он сказал мне, что подготовил вопросы к нашей встрече.

Все время нашего разговора я не мог отделаться от мысли, что Джо испытывает гораздо больший энтузиазм и волнение от встречи, чем я ожидал, учитывая его историю. Рассказывая мне о том, что подготовил вопросы, он буквально кипел эмоциями. Он сказал, что, если когда-нибудь выйдет из тюрьмы, хочет стать репортером, чтобы «рассказывать людям, что происходит на самом деле». И с огромной гордостью заявил, что готов начать интервью.

– Джо, я с радостью отвечу на ваши вопросы, – заверил я. – Задавайте!

Он стал читать с некоторым трудом:

– У вас есть дети? – и выжидающе посмотрел на меня.

– Нет, у меня нет детей. Но есть племянники и племянницы.

– Какой ваш любимый цвет? – Он снова предвкушающе улыбнулся.

Я хмыкнул, поскольку любимого цвета у меня нет, но мне хотелось что-то ему ответить:

– Коричневый.

– Ладно, мой последний вопрос – самый важный. – Он быстро взглянул на меня своими большими глазами и улыбнулся. Потом посерьезнел и прочел вопрос: – Кто ваш любимый персонаж из мультфильмов? – Когда Джо снова взглянул на меня, его лицо сияло. – Пожалуйста, отвечайте честно. Мне очень нужно это знать.

Я не смог ничего придумать, и мне пришлось сделать некоторое усилие, чтобы продолжать улыбаться:

– Ого, Джо! Ну и вопрос! Вот честное слово – не знаю. Можно мне подумать над ответом и потом сообщить его вам? Я пришлю его в письме.

Он с энтузиазмом закивал.

В следующие три месяца на меня хлынула лавина написанных корявым почерком писем, чуть ли не по письму в день. Эти письма обычно представляли собой короткие предложения, описывавшие, что Джо сегодня ел или какую программу смотрел по телевизору. Иногда это просто были два-три стиха из Библии, которые он переписал. Он каждый раз просил меня ответить ему и сообщить, выправляется ли его почерк. Иногда в этих письмах была всего пара слов или один-единственный вопрос – например: «У вас есть друзья?»

Мы подали петицию, оспаривая приговор Джо как неконституционно жестокое и необычное наказание. Мы знали, что будут процедурные возражения против подачи петиции спустя почти двадцать лет после вынесения Джо приговора, но думали, что недавнее решение Верховного суда, запретившее смертный приговор для несовершеннолетних, дает нам основания для смягчения. В 2005 г. суд признал, что различия между детьми и взрослыми требуют, чтобы дети были ограждены от смертной казни согласно Восьмой поправке. Мы с сотрудниками обсуждали, можно ли воспользоваться ссылками на конституционные нормы, запрещавшие казнить детей, как юридической основой для оспаривания пожизненных приговоров несовершеннолетним.

Такие же опротестования приговоров к пожизненному заключению мы подали в связи с делами нескольких других детей, включая дело Йэна Мануэля. Йэна по-прежнему держали в одиночном заключении во Флориде. Мы подали протесты по похожим делам в штатах Миссури, Мичиган, Айова, Миссисипи, Северная Каролина, Арканзас, Делавэр, Висконсин, Небраска и Южная Дакота. Подали иск в Пенсильвании, чтобы помочь Трине Гарнетт – девушке, которая была осуждена за поджог. Она по-прежнему вела трудную жизнь в женской тюрьме, но была рада, что мы, возможно, сумеем что-то сделать, чтобы изменить ее приговор. В Калифорнии мы подали иск по делу Антонио Нуньеса.

В Алабаме таких исков было два. Эшли Джонс было четырнадцать лет. Ее осудили за убийство двух родственников, когда бойфренд, который был старше, пытался помочь ей сбежать из дома. За плечами у Эшли жизнь, полная ужасающего неблагополучия и насилия. Еще подростком, отбывая наказание в женской тюрьме Тутвайлер, она начала писать мне и задавать вопросы о различных юридических решениях, о которых читала в газете. Она никогда не просила адвокатской помощи; просто спрашивала о том, что прочла, и выражала интерес к законодательству и нашей работе. Потом начала присылать письма с поздравлениями всякий раз, когда нам удавалось добиться отмены смертного приговора. Когда мы решили обжаловать пожизненные приговоры, примененные к детям, я сообщил ей, что мы, возможно, наконец-то сумеем изменить ее приговор. Она была в восторге.

Эван Миллер был еще одним четырнадцатилетним, приговоренным в Алабаме к смерти в тюрьме. Он был из бедной белой семьи, уроженцем Северной Алабамы. Его трудная жизнь была пронизана попытками суицида, которые начались еще в семь лет, когда он учился в начальной школе. Родители Эвана были склонны к насилию и имели проблемы с наркотической зависимостью, поэтому его время от времени передавали под опеку в другие семьи, но на момент совершения преступления он жил с матерью. Однажды вечером сосед, Коул Кэннон, мужчина средних лет, пришел к ним в дом, чтобы купить наркотики. Четырнадцатилетний Эван и его шестнадцатилетний друг пошли вместе с соседом к нему домой поиграть в карты. Кэннон дал подросткам наркотики и играл с ними в «пьяные» игры. В какой-то момент он послал их купить еще наркотиков. Подростки вернулись и засиделись у него допоздна. Под конец посиделок они решили, что Кэннон отключился, и попытались украсть его бумажник. Кэннон резко очнулся и бросился на Эвана. Старший подросток в ответ ударил мужчину битой по голове. Оба подростка стали избивать мужчину, а потом подожгли трейлер. Коул Кэннон погиб, а мальчикам предъявили обвинение в тяжком убийстве. Старший вступил в сделку с обвинением и получил пожизненный приговор с возможностью условно-досрочного освобождения, в то время как Эван был осужден и приговорен к пожизненному без права освобождения.

Я вмешался в дело Эвана сразу после суда и подал ходатайство о сокращении срока его приговора, несмотря на то, что пожизненное заключение было обязательным для любого обвиняемого, осужденного за тяжкое убийство, но слишком юного, чтобы быть преданным смертной казни. Прокурор возражал: «Я считаю, что его следовало бы казнить. Он заслуживает смертной казни», – после чего пожаловался, что закон больше не дает права казнить детей, потому что ему не терпится посадить этого четырнадцатилетнего преступника на электрический стул и убить его. Судья ответил на наше ходатайство отказом.

Когда я навещал Эвана в тюрьме, мы вели долгие разговоры. Он любил поговорить о первом, что приходило на ум, когда мы были вместе, – только бы продлить эти встречи. Мы разговаривали о спорте и физических упражнениях, о книгах, о его родителях, о музыке, обо всем, чем он хотел бы заняться, когда вырастет. Как правило, он был оживлен и взволнован во время этих встреч, хотя в те моменты, когда долго не приходили письма от родителей или в тюрьме случался какой-нибудь неприятный инцидент, становился крайне подавленным. Эвану были непонятны враждебные и агрессивные поступки заключенных и других людей, окружавших его. Однажды он рассказал мне, что охранник ударил его кулаком в грудь только за то, что он во время еды задал какой-то вопрос. И, говоря об этом, заплакал, потому что просто не мог понять, почему охранник это сделал.

Эвана отправили отбывать наказание в исправительное учреждение Сент-Клер – тюрьму максимального уровня безопасности для взрослых преступников. Вскоре после его прибытия туда на Эвана напал другой заключенный и нанес ему девять колотых ран. Мальчик выздоровел без особых физических осложнений, но он был травмирован этим переживанием и дезориентирован его жестокостью. Говоря же о собственном преступлении, Эван, казалось, искренне не понимал, как такое могло случиться, что он совершил столь разрушительный поступок.

В большинстве дел пожизненно приговоренных несовершеннолетних, которыми мы занимались, преступниками были клиенты, которые так же, как и Эван, не понимали собственного подросткового поведения. Многие из них возмужали и стали взрослыми людьми, гораздо более вдумчивыми и склонными к размышлениям; теперь они были способны принимать ответственные и правильные решения. Почти все дела подобного рода были окрашены трагической иронией: нынешние заключенные ничем не напоминали тех запутавшихся детей, которые когда-то совершили насильственные преступления; все они в чем-то значительно изменились. Это отличало их от большинства моих клиентов, которые совершили преступления уже во взрослом возрасте. Да и то, что я занимался делами подростков, совершивших насильственные преступления, само по себе содержало элемент иронии.

Мне было шестнадцать лет, я жил в южном Делавэре. Однажды днем я уже собирался выйти из дома, когда зазвонил телефон. Я видел, что моя мать сняла трубку. Минуту спустя я услышал ее крик. Я рванул обратно в дом и увидел, что она лежит на полу, рыдает и повторяет: «Папочка, папочка!» – а телефонная трубка висит, болтаясь на шнуре. Я подхватил ее; оказалось, это звонила моя тетка. Она сообщила, что моего деда убили.

Бабушка и дед разъехались много лет назад, и дед некоторое время жил один в муниципальном доме в Южной Филадельфии. Именно там на него напали и закололи ножами несколько подростков, которые вломились в его квартиру, чтобы украсть черно-белый телевизор. Деду было восемьдесят шесть лет.

После этого бессмысленного убийства наша большая семья была безутешна. Бабушку, давно расставшуюся с дедом, особенно потрясло это преступление и его смерть. У меня были старшие кузены, которые работали в органах правопорядка и получили информацию о тех мальчишках, что совершили это преступление. Незрелость и неумение судить о своих поступках, продемонстрированные этими несовершеннолетними преступниками, вызвали у них скорее ошеломленное непонимание, чем жажду мести. Все мы повторяли вслух и про себя одну и ту же мысль: Им не обязательно было его убивать. 86-летний старик никак не мог помешать им вынести из квартиры скудную добычу. Моя мать так и не поняла причин этого преступления. Как и я сам. В моей школе учились дети, которые казались неуправляемыми и жестокими, но я все равно не понимал, как можно быть столь бессмысленным разрушителем. Убийство деда оставило у нас множество безответных вопросов.

Теперь, десятилетия спустя, я начал обретать понимание. В процессе подготовки судебных процессов от лица детей, которых мы представляли, становилось ясно, что эти шокирующие и бессмысленные преступления нельзя честно оценивать, не поняв, какую жизнь были вынуждены терпеть эти малолетние преступники. И, запретив предавать смертной казни несовершеннолетних, Верховный суд уделил большое внимание развивающемуся своду медицинских знаний, касающихся развития подростков, сведений о мозге и их связи с преступностью в среде несовершеннолетних, а также привлечению к ответственности.

Современные неврологические, психологические и социологические данные показывают, что дети склонны к незрелости суждений, у них недостаточно развита способность к саморегулированию и ответственности, они уязвимы для негативных влиянии и внешнего давления, им недостает контроля над собственными импульсами и средой. Отрочество, которое, как принято считать, охватывает возраст с 12 до 18 лет, определяется радикальной трансформацией, включающей очевидные и часто расстраивающие детей физические перемены, вызванные половым созреванием (увеличение роста и веса и связанные с полом изменения), а также прогрессивные достижения в способностях к логическому и зрелому суждению, контролю над импульсами и автономии. Как мы впоследствии объясняли суду, эксперты пришли к следующему заключению:

«Быстрое и разительное усиление дофаминергической активности внутри социоэмоциональной системы во время полового созревания» толкает молодого подростка к усиленному поиску новых ощущений и риску; «этот усиленный поиск вознаграждения предшествует структурному созреванию системы когнитивного контроля и ее связей с областями социоэмоциональной системы. Процесс созревания, который происходит постепенно, развертывается в ходе отрочества и делает возможными более развитое саморегулирование и контроль импульсов… Временной разрыв между возбуждением социоэмоциональной системы, которая развивается в раннем отрочестве, и полным созреванием системы когнитивного контроля, которое происходит позднее, создает период повышенной уязвимости к рискованным поступкам в среднем периоде отрочества».

Это научное описание биологического и психосоциального развития объясняет то, что очевидно родителям, учителям и любому взрослому, который размышляет о собственных подростковых годах: подросткам недостает зрелости, независимости и ориентации на будущее, которые приобретают люди во взрослом возрасте. Казалось странным, что приходится объяснять в суде такие фундаментальные факты, касающиеся детства, но стремление к суровым наказаниям для детей было настолько сильным и реакционным, что мы были вынуждены излагать вслух эти простейшие вещи.

Мы говорили в суде, что в сравнении с суждением взрослых суждение младшего подростка ограничено почти по всем возможным параметрам: им недостает жизненного опыта и знаний, чтобы принимать информированные решения; им трудно генерировать варианты выбора и воображать последствия и (вероятно, по веской причине) недостает необходимой уверенности в себе, чтобы составлять обоснованные суждения и придерживаться их. Мы говорили, что неврологические данные и новая информация о химии мозга помогают объяснить неполноценность суждений, которую часто демонстрируют подростки. Когда этот основной общий для всех дефицит вступает в «заговор» со средой, с которой имеют дело некоторые дети из бедных семей, – средой, характеризующейся насилием, злоупотреблениями, неблагополучием, запущенностью и отсутствием неравнодушных взрослых, которые заботились бы о них, – отрочество порой делает детей склонными к принятию неудачных решений, которые приводят к трагическому насилию.

Мы сумели представить убедительные аргументы, касающиеся различий между детьми и взрослыми, но теоретические вопросы были не единственным препятствием к смягчению наказаний. В соответствии с Восьмой поправкой к Конституции США Верховный суд требует, чтобы конкретный оспариваемый приговор не только нарушал «развивающиеся стандарты пристойности», но и был «необычным». В делах, где Верховный суд прежде определял смягчение приговора согласно Восьмой поправке, число оспариваемых приговоров, как правило, не превышало приблизительно сотни в масштабах страны. В 2002 г. около ста человек с отставанием психического развития ожидали казни, когда Верховный суд запретил применение смертной казни к умственно отсталым людям. В 2005 году в тюрьмах для смертников находились менее 75 несовершеннолетних правонарушителей-смертников, когда Верховный суд запретил применение смертной казни к детям. Когда было принято решение Верховного суда о запрете смертных приговоров для лиц, совершивших преступления, не связанные с убийством людей, таких приговоренных было еще меньше.

Наша стратегия оспаривания осложнялась тем фактом, что в Соединенных Штатах были приговорены к пожизненному заключению без права на условно-досрочное освобождение более 2500 детей. Мы решили сосредоточиться на двух подгруппах осужденных, чтобы помочь суду удовлетворить ходатайство, если он не будет готов запретить сразу все пожизненные приговоры без права на освобождение для несовершеннолетних. Фокусом нашего внимания стали самые младшие дети, которым было по тринадцать-четырнадцать лет. Таких, не достигших пятнадцатилетнего возраста, оказалось менее ста. Кроме того, мы сосредоточились на детях, которые, подобно Джо Салливену, Йэну Мануэлю и Антонио Нуньесу, были признаны виновными в преступлениях, не отягощенных убийством. Большинство несовершеннолетних, приговоренных к пожизненному заключению без права на условно-досрочное освобождение, были осуждены за преступления, связанные с убийством людей. По нашим оценкам, всего менее двухсот несовершеннолетних правонарушителей отбывали пожизненные сроки без права на освобождение за преступления, не отягощенные убийством.

Мы утверждали, что запрет на смертную казнь имеет свои последствия, потому что приговор к смерти в тюрьме – это тоже окончательное, неизменное, принятое раз и навсегда суждение о целой жизни человека, которое объявляет его навеки негодным быть членом общества. Мы просили суды признать, что такое суждение не может быть обоснованно применено к ребенку младше определенного возраста, потому что он не является «конечным продуктом»; он – развивающийся «проект человека». Такие дети находятся на особенно незащищенном этапе своей жизни. Их потенциал к росту и переменам огромен. Почти все они перерастут криминальное поведение, и практически невозможно выявить тех немногих, которые этого не сделают. Они – «продукты среды, над которой у них нет никакой реальной власти, пешеходы на узких дорожках мира, который не создавали», как мы писали в своей записке.

Мы подчеркивали, как непоследовательно выглядит то, что детям не дозволяется курить, пить спиртное, голосовать, водить без ограничений автотранспортные средства, быть донорами, покупать оружие и совершать целый ряд других поступков в силу всеми признанного недостатка зрелости и здравого суждения, – но при этом с некоторыми из самых запущенных, умственно отсталых, подвергающихся наибольшему риску детей в системе уголовной юстиции обращаются точно так же, как с полностью сформированными взрослыми.

Поначалу наши аргументы имели мало успеха. Судья Джо Салливена постановил, что наши притязания «необоснованны». В других штатах мы встречались с таким же скептицизмом и сопротивлением. Наконец мы исчерпали варианты оспаривания, предлагаемые штатом Флорида, в деле Джо Салливена и подали апелляцию в Верховный суд США. В мае 2009 г. Верховный суд согласился пересмотреть дело. Это казалось просто чудом. Пересмотр в Верховном суде – и так достаточно большая редкость; но возможность того, что Верховный суд может принять решение о конституционном послаблении для детей, приговоренных умереть в тюрьме, делала это событие еще более волнующим. Это был шанс изменить правила во всей стране.

Суд согласился пересмотреть дело Джо и еще одно дело шестнадцатилетнего подростка из Флориды, осужденного за преступление, не связанное с убийством, и приговоренного к пожизненному заключению без права на условно-досрочное освобождение. Терренс Грэм, родом из Джексонвиля, штат Флорида, был на испытательном сроке, когда ему предъявили новое обвинение – в ограблении магазина. В результате нового ареста судья отменил прежний условный приговор Терренса и приговорил его к смерти в тюрьме. Поскольку оба дела были возбуждены в связи с преступлениями, не приведшими ни к чьей смерти, существовала вероятность, что, если мы добьемся благоприятного постановления от Верховного суда, оно будет применено только к пожизненным приговорам, вынесенным несовершеннолетним, которые осуждены по статьям, не связанным с убийством; но это все равно была волнующая возможность.

Эти дела привлекли живейшее внимание национальных СМИ. Когда мы подали ходатайство в Верховный суд США, национальные организации присоединились к нам и подали дружественные прошения, призывавшие суд вынести постановление в нашу пользу. Мы получили поддержку от Американской психологической ассоциации, Американской психиатрической ассоциации, Американской ассоциации адвокатов, Американской медицинской ассоциации, бывших судей, бывших прокуроров, социальных работников, групп защиты гражданских прав, групп защиты прав человека и даже от некоторых групп защиты прав жертв. Бывшие несовершеннолетние правонарушители, впоследствии ставшие известными общественными деятелями, подали поддерживающие документы; в их числе были очень консервативные политики вроде бывшего сенатора США Алана Симпсона из Вайоминга. Симпсон заседал в Сенате 18 лет, в том числе 10 лет был республиканским партийным организатором, вторым по значимости сенатором от своей партии. А еще он в прошлом был несовершеннолетним преступником. Он в семнадцать лет привлекался к ответственности как несовершеннолетний правонарушитель за поджоги, кражи, нападения с отягчающими обстоятельствами, насилие с применением огнестрельного оружия и, наконец, нападение на полицейского. Впоследствии Симпсон признавал: «Я был чудовищем». Его жизнь изменилась только после того, как он очнулся после очередного ареста «в море блевотины и мочи». Сенатор Симпсон на собственном опыте знал, что невозможно судить о полном потенциале человека только по его скверному поведению до достижения совершеннолетия. Была подана еще одна записка от имени бывших детей-солдат, на фоне чьих ужасающих деяний, совершенных после того, как их силой заставляли становиться членами африканских вооруженных формирований, славившихся своей свирепостью, преступления наших клиентов казались намного менее тяжкими. Однако эти спасенные бывшие дети-солдаты впоследствии в основном реабилитировались, их принимали на учебу в американские колледжи и университеты, где многие из них демонстрировали выдающиеся результаты.

В ноябре 2009 г., после того как были поданы ходатайства по делам Джо и Грэма, я поехал в Вашингтон на свои третьи прения в Верховном суде США. В этот раз внимание СМИ и освещение в новостях были гораздо более активными, чем в любом из дел, которые мне доводилось вести прежде. Зал суда был полон. Снаружи тоже толпились сотни людей. Защитники прав детей, юристы и эксперты в области психического здоровья пристально наблюдали, пока мы просили суд объявить приговоры к пожизненному заключению, применяемые к детям, неконституционными.

Во время прений атмосфера накалилась, и невозможно было предугадать, что сделают судьи. Я указал суду, что Соединенные Штаты – единственная страна в мире, которая приговаривает детей к пожизненному заключению без права на освобождение. Я объяснил, что это нарушение международного закона, который запрещает выносить детям такие приговоры. Мы продемонстрировали суду, что эти наказания диспропорционально применяются к детям с небелым цветом кожи. Мы рассказывали о том, что феномен вынесения детям пожизненных приговоров в основном является результатом суровых наказаний, предусмотренных для взрослых преступников-рецидивистов и никогда не предназначавшихся для детей – и это делало вынесение таких приговоров несовершеннолетним вроде Терранса Грэма и Джо Салливена «необычным». Я также сказал суду, что говорить любому тринадцатилетнему ребенку, что он годится лишь на то, чтобы умереть в тюрьме, – наказание жестокое. И у меня не было никакой возможности понять, убедили ли мои доводы суд.

Я обещал Джо, имя и дело которого были постоянной темой телепрограмм, что навещу его после прений в Верховном суде. Поначалу он очень радовался тому вниманию, которое привлекло его дело, но потом охранники и другие заключенные начали потешаться и обращаться с ним хуже обычного. Казалось, их злило внимание, которого он удостоился. Я заверил его, что теперь, когда прения завершены, все постепенно успокоится.

Джо несколько недель старательно заучивал наизусть стихотворение, которое, по его словам, сочинил сам. Когда я спросил, действительно ли это так, он сознался, что ему помогал другой заключенный, но от этого его творческий восторг, вызванный появлением на свет собственного стихотворения, ничуть не уменьшился. Джо неоднократно обещал, что прочтет его вслух, когда я наведаюсь к нему после прений. Когда я приехал в тюрьму, Джо вкатили в помещение для свиданий без каких-либо осложнений. Я стал рассказывать ему о прениях в Вашингтоне, но он явно был больше заинтересован в том, чтобы я услышал его творение. Видно было, что Джо нервничает, боясь не справиться с задачей. Тогда я торопливо закончил рассказ о слушании его дела и сказал, что готов его выслушать. Он закрыл глаза, сосредоточиваясь, и начал:

Джо не мог вспомнить последнюю строчку. Поднимал глаза к потолку, потом смотрел в пол, силясь вспомнить. Крепко зажмуривался, стараясь усилием воли вызвать в сознании последние слова, но они не желали вспоминаться. Меня так и подмывало подсказать, просто чтобы помочь ему добраться до конца, – что-то вроде «так что порадуйтесь за меня» или «теперь люди это поймут». Но я понимал, что придумывать новую строку за него – неправильно, поэтому просто сидел и ждал.

Наконец, Джо, похоже, смирился с тем, что так и не вспомнит слова. Я думал, он расстроится, но когда стало ясно, что это дело безнадежное, он вдруг начал смеяться. Я улыбнулся ему с облегчением. По какой-то причине Джо все больше смешило то, что упрямая последняя строчка никак не вспоминается… потом смех внезапно оборвался, и он посмотрел на меня:

– Ой, погодите-ка! Кажется, последняя строчка… на самом деле, кажется, последняя строчка – это именно то, что я уже сказал! Последняя строчка – это просто «я – хороший человек».

Он умолк, и я несколько секунд с сомнением смотрел на него. А потом, не успев подумать, выпалил:

– Серьезно?

Мне следовало бы сдержаться, но я продолжал:

– «Мы будем веселиться со своими друзьями, и другие увидят, что я хороший человек»?

Он с секунду глядел на меня с самым серьезным выражением лица, а потом мы оба одновременно разразились неудержимым хохотом. Я не был уверен, что веду себя правильно, но Джо смеялся, поэтому я решил, что все идет так, как надо. Честно говоря, удержаться было невозможно. Через пару секунд у нас обоих от смеха текли слезы. Джо раскачивался в своей коляске взад-вперед, хохоча, хлопая в ладоши. Я тоже не мог остановиться, как ни старался. Смеясь, мы глядели друг на друга. Я наблюдал за Джо, который вел себя словно маленький мальчик, но мне были видны морщины на его лице и даже несколько поседевших до срока волосков в его шевелюре. И даже смеясь, я понимал, что за несчастливым детством Джо последовало несчастливое отрочество в тюрьме, за которым последовала несчастливая молодость все там же, в тюрьме… И вдруг до меня дошло, какое это чудо – то, что он до сих пор способен смеяться. Я думал о том, как несправедлив мир к Джо Салливену и как сильно я хочу выиграть для него это дело.

Наконец, мы оба успокоились. Я заговорил, стараясь, чтобы мои слова прозвучали как можно более искренно:

– Джо, это очень, очень красивое стихотворение… – Я немного помолчал. – Я думаю, что оно прекрасно.

Он расплылся в ответной улыбке и захлопал в ладоши.