16. Петухи
Мы с братом были петухами.
Созданиями, что пением поднимают людей, возвещают, словно живые будильники, о наступлении нового дня, а в награду за службу могут угодить на стол к человеку. Убив Абулу, мы сделались петухами, но процесс превращения по-настоящему начался спустя мгновения после того, как мы покинули сад и вошли в дом… где ждал пастор Коллинз, который, казалось, появлялся почти всегда, когда что-то происходило. Пастор уже собирался уходить. Рана на голове у него все еще была заклеена пластырем. Он сидел в кресле у окна, широко расставив ноги — между которых уселась Нкем; она играла и щебетала без умолку. Пастор приветствовал нас зычным голосом. Мать, которую наше отсутствие уже начало беспокоить, точно закидала бы нас вопросами — если бы не гость, а так она просто взглянула на нас с любопытством и вздохнула.
— Рыбаки! — вскинув руки, прокричал пастор Коллинз.
— Сэр, — хором отозвались мы с Обембе. — Добро пожаловать, пастор.
— Ehen, дети мои. Подойдите и поприветствуйте меня.
Он привстал, чтобы пожать нам руки. Была у него такая привычка — всем при встрече жать руки, даже детям — скромно и с неожиданным почтением. Икенна как-то сказал, что эта его скромность — вовсе не признак глупости и что наш пастор кроток, потому что «рожден заново». Он был старше нашего отца, но телосложением более коренастый.
— Вы давно пришли, пастор? — спросил Обембе, улыбнувшись, и подошел к нему. Хоть мы и выбросили футболки, но от Обембе пахло крапивой, п отом и чем-то еще.
— Да уж порядочно, — ответил пастор, лицо его просветлело. Он прищурился, глядя на часы, съехавшие по руке к запястью. — Часов с шести, наверное. Нет, скорее, с без четверти шесть.
— Где ваши футболки? — растерянно спросила мать.
Я остолбенел. Мы ведь не придумали легенду, совсем о ней забыли. Просто сбросили футболки, испачканные в крови Абулу, и вошли в дом в одних шортах и парусиновых туфлях.
— Было жарко, мама, — после паузы произнес Обембе, — и они насквозь промокли от пота.
— И… — продолжила мать, вставая и приглядываясь к нам. — Взгляни на себя, Бенджамин, у тебя вся голова в грязи.
Все взгляды устремились в мою сторону.
— Признавайтесь, где были?
— Играли в футбол на площадке возле общественной средней школы, — ответил Обембе.
— Боже! — воскликнул пастор Коллинз. — Ох уж эти уличные футболисты.
В этот момент Дэвид принялся стягивать с себя футболку, и мать отвлеклась на него:
— Ты чего это?
— Жарко же, мама, жарко, мне тоже душно, — ответил наш братик.
— Ах, и тебе жарко?
Дэвид кивнул.
— Бен, включи вентилятор, — велела мать, а пастор Коллинз захихикал. — И марш в ванную, оба, отмойтесь!
— Нет-нет, можно я? — закричал Дэвид. Он быстро подтащил стул к стене, на которой висел выключатель и, забравшись на сиденье ногами, повернул ручку по часовой стрелке. Лопасти с шумом ожили.
Дэвид спас нас: пока все смотрели на него, мы шмыгнули к себе и заперлись. Шорты мы, конечно, вывернули наизнанку, чтобы скрыть пятна крови, но мать всегда узнавала, если мы в чем-то провинились, так что еще бы немного, и мать точно бы нас расколола.
Едва мы вошли в комнату, Обембе включил лампу, и ее свет заставил меня прищуриться.
— Бен, — сказал брат, его глаза осветились радостью. — У нас получилось. Мы отомстили за них, за Ике и Боджу.
Он снова тепло обнял меня, а я, положив голову ему на плечо, чуть не заплакал.
— Понимаешь, что это значит? — спросил Обембе, отстраняясь, но все еще держа меня за руки.
— Esan — возмездие, — сказал он. — Я много читал и знаю: если бы мы не отомстили, наши братья не простили бы нас и мы не знали бы свободы.
Обембе посмотрел вниз — на левой икре у него темнело пятно крови. Я закрыл глаза и кивнул.
Мы пошли мыться. Обембе поставил в угол ванны ведро с водой. Намылился и принялся смывать с себя пену, периодически зачерпывая воду большим ковшом. Кусок мыла до нас оставили в лужице воды, и он, растворяясь в ней, уменьшился вдвое. Пришлось мыться экономно: Обембе натер мылом волосы и стал лить воду на голову, чтобы пена, стекая, омывала все тело. Не переставая улыбаться, он затем вытерся большим полотенцем — нашим общим, на двоих. Когда пришла моя очередь лезть в ванну, руки у меня дрожали. Сквозь прореху в москитке на маленьком окне, забранном жалюзи, налетели привлеченные светом жуки и мошки. Теперь они ползали по стенам, а те, что сбросили крылья, образовали живой налет по всей ванной. Я следил за ними, тщетно пытаясь успокоить мысли. Меня накрыло ощущение дикого ужаса, и когда я попытался полить себя водой, то выронил пластиковый ковш, и тот разбился о пол.
— Ах, Бен, Бен, — метнулся ко мне Обембе и взял меня за плечи. — Бен, посмотри мне в глаза.
Я медлил, и тогда он схватил меня за голову и развернул к себе.
— Боишься? — спросил он.
Я кивнул.
— Почему, Бен, почему? Ati gba esan — мы свершили возмездие. Почему, почему, рыбак Бен, тебе страшно?
— Солдаты, — кое-как проговорил я. — Я боюсь их.
— Почему? Что они нам сделают?
— Боюсь, что они придут и убьют нас. Всех нас.
— Тс-с-с, не так громко, — велел Обембе. Я и не заметил, что произнес последние слова в полный голос. — Послушай, Бен, солдаты не придут и не убьют нас. Они нас не знают, поэтому не выследят. Даже не думай об этом. Они не знают, ни кто мы, ни где нас искать. Они же не видели, как ты сюда пришел, правда?
Я покачал головой.
— Так чего же ты боишься? Бояться нечего. Послушай, дни разлагаются, как еда, как рыба, как мертвые тела. И эту ночь точно так же настигнет разложение, ты позабудешь ее. Послушай, мы забудем ее. Ничего, — он горячо замотал головой, — ничего с нами не случится. Никто нас не тронет. Завтра приедет отец, отвезет нас к мистеру Байо, и мы улетим в Канаду.
Обембе встряхнул меня, чтобы я скорей согласился. В те дни я верил, что он сразу видит, когда меня удается переубедить, полностью перевернуть мои убеждения или наивные познания, как переворачивают вверх дном чашку. И часто случалось, что мне это было необходимо и что я нуждался в неизменно поражавшей меня мудрости брата.
— Понимаешь? — снова встряхнул меня Обембе.
— Скажи, а что мама с папой? Их солдаты тоже не тронут?
— Нет, не тронут. — Обембе ударил кулаком левой руки в раскрытую ладонь правой. — Все с родителями будет хорошо. Они будут жить счастливо и навещать нас в Канаде.
Я кивнул, помолчал еще немного, а потом другой вопрос тигром вырвался из клетки моих мыслей.
— Скажи, — тихо попросил я брата, — а что… что же ты, Обе?
— Я? — переспросил Обембе. — Я? — Он провел ладонью по лицу и покачал головой. — Бен, я же говорил, говорил тебе… Со. Мной. Все. Будет. Хорошо. С тобой. Все. Будет. Хорошо. С папой. И с мамой. Все. Будет. Хорошо. Ах, да все будет замечательно.
Я кивнул. Мои вопросы явно расстроили его.
Из большой черной бочки он взял ковшик поменьше и стал поливать меня. Глядя на емкость, я вспомнил, как Боджа, спасшись в лоне евангелистской церкви Рейнхарда Боннке, убедил и нас принять крещение, дабы мы не угодили в ад. Одного за другим он уговорил нас покаяться и крестил в этой вот бочке. Мне тогда было шесть, Обембе — восемь. Росту нам не хватало, и пришлось встать на пустые ящики из-под пепси. Боджа по очереди окунал нас головой в воду, пока мы не начинали захлебываться, а потом отпускал и, сияя от радости, обнимал, провозглашал нас очистившимися от грехов.
* * *
Мы уже одевались, когда мать позвала: скорей, пастор Коллинз хочет перед уходом помолиться за нас. Мы вышли и по велению пастора опустились на колени. Дэвид стал настойчиво проситься к нам.
— Нет! Вставай! — гаркнула мать, и Дэвид накуксился, готовый заплакать. — Попробуй только заплакать, вот только попробуй — и я тебя высеку.
— О, нет, Паулина, — рассмеялся пастор. — Дэйв, прошу тебя, не переживай, преклонишь колени, когда я закончу с твоими братьями.
Дэвид уступил, а пастор Коллинз опустил руки нам на головы и начал молиться. Молился он горячо, орошая брызгами слюны наши макушки: просил Господа защитить нас от лукавого. Где-то посреди молитвы он перешел к наставлениям, напоминая об обетованиях Божьих. Под конец просил, во имя Христа, дабы они стали «нашим уделом». Затем стал просить милости Божьей для нашей семьи:
— …прошу, Отец наш Небесный, помоги этим мальчикам и дай им сил двигаться дальше после трагедий минувшего года. Помоги им в странствии за моря и благослови обоих. Пусть чиновники из канадского посольства одобрят им визы, Боже, ибо Ты способен все наладить, ибо сила — Твоя. — Мать то и дело вставляла громкое «аминь», вслед за ней — и Дэвид с Нкем, да и мы с Обембе вторили приглушенно. Пастор же внезапно запел, перемежая слова шипением и щелчками, и мать присоединилась к нему:
Он всесилен, / всесилен / спасти и сохранить,
Он всесилен, / всесилен / сохранить / тех, кто верит в Него.
Спев эту песню по третьему кругу, пастор вернулся к молитве, на сей раз он молился более одухотворенно. Он затронул тему бумаг, необходимых для визы, помолился о достатке и нашем отце. Затем о нашей матери:
— …Тебе, о Боже, ведомо, как настрадалась эта женщина, за детей своих. Тебе ведомо все, Господь.
Мать давилась плачем, и пастор повысил голос:
— Утри слезы с ее глаз, Господь, — и продолжил на игбо: — Утри ее слезы, Иисусе. Исцели навсегда ее разум. Сделай так, чтобы ей больше не пришлось плакать из-за детей.
После он многократно вознес благодарность за то, что Господь отвечает на его молитвы, а после попросил, «не жалея голоса», сказать «аминь» и на том закончил.
Мы все поблагодарили его, пожали руку. Мать, взяв Нкем, пошла провожать пастора до ворот.
* * *
После молитвы на душе посветлело, и груз, который я принес домой, стал немного легче. Я точно не знал, что послужило тому причиной: то ли заверения Обембе, то ли молитвы. Впрочем, я был уверен: нечто вознесло мой дух из темных глубин. Дэвид сообщил, что «наши бобы на кухне», и когда мать, напевая и пританцовывая, вернулась в дом, мы с Обембе уже сели ужинать.
— Господь наконец победил моих врагов, — пела она, поднимая руки. — Chineke na’ eme nma, ime la eke le diri gi…
— Мам, в чем дело, что такое? — спросил Обембе, но мать не слушала и продолжала петь, а мы нетерпеливо ждали, чтобы узнать, что случилось. Глядя в потолок, она исполнила еще песню, потом посмотрела на нас полными слез глазами и сказала:
— Abulu, Onye Ojo a wungo — Абулу, этот злодей, мертв.
Ложка выпала у меня из руки, словно ее выбили, и бобовое пюре шлепнулось на пол. Но мать словно не заметила. Она рассказала нам о том, что узнала: «какие-то мальчишки» убили безумца Абулу. Проводив пастора и возвращаясь домой, мать повстречала соседку, ту самую, что обнаружила тело Боджи в колодце. В радостном возбуждении та как раз шла к нам — сообщить новость.
— Говорят, его убили на берегу Оми-Алы, — продолжила мать, потуже затягивая враппу на поясе. Ткань слегка сползла, когда Нкем подергала мать за подол. — Видите, мой Бог хранил вас от беды всякий раз, как вы по вечерам ходили рыбачить. Да, мы пережили потерю, но вы-то остались целы. Эта река — опасное и страшное место. Вообразите только: тело этого злодея лежит там, на берегу, — сказала она, указывая на дверь. — Видите, мой chi жив и наконец-то отомстил за меня. Своим языком Абулу, как бичом, хлестнул моих сыновей, и теперь этот язык сгниет во рту безумца.
Мать продолжала радоваться, а мы с Обембе пытались понять, что же мы навлекли на себя. Но это было все равно что в ухо человеку заглядывать — будущее оставалось темным и закрытым. Мне просто не верилось, что новость о произошедшем распространилась под покровом ночи так быстро — мы с братом такого не ожидали. Хотели убить безумца и оставить лежать на берегу, чтобы нашли его только тогда, когда он начнет гнить — как Боджа в колодце.
После ужина мы с братом вернулись к себе и молча легли спать. В голове моей роились воспоминания о последних минутах жизни Абулу. Я размышлял о том, какие странные силы овладели мной в момент убийства: руки двигались с такой точностью, такой силой, что с каждым ударом оружие глубоко вонзалось в плоть Абулу. Представил, как его тело в реке облепили рыбы, и в этот момент мой брат — не в силах заснуть — внезапно сел в кровати и заплакал. Он не догадывался, что я тоже не сплю.
— Я не знал… я же ради вас… мы с Беном… мы же ради вас. Ради вас обоих, — всхлипывал он. — Мама, папа, мне жаль. Но мы хотели, чтобы вы больше не страдали… — дальше я не разобрал, потому что слова Обембе потонули во всхлипах.
Я украдкой наблюдал за братом, и разум мой изнывал от страха перед будущим, которое оказалось ближе, чем мы думали, — и наступило на следующий же день. Я тихонько, самым тихим шепотом, помолился, чтобы завтрашний день никогда не пришел, чтобы по пути он переломал себе ноги.
* * *
Не знаю, когда я заснул, но пробудился от далекого пения муэдзина, созывавшего мусульман на молитву. Было раннее утро, и первые лучи солнца проникали в комнату через окно, которое брат оставил на ночь открытым. Не знаю, спал ли он вообще, но он сидел за столом и читал потрепанную книгу с пожелтевшими страницами. В ней рассказывалось о немце, сбежавшем из лагеря в Сибири; название, правда, я не запомнил. Обембе сидел голый по пояс, ключицы его резко выделялись. За недели, что мы планировали нашу — теперь уже завершенную — миссию, он заметно похудел.
— Обе, — позвал я. Брат испуганно вздрогнул. Резко встал и подошел ко мне.
— Тебе страшно? — спросил брат.
— Нет, — сказал я и тут же добавил: — Но я все еще боюсь, что придут те солдаты.
— Нет-нет, не придут, — покачал головой Обембе. — Но нам все равно лучше не высовываться из дому, пока не приедет отец и мистер Байо не заберет нас в Канаду. Не волнуйся, мы уедем из этой страны, и все останется позади.
— А когда приедет отец?
— Сегодня. Отец возвращается сегодня, а на следующей неделе мы уже полетим в Канаду. Наверное.
Я кивнул.
— Послушай, не надо бояться, — повторил Обембе.
Он посмотрел на меня пустым взглядом, а потом, вынырнув из задумчивости и решив, что напугал меня, спросил:
— Рассказать тебе историю?
Я сказал да. Обембе снова погрузился в мысли и немо пошевелил губами. Затем он заставил себя собраться и стал рассказывать историю Клеменса Фореля, сбежавшего из сибирского лагеря и вернувшегося в Германию. Он все еще рассказывал ее, когда где-то недалеко от нашего дома поднялся шум. Мы сразу поняли, что на улице собралась толпа. Тогда брат замолчал и посмотрел мне в глаза. Вместе мы вышли в гостиную — мать собиралась идти в магазин и одевала Нкем. На часах было уже девять часов, в комнате пахло чем-то жареным. На столе лежал кусок ямса, а рядом, на тарелке — вилка, в зубцах которой застряло немного яичницы.
Мы сели в кресла, и Обембе спросил у матери, из-за чего шум.
— Абулу, — ответила мать, меняя Нкем подгузник. — Его тело сейчас погрузят на машину и увезут, а еще солдаты ищут мальчишек, убивших его. Не понимаю я этих людей, — сказала она по-английски. — Что плохого в убийстве безумца? Зачем считать этих мальчиков преступниками? Вдруг Абулу внушил им сильный страх, напугал какой-нибудь бедой, которая должна с ними случиться? Разве можно их за это винить? Впрочем, говорят, они еще и с солдатами подрались.
— Солдаты хотят убить их? — спросил я.
Мать посмотрела на меня: ее взгляд выдавал удивление.
— Не знаю. — Она пожала плечами. — Как бы там ни было, вы двое сидите дома — на улицу ни ногой, пока шум не уляжется. Сами понимаете: вы некоторым образом с безумцем связаны, вот и нечего вам там делать. Живая ли, мертвая, эта тварь больше не вернется в ваши жизни.
Мой брат ответил:
— Да, мама, — и я вторил ему надломившимся голосом. Затем мать попросила нас запереть за ней ворота и входную дверь. Дэвид при этом повторял за ней все распоряжения слово в слово. Я встал и пошел провожать ее до ворот.
— Только не забудьте открыть отцу, он возвращается днем, — напомнила мать.
Я кивнул и поспешно запер ворота, опасаясь, как бы меня не заметили с улицы.
Когда я вернулся в дом, Обембе тут же накинулся на меня и припер к входной двери. Сердце у меня чуть из груди не выскочило.
— Ты зачем об этом маму спросил, а? Совсем дурак? Хочешь, чтобы она снова заболела? Хочешь снова нашу семью разрушить?
Я тряс головой, крича: «Нет!» — на каждый его вопрос.
— Послушай, — задыхаясь, проговорил Обембе. — Им нельзя ничего знать. Понимаешь?
Я кивнул, опустив налитые слезами глаза. Потом Обембе, похоже, сжалился надо мной: смягчился и положил руку мне на плечо, как обычно.
— Послушай, Бен, я не хотел обидеть тебя. Прости.
Я кивнул.
— Не волнуйся, если они придут, то мы просто не откроем, и они решат, что дома никого. Мы будем в безопасности.
Обембе задернул все шторы и запер двери, а затем отправился в комнату Икенны и Боджи, я — за ним. Там мы сели на новый матрас, который недавно купил отец, — кроме него да кровати, в комнате больше ничего не было. Впрочем, всюду я видел следы моих братьев, словно несмываемые пятна. Более светлый участок стены, где прежде висел календарь М.К.О., рисунки и изображения схематичных человечков. На потолке я увидел пауков и паутину — словно знаки, указывающие на то, что с момента гибели братьев прошло уже достаточно много времени.
Обембе сидел молча, точно мертвый, а я следил за силуэтом геккона, который карабкался по тонкой шторке, залитой ярким солнцем, и тут в ворота громко застучали. Обембе быстро утянул меня за собой под кровать, и там мы схоронились в темноте, а в ворота продолжали колотить. Раздались крики: «Откройте! Если есть кто дома, откройте!» Обембе стянул простыню с кровати чуть не до пола. Я нечаянно задел открытую жестяную банку, придвинув ее к себе — сквозь пленку паутины было видно черное, как смола, нутро. Наверное, это была одна из тех банок, в которых мы хранили улов: рыбешек и головастиков, — просто отец не заметил ее, когда выгребал вещи из комнаты.
Вскоре колотить в ворота прекратили, но мы все так же, затаив дыхание, лежали в темноте под кроватью. В голове у меня пульсировала кровь.
— Ушли, — сказал я брату через некоторое время.
— Да, — ответил он. — Но мы останемся здесь, пока не убедимся, что они не вернутся. Вдруг через забор перелезут и войдут в дом, или… — Он вдруг умолк, словно прислушиваясь к чему-то. Потом сказал: — Переждем.
И мы остались под кроватью. Мне невыносимо хотелось писать, но я не собирался огорчать Обембе и заставлять его бояться.
* * *
В следующий раз к нам в ворота постучались через час или около того. Вслед за тихими ударами послышался знакомый голос отца, он звал нас, спрашивал, дома ли мы. Тогда мы выбрались из-под кровати и принялись отряхиваться от пыли.
— Быстрей, быстрей, открой ему, — торопил меня брат, устремляясь в ванную — промыть глаза.
Когда я открыл ворота, отец взглянул на меня с широкой улыбкой. На нем были кепка и очки.
— Вы, что спали? — спросил отец.
— Да, папа, — ответил я.
— О, боже правый! Мои мальчики совсем обленились. Ну, скоро все изменится, — весело проговорил он, входя в дом. — А зачем вы все замки позакрывали? Дома же сидите.
— Сегодня ограбление было, — сказал я.
— Посреди дня?
— Да, папа.
Когда я вернулся в дом, отец уже прошел в гостиную и поставил портфель на стул. Разуваясь, отец говорил с Обембе, державшимся позади. Брат спросил:
— Как поездка?
— Отлично, просто отлично, — сказал отец с улыбкой. Не улыбался он уже очень давно. — Бен сказал, в районе кого-то ограбили?
Обембе стрельнул взглядом в мою сторону и кивнул.
— Ого, — произнес отец. — Ну, как бы там ни было, у меня для вас, дети, хорошие новости. Однако сперва вопрос: ваша мать оставила в доме что-нибудь поесть?
— Утром она пожарила ямс, наверняка и на тебя приготовила…
— Твоя порция в тарелке, — закончил мою мысль брат.
Голос у меня задрожал, когда на улице взвыла сирена, и меня снова накрыло страхом, что придут солдаты. Отец заметил это и стал присматриваться ко мне, затем к Обембе — ища то, чего сразу не разглядел.
— Вы как? С вами все хорошо?
— Мы вспомнили Ике и Боджу, — ответил брат и расплакался.
Некоторое время отец слепо смотрел на стену, затем поднял взгляд и сказал:
— Послушайте, вы оба должны оставить все это в прошлом. Вот почему я так стараюсь: занимаю деньги, ношусь туда-сюда — делаю все возможное, чтобы переправить вас в новое место, где ничто не будет напоминать о них. Взгляните на мать, взгляните, что с ней произошло. — Он указал на стену, словно там и стояла наша мать. — Эта женщина настрадалась. А почему? Из-за любви к своим детям. Любви к вам, ко всем вам.
Отец замотал головой.
— Поэтому прошу вас: прежде чем что-либо сделать, что угодно, подумайте о ней. О том, чем это для нее обернется. И только потом — только потом! — принимайте решение. Я не прошу вас думать обо мне. Подумайте о матери. Слышите?
Мы кивнули.
— Хорошо, а теперь принесите поесть. Я что угодно съем, даже остывшее.
Я отправился на кухню, на ходу обдумывая слова отца. Принес ему тарелку жареного ямса с яичницей и вилку. На лице отца вновь появилась широкая улыбка, и за едой он рассказал, как получал для нас заграничные паспорта в лагосском иммиграционном бюро. Он даже отдаленно не представлял, что корабль его потонул и все добро — карта желаний (Икенна=пилот, Боджа=юрист, Обембе=доктор, я=профессор) — пропало.
Затем отец достал пирожные в блестящих обертках и бросил нам по одной штуке.
— А знаете, что главное? — произнес он, роясь в портфеле. — Байо уже в Нигерии. Я звонил вчера Атинуке, и мы с ним поговорили. На следующей неделе он приедет сюда и отвезет вас в Лагос получать визы.
На следующей неделе…
Возможность уехать в Канаду вновь показалась такой реальной, что я приуныл: ждать до следующей недели было слишком долго. Мне так хотелось уехать. Я думал, мы соберем вещи и переберемся в Ибадан, переждем в доме мистера Байо, а когда визы будут готовы, то сразу оттуда и отправимся в путь. Никто бы не выследил нас в Ибадане. Так хотелось предложить это отцу, но я боялся реакции Обембе. Впрочем, позднее, когда отец, поев, лег вздремнуть, я рассказал о своих мыслях брату.
— Мы так себя выдадим, — возразил Обембе, не отрываясь от книги, которую читал.
Я тщетно попытался придумать ответ.
Брат покачал головой:
— Слушай, Бен, не надо, не мучайся. И не волнуйся, у меня есть план.
Вечером вернулась мать и сообщила отцу новости: в районе обыски, а на улицах толкуют о мальчишках, удочками убивших Абулу. Отец спросил нас, почему мы не рассказали ему об этом.
— Я думал, ограбление важнее, — ответил я.
— К нам приходили? — спросил он, строго глядя на нас из-за стекол очков.
— Нет, — ответил Обембе. — Я спал меньше Бена, но ничего не слышал — только как ты приехал.
Отец кивнул.
— Должно быть, он хотел что-то напророчить этим мальчишкам, и те дали ему бой, испугавшись, что предсказание сбудется, — сказал он. — Жаль, что в этого человека вселился такой дух.
— Наверное, так все и было, — согласилась мать.
Весь вечер родители говорили о Канаде: отец поведал матери о поездке с не меньшим пылом, чем нам, а у меня жутко разболелась голова. К тому времени как я отправился спать — раньше всех, — мне стало так дурно, что я приготовился распрощаться с жизнью. Желание перебраться в Канаду разгорелось с неистовой силой, я готов был уехать даже без Обембе. Оно жгло меня еще долго, даже после того, как отец уснул, развалившись в кресле и громко храпя. Спокойствие и уверенность покинули меня, их место занял леденящий душу страх. Я боялся, что нечто, чего я еще не мог угадать, но что уже чуял, — произойдет еще до конца этой недели. Вскочив, я растолкал брата. Он лежал, укрывшись враппой, но явно не спал.
— Обе, надо все рассказать родителям, чтобы отец увез нас, спрятал в Ибадане, у мистера Байо. Чтобы мы смогли через неделю уехать в Канаду.
Я выпалил все, точно заученный текст. Обембе выбрался из-под враппы и сел.
— Через неделю, — пробормотал я, задыхаясь.
Брат не ответил. Он смотрел на меня, словно не видя, а потом снова лег и скрылся под враппой.
* * *
Где-то посреди ночи, задыхаясь и обливаясь потом, все еще чувствуя головную боль, я услышал:
— Бен, проснись, проснись.
Меня растолкали.
— Обе, — ахнул я.
Первые несколько секунд я его не видел, но потом разглядел, как он носится по комнате, выгребает вещи из шкафа и складывает их в сумку.
— Вставай, идем. Надо уходить, этой же ночью, — сказал он, размахивая руками.
— Что, из дома уйти?
— Да, немедленно, — прервавшись на мгновение, зашипел на меня брат. — Послушай, я прикинул шансы: солдаты могут нас найти. Когда я убегал с реки, меня видел тот старый священник. Он меня узнал. Я его чуть с ног не сбил.
Обембе ясно увидел, как в ответ на это откровение мой взгляд наполняется страхом. Ну почему, думал я, Обембе не сказал об этом сразу?
— Боюсь, священник нас выдаст. Так что уходим, сейчас же. Солдаты могут заявиться к нам этой же ночью и опознать нас. Я не спал и слышал шум на улице. Если они не придут ночью, то утром уж точно. Или днем. Если нас поймают, то посадят в тюрьму.
— И что нам делать?
— Уходить, уходить — иначе никак. По-другому ни себя, ни родителей — особенно маму — не защитить.
— Куда же мы пойдем?
— Куда угодно, — начиная плакать, ответил Обембе. — Слушай, ты ведь и сам знаешь: утром нас поймают.
Я хотел ответить, но слова не шли на язык. Тогда Обембе отвернулся и расстегнул рюкзак.
— Ты что, разве не идешь? — спросил он, обернувшись и увидев, что я не тронулся с места.
— Нет. Куда идти-то?
— Едва рассветет, они придут и обыщут дом. — Голос у Обембе надломился. — Нас найдут. — Брат умолк и присел на краешек кровати. Но, не просидев и секунды, снова вскочил. — Нас найдут. — Он мрачно покачал головой.
— Мне страшно, Обе. Мы не должны были убивать Абулу.
— Не говори так. Он погубил наших братьев и заслуживал смерти.
— Не надо убегать, Обе. Отец найдет нам адвоката, — простодушно заявил я, задыхаясь от всхлипов. — Давай не будем убегать.
— Послушай, не глупи. Солдаты убьют нас! Мы ранили одного из них, и нас расстреляют как Гидеона Оркара, сам ведь знаешь. — Он подождал, пока до меня дойдет. — Представь, что с мамой будет. Солдаты — люди Абачи, в стране военный режим. Сбежим куда-нибудь — может, в деревню и оттуда напишем домой. Родители все устроят, встретят нас, отвезут в Ибадан, а оттуда мы полетим в Канаду.
Последние слова Обембе на время приглушили мои страхи.
— Ладно, — согласился я.
— Тогда собирайся, быстро, быстро.
Он подождал, пока я сложу свои вещи в сумку.
— Быстрей, быстрей, я слышу, как мама молится. Еще зайдет проведать нас.
Пока я запихивал свою одежду в один рюкзак, а нашу обувь — в другой, Обембе стоял, приникнув ухом к двери. Потом, не успел я ничего сообразить, он выскочил в окно со своей сумкой и обувью. В темноте едва виднелся его силуэт — я с трудом разглядел протянутые ко мне руки.
— Бросай мне свои вещи! — шепнул Обембе.
Бросив брату рюкзак, я сам выпрыгнул наружу и упал. Брат помог мне встать, и мы побежали через улицу, что вела к нашей церкви, мимо домов, погруженных в глубокий сон. Лампы на верандах да редкие уличные фонари почти не разгоняли ночную тьму. Обембе постоянно вырывался вперед и, дождавшись меня, бежал дальше. Останавливаясь, шепотом подгонял меня: «Давай-давай» или «Бегом-бегом». Страх усилился. Восставали из своих могил воспоминания, и странные видения сковывали мои движения. Я то и дело оборачивался на наш дом, пока он не скрылся из виду. Позади нас луна прорвалась сквозь облака и окрасила улицу и спящий город в серые тона. Откуда-то, перекрывая отдаленный шум, доносилось многоголосое пение под аккомпанемент барабанов и колокольчиков.
Мы пробежали приличное расстояние и, хотя в ночи разглядеть было трудно, добрались, наверное, до середины района. Внезапно отцовское наставление: «…Прежде чем что-либо сделать, что угодно, подумайте о ней. О том, чем это для нее обернется. И только потом — только потом! — принимайте решение…» — пронзило мой разум, и я словно наткнулся на невидимый прут. Я потерял равновесие, точно сошедший с рельсов товарный вагон, сердце загудело. Я не заметил, как оказался на земле.
— В чем дело? — спросил, обернувшись, Обембе.
— Я возвращаюсь.
— Что? Бенджамин, ты рехнулся?
— Я возвращаюсь.
Обембе подошел ко мне, и я, испугавшись, что он потащит меня за собой дальше, вскрикнул:
— Нет-нет, не подходи, не подходи! Позволь мне вернуться домой.
Обембе не остановился, и тогда я, вскочив на ноги, попятился. Из рассаженных коленок у меня сочилась кровь.
— Постой! Постой! — крикнул брат.
Я остановился.
— Я тебя не трону, — как бы сдаваясь, поднял Обембе руки.
Сбросив рюкзак, он подошел ко мне. Обнял и, как только его руки оказались у меня на плечах, попытался увлечь за собой. Но я, как любил делать Боджа, поставил ему ножку, и мы оба повалились на землю. Мы боролись, и при этом Обембе повторял, что мы должны бежать вместе, а я умолял отпустить меня назад, к родителям, чтобы они не теряли нас обоих. Наконец я вырвался, порвав рубашку.
— Бен! — позвал Обембе, когда я отбежал на некоторое расстояние.
Я плакал, уже не сдерживаясь. Брат смотрел на меня, раскрыв рот. Он всегда сразу понимал, что к чему, и видел: я был твердо намерен вернуться.
— Если не идешь со мной, то передай им… — попросил он дрожащим голосом. — Передай папе с мамой, что я… сбежал.
Он едва мог говорить. Сердце его разрывалось от горя.
— Передай, что мы — ты и я — сделали это ради них.
В один миг я оказался рядом и обнял его. Обембе крепко прижал меня к себе, погладил по затылку. Он долго плакал у меня на плече, затем отстранился. Некоторое время он пятился, потом побежал. Но вдруг остановился.
— Я тебе напишу! — крикнул он.
И вот тьма поглотила его. Я дернулся вслед брату и прокричал:
— Нет, не уходи, Обе! Не уходи, не бросай меня! — Но его уже и след простыл. — Обе! — снова позвал я, в отчаянии бросаясь за ним. Однако Обе не остановился: похоже, он уже не слышал меня. Я споткнулся, упал и снова поднялся. — Обе! — еще громче, еще отчаянней позвал я в темноту, выйдя на дорогу. Ни слева, ни справа, ни впереди, ни позади я брата не увидел. Ни следа его. Кругом было тихо, ни души. Обембе исчез.
Я опустился на землю и снова разрыдался.
