15. Надломленные
Состояние Уолтера быстро ухудшалось. Моменты спутанности сознания становились все более продолжительными. Он начал забывать, что делал всего пару часов назад. Детали, связанные с бизнесом, ускользали от него, и справляться с работой становилось все сложнее; он не мог понять, почему, и это его угнетало. В какой-то момент я стал разбирать с ним его записи и выяснил, что он продавал вещи за малую долю их стоимости и терял много денег.
Съемочная группа из Ирландии приехала в Алабаму, чтобы снять короткий документальный фильм о смертном приговоре, в котором должно было фигурировать дело Уолтера и дела двух других алабамских смертников. К моменту освобождения Джеймс «Бо» Кокран провел почти двадцать лет в тюрьме для смертников; новое слушание было назначено после того, как федеральные суды отменили его приговор, приняв во внимание расовую предубежденность во время отбора присяжных. На новом слушании расово разнообразное жюри сочло его невиновным в убийстве, и он вышел на свободу. Третий мужчина, о котором рассказывал фильм, Роберт Тарвер, тоже решительно утверждал свою невиновность. Прокурор впоследствии признал, что жюри было избрано по противозаконному расово дискриминационному принципу, но суды отказывались пересматривать дело, потому что адвокат защиты не сумел составить адекватное возражение, и в результате Тарвер был казнен.
Мы устроили премьеру фильма в нашем офисе, и я пригласил Уолтера и Бо выступить перед аудиторией. Около 75 местных жителей собрались в конференц-зале EJI. Уолтер явно испытывал трудности. Он был более напряжен, чем обычно, и принимался лихорадочно искать меня взглядом, когда кто-нибудь задавал ему вопрос. Я успокоил его, сказав, что больше не придется выступать на презентациях. Его сестра сообщила мне, что он стал по вечерам выходить из дома и не мог найти дорогу обратно. Кроме того, Уолтер стал сильно пить, чего никогда прежде не делал. Он жаловался, что постоянно ощущает тревожность и только алкоголь способен успокоить его нервы. А потом однажды упал, потеряв сознание. Его отвезли в больницу в Мобиле и позвонили мне в Монтгомери. Я съездил туда, чтобы переговорить с его лечащим врачом, и тот сказал, что у Уолтера развивается деменция, вероятно, вызванная травмой, и ему понадобится постоянный уход. Кроме того, врач предупредил, что недуг будет прогрессировать, и больной, вполне вероятно, станет недееспособным.
Я встретился с родственниками Уолтера в своем офисе и договорился, что он переедет в Хантсвиль к родственнице, способной обеспечить ему постоянный уход. На какое-то время это решило вопрос, но Макмиллиан там вел себя неспокойно, к тому же у него кончились деньги, и он перебрался обратно в Монровилль, где за ним согласилась присматривать сестра, Кейти Ли. На какое-то время ему стало намного лучше, но потом состояние снова начало ухудшаться.
Его сестра сообщила мне, что он стал по вечерам выходить из дома и не мог найти дорогу обратно. Кроме того, Уолтер стал сильно пить, чего никогда прежде не делал.
Вскоре возникла необходимость устроить Уолтера в учреждение, обеспечивающее уход за престарелыми и людьми в нестабильном состоянии сознания. В большинстве таких мест его отказывались принимать из-за того, что он был обвинен в преступлении. Мы объясняли, что он был осужден неправомерно и затем оправдан, но, несмотря на это, нам не удавалось убедить администрацию принять его. К тому времени у EJI был в штате социальный работник, Мария Моррисон, которая начала работать с Уолтером и его семьей, чтобы найти для него подходящее учреждение. Это был крайне трудный процесс, полный разочарований и способный довести до бешенства. Наконец Мария отыскала заведение в Монтгомери, которое согласилось ненадолго – не более чем на 90 дней – приютить Уолтера. Туда он и отправился, а мы стали решать, что делать дальше.
Все это несказанно печалило меня. Объем нашей работы рос слишком быстро. Я только-только завершил прения по делу Джо Салливена в Верховном суде США и в тревоге ожидал решения. Верховный суд штата Алабама назначил даты казней нескольким смертникам, завершившим апелляционный процесс. Мы годами страшились того, что произойдет, когда существенное число осужденных заключенных истощит все возможности апелляций. Теперь более чем десяти людям грозило назначение даты казни. Мы понимали, что будет крайне трудно блокировать эти решения, учитывая, каков был в тот момент юридический климат в Алабаме, и ограничения на пересмотр дел со смертными приговорами в федеральном суде. Я созвал на совещание наших сотрудников, и мы приняли трудное решение представлять всех людей с запланированными датами казни, не получавших адвокатской помощи.
В его глазах плескалась печаль, какой я никогда прежде не видел. Когда я смотрел на него, у меня сжималось сердце; какой-то части моей души нестерпимо хотелось развернуться и уйти.
Через пару недель я впал в глубокое уныние. Меня тревожили даты казней в Алабаме, назначенные в каждом втором месяце. Я переживал о том, что будет делать Верховный суд США со всеми детьми, обреченными умереть в тюрьме, теперь, когда ему некуда деться от рассмотрения этого вопроса. Меня волновало наше финансирование и мысли о том, достаточно ли у нас сотрудников и ресурсов, чтобы соответствовать требованиям растущего портфеля дел. Я переживал за нескольких клиентов, испытывавших серьезные трудности. Короче говоря, когда я добрался до пансионата в Монтгомери, чтобы повидаться с Уолтером через неделю после его заселения туда, было такое ощущение, что я только и делаю, что беспокоюсь.
Быший заключенный-смертник сидел в общей гостиной вместе со стариками, накачанными сильнодействующими препаратами, и смотрел телевизор. Было больно видеть его в больничном халате среди настолько немощных и недееспособных людей. Прежде чем войти в комнату, я застыл на пороге и вгляделся в него; он еще не успел меня увидеть. Уолтер выглядел сонным и несчастным, его фигура безвольно осела в мягком кресле, он опустил голову, подпирая ее рукой. Взгляд был направлен примерно в сторону экрана, но было не похоже, что внимание занято программой. Он был небрит, и к подбородку пристали засохшие крошки еды. В его глазах плескалась печаль, какой я никогда прежде не видел. Когда я смотрел на него, у меня сжималось сердце; какой-то части моей души нестерпимо хотелось развернуться и уйти. Медсестра увидела, что я стою в дверях, и спросила, пришел ли я повидаться с кем-то из пациентов. Я ответил утвердительно, и она сочувственно улыбнулась.
Когда женщина проводила меня в комнату, я подошел к Уолтеру и положил руку ему на плечо. Он шевельнулся и поднял взгляд, и тут же на его лице расцвела широкая улыбка.
– Эй, смотрите-ка, кто пришел! – Голос его звучал радостно, и вдруг он стал снова похож на самого себя. Уолтер рассмеялся и встал с кресла. Мы обнялись. У меня отлегло от сердца: мне говорили, что не так давно он перестал узнавать некоторых родственников.
– Как поживаешь? – спросил я. Он слегка опирался на меня, делая шаги.
– Ну ты же знаешь, у меня всегда все в порядке.
И мы двинулись по коридору в его комнату, где можно было поговорить наедине.
– Как чувствуешь себя? Получше?
Это был не самый разумный вопрос, но меня немного тревожил вид Уолтера. Он похудел, и завязки его больничного халата на спине не были завязаны; казалось, он этого не замечал. Я остановил его.
– Погоди-ка, дай я помогу…
Я завязал узелок, и мы продолжили путь. Он двигался медленно и осторожно, шаркая шлепанцами по полу, словно забыл, как надо поднимать ноги. Сделав пару шагов по коридору, он схватил мой локоть и тяжело опирался на меня, пока мы неторопливо двигались дальше.
– Так вот, я говорил им, этим людям, что у меня полным-полно машин, полным-полно машин. – Он говорил, чеканя слова, возбужденно – я уже давно не слышал от него таких эмоций. – Всех цветов, форм и размеров! И этот человек говорит: «Твои машины не на ходу». А я ему: а вот и на ходу! – Он посмотрел на меня. – Может быть, тебе придется поговорить с этим человеком о моих машинах, ладно?
Я кивнул и вспомнил его свалку металлолома.
– У тебя действительно много машин…
– Сам знаю! – оборвал он меня и рассмеялся. – Так вот, я говорил им, этим людям, но они мне не верили. А я говорил им! – Теперь он улыбался и посмеивался, но вид у него был растерянный; Уолтер был не похож на себя. – Они, люди эти, думают, что я не знаю, о чем говорю, но я-то точно знаю, о чем говорю!
Речь его звучала решительно, с вызовом. Мы добрались до его комнаты. Он уселся на кровать, а я подтащил к ней стул. Уолтер умолк, притих, потом внезапно сильно встревожился.
– Ну что ж, похоже, я снова сюда вернулся, – проговорил он с тяжким вздохом. – Они таки снова засадили меня в тюрьму для смертников.
Голос у него был похоронный.
– Я старался, старался, старался, но они никак не хотят оставить меня в покое. – Он пристально посмотрел мне в глаза. – Зачем они делают с людьми то, что делают со мной, – вот чего я никогда не пойму. Почему люди вот такие? Я занимаюсь собственными делами. Я никого не обижаю. Я стараюсь поступать правильно, но что бы я ни делал, они приходят и снова сажают меня в тюрьму для смертников – ни за что ни про что! Я никому ничего не сделал. Ничего, ничего, ничего!
Он разволновался, и я успокаивающе положил руку ему на локоть.
– Эй, все нормально, – постарался я сказать как можно мягче. – Все не так плохо, как кажется. Я думаю…
– Ты же вызволишь меня отсюда, верно? Ты вызволишь меня снова из тюрьмы?
– Уолтер, это не тюрьма. Ты не очень хорошо себя чувствовал, и поэтому ты здесь, чтобы выздороветь. Это больница.
– Они снова меня достали, и ты должен мне помочь!
У него начиналась паника, и я не понимал, что делать. Потом он заплакал.
– Пожалуйста, вызволи меня отсюда. Пожалуйста! Они казнят меня ни за что, а я не хочу умереть на электрическом стуле.
Он рыдал с таким отчаянием, что это встревожило меня.
«Мы не понимали, о чем он говорит, и тогда одна из наших девочек поискала его в Интернете, и мы прочли, что с ним случилось. Кое-кто говорил, такому человеку здесь не место, но я ответила, что наша работа – помогать любому, кто нуждается в помощи».
Я пересел к нему на кровать и обнял его за плечи.
– Все нормально, все нормально, Уолтер, все будет хорошо. Все будет хорошо…
Его била дрожь, и я поднялся, чтобы он мог прилечь. Когда его голова коснулась подушки, он перестал плакать. Я начал тихонько рассказывать ему о том, что мы пытаемся устроить все так, чтобы он мог жить дома, и нам нужно найти помощь, и проблема в том, что ему на самом деле небезопасно быть одному. Говоря все это, я видел, что глаза у него начали слипаться, и через пару минут он крепко уснул. Мы провели вместе меньше двадцати минут. Я укрыл его одеялом и стал смотреть, как он спит.
Выйдя в коридор, я спросил одну из медсестер, как дела у Уолтера.
– Он очень милый дядечка, – ответила мне женщина. – С ним так приятно иметь дело! Он вежлив с сотрудниками, очень обходителен и мягок. Иногда расстраивается и начинает говорить о тюрьме и смертном приговоре. Мы не понимали, о чем он говорит, и тогда одна из наших девочек поискала его в Интернете, и мы прочли, что́ с ним случилось. Кое-кто говорил, такому человеку здесь не место, но я ответила, что наша работа – помогать любому, кто нуждается в помощи.
– Так ведь штат признал, что он не сделал ничего плохого. Он невиновен.
Медсестра ласково посмотрела на меня.
– Я-то это понимаю, мистер Стивенсон, но многие люди здесь думают, что раз уж человек попал в тюрьму, то не важно, за дело или нет, – он становится опасен, и они не хотят иметь с ним ничего общего.
– Что ж, очень жаль, – вот и все, что я сумел выдавить в ответ.
Я уезжал из пансионата потрясенный и растревоженный. Стоило мне сделать шаг за порог, как зазвонил телефон: Верховный суд Алабамы только что назначил очередную дату казни. Один из лучших адвокатов EJI теперь работал заместителем директора. Рэнди Сасскинд стажировался у нас, когда учился в Джорджтаунском университете, и стал штатным поверенным сразу после окончания юридической школы. Он показал себя как выдающийся судебный адвокат и крайне эффективный проект-менеджер. Я позвонил Рэнди, и мы обсудили, что можно сделать, чтобы блокировать казнь, хотя оба понимали, что на этой стадии будет трудно добиться отсрочки. Я рассказал о своем посещении Уолтера и о том, как больно было видеть его таким. Мы немного помолчали – с нами это часто случается во время разговоров.
Растущий темп казней в Алабаме шел вразрез с общей тенденцией в масштабах страны. Освещение в средствах массовой информации преследования людей невиновных и необоснованно осужденных оказало определенное воздействие на уровень вынесения смертных приговоров в Америке, который начал снижаться в 1999 г. Террористические нападения в Нью-Йорке 11 сентября 2001 г., угрозы терроризма и глобальные конфликты, похоже, подорвали и без того медленное продвижение к отмене смертной казни. Но потом, через пару лет, темпы вынесения и приведения в исполнение смертных приговоров снова начали снижаться. К 2010 г. ежегодное число казней снизилось, составив менее половины от их числа в 1999 г. Несколько штатов всерьез обсуждали прекращение применения смертной казни. Нью-Джерси, Нью-Йорк, Иллинойс, Нью-Мексико, Коннектикут и Мэриленд отказались от высшей меры наказания. Даже в Техасе, где были проведены почти 40 процентов из почти 1400 казней новейшего времени в Соединенных Штатах, темпы вынесения смертных приговоров существенно замедлились и число казней наконец уменьшилось. В Алабаме темпы вынесения смертных приговоров к концу 1990-х тоже снизились, но их число по-прежнему оставалось самым высоким в стране. К концу 2009 г. здесь был самый высокий уровень казней на душу населения среди всех штатов США.
Каждый второй месяц кому-то назначали дату казни, и мы изо все сил старались успевать. Джимми Каллахан, Дэнни Брэдли, Макс Пейн, Джек Трэвик и Уилли Макнейр были казнены в 2009 г. Мы активно пытались блокировать эти приговоры, в основном оспаривая способ их приведения в исполнение. В 2004 г. я выступал в Верховном суде США по делу, которое поднимало вопросы о конституционности определенных методов казни. Штаты в основном отказались от электрического стула, газовой камеры, расстрельной команды и повешения, предпочитая им смертельную инъекцию. Как более стерильный и «спокойный» вид казни, смертельная инъекция стала наиболее распространенным методом санкционированного убийства людей практически в каждом «смертном» штате. Но возникали вопросы, касавшиеся ее безболезненности и эффективности.
В деле, по которому я выступал в суде, мы подвергли сомнению конституционность алабамских протоколов применения смертельной инъекции. У Дэвида Нельсона были сильно повреждены вены. Ему было за шестьдесят, и он в молодости употреблял наркотики, что затрудняло доступ к его сосудам. Сотрудники тюрьмы не сумели бы ввести ему в руку препарат, чтобы произвести казнь без медицинских осложнений. Клятва Гиппократа не позволяет врачам и медицинскому персоналу участвовать в казнях, поэтому алабамские чиновники решили, что неподготовленные сотрудники тюрьмы должны взять нож и сделать двухдюймовый надрез на руке или в паху Нельсона, чтобы найти вену, ввести в нее ядовитое вещество и убить его. Мы утверждали, что без анестезии эта процедура будет излишне болезненной и жестокой.
Штат Алабама утверждал, что процедурные правила не позволяют Нельсону оспаривать конституционность протокола. Вмешался Верховный суд США. Юридический вопрос заключался в том, могут ли осужденные заключенные подавать гражданские иски, оспаривая предположительно неконституционные методы казни. Судья Сандра Дей О’Коннор была особенно активна во время прений, задавая мне множество вопросов о том, пристойно ли персоналу исправительных тюрем участвовать в медицинских процедурах. Суд единогласно вынес решение в нашу пользу, постановив, что осужденный заключенный может оспаривать антиконституционные методы казни, подавая гражданский иск. Дэвид Нельсон умер от естественных причин через год после того, как мы добились смягчения приговора.
Вслед за делом Нельсона возникли вопросы о сочетании химических веществ, которые прежде использовались в большинстве штатов. Многие из них применяли препараты, запрещенные для усыпления животных, потому что они вызывали болезненную и мучительную смерть. Эти препараты не были в свободном доступе в США, поэтому штаты стали импортировать их от европейских производителей. Когда распространились сведения о том, что эти препараты используются для казней в Соединенных Штатах, европейские поставщики перекрыли доступ к ним. Они стали редкостью, что побудило тюремную администрацию покупать их нелегально, не подчиняясь правилам Административного органа, в компетенцию которого в числе прочего входит контроль за пищевыми продуктами и лекарственными препаратами (FDA – Food and Drug Administration). Наркорейды по исправительным тюрьмам штатов были абсурдным последствием этой сюрреалистической наркоторговли, созданной ради приведения смертных приговоров в исполнение. Верховный суд США в деле «Бейз против Риза» впоследствии постановил, что протоколы казней и сочетания химических препаратов не являются изначально неконституционными. Казни возобновились.
Преступление было необычным. Дилл был обвинен в том, что выстрелил в человека в ходе сделки по купле-продаже наркотиков, после того как вспыхнул конфликт.
Для смертников Алабамы и EJI это означало 17 казней за 30 месяцев. Это случилось в то же время, когда мы представляли детей, приговоренных пожизненно без права на освобождение, в судах по всей стране. Все предшествовавшие месяцы я летал в Южную Дакоту, Айову, Мичиган, Миссури, Арканзас, Вирджинию, Висконсин и Калифорнию, чтобы выступать в судах от лица обреченных детей. Все везде было разным: суды, процедуры и игроки, – и поездки меня изматывали. Мы по-прежнему очень активно вели судебные споры от лица осужденных детей в Миссисипи, Джорджии, Северной Каролине, Флориде и Луизиане – южных штатах, где уже делали это прежде. И, разумеется, никогда еще наш алабамский портфель не был настолько плотно набитым и не отнимал столько сил. За двухнедельный период я побывал в Калифорнии, навещая Антонио Нуньеса в отдаленной тюрьме посреди штата, после чего выступил там же в апелляционном суде, одновременно активно пытаясь добиться освобождения Трины Гарнетт в Пенсильвании и Йэна Мануэля во Флориде. Я побывал у Йэна и Джо Салливена во флоридской тюрьме, и у обоих были трудности. Тюремные власти не позволяли Джо регулярно пользоваться инвалидной коляской, и он неоднократно падал и травмировался. Йэна по-прежнему держали в изоляции. Состояние здоровья Трины неуклонно ухудшалось.
Мне становилось все труднее со всем этим справляться. Примерно в то же время вышло разрешенное время пребывания Уолтера в пансионате в Монтгомери, и мы лихорадочно готовились к его переезду обратно домой, где его сестре предстояло приложить все усилия, чтобы заботиться о нем. Это была тревожная ситуация для Уолтера, его родственников и для нас всех.
К тому времени, как была назначена дата казни Джимми Дилла, все сотрудники EJI были обессилены. Трудно было найти более сложный момент для новой работы. Прежде мы никак не участвовали в деле Дилла, и это означало, что придется наверстывать упущенное за тридцать дней, оставшихся до назначенной даты. Преступление было необычным. Дилл был обвинен в том, что выстрелил в человека в ходе сделки по купле-продаже наркотиков, после того как вспыхнул конфликт. Пострадавший не умер; Дилл был арестован и обвинен в нападении с отягчающими обстоятельствами. Он пробыл в тюрьме девять месяцев, ожидая суда, в то время как его жертву выписали из больницы, и этот человек успешно поправлялся. Но после нескольких месяцев домашнего ухода жена потерпевшего, очевидно, бросила мужа, и он тяжело заболел. Когда он умер, прокуроры штата изменили обвинения против Дилла, переквалифицировав нападение в тяжкое убийство.
Джимми Дилл страдал умственной отсталостью и все свое детство подвергался сексуальному и физическому насилию. До ареста он был зависим от наркотиков. Ему назначили защитника, который мало что сделал, чтобы подготовить дело к слушанию в суде. Не было проведено почти никакого расследования в отношении недостаточного медицинского обслуживания, которое получала жертва, – того самого отсутствия ухода, которое и стало действительной причиной смерти. Штат предлагал сделку, двадцать лет тюрьмы, но это предложение так и не было адекватно донесено до Дилла, так что он отправился в суд, был осужден и приговорен к смерти. Апелляционные суды утвердили приговор. Он не смог найти адвоката-волонтера для своих послесудебных апелляций, поэтому его правовые притязания в основном оказались просрочены в связи с истечением срока исковой давности, поскольку он не укладывался в предписанные сроки подачи ходатайств.
Когда мы взялись за дело Дилла за несколько недель до назначенной казни, выяснилось, что ни один суд не рассмотрел критически важные вопросы, касающиеся обоснованности его осуждения и приговора. Тяжкое убийство требует намерения убить, но были убедительные доводы в пользу того, что никакого намерения убить в данном случае не было, и смерть жертвы была вызвана недостаточным медицинским уходом. Большинство жертв стрельбы умирают не через девять месяцев после нее, и могло только удивлять, что штат так стремился к смертной казни в этом деле. А Верховный суд США ранее запретил казнить людей с умственной отсталостью, поэтому Дилл должен был быть огражден от смертного приговора в силу своей интеллектуальной инвалидности, но никто так и не расследовал и не представил доказательств в поддержку этой претензии.
Помимо других трудностей, Дилл еще и разговаривал с огромным трудом. У него было нарушение речи, он очень сильно заикался. В момент возбуждения или волнения это становилось еще сильнее. Поскольку прежде у него не было адвоката, который пожелал бы встречаться или разговаривать с ним, в восприятии Дилла наше вмешательство было чем-то вроде чуда. Я стал регулярно посылать на встречи с ним наших молодых адвокатов, и заключенный часто мне звонил.
Неминуемая смерть страшила его, но он храбро пытался выразить благодарность за наши усилия. Я долго сидел, прижав трубку к уху, пока он, заикаясь, сражался с собственным языком. Это было душераздирающе.
Мы лихорадочно пытались добиться от судов постановления о приостановлении казни, основываясь на новых обнаруженных нами фактах, – но безрезультатно. Суды решительно сопротивляются рассмотрению претензий после того, как осужденный заключенный завершил весь процесс апелляций. Даже утверждение об умственной отсталости было отринуто, потому что ни один суд не желал назначать слушание на такой поздней стадии. Хотя я знал, что шансы против нас, инвалидность Дилла рождала во мне надежду, что, может быть, какой-нибудь судья обратит на это внимание и хотя бы позволит представить дополнительные доказательства. Но все они говорили нам: «Слишком поздно».
И вот в день казни я снова разговаривал с человеком, которого должны были вскоре привязать к креслу и убить. Я просил Дилла периодически звонить мне весь этот день, потому что мы ждали результата по последнему ходатайству о приостановлении, поданному в Верховный суд США. Утром в его голосе звучала тревога, но он продолжал утверждать, что все получится, и говорил мне, что не собирается отчаиваться. Он пытался выразить свою благодарность за то, что мы сделали за несколько недель, предшествовавших дате казни. Благодарил меня за то, что я регулярно посылал к нему наших сотрудников. Мы отыскали родственников Дилла, с которыми он возобновил контакт. Мы говорили, что верим в неправомерность его осуждения и приговора. Несмотря на то, что нам все еще не удалось убедить суд приостановить казнь, наши усилия, казалось, помогали ему держаться. Но потом Верховный суд отклонил нашу последнюю просьбу о приостановке казни, и настал момент, когда мы больше ничего не могли сделать. Дилла должны были казнить меньше чем через час, и мне пришлось сказать ему, что суд не захотел подарить ему отсрочку. Это была почти непосильная задача.
Мы разговаривали по телефону незадолго до того, как его повели в камеру казни. Слушать Дилла было трудно: он заикался сильнее обычного, ему с трудом удавалось сладить со словами. Неминуемая смерть страшила его, но он храбро пытался выразить благодарность за наши усилия. Я долго сидел, прижав трубку к уху, пока он, заикаясь, сражался с собственным языком. Это было душераздирающе. В какой-то момент в моем сознании всплыло воспоминание, не возвращавшееся ко мне много лет – вплоть до этого дня.
В детстве мать водила меня в церковь. Когда мне было лет десять, я однажды стоял у церкви, разговаривая с друзьями, один из которых привел с собой приехавшего погостить родственника. Это был стеснительный худенький мальчик примерно с меня ростом, который нервно цеплялся за руку кузена. Мы с приятелями вовсю болтали, а он точно воды в рот набрал. Я спросил его, откуда он родом, и мальчик, попытавшись ответить, стал ужасно заикаться на каждом слове. У него был сильный дефект речи, и он никак не мог принудить свой речевой аппарат к сотрудничеству. Он не сумел даже выговорить название городка, в котором жил. Я никогда прежде не слышал такого сильного заикания, подумал, что он, должно быть, просто шутит или валяет дурака, и рассмеялся. Мой приятель посмотрел на меня с тревогой, но я не мог остановиться. Потом боковым зрением заметил, что мать смотрит на меня с выражением, которого прежде никогда не видел на ее лице. Это была смесь ужаса, гнева и стыда, и все эти чувства были сосредоточены на мне. Мой смех резко оборвался. Мама всегда меня обожала, и поэтому я занервничал, когда она подозвала меня к себе.
Когда я подошел, она гневно напустилась на меня:
– Что ты творишь?!
– А что? Я ничего…
– Никогда не смей смеяться над человеком из-за того, что он не может правильно выговаривать слова. Никогда не смей этого делать!
– Прости! – Я ужасно расстроился, услышав от мамы такой резкий выговор. – Мам, я не хотел сделать ничего плохого.
– Тебе следовало бы быть умнее, Брайан.
– Я прошу прощения. Я думал…
– Не хочу ничего слышать, Брайан. Этому не может быть никаких оправданий, и ты меня очень разочаровал. А теперь я хочу, чтобы ты снова пошел туда и попросил прощения у этого мальчика.
– Да, мэм.
– А потом я хочу, чтобы ты его обнял.
– Чего?
– А потом я хочу, чтобы ты сказал ему, что любишь его.
Я поднял на нее глаза – и, к своему ужасу, увидел, что она совершенно серьезна. Я и так держался настолько пристыженно, насколько мог, но это было уже чересчур.
– Мама, я не могу подойти к нему и сказать, что люблю его! Ребята подумают…
Она прервала мою речь все тем же взглядом. Я мрачно развернулся и вернулся к друзьям. Они видели, как мать меня ругала – я это понял по тому, как вся компания на меня уставилась. Я подошел к маленькому заике.
– Слушай, приятель, прости меня.
Мне было искренне стыдно за свой смех, и еще больше я стыдился положения, в которое сам себя поставил. Я бросил взгляд на мать – она по-прежнему пристально смотрела на меня. Наверное, я ошарашил бедного мальчишку, когда сгреб его в охапку, но как только он понял, что я просто пытаюсь его обнять, его напряженное тело расслабилось, и он обнял меня в ответ.
Когда я заговорил, мои друзья посмотрели на меня странно.
– Э-э… а еще, э-э… я люблю тебя! – Я старался сказать это предельно шутливым тоном, какой мог бы сойти мне с рук, и с полуулыбкой. Я все еще обнимал этого мальчика, не выпуская его из рук, чтобы он не мог увидеть неискреннее выражение на моем лице.
Да, я улыбался так, словно все это шутка, и это помогло мне чувствовать себя не так странно. Но потом этот мальчик обнял меня крепче и зашептал мне на ухо – причем говорил он безупречно, без всякого заикания и пауз:
– Я тоже тебя люблю.
В его голосе была такая нежность и честность, что я почувствовал, что вот-вот распла́чусь.
Я сидел в своем кабинете, разговаривая с Джимми Диллом вечером перед его казнью, и понял, что думаю о том, что случилось почти сорок лет назад. А еще я понял, что пла́чу. Слезы скользили по моим щекам – беглецы, вырвавшиеся на свободу, стоило мне ослабить внимание. Дилл по-прежнему сражался с языком, отчаянно пытаясь поблагодарить меня за то, что я пытался спасти его жизнь. Рядом с ним шумели охранники, и я чувствовал, как его расстраивает то, что он не может выговорить слова правильно, но мне не хотелось прерывать его. Поэтому я просто сидел, и по моему лицу текли слезы.
Дилл ни в коем случае не был бы осужден за тяжкое убийство, если бы у него просто были деньги на нормального адвоката. Он не был бы приговорен к смерти, если бы кто-то изучил его прошлое. Все это было трагично.
Чем усерднее он старался говорить, тем сильнее мне хотелось плакать. Длинные паузы между словами давали слишком много времени для размышлений. Дилл ни в коем случае не был бы осужден за тяжкое убийство, если бы у него просто были деньги на нормального адвоката. Он не был бы приговорен к смерти, если бы кто-то изучил его прошлое. Все это было трагично. Эти отчаянные старания высказаться, выразить благодарность снова подчеркивали в моих глазах его человечность, и от этого мысль о том, что его вот-вот казнят, делалась нестерпимой. Почему они этого не понимают? Верховный суд запретил казнить людей с умственной отсталостью, но такие штаты, как Алабама, не утруждались честной оценкой, является ли подсудимый инвалидом. Нам полагается судить людей справедливо, только после того как мы полностью учли их жизненные обстоятельства, но вместо этого мы эксплуатируем неспособность бедняков получить юридическую помощь, в которой они нуждаются, – и все только ради того, чтобы убивать их с меньшим сопротивлением.
Слушая по телефону Дилла, я думал обо всех его трудностях, обо всех ужасных событиях, случившихся с ним, и о том, как инвалидность сломала его. Не было оправданий тому, что он стрелял в другого человека, но убивать его не было никакого смысла. И во мне зародился гнев. Зачем нам нужно убивать всех этих сломленных людей? Что сломано в нас самих, если мы можем считать правильными такие поступки?
Я старался не дать Диллу услышать, что я плачу. Я старался не показать ему, что он надрывает мне сердце. Наконец он справился со словами:
– Мистер Брайан, я просто хочу поблагодарить вас за то, что боролись за меня. Я благодарю вас за то, что были неравнодушны. Я люблю вас всех за то, что пытались спасти меня.
Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости – и не надломиться от этого.
Когда разговор завершился, у меня было мокрое от слез лицо и разбитое сердце. Отсутствие сострадания, свидетелем которого я был каждый божий день, наконец выпило из меня все силы. Я обвел взглядом свой тесный кабинет, стопки протоколов и документов, каждая из которых была доверху полна трагическими историями, и вдруг почувствовал, что не хочу, чтобы меня окружали все эти мучения и несчастья. Я сидел и думал о том, каким был дураком, пытаясь исправить ситуации, столь фатально неправильные, сломанные с самого начала. Пора остановиться. Я больше не могу этим заниматься.
Впервые я осознал, что моя жизнь просто переполнена надломленностью. Я работал в сломанной системе правосудия. Мои клиенты были сломлены психическими заболеваниями, нищетой и расизмом. Их разрывали на части недуги, наркотики и алкоголь, гордыня, страх и гнев. Я думал о Джо Салливене и Трине, об Антонио и Йэне, о десятках других надломленных детей, с которыми мы работали, – детей, пытавшихся выживать в тюрьме. Я думал о людях, сломленных войной, как Герберт Ричардсон; о людях, сломленных бедностью, как Марша Колби; о людях, сломленных инвалидностью, как Эйвери Дженкинс. И в этом сломленном состоянии их судили и приговаривали люди, чья верность правосудию была сломлена цинизмом, безнадежностью и предубеждением.
Я посмотрел на свой компьютер и календарь на стене. Снова пробежался взглядом по кабинету с его стопками папок. Увидел список наших сотрудников, штат которых разросся до почти сорока человек. И бессознательно заговорил сам с собой вслух:
– Я же могу просто уйти. Зачем я этим занимаюсь?
Мне потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в себе, но я кое-что понял, сидя в своем кабинете, пока Джимми Дилла убивали в тюрьме Холман. Проработав больше двадцати пяти лет, я понял, что занимаюсь своим делом не потому, что это обязательно, необходимо или важно. Я делаю это не потому, что у меня нет выбора.
Я делаю это, потому что я тоже надломлен.
Годы борьбы против неравенства, злоупотреблений властью, бедности, угнетения и несправедливости наконец раскрыли мне одну истину о самом себе. Близость к страданиям, смерти, казням и жестоким наказаниям не просто сделала очевидной надломленность других людей в момент душевной му́ки и боли. Она также разоблачила мою собственную надломленность. Невозможно эффективно бороться против злоупотреблений властью, бедности, неравенства, болезней, гнета или несправедливости – и не надломиться от этого.
Все мы так или иначе чем-то надломлены. Мы все причиняем кому-то боль, и кто-то причиняет боль нам. Состояние надломленности – общее для всех нас, пусть наша надломленность и неодинакова. Я отчаянно желал милосердия для Джимми Дилла и сделал бы что угодно, чтобы добиться для него справедливости, но не мог притворяться, будто его безнадежная борьба не имеет ничего общего с моей собственной. Страдания, которые терпел и причинял другим я, отличались от страданий, которые терпел и причинял другим Джимми Дилл. Но нас связывала общая надломленность.
Пол Фармер, известный врач, который всю жизнь пытался лечить самых больных и бедных людей в мире, как-то раз процитировал высказывание писателя Томаса Мертона: «Мы – тела с переломанными костями». Наверное, я всегда знал, но никогда по-настоящему не задумывался над тем, что именно надломленность делает нас людьми. У каждого из нас есть свои причины. Порой нас раздирают на части принимаемые решения; порой разбивают вдребезги события, которые мы не выбирали. Но при этом надломленность является источником нашей общей человечности, основой нашего общего поиска утешения, смысла и исцеления. Наша общая уязвимость и несовершенство питают и поддерживают нашу способность к состраданию.
У нас есть выбор. Мы можем принимать свою человечность, что означает принимать свою надломленную природу и сострадание, которое остается нашей главной надеждой на исцеление. А можем отрицать свою надломленность, отречься от сострадания и в результате отринуть собственную человечность.
Я думал об охранниках, которые в этот самый час пристегивают Джимми Дилла ремнями к каталке. Я думал о том, что они тоже сломленные люди, пусть даже никогда сами в этом не признаются. Столь многие из нас стали боязливыми и гневливыми! Страх и жажда мести настолько обуяли нас, что мы отшвыриваем прочь детей, избавляемся от инвалидов и санкционируем тюремное заключение больных и слабых – не потому, что они представляют угрозу общественной безопасности или не способны к реабилитации, а потому, что думаем, будто так мы будем выглядеть крутыми и сильными, не такими сломленными. Я думал о жертвах насильственных преступлений и родственниках, потерявших любимых людей, и о том, как мы заставляем их снова и снова переживать боль и му́ку и возвращаем эти боль и муку преступникам, которых казним. Я думал о том множестве способов, которыми мы легализуем мстительные и жестокие наказания, о том, что мы позволяем своей виктимизации оправдывать виктимизацию других. Мы поддаемся грубому инстинктивному стремлению сокрушать тех из нас, чья надломленность наиболее очевидна.
Я начал думать о том, что случилось бы, если бы мы все просто признали свою надломленность, если бы признали свои слабости, потребности, предрассудки, страхи.
Но наказание сломленных – когда мы отворачиваемся от них или убираем их с глаз долой, – лишь гарантирует, что они останутся сломленными, как и мы сами. Вне нашей взаимной человечности никакой целостности и здоровья не существует.
Я часто вел трудные разговоры с клиентами, которые испытывали трудности и отчаяние в связи со своим положением, – отчаяние, вызванное тем, что сделали они, что сделали с ними, что привело их к моментам боли. Каждый раз, когда ситуация становилась особенно тяжелой и люди начинали сомневаться в ценности своей собственной жизни, я напоминал им, что каждый из нас есть нечто большее, чем наш наихудший поступок. Я говорил им, что если человек солгал, то этот человек – не только лжец. Если он забрал чужую собственность, то он не только вор. Даже если он кого-то убил, он не только убийца. Я говорил себе в тот вечер то, что годами говорил своим клиентам. Я не только надломлен. Более того, есть сила, и не только физическая, в том, чтобы понимать свою надломленность. Ибо принятие своей надломленности создает необходимость и желание милосердия, и, возможно, соответствующую потребность проявлять милосердие. Ощущая чужое милосердие, учишься тому, что трудно усвоить иным способом. Видишь то, чего иначе не увидел бы; слышишь то, что иначе бы не услышал. Начинаешь распознавать человечность, которая живет в каждом из нас.
И вдруг я ощутил прилив сил. Я начал думать о том, что случилось бы, если бы мы все просто признали свою надломленность, если бы признали свои слабости, потребности, предрассудки, страхи. Может быть, если бы мы это сделали, нам не понадобилось бы убивать тех надломленных, которые убили других. Может быть, мы стали бы старательнее искать способы позаботиться об инвалидах, жертвах насилия, запущенности и травм. У меня возникла мысль, что если бы мы признали свою надломленность, то не смогли бы больше гордиться массовым тюремным заключением, казнями людей, своим намеренным безразличием к самым уязвимым.
Учась в колледже, я устроился подрабатывать музыкантом в негритянской церкви в бедном районе Западной Филадельфии. В определенный момент службы я играл на органе, после чего начинал петь хор. Священник вставал, широко простирал руки и говорил: «Дай мне услышать радость и веселие, и возрадуются кости, Тобою сокрушенные». Я не мог вполне оценить эти его слова до того вечера, когда был казнен Джимми Дилл.
Я имел честь познакомиться с Розой Паркс, когда перебрался в Монтгомери. Время от времени она приезжала туда из Детройта, где жила постоянно, чтобы повидаться с любимыми подругами. Одной из этих подруг была Джонни Карр. Мисс Карр подружилась со мной, и вскоре я узнал, что она – настоящая стихийная сила: харизматичная, мощная и вдохновляющая. Во многих отношениях именно она была истинным архитектором «автобусного бойкота» в Монтгомери. Она занималась организацией людей и транспортных перевозок во время бойкота, приложила массу усилий, чтобы сделать его первой успешной акцией современного движения за гражданские права и стала преемницей Мартина Лютера Кинга-младшего в качестве президента Ассоциации улучшения Монтгомери. Когда мы познакомились, ей было уже под восемьдесят.
– Итак, Брайан, – заявила она, – я буду время от времени звонить тебе и просить сделать то-то или то-то, и когда я попрошу тебя что-то сделать, ты будешь отвечать – «да, мэм». Договорились?
Я хмыкнул… и сказал:
– Да, мэм.
Порой она звонила, просто чтобы узнать, как дела, а иногда брала меня с собой, когда в городок приезжала Роза Паркс.
– Брайан, Роза Паркс приезжает в город, и мы встречаемся с ней в доме Вирджинии Дарр, чтобы поговорить. Хочешь приехать и послушать?
Когда мисс Карр звонила мне, она хотела, чтобы я приехал куда-то либо «поговорить», либо «послушать». Всякий раз, как Паркс бывала в городе, меня приглашали «послушать».
– О да, мэм! Я с удовольствием приеду и послушаю, – всегда отвечал я, подтверждая, что понимаю, какая роль меня ждет по приезде.
Мы, на самом-то деле, пытаемся положить конец смертной казни. Стараемся сделать что-нибудь с условиями содержания в тюрьмах и избыточными наказаниями.
Мисс Паркс и мисс Карр встречались дома у Вирджинии Дарр. Мисс Дарр тоже была видной личностью. Ее муж, Клиффорд Дарр, был поверенным, который представлял Мартина Лютера Кинга все время, пока тот жил в Монтгомери. Мисс Дарр и в свои девяносто с гаком была готова противостоять несправедливости. Она часто просила меня сопровождать ее в разные места или приглашала к себе на ужин. EJI начала снимать в ее доме жилье для наших студентов-практикантов и сотрудников на летнее время, когда она была в отъезде.
Когда я приезжал к миз Дарр, чтобы послушать этих трех потрясающих женщин, Роза Паркс всегда очень по-доброму и великодушно обращалась со мной. Годы спустя я порой встречал ее на мероприятиях в других штатах и всякий раз проводил с ней немного времени. Но в основном мне просто ужасно нравилось слушать, как она беседует с мисс Карр и мисс Дарр. Они говорили – и не могли наговориться. Они смеялись, рассказывали истории и были живым свидетельством того, чего можно добиться, когда люди готовы подняться (или, наоборот, сесть и не вставать – как делала мисс Паркс). Их беседы всегда были оживленными. И даже после всех великих дел, которые они уже успели совершить в жизни, их внимание всегда сосредотачивалось на том, что еще планировалось сделать для борьбы за гражданские права.
В день, когда я впервые увидел мисс Паркс, я просидел на веранде у мисс Дарр в Олд-Кловердейле, жилом районе в Монтгомери, несколько часов, слушая, как эти три женщины разговаривали. Наконец, видя, что все это время я тихонько сижу, превратившись в слух, мисс Паркс повернулась ко мне и приветливо проговорила:
– А теперь, Брайан, расскажи мне, кто ты и чем занимаешься.
Я бросил взгляд на мисс Карр, чтобы удостовериться, что мне позволено говорить, она улыбнулась и кивнула. И тогда я выдал мисс Паркс свою рекламную речь:
– Да, мэм! Ну у меня есть юридический проект под названием «Инициатива за равное правосудие», и мы пытаемся помогать людям, ожидающим смертной казни. Мы, на самом-то деле, пытаемся положить конец смертной казни. Стараемся сделать что-нибудь с условиями содержания в тюрьмах и избыточными наказаниями. Хотим освободить людей, несправедливо осужденных. Хотим покончить с несправедливыми приговорами в уголовных делах и положить конец расовым предрассудкам в криминальной юстиции. Пытаемся помогать бедным и делать что-то с защитой бедняков и тем фактом, что люди не получают юридической помощи, в которой нуждаются. Пытаемся помогать психически больным людям. Мы пытаемся не дать сажать детей во взрослые тюрьмы и изоляторы. Пытаемся сделать что-то с нищетой и безнадежностью, которые царят в бедных общинах. Хотим видеть большее разнообразие людей на постах, ответственных за принятие решений в системе правосудия. Пытаемся вести просветительскую работу насчет расовой истории и необходимости расовой справедливости. Пытаемся противостоять злоупотреблениям властью со стороны полиции и прокуроров… – тут я сообразил, что меня слишком занесло, и я резко оборвал себя. Все трое – Паркс, Карр и Дарр – смотрели на меня во все глаза.
Мисс Паркс, улыбаясь, откинулась на спинку кресла.
– О-о-о, милый, как же ты от всего этого устанешь, устанешь, устанешь!
Все мы рассмеялись. Я опустил взгляд, чуть пристыженный. Тогда мисс Карр наклонилась вперед, приложила к моему лбу палец и заговорила со мной точно так, как некогда разговаривала бабушка:
– И потому ты должен быть храбрым, храбрым, храбрым!
Все три женщины закивали в безмолвном согласии, и я на некоторое время почувствовал себя кем-то вроде маленького принца.
Я посмотрел на часы. Половина седьмого. К этому моменту Дилл был уже мертв. Я очень устал, и пора было положить конец всем этим дурацким мыслям насчет того, чтобы бросить свое дело. Пора стать храбрым. Я повернулся к компьютеру и обнаружил в почте электронное письмо с приглашением выступить перед учащимися бедного школьного округа с речью о том, как важно не терять надежды. Учительница, приславшая его, писала, что слышала мои выступления и хочет, чтобы я послужил примером для ее учеников и вдохновил их на великие дела. Мне, сидящему в кабинете, утирающему слезы, размышляющему о собственной надломленности, стало смешно. Но потом я подумал об этих школьниках и о невероятных и несправедливых трудностях, которые приходится преодолевать слишком многим детям в этой стране, и начал набирать сообщение – мол, почту за честь выступить перед ними.
На пути домой я включил радио, думая, что услышу в новостях о казни Дилла, настроился на выпуск новостей. Это была местная религиозная станция, но в ее новостях не было сказано ни слова о казни. Я оставил ее включенной, и вскоре началась проповедь. Первыми словами была цитата из Писания:
«Трижды молил я Господа о том, чтобы удалил его от меня. Но Господь сказал мне: «Довольно для тебя благодати Моей, ибо сила Моя совершается в немощи». И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Христова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силён».
Я выключил радио, медленно поехал дальше и по дороге думал о том, что, пусть все мы барахтаемся в сетях обиды и надломленности, при этом нас также связывает сеть исцеления и милосердия. Я думал о том мальчике, который обнимал меня перед церковью, творя примирение и любовь. Я не заслуживал в тот момент ни любви, ни примирения, но именно так и работает милосердие. Сила простого милосердия в том, что оно направлено на тех, кто его не заслуживает. Именно тогда, когда милосердия меньше всего ждут, оно сильнее всего – достаточно сильно, чтобы разрушить цикл виктимизации и виктимности, воздаяния и страдания. Оно обладает силой исцелять психический ущерб и травмы, которые ведут к агрессии и насилию, злоупотреблению властью, массовому тюремному заключению.
Я ехал домой разбитый, оплакивая судьбу Джимми Дилла. Но я знал, что на следующий день вернусь. У меня было еще много работы.
