После 9/11 мы думали, конец света настанет практически сразу, но он не наступил. Все так же нудно тянулась школа. Мои одноклассники были со мной милы из-за моего американского прошлого. Мы сложили тысячу бумажных журавликов-оригами, чтобы послать на «Ground Zero» в память о двадцати четырех погибших японцах и других жертвах упавших башен. Но к концу сентября всем уже поднадоело проявлять сочувствие и доброту и последовал резкий скачок враждебности. Явление это не было организованным, как раньше, по крайней мере, не с самого начала, так, случайная снайперская атака на пустом месте, если кто-нибудь нервничал или дергался. Подножка в коридоре, щипок в грудь. Жажда крови и вероломство носились в воздухе. Весь мир ждал, когда Америка нападет на Афганистан, но ничего не происходило, что, похоже, всех довольно сильно напрягало, даже моих одноклассников. Мы сдали предварительные экзамены, которые были как бы не в счет, но все равно показали, кто поступит в хорошую старшую школу и обеспечит себе отпадную жизнь, а кто останется лузером. Я. Мне бы быть к этому готовой, но я не была. Но какой смысл себя терзать, если другие всегда готовы сделать это за тебя?

Наконец 7 октября США начали бомбежку, а у меня опять начались месячные, и оба события стали своего рода большим облегчением.

Знаю, многие считают, говорить о подобных вещах противно и неприлично, и я надеюсь, ты не из их числа. Я не отношусь к девицам, для которых рассказывать всем и каждому о своем менструальном цикле — это эротический стимул. Я бы даже не заикнулась об этом, если бы это не играло роли в последующих событиях.

Месячные у меня начались еще в Саннивэйле, когда мне было двенадцать, что довольно обычно для Америки, но рано для Японии. Когда мы переехали в Токио, мне было четырнадцать, но потом вдруг месячные у меня прекратились, вероятно, из-за всего этого стресса и идзимэ. Я так думаю, мой организм пытался вернуться обратно во времени к счастливым дням детства. Короче, месячные у меня начались только на последнем уроке в тот день, когда сэнсей объявил, что США начали бомбить Афганистан, и вдруг я почувствовала, что у меня течет кровь. По глупости я к тому времени бросила привычку всегда носить с собой прокладки и прочее. Я знала, что задерживаться в школе опасно, даже на минутку, но шансов добраться домой без кровавой мегакатастрофы у меня не было, поэтому, как только прозвенел звонок, я подхватила манатки и побежала в туалет.

Школа, куда я ходила, была не новой, а старые японские туалеты не похожи на американские. Унитазы вмонтированы в пол, и надо приседать над ними на корточках, вместо того чтобы сидеть, как на стуле. Вот так я сидела, с задранной юбкой, запачканные трусики болтаются вокруг щиколоток, когда услышала, что дверь открылась, а потом закрылась. Кто-то зашел.

Тихо, как могла, я обмотала кусок туалетной бумаги вокруг ладони, чтобы сделать прокладку. Из соседней кабинки донесся шорох, будто крысы скреблись, карабкаясь по стенке. Я замерла. Стенки кабинок наглухо стыкуются с полом, слава Богу, так что снизу подглядеть невозможно, но все же это ужасное чувство — сидеть вот так на корточках со спущенными трусами, голая задница болтается в воздухе, и слушать, как скребутся крысы. Невозможно чувствовать себя более уязвимой. Я затаила дыхание. Все было тихо. Я задрала юбку и наклонилась, чтобы сунуть прокладку в трусики, и тут услышала шум опять, только теперь он шел сверху перегородки. Я услышала, как кто-то хихикнул, посмотрела вверх и увидела две неровные линии, состоящие из телефончиков-кейтай, которые высовывались из-за стенок с обеих сторон. Нацелены они были на меня. Я встала — очень быстро — и натянула трусы.

— Оооо, — услышала я. — Классный кадр!

Один за другим телефоны исчезли. Я одернула юбку и отступила в угол кабинки.

— Гааадость! — сказал кто-то. — Там кровь! Она даже не спустила за собой!

Я прижалась к выложенной плиткой стене, обхватив себя руками. Нужно ли мне спустить воду? Нужно ли мне попробовать сбежать? Была бы у меня винтовка, я бы выстрелила себе в горло.

— Бака! Все размазалось!

Я оттолкнулась от стены и потянулась к щеколде.

— Совсем не размазалось! Это ее волосы там!

Я отперла дверь и открыла. Они стояли у раковин плотной группкой вокруг Рэйко, разглядывая экранчики кейтаев друг у друга. Я пригнула голову и стала проталкиваться мимо них к выходу, но Рэйко выставила руку, как коп-регулировщик.

— Куда это ты собралась? — спросила она.

— Домой, — сказала я.

— Я так не думаю, — сказала она.

Тут кто-то схватил меня за воротник и толкнул в угол, где Дайсукэ снимал все на видеокамеру. Трое крупных девчонок толкнули меня на колени, потом на живот. Плитка на полу пахла мочой и хлоркой; она холодила мне щеку. Я почувствовала, как чье-то жесткое колено уперлось мне в спину, не давая подняться, и чьи-то руки задрали мне юбку до подмышек. Кто-то еще пнул меня в ребра.

— Давай сюда прыгалки.

Они это спланировали. Они придержали мне руки, потом натянули юбку на голову и завязали сверху прыгалками, как мешок, чтобы я не могла ничего видеть. Взяв меня за щиколотки, чтобы я не лягалась, они стянули с меня трусы.

— Ооо, в точку! — услышала я голос кого-то из них. — Да здесь кровища! За кровищу отвалят побольше!

— Бее, гадость. Воняет. Положи их уже в пакет, а то меня ща сблюет.

— Дайсукэ, ты бака. Ты чё не снимаешь? Нам видео нужно.

Внутри моего мешка в складочку было темно, а еще жарко и влажно, потому что я тяжело дышала, а выходить воздуху было некуда. Сквозь ткань юбки я еле-еле различала свет и смутные тени. Кто-то ткнул меня ногой в ребра и перекатил на спину, и теперь тени двигались надо мной, а плитка холодила мою голую попу. Они говорили о том, кто будет меня насиловать первым. Решили заставить это сделать Дайсукэ.

— Давай сюда камеру, — приказала Рэйко. — Снимайте с него штаны.

Они держали мне ноги раздвинутыми и заставили его встать на колени, а потом лечь на меня. Я почувствовала давление его тощего тела и как в меня впиваются его костлявые бедра, но он был слишком напуган, чтобы что-нибудь произошло, поэтому они столкнули его пинками, и я услышала, как он убегает. Теперь они говорили о том, что им нужно видео с изнасилованием, но после провала Дайсукэ никто пробовать не хотел. Может, они все были напуганы. Не знаю.

— Кто-то должен это сделать.

— У нее кровища. Противно слишком.

— Вы, мальчики, просто жалкие отстои.

— Ладно, тогда делай это сама, Рэйко. Будет лесбиянский видос. Так даже лучше.

— Бака. Я не лесбиянка.

Я просто лежала там, совершенно неподвижно. Кричать или сопротивляться не имело смысла. Их было слишком много, и никто бы не услышал меня и не пришел бы на помощь, но, в общем, это было и не важно, потому что я думала о Номере Один, и это придавало мне храбрости. Они могли сломать тело, но мой дух они сломать не могли. Они были всего лишь тени, и, слушая, как они спорят, я вдруг ощутила, как лицо у меня расплывается в тихой улыбке. Я вызвала свою супапаву, и скоро тени были всего лишь комары, вот они гудят где-то на заднем плане и могут реально достать, только если ты им позволишь.

— Эй, — услышала я. — Она дергаться перестала.

— Она не дышит.

— Крови так много, что-то слишком.

— Блин. Валим отсюда!

…Ты помнишь это чувство — ты маленький ребенок и притворяешься мертвым? Вот ты у себя на дворе в Саннивэйле, и вы играете в войнушку, и вдруг БАБАХ! — кто-то наставляет на тебя палку и стреляет? И вот ты падаешь, стискивая грудь. Земля такая холодная и влажная. Враг наблюдает за твоей гибелью, так что ты стараешься изо всех сил, стонешь и хватаешься за простреленное сердце, истекая кровью, но вот ты заканчиваешь, а война уже перекинулась на другую сторону двора.

И ты лежишь здесь, чувствуя, как земляной холод проникает тебе в щеку, в грудь, во все тело. На коленках у тебя влажные пятна, там, где они брякнулись о землю. Ты дрожишь. Земля пахнет грязью, и дождем, и химическими удобрениями для газона. От этого у тебя начинает болеть голова, но ты не двигаешься. Ты не можешь двинуться, потому что пришла твоя смерть.

И куда все ушли? — начинаешь думать ты. — Они что, обо мне забыли?

И сколько мне еще тут лежать?

Они будут играть вокруг моего мертвого тела, а потом пойдут домой? Как я пойму, что игра закончилась? Что, если мне никто не скажет?

Как это скучно — быть мертвым!

Наконец ты уже больше не можешь, и ты перекатываешься на спину и открываешь глаза, и вот над тобой огромное, толстое, ленивое небо, все в облачках. Ты моргаешь, наполовину уже поверив, что это не понарошку, смерть и вправду пришла. Медленно поднимаешь руку, потом ногу, просто посмотреть, что ты это можешь, а потом… хей! Смерти нет! С облегчением ты вскакиваешь на ноги, подбираешь ружье, самовольно возвращаешься в ряды живых и бежишь воевать опять.

Вот так я себя и чувствовала, разве что неба я не видела совсем, только трубки ламп дневного света, очень смутно, сквозь ткань юбки. В туалете было тихо, в коридоре снаружи — тоже. Плитка все еще была холодной, и попой я ощущала липкость крови. Я медленно села и стала толкать руками стянутую над головой ткань, пока прыгалки не поддались и юбка не освободилась. Туалет был залит ярким светом и совершенно пуст. Зубами я развязала веревку на запястьях. Они болели, и ребра тоже, там, куда меня пнули, но, в общем и целом, я была в порядке. Я намочила пару бумажных полотенец и вернулась в кабинку, чтобы отмыться, а потом села на поезд и поехала домой.

В тот же вечер они запостили видео в интернете. Кто-то из одноклассников переслал мне ссылку. Качество изображения с телефонных камер кейтаев было дерьмовым, картинка зернистая и трясущаяся, и лицо мое было различить непросто, за что я была благодарна, но все же видео было ужасающе четким. Голова и руки увязаны в юбку, дрыгаются голые ноги — можно сказать, я была похожа на гигантского доисторического кальмара, который дергается и пускает чернила в жалкой попытке отогнать от себя хищников.

Рядом с видео была ссылка на бурусера-фетиш-сайт, где хентаи могли делать ставки за мои окровавленные трусики. Аукцион должен был продлиться неделю, и ставки росли быстро, но в этот раз я вообще не чувствовала удовлетворения из-за количества кликов. Я выключила компьютер, не забыв почистить логи, на всякий случай, если папу вдруг охватит любопытство.

У нас все еще был единственный компьютер, который мне приходилось делить с папой. Довольно долго он совсем не выходил онлайн, но с тех пор, как началась эта его одержимость Падающим человеком, он вообще из интернета не вылезал. А уж когда США вторглись в Афганистан, это было все. Он забил на своих философов, на своих бумажных жуков и весь день напролет следил за войной, что было реально неудобно, потому что я имела дело с крайне деликатными бурусера-материалами и не хотела, чтобы он за мной шпионил, пока я исследую уровень цен на мои трусики. Это меня просто задолбало. Он мыкался у меня за спиной в ожидании, когда же наступит его очередь, пока, наконец, мне не приходилось просить его уйти, пожалуйста, мне ведь нужно хоть какое-то личное пространство. Но даже после этого он продолжал возникать в дверях спальни каждые пять минут.

— Просто скажи мне, когда закончишь, ладно? — говорил он каждый раз, пока, наконец, я не сдавалась и не пускала его к компьютеру, после чего он зависал там часами. Когда пришла мама и спросила, чего он там делает, он соврал, что ищет работу. Она сжала губы и отвернулась, прежде чем с них успели сорваться жестокие слова. Она ему не поверила, и я тоже, потому что мы обе проверяли историю его логов и видели, на каких сайтах он подвисает. Страницы, посвященные технологиям вооружений. Военные блоги. Сайты фанатов-милитаристов. Эль-Джазира. Съемки с орудийной камеры, которые выглядели как стратегия от первого лица, только очень плохого качества. Взрывы бомб. Падающие здания. Избиения. Трупы.

Это я его нашла.

Я прекратила ходить в школу после Инцидента с трусиками; аукцион продолжался. Я выходила из дома в форме, но вместо школы шла в интернет-кафе, где переодевалась в обычную одежду, и либо там же и подвисала, наблюдая за ставками и читая мангу, если погода была плохая, либо садилась в поезд и ехала в центр смотреть магазины. Потом я переодевалась обратно в форму и к ужину возвращалась домой.

Дни становились все холоднее, и листья на деревьях гинкго на улицах начинали превращаться в золото. Постоянно шел дождь, капли сшибали листья с ветвей, и они лежали, распластанные по мокрому черному асфальту, как маленькие золоченые веера. Гинкго напоминали мне о Дзико, и мне всегда грустно видеть раздавленные ногами прохожих семена и листья — выглядят они и пахнут, как собачье дерьмо или будто ту же собаку стошнило.

В день окончания аукциона я и сама не знала, мандраж у меня или депрессия, учитывая, что вскоре какой-то отвратный хентай будет глумиться над моими трусами. Приятным это чувство назвать было нельзя — ощущение, скорее, было мрачное, тяжелое и крайне противное, так что я поехала в тот магазинчик, торгующий хэнд-мейдом, на Харадзюку, и хорошо, что поехала, потому что именно тогда я нашла мой чудесный дневник À la recherche du temps perdu, и, помню, по пути домой настроение у меня было хорошим — типа, пока у меня есть тайный дневник, я смогу выжить.

Но как только я отперла дверь и вошла, мой оптимизм испарился. Что-то было не так — я поняла это по запаху. Квартира пахла вонючими листьями гинкго. Пахла, как наш переулок утром в субботу после того, как накануне хостесс привечали у себя своих пьяных дружков. Пахла, как помойка, пахла рвотой.

Я сняла обувь и ступила в кухню.

— Тадайма… — позвала я. Я уже рассказывала о «тадайма»? «Тадайма» значит «только что», и ты говоришь это, когда входишь к себе домой. Только что. Вот и я.

Папа не ответил, потому что только вот его-то и не было.

Его не было на кухне. Не было в гостиной. Том I «Великих умов философии Запада» лежал на столе, и телевизор был выключен. Эта деталь сразу бросилась мне в глаза, потому что телик он постоянно держал включенным и настроенным на CNN или BBC, чтобы всегда быть в курсе горячих новостей о войне. Но экран был пуст, а комната погружена в тишину. В спальне его тоже не было.

Я нашла его в туалете. Он лежал на полу, лицом вниз в луже рвоты, и хотелось бы мне тебе рассказать, как я бросилась к нему на помощь, но я этого не сделала. Я открыла дверь и увидела его, и чуть не подавилась от запаха, и тут во времени отворилась эта огромная пустота, и все замерло. Мне кажется, я сказала что-то вроде: «Ой, прости», — или еще какую глупость, потом сделала шаг назад и прикрыла за собой дверь.

Я постояла так немного, пялясь на дверь. Это было будто я случайно наткнулась на него в туалете, когда он делал по-большому, и увидела его пенис, или еще что. Не могу объяснить. Чувство было такое, будто это что-то очень личное и интимное, то, как он лежал, и я точно знала, он не хотел бы, что б я видела его вот так, поэтому я попятилась в прихожую, уперлась в стенку и сползла по ней.

— Папа? — спросила я, сидя на полу, но мой голос прозвучал, будто говорил кто-то другой, кто-то, живущий очень далеко. — Папа?

Он не ответил. Мой кейтай висел на цепочке у меня на шее, и я набрала 911, но потом вспомнила, что в Японии номер для экстренных вызовов — 119, так что я вместо этого позвонила 119, и так там и сидела, пока не приехала «скорая». Парамедики положили его на носилки и унесли. Я спросила, мертв ли папа, и они ответили, что нет. Я спросила, будет ли с ним все в порядке, но они отвечать не стали. Ехать с ним они мне не позволили. Они хотели вызвать женщину из полиции, чтобы она посидела со мной, пока мама не вернется с работы, но я сказала им, что мне почти шестнадцать и я привыкла быть одна. В квартире стало очень тихо, когда они уехали. Я все смотрела на карточку у себя в руках. Один из парамедиков написал там название больницы, куда они его повезли, но я не знала, как добраться туда на поезде. Я набрала маму, но попала на автоответчик, так что я попыталась оставить ей сообщение.

— Это я.

Ненавижу разговаривать с машинами, поэтому я сбросила вызов и вместо этого послала ей смску.

«Папу стошнило и он без сознания. Он в больнице Н., отделение Т.».

Что еще можно было сказать?

Мне захотелось пить. Я открыла холодильник и налила себе молока, но запах папиной рвоты смешался со вкусом молока, так что мне пришлось вылить все в раковину. Молоко образовало белую лужицу на поверхности нержавейки, потом лужица стекла, оставив бледную пленку. Я открыла кран, чтобы смыть ее водой, потом вымыла стакан и протерла раковину. Подумала, раз уж такие дела, может, мне стоит и за папой убрать, пошла на балкон и достала ведро и швабру. Запах был тошнотворный, в прямом смысле, поэтому я повязала чистое кухонное полотенце вокруг носа и рта и пошла в туалет.

Лужа рвоты была прозрачной, но какой-то желтоватой, с полурастаявшими кусочками чего-то похожего на карамельки. Один парамедик их тоже заметил. Он натянул резиновые перчатки, зачерпнул их целую кучку особым маленьким скребком из своего чемоданчика и положил в пробирку с пробкой.

— Ваш отец принимает какие-нибудь лекарства? — спросил он.

Я не знала. Остальные парамедики пытались развернуться с папой и носилками в тесной прихожей. Он быстро поглядел вокруг унитаза, а потом в корзине для бумаги.

— Вы знаете, где он держал свои лекарства? — спросил он.

Я не хотела, чтобы у папы были неприятности, и ничего не сказала.

— Это важно, — сказал парамедик.

Я указала на шкафчик с аптечкой, и он его открыл, но там ничего не было, кроме обычной фигни: аспирин, пластыри, слабительные какие-то, крем от геморроя и мамины средства для волос.

Остальные медики выкатывали папу из дверей.

— Где спальня?

Я провела его через прихожую. Занавески были задернуты, так что в комнате было довольно темно. Единственным источником света был монитор, и мой скринсейвер Hello Kitty окрашивал все в розоватые тона. На полу лежал розоватый футон, аккуратно разложенный, будто кто-то только что лег, а потом опять встал, потому что свет забыл выключить. Рядом с розоватой подушкой стоял стакан, полупустой кувшин с водой и пустая упаковка из-под таблеток. Парамедик положил упаковку в пластиковый пакет и направился к двери. Обернулся, дал мне карточку, а потом пристально на меня посмотрел:

— Ты в порядке?

— Я в порядке, — сказала я этим далеким голосом, совсем не похожим на мой. Я попыталась ему улыбнуться, но он уже был за дверью и бежал по коридору.

Рвота на полу немного подсохла. Я пошла обратно на кухню и достала из мусорного ведра пустую картонку из-под сока гуавы, ножницами разрезала ее пополам, а потом острым картонным краем соскребла с пола жижу и спустила в туалет. Я достаточно насмотрелась полицейских передач по телику и знала, что это называется уничтожать улики, но мне улики были не нужны. Я знала, что случилось, и знала, что все будут довольны, если мы просто притворимся, что это был несчастный случай. Глупый папа. Рассеянный папа. Ну постоянно с ним что-то случается. Потом в голову мне пришло кое-что еще.

Я положила картонку из-под сока гуавы в пластиковый пакет и пошла вниз, вынести его в помойный ящик на улице. Вернувшись в квартиру, я заперла за собой дверь. Первый том «Великих умов философии Запада» лежал на столе, но эллинистов он закончил давным-давно, поэтому я знала, что-то не так. Записка была засунута в середину главы «Смерть Сократа», на листке моей бумаги Gloomy Bear, аккуратно сложенном в три раза. Я вытащила листок. Имени на записке не стояло, и мне стало любопытно, кто, как он надеялся, найдет записку — я или мама, или мы вдвоем, или, может, он это просто для себя написал. В тот момент читать ее мне не хотелось, так что я все сложила, как было, и запихнула в карман школьного блейзера.

Вот что я подумала: если я прочту записку, а он уже умер, тогда я буду знать, что в этот раз он это всерьез, что он и правда хотел умереть, и это моя вина, потому что я вела себя с ним гнусно и жестоко. А если он еще не умер и я прочту записку, это могло его убить, и опять виновата буду я.

Логики в этом не было никакой, но тогда я думала именно так, и я знала, что бы я ни сделала, все равно буду чувствовать себя мерзко. Я все еще была в школьной форме. Я пошла в спальню, переоделась в джинсы и худи, переместив записку в карман толстовки, а потом вернулась в туалет, чтобы закончить с полом. Два отвратных Инцидента-в-Туалете за неделю. Странно.

Мама позвонила из офиса. У нее было собрание. Она заставила меня описать, что произошло и что именно я видела, а потом заставила прочесть название больницы, и адрес, и телефон на карточке. Потом спросила, буду ли я в порядке, если побуду одна.

— Конечно, — ответила я.

— Ты голодная? — спросила она. — Папа тебе оставил поесть?

— Я не голодная. — И, наверно, вообще больше никогда есть не захочу.

— Я позвоню тебе из больницы. Жди меня. Не выходи.

— Мам?

— Да?

Я хотела сказать ей о записке, но не знала, можно ли это делать.

— Что такое, Наоко? — голос у нее был напряженный. Она хотела поскорее уйти.

— Ничего.

Мы повесили трубки. Я вынула записку из кармана худи. Может, я была не права. Надписи, для кого записка, не было, так что, может, это вовсе и не записка. Я развернула лист. Там было две фразы, написанные папиным маниакальным почерком. Первая была такой:

Эту фразу я узнала. Это были слова Сократа, он сказал так своему другу Критону прямо перед тем, как выпить яд цикуту. Критон пытался отложить неизбежное, уговаривая Сократа подождать еще немного. Он говорил, типа: «Куда спешить-то? Времени еще полно. Почему бы не потусоваться с друзьями, поужинать, выпить по бокальчику вина?» Но Сократ отвечал, типа: «Забудь об этом. Не хочу чувствовать себя дураком. Давай-ка уже с этим покончим», — и так и сделал. Папе ужасно нравилась эта история, и он мне ее как-то рассказал. У него была теория, как именно это проливало свет на западный тип мышления, но я не понимала, о чем он говорит. Мне только запомнилось, что «Критон» он произносил, как «Куритто», и мне нравилось, как это звучало. Будто печеньку пополам ломают, или как сверчки в траве.

Под первой фразой была вторая:

Тут мне в голову пришла ужасная мысль. Я пошла обратно в спальню. Hello Kitty мигала мне розовым с экрана, но когда компьютер проснулся, Hello Kitty исчезла, и вот я уже гляжу на сайт бурусера-хентай, на страницу, где выставлены на продажу мои трусики. Я забыла подчистить логи в браузере. И он должен был это увидеть. Аукцион был окончен. Выиграл некто по имени Lolicom73. Я просмотрела историю ставок. В какой-то момент кривая ставок достигла пика, а потом выровнялась, но в последний час вдруг выскочил новый участник, C.imperator, и поднялась суматоха — ставки поднимались и перекрывались опять, но в оставшиеся две секунды Lolicom73 перебил последнюю ставку C.imperator’а.

Lolicom73 стал гордым обладателем моих трусиков. C.imperator проиграл. Я пошла в туалет, наклонилась над унитазом и меня стошнило — но, по крайней мере, у меня все аккуратно попало внутрь.

Я вернулась в гостиную. Записка все еще лежала на книге, где я ее оставила. Я подобрала ее, скомкала в кулаке и бросила через всю комнату, но бумажка срикошетила от дивана и упала на ковер. Мне хотелось, чтобы это был камень или бомба. Мне хотелось, чтобы эта штука оставила огромную дыру у нас в гостиной или вообще разнесла в клочки все это дурацкое здание. Но бомбы у меня не было, так что я подобрала первый том «Великих умов философии Запада» и швырнула его в балконную дверь. Книга была тяжелая, но стекло тоже было такое толстое, и книга просто отлетела от него и шлепнулась на пол заглавием вниз. Это меня еще больше взбесило, и я подняла книгу опять, только теперь я раздвинула двери балкона, прежде чем кинуть. И пока я наблюдала, как эллинисты кувыркаются над перилами балкона, взъерошенные страницы, как перья под мышками у последнего архиоптерикса, я чувствовала неимоверное облегчение. Я слушала, считая моменты до тихого стука внизу, но их прошло уже что-то слишком много.

— Эй!

Я замерла. Голос доносился снизу, с улицы.

— Эй! Не пытайся спрятаться. Я знаю, ты там, наверху!

Это был молодой женский голос, и звучал он не слишком сердито, так что я шагнула на балкон и заглянула через перила. Снизу на меня смотрело симпатичное круглое личико. Это была одна из хостесс, живущих по соседству. Я узнала ее по общественным баням. У нее всегда находилась для меня улыбка, и теперь она тоже меня узнала.

— О, это ты, — сказала она. Книгу она держала в руках. — Это ты уронила?

С виду с ней все было в порядке, поэтому я кивнула.

— Тебе надо бы поосторожней, — сказала она, будто ничего особенного не случилось. — Могла и убить кого-нибудь.

— Извините, — сказала я. Голос меня все еще не очень слушался, так что не знаю, слышала она меня или нет.

— Короче, я просто оставлю ее здесь, ладно? — Она положила книгу на низкую бетонную стенку, которая шла между зданием и тротуаром. — Ты бы лучше сошла вниз и забрала ее, а то ее может взять кто-нибудь.

Она посмотрела на название.

— Или, может, нет. В общем, я ее просто оставлю здесь, ладно?

— Спасибо! — прошептала я, но она уже повернула за угол и исчезла.

Они промыли папе желудок, чтобы уж точно ни одной таблетки не осталось внутри, и он-таки не умер, даже близко к тому не было. Мама вернулась домой из больницы и сказала, что с ним все будет в порядке. Я не сказала ей о записке в Сократе.

Когда папу выписали, мы все собрались в гостиной для еще одного разговора по душам, или, если хочешь, можно назвать это семейным советом. Папин голос звучал монотонно, будто он затвердил свои реплики, в которые совершенно не верил. Он извинился передо мной. Он сказал, что это вышло случайно, он был такой усталый, но заснуть не мог. Он потерял счет, сколько таблеток принял. Это не повторится. Ни записку, ни аукцион он не упомянул.

Мама внимательно наблюдала за представлением, а когда он добрался до конца, голос у нее звучал облегченно:

— Ну конечно, это вышло случайно, — сказала она, обращаясь ко мне. — Мы это и так знали, правда, Нао?

Она повернулась обратно к папе и стала его журить:

— Глупый папа! Ну как можно быть таким рассеянным? Теперь мы с Наоко будем хранить для тебя твои лекарства, и, если тебе понадобится таблетка, тебе надо будет попросить. Правда ведь, Нао-чан?

Меня в это не втягивай, подумала я, но сама только кивнула, разглядывая при этом посекшиеся концы волос. Я не могла смотреть ни на кого из них. После того как семейный совет был окончен и мама пошла спать, я вручила папе лист бумаги Gloomy Bear, аккуратно сложенный в три раза. Выглядело это точь-в-точь как его Сократская записка, и он побледнел, и только открывал и закрывал рот, как умирающая рыба.

— Ты бы лучше прочел это, — сказала я.

Он развернул листок и стал читать. Там было две фразы. Когда он закончил, то кивнул и снова сложил бумагу.

— Да, — сказала он. — Ты права.

Вот какой была моя первая фраза:

И вторая:

Иногда нужно высказать то, что у тебя на уме.

В ту ночь, когда родители наконец заснули, я потихоньку пробралась в ванную, вооружившись парой ножниц и электрической машинкой, которую мама купила папе, когда ему еще не был безразличен собственный вид, личная гигиена, устройство на работу и все прочее. Обрезать волосы так, чтобы их можно было потом сбрить, заняло долгое время. Я воткнула машинку в розетку и включила. Шум был ужасный! Я быстро выключила машинку и прислушалась, но из спальни не доносилось ни звука, так что я прикрыла дверь и обмотала машинку полотенцем, чтобы заглушить шум моторчика. Покончив с бритьем, я собрала все мои длинные волосы и спрятала их в мусоре в бумажном пакете, а потом протерла раковину туалетной бумагой. Я прикрыла свою голую голову капюшоном худи и заползла обратно в футон. Это было ужасно странное чувство, и я все продолжала притрагиваться к макушке.

Я сидела в дзадзэн под одеялом весь остаток ночи, и, как только небо просветлело, я оделась и вышла из квартиры. Худи я надела под школьный блейзер, что было совершенно против правил, но мне надо было спрятать свою голую голову. Было еще так рано, что я решила купить кофе из автомата и посидеть на каменной скамейке в саду перед храмом, чтобы убить время. Монах вышел разровнять граблями камешки. Он поднял взгляд и увидел меня. Может, он понял, что происходит у меня под капюшоном — что-то между нами проскочило, и он мне кивнул. Я поставила банку кофе на скамейку, стянула капюшон, а потом хорошенько поклонилась ему, правильным буддийским поклоном: ладони сложены вместе, глубоко, как учила меня Дзико. Выпрямившись, я увидела, что он отставил грабли и возвращает поклон, тоже как следует. Мне стало от этого хорошо; вот поэтому-то я так и люблю монахов и монахинь. Они знают, как быть вежливыми с каждым, неважно, насколько этот каждый болен на голову.

Я подождала, пока не прошло время последнего звонка, а потом пробежалась остаток пути до школы. На площадке никого не было, и я скользила по пустым коридорам тихо, как призрак, пока не добралась до своего класса. Поскольку сквозь стены я ходить все еще не умела, вместо этого я с треском распахнула дверь. Сэнсей как раз был на середине переклички, но я не стала просить прощения за то, что прервала его или за то, что опоздала. Кто-то из банды Рэйко начал хихикать, и краем уха я уловила «аукцион», и «трусики», и «чистая прибыль». Мне стало понятно, что каждый в классе слыхал об Инциденте с трусиками и следил за аукционом в последние несколько дней. Это был общий проект всего класса.

Но я проигнорила шепотки и прошагала к своему месту. Может, капюшон под моим блейзером дал им понять, что-то изменилось, а может, это была моя прямая осанка, как у солдата, марширующего на битву, а может, энергия моей супапавы поразила их так, что они ошалели. Один за другим они замолкли. Я подошла к своей парте, но вместо того, чтобы сесть на стул, я вскарабкалась на него, а потом на парту и встала там, гордо и прямо. Потом, когда все уже точно на меня смотрели, я сняла капюшон.

По комнате пронесся вздох, и у меня по позвоночнику пробежали мурашки. Супапава моей лысой сияющей головы лучами прошила класс, озарив мир, яркая лампочка, путеводный маяк, посылающий свет в каждую щелочку, заполненную тьмой, и ослепляющий всех моих врагов. Я уперла кулаки в бедра и смотрела, как они дрожат, заслоняя руками глаза, чтобы защититься от моей невыносимой яркости. Я открыла рот, и пронзительный крик вылетел у меня из горла, как орел, и сотряс землю, проникая во все уголки Вселенной. Я смотрела, как мои одноклассники зажимают руками уши, и видела, как между пальцами у них течет кровь от лопнувших барабанных перепонок.

А потом я остановилась. Почему? Потому что мне стало их жаль. Я слезла с парты и прошла к доске. Став лицом к учителю, я поклонилась, сложив вместе ладони, а потом повернулась к одноклассникам и поклонилась им тоже, глубоко, как следует, а потом ушла из класса. Теперь можно было уже и уйти, и мне стало даже немного грустно, потому что я знала, что никогда не вернусь.

Папа настолько хорошо научился на меня не смотреть, что так ничего и не заметил. Я обрила голову и победила одноклассников своей нереальной супапавой, я пошла домой и весь остаток дня ждала, когда он заметит, что я сделала с волосами, но он не заметил. Мама-то, конечно, сразу все просекла. В ту же минуту, как она вошла домой тем вечером и заметила капюшон, она психанула и потребовала, чтобы я рассказала ей, что случилось. Про Инцидент с трусиками я не упомянула, вместо этого просто объявила, что я бросаю школу и ухожу из дома, чтобы стать монахиней. Это было наполовину всерьез. Какая-то часть меня по правде этого хотела, уйти в храм к бабушке Дзико и подписаться на жизнь, состоящую из дзадзэн, уборки и производства солений.

Ну нет, сказала мама, я еще недостаточно взрослая, чтобы из дома уходить, сначала нужно старшую школу закончить. Тут она сильно просчиталась. Ей бы просто разрешить мне, но вместо этого мы проскандалили три дня, и в конце концов я согласилась, по крайней мере, вступительные экзамены сдать — они уже надвигались. Мне это было неважно, поскольку я знала, что никуда в хорошее место я не попаду, но я пообещала ей попробовать, и, по крайней мере, она больше не проедала мне плешь.

На той же неделе в общественных банях я увидела ту хостесс, которой чуть не попала по голове «Великими умами философии Запада», и она меня тоже узнала сразу, даже без волос. Но вместо того чтобы отвести глаза, как делали практически все, она прищурилась и внимательно меня оглядела, и, наконец, кивнула.

— Миленько, — сказала она. — Хорошая форма. У тебя красивая голова.

Мы сидели в ванне, по горло в воде. В запотевшем зеркале я могла различить собственный белый череп, покачивающийся на поверхности исходящей паром воды, как вареное яйцо.

— Мне посрать на красоту, — проинформировала я ее. — Я супергерой, а супергероям красота не нужна.

Она пожала плечами:

— Ну не знаю насчет супергероев. Но ведь это не помешает? Быть немножко красивой?

Наверно, нет.

— Мама распсиховалась, — сказала я ей. — Хочет парик купить.

Она кивнула, вытянула свою красивую руку и стала смотреть, как капли падают с изящных пальцев.

— Ладно, — сказала она. — Я тебя свожу. Знаю одно хорошее местечко.

Будто я ее просила.

…Она мне сказала, что зовут ее Бабетта, не слишком типичное японское имя. Бабетта не всегда была Бабеттой. До этого она была Каори, когда работала хостесс в клубе на Асакусе, перед тем как ее уволили за то, что она переспала с бойфрендом мамы-сан. Клубная жизнь все равно ее уже достала, сказала она. Клиенты были слишком сентиментальные, сплошные сопли. Она поменяла имя на «Бабетта» и устроилась на работу в «Милый фартучек Фифи», где работать было очень весело и приятно, пока фартучек еще был мил, а не уныл.

Бабеттина страсть — это косплей, и у «Фифи» она может носить хорошенькие юбочки с оборками, и переднички, и чулки, и кружева. Как она нарядится для работы, то становится похожа на дорогущее маленькое пирожное с марципановыми цветочками, съедобными блестками и сахарными сердечками, вся такая сладкая и вкусненькая, просто съесть хочется, но не стоит обольщаться. Сопли у Бабетты отсутствуют начисто.

Поскольку в школу я больше не ходила, делать мне днем было особо нечего, так что мы договорились о времени и вместе сели в поезд до Акибы.

— Мне нравится с тобой ездить, — сказала она. — Люди на нас смотрят. Можно бы тебе симпатичных одежек раздобыть. Ты бы очень сибуи смотрелась в красивом наряде с твоей очаровательной лысой головкой. Может, тебе стоит одеться, как монашка. Ой, нет, погоди, пупсом! Да. С кружевным чепчиком ты будешь смотреться точь-в-точь, как маленький миленький лысенький пупсик. О, это будет ужасно мило!

— Ты вроде как с париком мне помочь собиралась, — напомнила я ей, но втайне была очень довольна.

«Акибахара» — это значит «Поле осенней листвы», но и поля, и листва сгинули, уступив место магазинам электроники, и сегодня это место называют Акиба, или Городом Электроники. Раньше я тут по-настоящему никогда не бывала. Я думала, это сюда манга-отаку и лузеры-гики вроде папы ходят, чтобы продать компьютерное «железо», когда у них деньги кончаются, но как же я была неправа. Акиба — дикое и странное, но совершенно восхитительное место. Ты бредешь по этим узким переулкам и торговым улочкам, и все вокруг заставлено магазинчиками и прилавками, заваленными материнскими платами, и DVD-ишками, и трансформаторами, и геймерскими примочками, и снарягой для фетишистов, и фигурками манга, и надувными секс-куклами, и корзинами, набитыми электроникой, и костюмами горничных, и школьными трусиками. Куда ни посмотришь, взгляд обязательно наткнется на яркий анимэ-постер или гигантский баннер — они свисают с верхушек зданий — с гигантскими девушками-моэ, у каждой — сияющие круглые глаза размером с детский бассейн и роскошные монструозные сиськи, выпирающие из костюма галактического супергероя, и только и слышишь что безумные «бдзынь! бдзынь! бдзынь!» из аркад с игровыми автоматами, и «пинь! пинь! пинь!» из залов пачинко, и динамики с витрин верещат о мгновенных распродажах, и маленькие французские горничные на улицах взывают к мальчикам-отаку, когда те проходят мимо. Полями осенней листвы здесь больше даже не пахнет.

Бабетта вела меня сквозь толпу, держа за руку, чтобы я не отвлекалась или не потерялась вообще. Я чувствовала себя тупой туристкой с отвисшей челюстью, как американка, что напомнило мне о Кайле. Тыщу лет о ней не вспоминала, но тут вдруг мне захотелось как-нибудь так устроить, чтобы Кайла материализовалась прямо посреди Города Электроники, просто чтобы взорвать ее маленький американский мозг made in Силиконовая долина. Эта сторона Токио решительно мне нравилась, и мне не терпелось раздобыть парик — на тот момент мне хотелось такой длинный, суперпрямой и розовый, как у Анемон из «Eureka 7» — и, может, какой-нибудь симпатичный костюм, чтобы я могла вписаться в обстановку, и тут мы проходили мимо магазинчика, торгующего DVD, где вся витрина была заставлена плоскими телевизорами. Из динамиков доносилась тренькающая бойцовская музыка. На экранах телевизоров взрывались фейерверки и появлялось название: ГЛАДИАТОРЫ-НАСЕКОМЫЕ! Потом комментатор орал: «Следующий бой, Сверчок Прямокрылый против Богомола Обыкновенного!»

Мы остановились и стали смотреть, как чудовищный сверчок загоняет бледно-зеленого богомола в угол стеклянного террариума. Картинка повторялась на каждом экране, видео передавало каждую микроскопическую деталь. Посмотрите на эти челюсти-болторезы! Как они впиваются в глаз богомола! Дробят его прозрачные крылышки!

Бой закончился, когда сверчок оторвал богомолу голову.

С помощью клешней бледный скорпион приподнял жука в воздух. Жук встал на дыбки и перевернулся на спину, обнажив брюшко. Членистый хвост скорпиона изогнулся, чтобы нанести отравленный удар. Сасу! Сасу! Желтый Скорпион жалит! Жук-олень содрогнулся. В маленьком голом террариуме спрятаться ему было негде. Его хилые ножки дрыгались и извивались в воздухе, а потом перестали. Похоже, Жук-олень проиграл, да, он умирает, он умирает, он… УМЕР!

На экране вспыхнули неоново-яркие буквы. Желтый скорпион победил!

Я начала плакать.

Я не шучу. До сих пор ничто не могло заставить меня заплакать, ни переезд из чудесного Саннивэйла в отстойную дыру в Японии, ни сумасшедшая мать, ни отец-самоубийца, ни бросившая меня лучшая подруга, ни даже месяцы и месяцы идзимэ. Я просто не плакала. Но почему-то вид этих дурацких жуков, раздирающих друг друга на части, — это было для меня чересчур. Это было ужасно, но, конечно, дело было не в насекомых. Дело было в человеческих существах, которым казалось, что на это забавно смотреть.

Я скорчилась рядом с тем зданием, обхватила себя руками и заплакала. Бабетта стояла надо мной на страже, теребила кружевную оборку своего фартучка и легонько постукивала пальцами по моему безволосому скальпу, будто дыню выбирала или разучивала гаммы. Изнутри головы прикосновения ее пальцев были похожи на капли дождя, барабанящие по черепу. Через какое-то время она зажгла сигарету и закурила, и к тому времени, как она затоптала окурок шестидюймовым каблуком своей платформы, я снова была о’кей.

— Прости, — сказала я.

— Да без проблем, — сказала она. Она изучила мое лицо, потом принялась рыться в сумочке. — Ты с ума по жукам сходишь, или что?

— Да нет, в общем. Мой папа их любит. Из бумаги складывает. Одно из его хобби.

— Странно, — сказала она, вытягивая из сумки салфетку и стирая что-то у меня с щеки. — А какое у него другое хобби?

— Самоубийство совершать.

Она вручила мне салфетку.

— Хмм. Ну, если он еще жив, похоже, у него плоховато получается.

— Жуки у него выходят лучше, — я высморкалась и засунула салфетку в карман. — Он занял третье место в «Великих войнах насекомых» со своим летучим жуком-оленем.

— Потрясающе, — сказала она. — Ты, наверное, им гордишься.

— Ага, — ответила я, и на секунду это и правда было так.

— Ты теперь можешь по магазинам ходить?

— Конечно, — сказала я, следуя за ней.

Мы купили для меня симпатичную вязаную шапочку, парик длиной до плеч, и кружевную нижнюю юбочку, и свободные носки, а потом она повела меня к «Фифи» познакомиться с горничными. Бабетта была всего на пару лет старше меня, но ей в точности было известно, какая мне нужна поддержка и как поднять мне настроение.