Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В день смерти Николая Ивановича да встанет пред нами величавый его образ, да блестит во всей красе его неувядаемая слава! Народ, умеющий чтить память своих великих предков, имеет право спокойно смотреть в будущее… До сих пор мы еще не имеем вполне обстоятельного описания жизни Н. И. Пирогова. Мы знаем его как врача, анатома, хирурга, педагога, но Н. И. был и великим мыслителем, философом в полном смысле этого слова. Эта сторона его душевного строя до сих пор была еще сравнительно мало затронута. И я не имею в виду открыть вам ее с надлежащей полнотой и ясностью; такая задача не под силу одному. Я только хочу лишь коснуться этого глубокого источника мудрости и думаю, что-то будет приличествовать времени и месту. Когда в 1880–1881 годах возникла мысль о соответствующем чествовании юбилея Н. И. Пирогова, предстояло прежде всего разрешить вопрос: «Где?» Почти единогласно устроители торжества высказались за Москву, которой Н. И. принадлежал и по рождению, и по воспитанию; Москве же он предполагал отдать и свою последующую деятельность, и только случай кинул его в Юрьев. Мне было поручено тогда Московским университетом передать Н. И. личное приглашение пожаловать на юбилейное празднество в первопрестольную. С этим поручением приехал я в Вишню. Приняв приглашение, Н. И. долго беседовал со мною на разные темы и между делом сказал: «Посмотрите, что это у меня во рту?» На твердом небе, справа, там, где в глубине выходит art. palatina post., я увидел язву, характер которой не подлежал ни малейшему сомнению. Мне сделалось невыразимо тяжело. То было начало недуга, сведшего Н. И. в могилу… Я выехал в Москву угнетенный, подавленный тайной, обладателем которой сделался невольно. Наступил день юбилея, памятное 24 января 1881 года.
Актовый зал университета едва вмещал участников торжества. Прием представителей иностранных и отечественных ученых учреждений длился несколько часов. Наступило время знаменитой ответной речи Пирогова о правде. По глубине мыслей и блеску изложения речь эта едва ли не лучшая, которую когда-либо произносил Пирогов… И среди криков радости и гула восторженных излияний я был единственное лицо, знавшее ужасную тайну. Я хотел слиться с другими в потоке шумного празднества и не мог; меня давила мысль о неизбежном, тяжелом исходе одному пока мне известной болезни юбиляра. Обнаружив тайну, я поколебал бы блеск торжества. А имел ли я право посягать на спокойствие старца, переживавшего отрадные минуты удовлетворения за все то добро, которое он сделал? Я хранил в себе тайну. Наступила вторая половина торжества: трапеза в большом зале Московского дворянства. К концу обеда я решился поделиться тяжелой вестью с некоторыми из товарищей. Тут же, с согласия супруги юбиляра, решено было на завтра собраться к дорогому больному для совместного обсуждения его положения. На совещании (проф. Богдановский, Валь, Грубе, Эйхвальд и я) постановили: предложить Н. И. иссечь язву, объявить же ему об этом просили проф. Эйхвальда. Отец проф. Эйхвальда был в большой дружбе с Н. И.; после смерти его Н. И. перенес свои симпатии на сына, который и был принят в его доме как родной. «Я? Ни за что!» – мог только нам ответить Эдуард Эдуардович и, отойдя в сторону, закрыл себе лицо. Жребий быть грустным вестником пал на меня. Что скажу я ему? Как передам? – недоумевал я, полный отчаяния. Сказать неправду или речь прикрасить обходами? Но я ведь должен был говорить с Пироговым, которого так чтил!.. Обуреваемый такими сомнениями, я направился в зал, где ждал нас Н. И. Я боялся, что голос мой дрогнет и слезы выдадут все, что было на душе… «Николай Иванович, – начал я, пристально смотря ему в лицо, – мы решили предложить вам вырезать язву». Спокойно, с полным самообладанием выслушал он меня. Ни одна мышца на лице его не дрогнула. Мне показалось, что передо мною восстал образ мудреца древности. Да, именно, только Сократ мог выслушать с такою же невозмутимостью суровый приговор о приближающейся смерти! Настало глубокое молчание. О, этот страшный миг! Я до сих пор еще с болью ощущаю его. «Прошу вас, Николай Васильевич, и вас, Валь, – сказал нам Н. И., – сделать мне операцию. Но не здесь. Мы только что кончили торжество и вдруг затеем тризну! Вы можете приехать ко мне в деревню?» Разумеется, мы отвечали согласием. Операции, однако, не суждено было сбыться. Отчего? спросите вы. Теперь об этом еще нельзя ничего говорить; причина будет объявлена, когда наступит благоприятствующий исторический момент… Быть может, многие из вас осудят мой образ действий. Я выслушаю осуждение как заслуженное, но должен сказать, что значительную долю вины я искупил теми муками, которые пережил. Dixi.
Днем торжественной памяти великого нашего учителя да простят мне мои попытки воспроизвести здесь впечатление небольшого эпизода, достойного внимания лишь потому, что в центре его стоит дорогое всем нам имя Пирогова… То было уже давно. В марте 1881 года по распоряжению медицинского факультета Московского университета я в качестве декана его отправился к жившему тогда на покое в имении Вишне, близ городка Подольской губернии Винницы, Н. И. Пирогову с поручением просить его приехать в Москву, чтобы в ней отпраздновать юбилей 50-летнего служения его науке и родине. Всегда ревнивая к славе и чести своих сынов, Москва не хотела уступать празднества знаменитого Пирогова, сделавшегося гордостью Русской земли, никому другому: он ей принадлежал и по рождению, и по образованию, наконец, по тем особенностям его великого и могучего духа, в которых оказывался в нем поистину русский человек… Я прибыл в Вишню рано утром и оставался в ней до позднего вечера, весь день проводя в сообществе этого великого старца. Я удивлялся при этом необычайной свежести его ума, поражен был почти юношеской бодростью его духа. Предметом нашего собеседования были разнообразные вопросы научно-социальных знаний – биологии, физиологии, хирургии и др. и некоторые стороны общественной жизни. Везде блестел его острый ум, увлекала его объективная критика, трогала искреннейшая сердечность… Зашла речь об увлечениях.
«Кто ж не увлекался? – сказал Н. И., – и я увлекался». Признаюсь, это признание поразило меня.
«И вы? – спросил я его. – В чем же выражалось ваше увлечение?»
«Теперь, – начал Н. И., – много говорят о радикальном лечении грыжи. В свое время, лет 40 тому назад, и я старался подойти к разрешению этой загадки; я брал рыбий плавательный пузырь и прикрывал им грыжевое отверстие в надежде на приживление и последующую функцию этой новой преграды. Если для того времени возможно еще извинить прием, обнаруживающий биологическую погрешность, то как оправдать таковые на заре XX столетия? Прививания кожи налима или лягушки на обнаженные дефекты общих покровов человека – разве это не та же биологическая погрешность?..»
Впечатление беседы с незабвенным старцем никогда не изгладится из моей памяти!
Войти с помощью соц. сетей: