15. Головастик

Надежда была головастиком.

Созданием, которое приносишь домой в баночке, но которое умирает, даже если держать его в речной воде. Сколько отец ни берег свою карту желаний, надежду, что его сыновья вырастут в великих людей, вскоре она умерла. Моя надежда, что мы с братьями никогда не расстанемся, наплодим детей и создадим собственный клан, сколько мы ее ни выхаживали еще в самом зародыше, тоже умерла. Так же умерла и наша надежда эмигрировать в Канаду — почти на самой грани ее исполнения.

Эта надежда пришла с Новым годом, принеся новый дух и покой, контрастирующий с печалью прошедшего года. Казалось, больше она в наш дом не вернется. Отец перекрасил машину в блестящий темно-синий цвет. Он часто, почти непрерывно, говорил о приезде мистера Байо и нашей скорой эмиграции в Канаду. Он снова стал называть нас ласковыми прозвищами: мать была Omalicha, прекрасная; Дэвид — Onye-Eze, король; Нкем — Nnem, его мать. Перед нашими с Обембе именами он, словно звание, ставил эпитет «рыбак». Мать вернула себе свой нормальный вес, но моего брата эта перемена не тронула. Ничто его не радовало. Ни одна новость, даже самая важная. Его не впечатляла мысль, что мы впервые полетим на самолете и будем жить в городе, где по улицам можно кататься на велосипедах и скейтах — как дети мистера Байо. Когда отец впервые упомянул об этом, для меня это была большая новость: если сравнивать с животными, то это была корова или целый слон, тогда как для брата она имела размер муравья. Позже, когда мы вернулись к себе в комнату, он зажал этого муравьишку обещаний лучшего будущего в щепоти и вышвырнул в окно. Сказал:

— Я должен отмстить за наших братьев.

Однако отец был настроен решительно. Утром 5 января он разбудил нас — точно так же, как за год до этого, когда сообщил о командировке в Йолу, — и сказал, что едет в Лагос. Меня посетило ощущение дежавю. Кто-то говорил, что большинство вещей заканчиваются похоже — пусть и отдаленно — на то, как они начинались. Так же было и с нами.

— Я прямо сейчас отправляюсь в Лагос, — заявил отец. Он надел свои обычные очки, скрыв глаза за стеклами, и старую рубашку с короткими рукавами и бэджиком Центрального банка Нигерии на кармане.

— Возьму ваши фотографии для загранпаспортов. К тому времени, как я вернусь, Байо уже прилетит в Лагос, и потом мы все вместе отправимся получать для вас канадские визы.

За два дня до этого нам с Обембе побрили головы, и мы пошли к «нашему фотографу» мистеру Литтлу, как мы его называли: он держал фотолавку «Литтл-бай-литтл». Он усадил нас на стулья с мягкой обивкой под яркой флуоресцентной лампой и тканевым навесом. Позади стульев на треть стены был натянут белый задник. Сверкнула ослепительная вспышка, мистер Литтл щелкнул пальцем и велел моему брату занять место на стуле.

Отец достал две пятидесятинайровые купюры, положил их на стол и одними губами произнес:

— Будьте осторожны.

Развернулся и ушел, совсем как в то утро, когда уезжал в Йолу.

После завтрака, состоявшего из кукурузных хлопьев и жареного картофеля, пока мы таскали воду из колодца в ванную, брат заявил, что пришла пора «последних попыток».

— Когда мама с малышами уйдут, мы отправимся на поиски Абулу, — сказал он.

— Куда? — спросил я.

— На реку, — не оборачиваясь, ответил Обембе. — Убьем его как рыбу, удочками с крючьями.

Я кивнул.

— Я уже два раза ходил за Абулу до самой реки. Он, похоже, каждый вечер туда наведывается.

— Правда?

— Да, — кивнул Обембе.

Первые несколько дней нового года он не обсуждал нашу миссию, но много думал и оставался замкнутым, часто исчезая из дома, особенно по вечерам. Потом возвращался и делал какие-то пометки в блокноте, что-то рисовал. Я никогда не спрашивал, где он пропадает, а он и не рассказывал.

— Я уже некоторое время слежу за ним. Он ходит на реку каждый вечер, — сказал Обембе. — Ходит туда почти каждый день и моется, наверное, а потом сидит под манговым деревом, под которым мы его тогда встретили. Если убьем Абулу там, — он осекся, словно в голове у него промелькнуло возражение, — никто ничего не выяснит.

— Когда пойдем? — пробормотал я, кивая.

— Абулу отправляется на реку на закате.

Позднее, когда мать с младшими детьми ушла и мы остались одни, Обембе указал под кровать:

— Там наши удочки.

И сам же вытащил их оттуда: две уснащенные колючками палки с серповидными крючками на концах. Лески были укорочены так сильно, что казалось, будто крючья приторочены к самим палкам, в которых уже нельзя было узнать удочки. Я понял, что в оружие их переделал Обембе, и эта мысль парализовала меня.

— Я принес их вчера после того, как проследил за Абулу, — сказал он. — Теперь я готов.

Должно быть, пропадая, Обембе и переделывал удочки. Меня же в это время переполнял страх, и я погружался в омут темных мыслей. Я, как обезумевший, искал брата по всему дому и двору, лихорадочно соображая, куда он мог подеваться, пока один раз в голову не пришла мысль, от которой никак не получалось избавиться. Я метнулся к колодцу и, тяжело дыша, попытался поднять крышку, но она, словно бы в знак протеста, сорвалась и громко ударила по кромке. Напуганная грохотом, с мандаринового дерева, громко крича, вспорхнула птица. Я дождался, пока осядет пыль раскрошенного бетона, взметнувшаяся от удара крышкой, и открыл-таки колодец. Заглянул в него, но увидел только отражение светящего мне в затылок солнца, мелкий песок на дне и маленькое пластмассовое ведерко, наполовину ушедшее в глину. Притенив глаза ладонью, я присмотрелся лучше, пока не убедился, что брата внизу нет. Тогда, все еще тяжело дыша, снова закрыл колодец, раздосадованный собственным мрачным воображением.

При виде оружия миссия вдруг показалась более реальной и конкретной, словно мне только что все втолковали. И пока Обембе прятал удочки назад под кровать, я вспомнил все, что говорил утром отец. Вспомнил, что мы пойдем в другую школу — вместе с белыми людьми — и получим лучшее западное образование, о котором отец постоянно твердил, точно об осколке рая, неким образом ускользнувшем даже от него. Зато в Канаде этих осколков вдосталь, как листьев в лесу. Я хотел отправиться туда вместе с братом. Он все еще рассуждал о походе на реку, объясняя, где именно на берегу нам следует подкараулить Абулу, но тут я заорал:

— Нет, Обе!

Он пораженно уставился на меня.

— Нет, Обе, давай не будем этого делать. Послушай, мы ведь в Канаду едем, будем жить там. — Я говорил, пользуясь его молчанием и ощущая прилив отваги. — Давай не будем этого делать. Давай уедем. Вырастем большими, как Чак Норрис или Шварценеггер, вернемся и пристрелим безумца, даже…

Обембе замотал головой. И тогда, лишь тогда, я увидел в его глазах слезы ярости.

— Что, что такое? — запинаясь, пробормотал я.

— Ты дурак! — прокричал Обембе. — Сам не понимаешь, что говоришь. Хочешь, чтобы мы бежали в Канаду? Где Икенна? Где, я спрашиваю, Боджа?

Прекрасные улицы Канады в моем воображении подернулись рябью.

— Ты не знаешь, — сказал брат, — зато знаю я. Хочешь — уезжай, без тебя обойдусь. Сам все сделаю.

Образы детей на велосипедах потускнели, и мне отчаянно захотелось угодить брату:

— Нет-нет, Обе. Я с тобой.

— Нет! — вскричал Обембе и вылетел вон.

Какое-то время я сидел неподвижно, но потом мне стало слишком страшно оставаться в комнате. Я боялся, что наши мертвые братья — как и предупреждал Обембе — узнают о моем нежелании мстить за них, и вышел на веранду, сел там.

Брат пропал надолго — ушел неизвестно куда. Посидев еще немного на веранде, я отправился на задний двор, где на бельевой веревке висела одна из разноцветных маминых врапп. Я забрался на мандариновое дерево и, устроившись в его кроне, стал думать.

Когда Обембе наконец вернулся, то сразу же направился в нашу комнату. Я слез с дерева, прошел за ним и, встав на колени, принялся умолять взять меня с собой на миссию.

— Что, больше в Канаду не хочешь? — спросил он.

— Без тебя — нет.

Постояв немного на месте, он отошел в другой угол комнаты и произнес:

— Встань.

Я встал.

— Послушай, я тоже в Канаду хочу. Потому и тороплюсь выполнить миссию, а после уже начну собираться. Ты ведь знаешь, что отец уже поехал за визами?

Я кивнул.

— Послушай, если мы не завершим дело здесь, то счастливыми из Нигерии не уедем. Послушай, дай сказать, — произнес Обембе, подходя ближе. — Я старше тебя и знаю куда больше.

Я согласно кивнул.

— Поэтому я говорю тебе, послушай: если уедем в Канаду, не закончив дело, то на новом месте нам будет плохо. Не будет нам счастья. Разве ты не хочешь быть счастлив?

— Хочу.

— И я хочу.

— Тогда идем, — сказал я, убежденный его словами. — Я готов.

Обембе медлил:

— По правде готов?

— По правде.

Он пристально взглянул на меня.

— Точно по правде?

— Да, точно по правде, — сказал я, безостановочно кивая.

— Ну хорошо, тогда идем.

День уже клонился к вечеру, и кругом черными фресками лежали тени. Брат спрятал удочки снаружи, под окном, и накрыл их старой враппой, чтобы мать не заметила. Я подождал, пока он сходит за нашим оружием. Потом Обембе вручил мне фонарь.

— Это на случай, если придется ждать до темноты, — пробормотал он. — Сейчас — самое время. Мы наверняка застанем безумца у реки.

И мы вышли в вечер, точно рыбаки, которыми некогда были, неся с собой завернутые во враппы удочки. Вид, открывшийся на горизонте, вызывал ощущение дежавю: румяное небо и красный шар солнца на нем. По пути к фургону Абулу я заметил, что рухнул уличный фонарь на деревянном столбе: светильник разбился вдребезги, и из него вывалились лампы, повиснув на проводах. Мы старались избегать мест, где нас могли узнать люди, знакомые с нашей историей: они всегда смотрели на нас с жалостью или даже с подозрением. Мы планировали устроить засаду на безумца на ведущей к реке тропинке, между зарослями крапивы.

Пока мы ждали, Обембе рассказал, как в один день застал у реки группу людей: те застыли в странных позах, словно молились некоему божеству. Оставалось надеяться, что сегодня их у реки не будет. Он все еще говорил, когда послышалось веселое пение Абулу. Безумец остановился напротив бунгало, где на веранде двое голых по пояс мужчин, сидя друг напротив друга на деревянной скамье, играли в лудо. Между ними лежала прямоугольная стеклянная доска с фотографией белокожей модели. Мужчины кидали кости и двигали фишки по доске, стремясь к финишу. Абулу опустился на колени, что-то быстро бормоча и качая головой. Были сумерки, время, когда он обычно превращался в Абулу сверхъестественного, и глаза у него сделались уже не человеческие, но как у духа. Молился он с чувством, глубоко стеная. Мужчины же продолжали играть как ни в чем не бывало, словно Абулу не молился за них, словно одного из них не звали мистер Кингсли, а другого — именем йоруба, оканчивающимся на «ке». Я уловил конец пророчества:

— …когда ваш сын, мистер Кингсли, сказал, что готов пожертвовать родной дочерью ради денежного ритуала. Его застрелят вооруженные грабители, и кровь его замарает окно машины. Господь воинств, сеятель, говорит, что он…

Абулу еще продолжал свою речь, когда мужчина, названный мистером Кингсли, вскочил и в ярости бросился внутрь бунгало. Потом выбежал и, размахивая мачете и сыпля убийственными проклятиями, погнался за Абулу. Остановился он там, где дорожка с трудом пробивалась между кустами крапивы, и, возвращаясь, пообещал Абулу убить его, если тот еще раз приблизится к дому.

Мы тихонько покинули укрытие и последовали за Абулу к реке. Я плелся за братом, словно ребенок, ведомый на эшафот для порки, — боясь кнута, но не в силах свернуть. Обембе нес удочки, а я фонарь. Поначалу двигались мы медленно, чтобы не вызвать подозрений, но стоило зайти за Небесную церковь, скрывавшую реку от обзора с улицы, и мы прибавили шагу. Напротив церкви в луже собственной мочи лежал козленок, а на пороге валялась старая газета, принесенная, наверное, ветром: раскрывшись, она одним листом, как плакат, лепилась к двери.

— Подождем тут, — запыхавшись, сказал брат.

Мы почти подошли к концу тропинки, ведущей к реке. Я видел, что и Обембе боится, что грудь, из которой мы пили молоко отваги, опустела и сморщилась, как у старухи. Обембе сплюнул и затоптал слюну ногой в парусиновой туфле. Мы были уже совсем близко и слышали, как Абулу поет у реки и прихлопывает в ладоши.

— Он там, нападаем, — сказал я, и пульс у меня снова участился.

— Нет, — шепнул брат и покачал головой, — надо подождать немного, убедиться, что больше никого нет. Вот тогда и убьем его.

— Темнеет же.

— Не волнуйся. — Обембе огляделся по сторонам. — Убедимся только, что мужиков поблизости нет. Тех двоих.

Голос у него слегка надломился, как будто он до этого плакал. Я вообразил, как мы преображаемся в кровожадных человечков с его рисунков — бесстрашных, способных прикончить безумца, — но испугался, что мне не дано быть столь же храбрым, как те воображаемые мальчишки, убивающие Абулу камнями, ножами и удочками с крючьями. Я все еще предавался этим мыслям, когда брат развернул удочки и дал одну мне. Они были очень длинные, выше нас, как копья древних воинов. Со стороны реки по-прежнему доносились плеск, пение и хлопки, и тогда брат обернулся ко мне. В его взгляде я прочел вопрос: «Готов?» Команды к действию я ждал с замирающим сердцем.

— Ты боишься, Бен? — спросил Обембе и бросил враппу в кусты. — Скажи, тебе страшно?

— Да, страшно.

— Почему? Мы вот-вот отомстим за братьев, за Икенну и Боджу. — Он утер лоб, упер свою удочку в травянистую землю и положил руку мне на плечо.

Потом подошел ближе и, не выпуская из руки удочку, обнял меня.

— Слушай, не надо бояться, — прошептал он мне на ухо. — Видит Бог, мы поступаем правильно. Мы будем свободны.

Опасаясь сказать то, что я хотел сказать на самом деле: чтобы Обембе одумался и мы пошли домой, что мне страшно за него, — я пробормотал, напуская туману:

— Давай по-быстрому.

Лицо Обембе медленно, точно зажигающаяся керосиновая лампа, озарилось. В тот памятный момент я точно знал: колесико этой лампы поворачивают нежные руки моих мертвых братьев.

— Так и сделаем! — прокричал в темноту Обембе.

Подождав немного, он устремился в сторону реки, а я за ним.

Вылетев на берег, я даже толком не понимал, зачем мы орем, бросившись к Абулу. Может, криком я пытался вновь запустить вдруг вставшее сердце. Или же, потому, что брат мой заплакал, когда мы, точно солдаты прошлого, ринулись в атаку. Или потому, что дух мой катился впереди меня, как мяч по навозному полю. Достигнув берега, мы увидели, что Абулу лежит на спине и громко поет. Позади него тянулась река, окутанная покрывалом тьмы. Глаза безумца были закрыты, и даже когда мы накинулись на него с дикими, рвущимися из глубин души воплями, он словно нас не заметил. Джинн, внезапно овладевший нами в тот момент, забрался мне в голову и разорвал в клочья мой рассудок. Мы принялись вслепую хлестать Абулу удочками по груди, лицу, рукам, голове, шее — всюду, куда доставали, — с криками и слезами. Безумец лихорадочно вскочил и принялся в смятении махать руками и отступать назад, неистово крича. Я плотно зажмурился, однако временами все же приоткрывал глаза и видел, как хлещет кровь и летят в стороны куски мяса. Беспомощные крики Абулу потрясли меня до глубины души, но в те мгновения мы с Обембе, как две птицы в клетке, вымещали на нем свой гнев, перескакивая с жерди на жердь, сверху вниз — с пола на свод клетки и обратно. В панике безумец метался и что-то оглушительно громко выкрикивал. Мы продолжали бить его, взмахивали удочками, тянули их на себя, кричали, плакали и всхлипывали, пока ослабевший и весь покрытый кровью Абулу не завыл, как ребенок, и не рухнул с громким всплеском навзничь в воду. Мне как-то сказали, что если человек чего-то хочет, то пока ноги идут, он цели достигнет — и неважно, насколько она безумна. Так с нами и вышло.

Река уносила тело Абулу, точно раненого левиафана в облаке крови, а позади нас раздались голоса. Кричали на языке хауса. Мы обернулись, все еще во власти эмоций, и увидели, что к нам бегут двое с фонарями. Не успели мы сорваться с места, как один из них схватил меня за пояс брюк. Сильный запах перегара заглушил все прочие. Человек, невнятно тараторя, повалил меня на землю. Мой брат тем временем несся вдоль рощи и звал меня, удирая от второго преследователя, тоже пьяного. Мою же руку словно зажали в клещи — казалось, дернись я, и она оторвется. Пытаясь освободиться, я нашарил удочку и со всей отвагой ударил противника. Закричав, охваченный жгучей болью, он отшатнулся. Фонарик выпал у него из руки, и луч света на мгновение выхватил из тьмы его ботинок. Я сразу понял: это один из солдат, которых мы недавно видели на берегу.

Подхваченный вихрем страха, обезумев, я со всех ног побежал меж домов и кустарников, пока не достиг фургона Абулу. Там остановился и, упершись руками в колени, стал хватать ртом воздух — так, словно кислород мог напитать меня жизненной силой и успокоить. Тем временем я увидел, что солдат, гнавшийся за моим братом, бежит обратно к реке. Я спрятался за фургоном: сердце колотилось: я боялся, что солдат заметит меня. Я ждал, представляя, как он хватает меня и тащит за собой, но время шло, и вскоре я понял, что видеть меня он не мог: рядом с фургоном не было уличных огней, а ближайший фонарный столб рухнул, и над ним, словно стервятники над падалью, вились мухи. Юркнув в кусты на пятачке, отделявшем фургон от пустыря позади нашего двора, я отполз на приличное расстояние и побежал домой.

Мать уже наверняка закрыла магазин и вернулась, и потому я выбрал окольный путь — через поросячью лужу. Далекая луна освещала землю, и деревья застыли пугающими силуэтами — словно чудовища с темными, неразличимыми лицами. Когда я подбегал к забору, мимо, в сторону дома Игбафе, пролетела летучая мышь. Я проводил ее взглядом, вспомнил про их деда — наверное, единственного человека, кто видел, как Боджа прыгнул в колодец. Он умер в сентябре, в загородной больнице. Ему было восемьдесят четыре. Перелезая через забор, я услышал шепот: у колодца ждал Обембе.

— Бен! — окликнул он меня, вскакивая на ноги.

— Обе, — отозвался я.

— Где твоя удочка? — спросил брат, стараясь унять дыхания.

— Я… бросил ее, — запинаясь, ответил я.

— Зачем?!

— Она застряла в руке у того мужика.

— Правда?

Я кивнул:

— Он схватил меня. Пришлось отбиваться.

Брат, похоже, ничего не понял, и по дороге к помидорным грядкам я все ему объяснил. Затем мы сняли окровавленные футболки и, точно воздушных змеев, перебросили через забор, в кусты. Брат хотел спрятать свою удочку, но когда он включил фонарик, то на крючке мы увидели окровавленный кусок плоти. Пока Обембе соскребал ее о забор, я упал на четвереньки, и меня вырвало.

— Не волнуйся, — успокоил меня Обембе под пение сверчков. — Все кончено.

— Кончено, — не своим голосом повторил я, кивая. Брат, отбросив удочку, подошел и обнял меня.