В деревне появилось новое лицо.

Новые люди всегда интересовали ЭТИХ и становились темой оживленных разговоров, но на этот раз Язва сообщила особенно впечатляющие известия.

– Она въехала в Жасминный Домик, и она ведьма, – рассказывала Язва. – Я точно знаю, потому что у нее прибирается миссис Хендерсон и она говорила маме, что она получает ведьминскую газету. Обычные газеты она тоже получает, кучи прямо, а еще эту специальную, ведьминскую.

– Мой папа говорит, что ведьм не бывает, – заявил Уэнслидейл. У него были светлые кудрявые волосы, и на жизнь он смотрел очень серьезно – через толстые очки в черной оправе. Все знали, что при крещении ему дали имя Джереми, но по имени его не звал никто и никогда, даже родители, называвшие его Младшим. Они подсознательно надеялись, что Уэнслидейл, возможно, поймет этот намек: он производил такое впечатление, словно ум его в момент рождения сразу шагнул на сорок семь лет вперед.

– Почему бы и нет? – сказал Брайан. Его круглое жизнерадостное лицо было покрыто слоем грязи, словно бы никогда не исчезающей. – В смысле, почему у ведьм не может быть своей газеты? Со статьями про все новейшие заклятья, и все такое. У меня папа получает «Вестник рыболова». Могу спорить, ведьм больше, чем рыболовов.

– Она называется «Новости парапсихологии», – добавила Язва.

– Это не ведьминская, – сказал Уэнслидейл. – У моей тети тоже такая есть. Это просто про то, как сгибают ложки взглядом, и про гадание, и про людей, которые думают, что они в другой жизни были Елизавета Первая. На самом деле ведьм уже не бывает. Когда люди изобрели всякие лекарства, ведьмам сказали, что они больше не нужны, и стали их сжигать на кострах.

– А еще там могли бы быть картинки со всякими лягушками, – продолжал Брайан, которому не хотелось, чтобы хорошая идея пропала зря. – А еще… еще про новые метлы, с ходовыми испытаниями. И колонка про кошек.

– И вообще, может, твоя тетя тоже ведьма, – сказала Язва. – Тайная. Днем она вроде как твоя тетя, а по ночам идет и вéдьмит.

– Только не моя тетя, – мрачно сказал Уэнслидейл.

– А еще рецепты, – не умолкал Брайан. – Что еще можно приготовить из холодной лягушатины…

– Ой, да заткнись, – бросила Язва.

Брайн фыркнул. Если бы это сказал Уэнсли, началась бы дружеская возня без особого энтузиазма. Но трое из четверых ЭТИХ давно поняли, что Язва, будучи хорошим парнем, тем не менее не считала себя связанной неписаными традициями дружеской возни. Она могла кусаться и пинаться с физиологической меткостью, удивительной для девочки одиннадцати лет. К тому же ЭТИ, в свои одиннадцать лет, уже начали смутно ощущать, что распускать руки с Язвой означало перейти в область отношений, которые, будучи упомянуты, вызывали серьезное учащение дыхания, но при этом пока еще оставались территорией почти неизведанной. А еще это означало молниеносный тумак, который мог оставить без чувств самого способного из юных последователей Брюса Ли.

И все же было хорошо, что она в их шайке. Они с гордостью вспоминали тот случай, когда Жирняга Джонсон и его банда стали дразнить их за то, что они играют с девчонкой. Это вызвало такой взрыв ярости у Язвы, что матушке Жирняги пришлось в тот же вечер идти к ним домой и жаловаться.

С точки зрения Язвы, Жирняга, огромный мужик, был ее естественным врагом.

У самой Язвы были короткие рыжие волосы и лицо не то чтобы все в веснушках, а скорее как одна большая веснушка с редкими белыми пятнышками.

При рождении ей дали другое имя, а именно Звездочка Пиппин Галадриэль. Ее назвали так на торжественном обряде, проведенном в слякотной долине посреди сооруженных из пластика и постоянно текущих вигвамов. За церемонией наблюдали три больные овцы. Ее мать выбрала эту долину в Уэльсе, которая называлась Пойяс-Трусси, в качестве идеального места для Возврата к Природе. (Через шесть месяцев, пресытившись дождем, комарами, мужчинами, овцами, которые забредали в вигвамы и сожрали сначала весь урожай марихуаны на общинном поле, а потом и древний фургончик, и к этому моменту начав понимать, почему практически весь ход развития человеческой цивилизации был попыткой уйти от Природы как можно дальше, она вернулась в Тэдфилд, к весьма удивленным этим фактом бабушке и дедушке Язвы, купила лифчик и с глубоким вздохом облегчения записалась на курсы изучения социологии).

У ребенка, которого так зовут, есть только два способа выжить. Язва выбрала второй. Трое ЭТИХ мужского пола поняли это в первый же день на детской площадке, в возрасте четырех лет.

Они спросили, кто она такая, и она, в невинности своей, ответила: «Я – Звездочка Пиппин Галадриэль».

В результате понадобилось ведро воды, чтобы разжать зубы Звездочки Пиппин Галадриэль, сомкнутые на ботинке Адама, сломались первые в жизни очки Уэнсли, а свитер Брайана пришлось латать в пяти местах.

С этого момента ЭТИ не расставались, а Язва навсегда стала Язвой. Полным именем ее звала только мать и (когда они ощущали в себе прилив храбрости и ЭТИ были почти вне пределов слышимости) Жирняга Джонсон со своими Джонсонитами, второй из двух банд в деревне.

Адам стучал каблуками по ящику, служившему им сиденьем, прислушиваясь к их ленивой перепалке со снисходительным видом короля, не обращающего внимания на болтовню своего двора.

Он лениво жевал травинку. Утро четверга было началом еще одного дня каникул, бесконечных и ничем не запятнанных. Их следовало заполнить.

Он пропускал беседу остальных ЭТИХ мимо ушей, словно стрекотанье кузнечиков, или, если искать более точное сравнение, словно пустую породу, в которой, подобно старателю, выискивал проблески золотых самородков.

– У нас в воскресной газете писали, что в Англии тысячи ведьм, – сказал Брайан. – Они поклоняются Природе, едят здоровую пищу и все такое. Так почему бы одной не быть у нас? Там говорилось, что они наводняют страну «волной бессмысленного зла».

– Когда поклоняются Природе и едят здоровую пищу, что ли? – спросил Уэнслидейл.

– Так там говорилось.

ЭТИ приняли сообщенные сведения к тщательному рассмотрению. Однажды они – по наущению Адама – попробовали питаться только здоровой пищей и продержались целых полдня, после чего сообща пришли к выводу, что безбедно прожить на здоровой пище можно, но только если предварительно съесть полноценный обед.

Брайан с заговорщицким видом наклонился вперед.

– А еще там говорилось, что они пляшут, совсем раздевшись, – добавил он. – Идут там в холмы или в Стоунхендж, и пляшут там, совсем голые.

Рассмотрение этой информации было еще более тщательным. ЭТИ как раз достигли той точки, где вагончик на американских горках жизни замирает, взобравшись к началу созревания, и уже готов рухнуть под откос и продолжить безудержное сумасшедшее скольжение, и дух захватывает от ужаса и ожидания восхитительных перспектив.

– Хы, – сказала Язва.

– Только не тетя. – Слова Уэнсли нарушили очарование момента. – Никак не она. Она просто пытается поговорить с дядей.

– Твой дядя умер, – сказала Язва.

– Она говорит, что он ей отвечает, когда стакан останавливается у разных букв. – Уэнсли отошел на оборонительные позиции.

– А папа говорит, что уж если речь о стакане, так он из-за него и умер. Не знаю, зачем ей нужно с ним говорить, – добавил он. – Они почти и не разговаривали, пока он был жив.

– Это не-кромантия, вот это что, – заявил Брайан. – Как в Библии. Нельзя ей этим заниматься. Бог согласен только с кромантией. А за не-кромантию можно и в Ад залететь.

Король на троне – на ящике – лениво повел плечами. Адам собирался сказать речь.

ЭТИ затихли. Адама всегда стоило послушать. Глубоко в душе ЭТИ знали, что их не четверо. Их трое и Адам. Но если тебе хотелось интересной, наполненной событиями жизни, то никто из ЭТИХ не променял бы свое скромное положение в шайке Адама на пост вожака в любой другой.

– И что это все так набросились на ведьм? – сказал Адам.

Остальные ЭТИ переглянулись. Начало было многообещающим.

– Ну, они портят посевы, – начала Язва. – И топят корабли. И еще говорят тебе, что ты будешь королем, и вообще. И варят из трав всякую гадость.

– Моя мама кладет в суп травы, – сказал Адам. – И твоя тоже.

– Ну, это-то другое дело, – оживился Брайан, намереваясь поддержать свою репутацию специалиста по оккультным вопросам. – Бог вроде как сказал, что можно пользоваться мятой, шалфеем и так далее. То есть понятно, что ничего нет плохого в мяте и шалфее.

– А еще они могут на тебя просто посмотреть, и ты заболеешь, – вставила Язва. – Это называется «сглазить». Они на тебя посмотрят, и ты болеешь, и никто не знает почему. А еще сделают с тебя куклу и натыкают в нее булавок, и у тебя будет болеть, где они воткнули, – жизнерадостно добавила она.

– Такого больше не бывает, – парировал Уэнслидейл, приверженец рационального образа мышления. – Потому что мы изобрели науку, и все викарии жгли ведьм для их собственного блага. Это называлось «испанская инквизиция».

– Тогда я так понимаю, нужно разобраться, ведьма она, в Жасминном Домике, или нет. Если ведьма, скажем мистеру Пикерсгиллу, – рассудил Брайан.

Мистер Пикерсгилл был викарием. В данный момент он расходился во мнениях с ЭТИМИ по многим вопросам, начиная с того, что залезать на тисовое дерево во дворе церкви нельзя, и заканчивая тем, что звонить в колокола и убегать – тоже нельзя.

– Не думаю, что можно просто ходить и жечь людей, – сказал Адам. – А то люди все время бы так делали.

– Можно, если веришь, – успокоил его Брайан. – К тому же если ведьму сжечь, она не попадет в ад, так что лично я считаю, они еще спасибо сказали бы, если бы все понимали правильно.

– Не представляю я, чтобы Пикки кого-нибудь сжег, – сказала Язва.

– Ну, не знаю, – многозначительно протянул Брайан.

– Не будет он их прямо жечь, прямо на костре, – Язва шмыгнула носом. – Уж скорее он скажет родителям, а те сами решат, кого жечь, кого нет.

ЭТИ покачали головами, сокрушаясь, насколько опустилась планка моральной ответственности лиц духовного звания. Потом трое из них выжидательно уставились на Адама.

Они всегда смотрели на Адама выжидательно. Именно у него появлялись новые идеи.

– Может быть, нам стоит самим этим заняться, – сказал он. – Кто-то же должен что-то делать, если вокруг столько ведьм. Это будет как «Организация общей бдительности».

– Общей Ведьмительности, – вставила Язва.

– Нет, – отрезал Адам.

– Мы не можем быть испанской инквизицией, – сказал Уэнслидейл. – Мы не испанцы.

– А что – испанская инквизиция бывает только у испанцев? – осведомился Адам. – А мясо по-французски – только у французов? Или американские горки – только у американцев? Она просто с виду должна быть испанская. Мы должны сделать так, чтобы она с виду была испанская. Тогда все будут знать, что это испанская инквизиция.

Наступила тишина.

И в ней особенно громко хрустнул пустой пакетик из-под жареной картошки, один из тех, что имели обыкновение скапливаться в тех местах, где сидел Брайан. Все посмотрели на него.

– У меня есть плакат с боем быков, а на нем написано «Брайан», – запинаясь, сказал он.

Наступило и прошло время обеда. Новая испанская инквизиция открыла заседание.

Верховный Инквизитор критически осмотрел синклит.

– Это что? – сурово вопросил он.

– Ими щелкают друг о друга, когда пляшут, – попытался оправдаться Уэнслидейл. – Тетя привезла их из Испании, давно уже. По-моему, они называются «маракасы». Смотри, на них нарисована танцовщица. Испанская.

– А зачем она пляшет с быком? – спросил Адам.

– Чтоб показать, что они испанские, – объяснил Уэнслидейл.

Адам снисходительно принял это объяснение.

Брайан не обещал ничего, кроме плаката с боем быков.

Язва принесла нечто похожее на соусник, сплетенный из рафии.

– Здесь вино хранят, – вызывающе заявила она. – Мама привезла из Испании.

– Здесь нет быка, – строго сказал Адам.

– А что, обязательно должен быть? – нанесла встречный удар Язва и почти незаметно для глаза встала в боевую стойку.

Адам колебался. Его сестра Сара и ее парень тоже были в Испании. Сара вернулась с набивным фиолетовым осликом огромного размера, который, будучи безусловно испанским, не соответствовал инстинктивным представлениям Адама об испанской инквизиции. Друг Сары, напротив, привез богато изукрашенный меч, якобы из толедской стали, несмотря на свою склонность сгибаться, как только его пытались поднять, и мгновенно тупиться, когда нужно было резать бумагу. Адам с пользой потратил полчаса за обедом на изучение энциклопедии и чувствовал, что это именно то, что нужно инквизиции. Однако тонкие намеки не возымели действия.

В конце концов Адам взял с собой связку лука с кухни. Он вполне мог быть испанским. Но даже Адаму пришлось бы признать, что в качестве декорации для инквизиционных сцен связке луковиц чего-то явно не хватало. Так что вряд ли его позиции были достаточно сильны, чтобы предъявлять серьезные возражения подставке для вина из пальмового волокна.

– Очень хорошо, – сказал он.

– Ты уверен, что это испанский лук? – уже спокойнее спросила Язва.

– А то, – уверенно заявил Адам. – Испанский лук. Всем известно.

– А вдруг французский? – не отставала Язва. – Всем известно, во Франции тоже полно лука.

– Ну и ладно, – отрезал Адам, который был сыт луком по горло. – Франция – это почти Испания. А ведьмы вообще вряд ли их различают, раз все время летают только по ночам. Для них все один сплошной котинент. И вообще, если тебе не нравится, можешь идти и завести себе собственную инквизицию.

Тут Язва решила остановиться. Ей был обещан пост Верховного Палача. Кто будет Главным Инквизитором, ни у кого не вызывало сомнений.

Роль Стражей Инквизиции, отведенная Брайану и Уэнслидейлу, вызывала у них меньший энтузиазм.

– Вы испанского не знаете, – заявил им Адам. Он успел, кроме изучения энциклопедии, заглянуть в разговорник, который Сара купила в Аликанте в приступе романтической восторженности.

– А это не важно, потому что на самом деле надо говорить на латыни, – ответил Уэнслидейл, который тоже уделил некоторое время дополнительным занятиям, причем чуть более углубленным.

– И по-испански, – твердо сказал Адам. – Поэтому инквизиция и называется испанской.

– Не пойму я, почему не может быть британской инквизиции, – сказал Брайан. – Не пойму, чего ради было сражаться с Испанской Армадой и все такое и все равно оставаться с их занюханной инквизицией.

Эти соображения слегка смущали и Адама, в целом настроенного весьма патриотически.

– Вот что, – сказал он. – Давайте начнем с как будто испанской инквизиции, а потом сделаем британскую, как наберемся опыта. А теперь, – быстро добавил он, – пусть Стражи Инквизиции пойдут и приведут первую ведьму, пор фавор.

Новая обитательница Жасминного Домика может и подождать, решили они. Нужно начинать с малого и усложнять задачи постепенно.

– Ведьма ли ты, арриба? – спросил Великий Инвизитор.

– Да, – ответила младшая сестра Язвы. Ей было шесть лет, и с виду она была похожа на золотоволосый футбольный мяч.

– Не говори «да», ты должна отвечать «нет», – прошипел Верховный Палач, толкая подозреваемую в бок.

– А потом что? – потребовала ответа подозреваемая.

– А потом мы будем пытать тебя, чтобы ты сказала «да», – объяснил Верховный Палач. – Тебе же говорили. Так весело, когда пытают. И совсем не больно. Аста лявиса, – быстро добавила она.

Маленькая подозреваемая оглядела оформление зала инквизиции с нескрываемым пренебрежением. Здесь сильно пахло луком.

– Фи, – сказала она. – А я хочу быть ведьмой ш бородавкой на ношу и зеленым лицом и котиком, а звать его Мурзик и вшякими жельями и…

Верховный Палач кивнул Великому Инквизитору.

– Слушай, – отчаявшись, сказала Язва, – никто не говорит, что тебе нельзя быть ведьмой, нужно просто сказать, что ты не ведьма. Какой нам смысл всем этим заниматься, – сурово добавила она, – если ты собираешься сказать «да», как только мы тебя спросим?

Подозреваемая поразмыслила над этим.

– А я хочу быть ведьма, – завопила она в голос.

Представители ЭТИХ мужского пола обессиленно переглянулись. Это была не их весовая категория.

– Если ты скажешь «да», – предложила Язва, – я тебе отдам набор для Синди, с конюшней. Я с ним даже не играла, – добавила она, вызывающим взглядом предотвращая любые комментарии остальных ЭТИХ.

– Нет, играла! – нагло заявила ее сестра. – Я ее видела, и она вшя штарая, а куда кладут шено шовшем шломато и…

Адам сухо и крючкотворно кашлянул.

– Ведьма ли ты, вива эспаня? – повторил он.

Подозреваемая поглядела на выражение лица Язвы и передумала.

– Нет, – вздохнула она.

То, что пытка была великолепна, ни у кого не вызывало сомнения. Вся проблема была в том, как теперь отделаться от предполагаемой ведьмы.

После обеда жара еще усилилась, и Стражи Инквизиции начали подозревать, что их дурачат.

– Не пойму, с чего это мне и брату Брайану приходится делать всю грязную работу, – сказал брат Уэнслидейл, утирая пот со лба. – Я считаю, пора бы ей слезть, а нам самим попробовать. Графино Бенедиктине.

– Хочу еще! – заявила подозреваемая, из сандалек которой струилась вода.

В результате тщательных изысканий Верховный Инквизитор пришел к выводу, что британская инквизиция, возможно, еще не готова снова ввести в обиход «железную деву» и «испанский сапожок». Однако, судя по гравюре, на которой изображалось, как ведьму опускают в пруд, привязав к сиденью, укрепленному на длинном бревне, «позорный стул» – это именно то, что им было нужно. А для «позорного стула» нужны были только пруд, доски и веревки – сочетание, которое всегда привлекало ЭТИХ, поскольку у них не было недостатка ни в одном из трех компонентов.

Подозреваемая ведьма уже позеленела. От кончиков сандалий до пояса.

– Как на качельках! – радостно заявила она. – У-ух!

– Лично я пошел домой, если мне не дадут попробовать, – пробормотал брат Брайан. – С чего это все веселье только злобным ведьмам?

– Инквизиторам не дозволено пытаться самим, – непреклонно, но без особой уверенности в голосе, заявил Верховный Инквизитор.

После обеда жара еще усилилась, от колючих инквизиторских одеяний несло запахом затхлого ячменя, и пруд выглядел на редкость зазывно.

– Ладно, ладно, – сказал он и повернулся к подозреваемой. – Значит, ты ведьма, так и есть, больше так не делай, а теперь слезай, твоя очередь кончилась.

– Арриба! – добавил он.

– А теперь что? – спросила сестра Язвы.

Адам медлил с ответом. Поджигать ее, пожалуй, было чревато самыми неприятными последствиями, рассудил он. Кроме того, она слишком промокла.

А еще где-то в глубине души он подозревал, что в отдаленном будущем возникнут вопросы по поводу грязи в сандалиях и заляпанного ряской розового платьица. Но будущее лежало по ту сторону необозримого жаркого дня, наполненного досками, веревками и прудами. Оно могло подождать.

Будущее наступило, огляделось и скрылось из виду несколько обескураживающим образом: у мистера Янга хватало забот, помимо грязных платьев, и он всего лишь запретил Адаму включать телевизор, что означало, что придется пока смотреть старый, черно-белый, в своей комнате. Выходя на пыльную улицу, Адам слышал, как мистер Янг продолжает возмущаться.

– Не пойму, почему нужно ограничивать расход воды на полив? – выговаривал он жене, словно это она ущемляла его права. – Я точно так же плачу за воду, как и все остальные. У нас газон уже похож на Сахару. Как в пруду осталась вода, вообще непонятно. Это все запрет на ядерные испытания, лично я так считаю. Когда я был маленький, помнится, лето было правильное. Все время шел дождь.

Его голос стих вдали, и Адам в одиночку побрел по пустынной улице. Брел он потрясающе. Адам умел бродить так, что всем здравомыслящим людям становилось не по себе от одного его вида. Не то чтобы он брел, просто сгорбившись или поникнув головой. Он умел брести с выражением, и в данный момент его понурый вид как нельзя лучше отражал уязвленное самолюбие и оскорбленные чувства безвинного страдальца, чье самоотверженное желание помочь роду человеческому так и не было понято.

Пыль тяжело опускалась на листву.

– Вот захватят ведьмы всю Англию, заставят всех есть здоровую пищу, не ходить в церковь и плясать голыми – вот так им и надо, – пробормотал он и пнул подвернувшийся под ноги камешек. Он не мог не признать, что, за исключением здоровой пищи, перспектива была не слишком пугающей.

– Вот спорим, если бы нам дали начать как надо, мы бы им нашли сотни ведьм, – продолжил он и снова пнул камешек. – Спорим, старику Тыркивмаде не пришлось бы бросать дело в самом начале из-за того, что какой-то дуре-ведьме испачкали платье.

Бобик послушно брел за Хозяином. Если предположить, что у Адского Пса в принципе есть какие-либо ожидания, то он мог бы счесть их обманутыми: его нынешняя жизнь была совсем не похожа на последние дни перед Армагеддоном. Однако, вопреки себе самому, он начал получать от нее удовольствие.

Он услышал, как Хозяин пробормотал:

– Вот спорим, даже виктрианцы не заставляли людей смотреть нецветной телик.

Форма определяет содержание. Мелким лохматым собакам присущи вполне определенные модели поведения, вписанные им чуть ли не в гены. Невозможно принять форму мелкой собачонки и в то же время надеяться, что ты останешься тем же, что и был; некая собачонкость начинает пронизывать все твое существо.

Он уже один раз гонялся за крысой. И это оказалось самым приятным моментом его жизни.

– Так им и надо, если всех нас захватят Злые Силы, – ворчал Хозяин.

А еще есть кошки, подумал Бобик. Он застал врасплох соседского рыжего котяру и вознамерился обратить его в трясущееся желе с помощью обычного пылающего взгляда и глубокого горлового рыка, которые всегда безупречно действовали на его обреченных оппонентов. На этот раз он добился только меткого удара по морде, от которого слезы брызнули из глаз. Кошки, решил Бобик, намного хуже пропащих душ. Он составил план дальнейших экспериментов с кошачьим населением, в который, в качестве основного элемента, входило наскакивание издалека и оживленное обтявкивание. План был, безусловно, отчаянно смелый, но мог и сработать.

– И пусть даже не бегут за мной, когда старого Пикки превратят в лягушку, вот и все, – бормотал Адам.

Именно в этот момент до него дошло, во-первых, что он мрачно добрел прямо до Жасминного Домика, а во-вторых, что кто-то горько плачет.

Адама легко было разжалобить слезами. Пару минут он еще колебался, а потом осторожно заглянул через изгородь.

Анафеме, которая сидела в складном кресле и как раз доставала очередную салфетку из полупустой пачки, показалось, что над изгородью взошло маленькое косматое солнце.

А Адаму показалось, что она вряд ли может быть ведьмой. У Адама в уме сложилось очень четкое представление, какой должна быть настоящая ведьма. (Семейство Янгов ограничило свой выбор воскресных газет единственным разумным изданием из тех, что классом повыше, и поэтому столетие просвещенного оккультизма благополучно прошло мимо внимания Адама.) У нее не было ни носа крючком, ни бородавок, и она была молодая… ну, вполне молодая. И этого было вполне достаточно.

– Привет, – сказал он, рассутуливаясь.

Анафема высморкалась и уставилась на него.

Здесь следует описать, что́ именно она увидела над изгородью. То, что увидела Анафема, как она рассказывала позднее, было похоже на несовершеннолетнего греческого бога. Или на картинку из Библии, на которой мускулистый ангел добродетельно поражает зло. Это лицо не имело отношения к двадцатому веку. И оно было окружено сияющими золотистыми кудрями. Микеланджело мог бы дать такое лицо одной из своих скульптур.

Хотя вряд ли он позаимствовал бы стоптанные кроссовки, затертые до дыр джинсы и не первой свежести майку.

– Ты кто? – спросила она.

– Адам Янг, – ответил Адам. – Живу на этой улице, по соседству.

– А-а. Да. Я слышала о тебе.

Анафема приложила платок к глазам.

Адам приосанился.

– Миссис Хендерсон говорила, что мне следует ожидать твоего появления, – продолжила Анафема.

– Меня здесь все знают, – сказал Адам.

– Она сказала, что ты родился только для того, чтобы тебя повесили, – объяснила Анафема.

Адам ухмыльнулся. Дурная слава, возможно, не столь хороша, как добрая, но куда лучше полной безвестности.

– Она сказала, что ты – худший из ЭТИХ, – сказала Анафема, уже чуть веселее.

Адам кивнул.

– Она сказала: «С ними держите ухо востро, мисс, они просто шайка хулиганов. А этого не зря Адамом зовут – грешит и не раскаивается». Так она сказала.

– А почему вы плакали? – прямо спросил Адам.

– Я? Я просто кое-что потеряла, – всхлипнула Анафема. – Книгу.

– Я могу помочь вам ее искать, – галантно предложил Адам. – Я вообще много про книги знаю. Я однажды даже написал книгу. Супер, а не книга. Чуть не восемь страниц. Там было про одного пирата, который был знаменитым сыщиком. А еще я нарисовал картинки. Если хотите, могу дать почитать, – добавил он в порыве щедрости. Спорим, она куда интереснее, чем та, что вы потеряли. Особенно то место, на космическом корабле, когда вылезает динозавр и начинает поедать ковбоев. Спорим, она вам поднимет настроение. Брайану вон подняла. Он говорит, никогда у него такого высокого настроения не было.

– Спасибо. Я уверена, у тебя очень хорошая книга, – сказала Анафема, и навсегда завоевала сердце Адама. – Но не думаю, что ты можешь мне помочь. Наверное, уже слишком поздно.

Она, задумавшись, взглянула на Адама.

– А ты хорошо знаешь эти места? – спросила она.

– Всю округу, целиком! – уверенно заявил Адам.

– Ты не видел двух мужчин в большой черной машине? – спросила Анафема.

– Они ее украли? – тут же оживился Адам. Преследование международной банды похитителей книг могло стать достойным завершением дня.

– Не то чтобы украли. Как бы украли. То есть они не хотели ее красть. Они искали усадьбу, но я была там сегодня, и никто о них ничего не знает. Мне показалось, что там был какой-то несчастный случай или что-то вроде этого.

Она вгляделась в Адама. В нем было что-то странное, но ей никак не удавалось взять в толк, что именно. У нее появилось острое ощущение, что он имеет огромное значение и что его нельзя отпускать просто так. Было в нем что-то такое…

– А как называлась книга? – спросил Адам.

– «Прекрасные и точные пророчества». Ее написала Агнесса Псих. Ведьма.

– Где ведьма?

– Нет, это она была ведьма. Как в «Макбете», – объяснила Анафема.

– Это я смотрел, – сказал Адам. – Вообще здорово, как эти короли себе бесились. Вот еще. А почему «прекрасные»? Чего в них прекрасного?

– «Прекрасные» значит… ну, полезные. И подробные.

В нем определенно было что-то странное. Что-то вроде глубоко скрытой напряженности. Когда он был рядом, появлялось ощущение, что все вокруг – и все вокруг, даже пейзаж – были для него лишь фоном.

Анафема жила здесь уже месяц. Если не считать миссис Хендерсон, которая теоретически присматривала за домиком, а практически не отказалась бы присмотреть себе и некоторые из вещей Анафемы, если бы ей представилась такая возможность, она ни с кем и парой слов не перемолвилась. Ее принимали за художницу, чему она не препятствовала. Здесь была именно такая местность, которая могла нравиться художникам.

Дело в том, что эта местность была неимоверно живописной. Окрестности деревни были великолепны. Предположим, Тернер и Констебль повстречали в пабе Сэмюеля Палмера и решили написать один большой пейзаж все вместе; а потом позвали Стаббса, чтобы он пририсовал лошадей, – даже у них не получилось бы лучше.

И это было самое печальное, потому что именно здесь все и произойдет. По мнению Агнессы, во всяком случае, которое она высказала в той книге, которую Анафема позволила себе потерять. Конечно, осталась картотека, но это было уже совсем не то.

Если бы Анафема полностью контролировала свои мысли – а рядом с Адамом никто не мог полностью контролировать свои мысли, – она бы заметила, что как только она пытается более глубоко задуматься о том, что же в нем странного, ее мысли сразу же ускользают в сторону, как гуси по воде.

– Оп-па! – вдруг заявил Адам, проигрывая в голове возможности, которые предоставляет книга прекрасных и точных пророчеств. – А она говорит, кто выиграет чемпионат Англии?

– Нет, – сказала Анафема.

– А в ней есть космические корабли?

– Не слишком много, – сказала Анафема.

– А роботы? – со слабой надеждой в голосе спросил Адам.

– Извини…

– Тогда мне это не годится, – заявил Адам. – Что же хорошего есть в будущем, если в нем нет роботов и космических кораблей?

Примерно три дня, печально подумала Анафема. В будущем есть примерно три дня.

– Хочешь лимонаду? – предложила она.

Адам колебался. А потом решил взять быка за рога.

– Слушайте, извините, что спрашиваю, ну, в общем, это не личный вопрос, вы – ведьма? – прямо спросил он.

Анафема прищурилась. Так, миссис Хендерсон придется перестать совать свой нос куда не следует.

– Некоторые могут сказать и так, – ответила она. – На самом деле я оккультист.

– А-а. Ну так! Тогда конечно. Отлично! – воодушевился Адам.

Она оглядела его с ног до головы.

– Ты точно знаешь, кто такие оккультисты? – спросила она.

– Ну, конечно, – заверил ее Адам.

– Ну, если тебе так спокойнее, – улыбнулась Анафема. – пошли, я и сама, пожалуй, выпью лимонаду. Да, и… Послушай-ка, Адам Янг…

– Что?

– Ты подумал: «У меня с глазами все нормально, и не надо их проверять», правда ведь?

– Кто, я? – смутился Адам.

С Бобиком вышла осечка. Он никак не хотел заходить в дом. Он припал к земле перед крыльцом и глухо рычал.

– Да пошли, глупыш, – уговаривал его Адам. – Это же просто Жасминный Домик. – Он смущенно повернулся к Анафеме. – Обычно он сразу все делает, как только я скажу.

– Его можно оставить в саду, – сказала Анафема.

– Нет, – сказал Адам. – Нужно заставить, чтобы он слушался – я читал. Там говорилось, что дрессуровка – дело важное. И еще там было, что любую собаку можно выдрессуровать. Папа сказал, что его можно оставить, только если он будет дрессурованный. Ну, пошли, Бобик. Заходи.

Бобик жалобно взвыл и умоляюще посмотрел на Адама. Короткий хвост пару раз ударил по земле.

Голос Хозяина.

С неимоверным трудом переставляя лапы, словно шагая против ураганного ветра, Бобик прокрался в дом.

– Ну вот, – гордо сказал Адам. – Молодец!

С шипением потух еще один уголек Преисподней…

Анафема закрыла дверь.

Над дверью Жасминного Домика всегда висела подкова. Ее повесил самый первый хозяин, сотни лет тому назад, в разгар эпидемии чумы, посчитав, что лучше предохраняться любым способом.

Подкова покрылась ржавчиной и вековыми наслоениями краски, поэтому ни Адам, ни Анафема не обратили на нее никакого внимания. И не услышали легкого потрескивания, которое всегда издает, остывая, металл, только что разогретый добела.

Какао Азирафеля совсем остыло.

Тишину в комнате нарушало только шуршание переворачиваемых страниц.

Время от времени с улицы доносился стук, когда потенциальные покупатели магазинчика «КИС: Книги Интимного Свойства», расположенного по соседству, ошибались дверью. Азирафель не обращал на это внимания.

Время от времени он открывал рот, чтобы выругаться, но вовремя останавливался.

Анафема так и не расположилась здесь как дома. Ее инструментарий был кучей свален на столе. Очень интересной с виду кучей. Такая куча получится, если шамана вуду на полчаса запустить в магазин научного оборудования.

– Круто! – вымолвил Адам, с горящими глазами устремившись к столу. – А это что за треногая штука?

– Это теодолит, – отозвалась Анафема из кухни. – Чтобы размечать лей-линии.

– Чего? – озадаченно спросил Адам.

Она рассказала про лей-линии.

– Ну да, – сказал он. – Неужто?

– Именно.

– Везде-везде?

– Да.

– Ни разу не видел. А здорово – кругом всякие невидимые линии, а я их не вижу.

Не так уж часто Адам слушал, что ему говорят, но это были самые увлекательные двадцать минут всей его жизни. Во всяком случае, всей его жизни за этот день. Никто в семействе Янгов не имел привычки стучать по дереву или сплевывать через плечо. Единственная уступка, которую они делали сверхъестественному, состояла в том, что когда Адам был чуть младше, они притворялись, что Санта-Клаус залезает в дом через каминную трубу.

Так что он изголодался по любым вещам, имевшим к оккультным учениям большее отношение, чем Праздник урожая, и ум его впитывал все, что она говорила, как стопка промокашек впитывает воду.

Бобик свернулся под столом и глухо рычал. Он начинал всерьез сомневаться в себе.

Анафема верила не только в лей-линии, но и в тюленей, китов, велосипеды, джунгли, хлеб из немолотого зерна, бумагу из макулатуры, белых южноафриканцев из Южной Африки и американцев практически отовсюду, вплоть до Лонг-Айленда и включая последний. Она не подвергала свои убеждения классификации. Все они были спаяны в одну огромную, цельную веру, по сравнению с которой та вера, которая двигала Жанной д’Арк, выглядела бы праздным пустословием. Что же до передвижения гор, то по этой шкале ее вера была равна как минимум половине монблана.

Еще никто в присутствии Адама ни разу не употреблял слова «окружающая среда». Вырубка лесов Южной Америки оставалась для него закрытой книгой, равно как и то, какое отношение они имеют к макулатуре.

Он прервал Анафему всего один раз, только для того, чтобы согласиться с ее взглядами на ядерную энергию:

– Я однажды был на экскурсии на ядерной станции. Та еще скучища. Зеленого дыма нету, ядовитых отходов нету, чтоб булькали в трубах. Запрещать надо такое, когда ничего не булькает, как надо, а ты едешь специально, чтобы на это посмотреть, а там только стоит полно народу в белых скафандрах, и все тут.

– Там все булькает, когда уходят экскурсии, – сурово сказал Анафема.

– А! – сказал Адам.

– Их бы закрыть сию же минуту.

– И поделом им, раз не булькают, – заключил Адам.

Анафема кивнула. Она все еще пыталась нащупать, что же такого странного в Адаме, и наконец ее озарило.

У него не было ауры.

Анафема неплохо разбиралась в аурах. Она их видела, если тщательно всматривалась. Выглядели они как небольшой ореол вокруг головы, и, если верить тому, что она однажды прочла, по цвету ауры можно было судить о здоровье и общем благосостоянии людей. Аура была у всех. У злобных и неприветливых людей она была похожа всего лишь на жалкий, дрожащий контур, а у людей творческих, открытых ее слой мог быть в несколько дюймов толщиной.

Ей ни разу не приходилось слышать о людях без ауры, однако она не могла разглядеть ее у Адама. И тем не менее он был весел, бодр и не менее уравновешен, чем гироскоп.

Может быть, я просто устала, подумала она.

Во всяком случае, она с удовольствием и удовлетворением познакомилась с таким сто́ящим слушателем и даже дала ему почитать несколько номеров «Нового Водолея», журнальчика, который выпускал ее приятель.

И это изменило его жизнь. Во всяком случае, на тот день.

К изумлению родителей, он рано отправился спать, забрался под одеяло с фонариком, журналами и пакетиком лимонных леденцов и читал едва ли не до рассвета. Иногда с его слипающихся губ срывалось очередное «Круто!».

Когда в фонарике кончились батарейки, он вынырнул из-под одеяла, заложил руки за голову, уставился в темноту комнаты и как будто принялся разглядывать эскадрилью истребителей из «Звездных войн», свисавшую с потолка. Они тихонько качали двойными, похожими на букву «Х», крыльями на полуночном сквозняке.

На самом деле он на них не смотрел. Перед глазами Адама разворачивалась многоцветная панорама его собственного воображения, бурлящая, словно ярмарочная площадь.

Это вам не тетка Уэнслидейла со стаканом. Такое оккультство намного интереснее.

И потом, ему понравилась Анафема. Конечно, она была очень стара. Но когда Адаму кто-нибудь нравился, ему хотелось сделать что-нибудь, чтобы обрадовать их.

Он думал о том, что́ бы сделать такое, чтобы обрадовать Анафему.

Раньше считалось, что мир способны изменить только большие бомбы, политики-безумцы, страшные землетрясения, переселение народов и все такое прочее; теперь, однако, признается, что это весьма старомодная точка зрения, разделяемая лишь ретроградами, полностью отставшими от прогресса. На самом деле, согласно теории хаоса, мир изменяют мелочи. Бабочка взмахнет крыльями в джунглях Амазонки – и в результате на пол-Европы обрушивается стихийное бедствие.

Глубоко в сонной голове Адама появилась на свет бабочка.

Анафема смогла бы – а может, и нет – понять в чем тут дело, если бы в ее силах было определить, по какой именно, вполне очевидной, причине она не видит ауру Адама.

По той же самой, по которой, стоя в центре Трафальгарской площади, ты не сможешь увидеть всю Англию.

Сработала сигнализация.

Конечно, в том, что сигнал тревоги раздался в центре управления ядерной электростанции, нет ничего особенного. Это происходит все время – просто потому, что там так много табло, индикаторов и прочих подобных штук, что можно не заметить чего-то важного, если при этом не слышится хотя бы «би-ип».

А начальник смены на ядерной электростанции должен быть умен, невозмутим и хладнокровен. На человека, годящегося на такую работу, можно положиться. Он не бросится туда, где поставил машину, при первых признаках чрезвычайного положения. Он выглядит так, словно курит трубку, даже если он ее не курит.

В три часа ночи в центре управления ядерной станцией в Тернинг-Пойнт обычно тихо и спокойно и делать там, в общем, нечего – только заполнять журнал дежурств и прислушиваться к приглушенному гулу турбин.

Так было до сих пор.

Хорэс Гусс поглядел на мигающие красные огоньки. Потом он поглядел на табло на пульте. Потом он поглядел на лица коллег. Потом он поднял глаза на другое табло, побольше, на дальней стене. Со станции уходило четыреста двадцать практически безопасных и почти недорогих мегаватт. Судя по другим индикаторам, их ничто не производило.

Он не сказал: «Этого не может быть». Он не сказал бы: «Этого не может быть», даже если бы мимо него проехало стадо овец на велосипедах, играя на скрипках. Инженеры, которые чувствуют свою ответственность, такого не говорят.

Поэтому он сказал только:

– Альф, звони директору.

Прошло три очень насыщенных часа, наполненных телефонными, телексными и факсовыми сообщениями. С постели подняли двадцать семь человек, одного за другим, в быстрой последовательности. Они, в свою очередь, подняли с постели еще пятьдесят три человека, просто потому, что если тебе и хочется что-то знать, проснувшись в панике в четыре часа утра, так только то, что ты такой не один.

В любом случае для того, чтобы поднять крышку ядерного реактора и заглянуть внутрь, нужно получить множество всяческих разрешений.

Они их получили. Они ее подняли. Они заглянули внутрь.

Хорэс Гусс сказал:

– Этому должно быть разумное объяснение. Пятьсот тонн урана не могут просто так сняться с места и исчезнуть бесследно.

Счетчик в его руках должен был бешено верещать. Вместо этого он время от времени издавал тихие ленивые щелчки.

Там, где должен был быть реактор, было пусто. В этом зале вполне можно было играть в сквош.

В середине зала, на чистом холодном полу, лежал лимонный леденец.

За стеной, в зале, похожем на огромную пещеру, продолжали гудеть турбины.

А в сотне миль от станции Адам Янг перевернулся на бок, не просыпаясь.