— Эта Бабетта, похоже, ничего себе, — сказал Оливер. — Мне кажется, она может стать Нао хорошим другом… — сказал он.

— Хотелось бы мне пройтись по Акибе, — сказал он. — …Грустно, насчет жуков.

Она захлопнула дневник, сняла очки, и положила и то, и другое на столик у кровати. Спихнув кота с живота, она выключила свет.

— Спокойной ночи, Оливер, — сказала она, поворачиваясь к нему спиной.

— Спокойной ночи, — ответил он. Кот свернулся калачиком в ямке между ними и заснул опять. Так они и лежали, бок о бок, в молчании. Прошла пара тысяч моментов.

— Я что-то не то сказал? — спросил он в темноту.

Она могла притвориться, что спит, или она могла ответить.

— Да, — сказала она.

Ей практически было слышно, как он думает.

— Что? — спросил он наконец.

Обращаясь к стене, она заговорила, стараясь, чтобы голос звучал ровно:

— Прости, — сказала она. — Но я тебя не понимаю. На девочку напали, связали и чуть не изнасиловали, ее видео выложено на каком-то фетишистском сайте, ее нижнее белье было продано на аукционе какому-то извращенцу, ее отец, ничтожество, видит все это, и вместо того, чтобы разбиться в лепешку, но помочь ей, он пытается покончить с собой в туалете, и именно ей «везет» его обнаружить — и после всего этого все, что ты имеешь сказать, — Бабетта «ничего себе»? «грустно насчет жуков?»

— Ох.

Прошло еще несколько сотен моментов.

— Я понимаю, о чем ты, — сказал он. — Но ведь хорошо, что у нее есть настоящий, добрый друг, правда?

— Оливер, Бабетта — сутенер! Она не проявляет к Нао никакой доброты, она ее рекрутирует. У нее в этом ужасном кафе с горничными организован бизнес по торговле платными свиданиями.

— Правда?

— Правда.

В его голосе звучало неподдельное удивление:

— И что, все кафе с горничными такие?

— Ты имеешь в виду, все ли эти кафе — бордели? Наверное, нет. Но это конкретное — да.

Он немного подумал над этим.

— Ну, похоже, насчет Бабетты я был неправ.

— Да. Был.

— Но это неправда, что папа Нао не пытался помочь.

Тут она не выдержала. Она села и включила свет.

— Fuck, ты что, издеваешься? — сказала она, что есть силы ударив кулаками в мягкие складки покрывала. — Он узнаёт про этот хентайный сайт — и принимает таблетки, пытается покончить с собой? Как именно это может помочь?

Он не смотрел на нее, иначе бы понял — градус накала гораздо выше, чем можно было судить по ее голосу, иначе, может, он бы отступил. Кот знал. В ту же минуту, как Рут начала бить кулаками по покрывалу, Песто был таков — спрыгнул с кровати и вон из комнаты. Они услышали, как хлопнула кошачья дверь, когда он выскользнул под надежный покров ночи.

…Оливер глядел в потолок и пытался защитить свою точку зрения.

— Он старался помочь. Он ставки делал. Пытался выиграть аукцион. Не его вина, что он проиграл.

— Что?

— В ставках, — он был в замешательстве. — На ее трусы. Ты этого разве не поняла?

— Откуда ты знаешь?

— C.imperator? Тот, который аукцион проиграл? Это был он. Это был отец Нао.

Слушая, она почувствовала, как по ее лицу разливается волна жара.

— Cyclommatus imperator, — продолжал он. — Ты разве не помнишь?

Она не помнила.

— Это латинское название жука-оленя, — объяснил он. — Которого он из бумаги сложил? Это был летучий Cyclommatus imperator. Он выиграл третье место в битве жуков-оригами.

Конечно, это она помнила. Она просто забыла латинское название, и было просто невыносимо, что он помнил. Было невыносимо, как он считал нужным говорить медленно и осторожно, и вдаваться в объяснения, будто она была имбецилом или болела Альцгеймером. Этим тоном он разговаривал с ее матерью.

— Нао сразу узнала латинское название, — сказал он. — Поэтому она была так расстроена. Как только она увидела записку, она знала. «Я был бы смешон в глазах окружающих, цепляясь за жизнь, когда я более ничего не могу предложить». Ее отец говорил об аукционе, и Нао это поняла, поэтому она и пошла проверить компьютер. Такая у меня теория.

У него и теория была, это просто невыносимо, как и этот его самодовольный тон.

— Он больше ничего не мог предложить, понимаешь? На аукционе, поэтому он проиграл. И он не хотел показаться смешным в глазах…

— Я уже поняла, — резко оборвала она. — Это отвратительно. Он делал ставки на трусы своей дочери. Только больной станет делать ставки на нижнее белье собственной дочери.

У Оливера был удивленный вид.

— Он просто пытался спасти их, чтобы они не достались никому другому. Не хотел, чтобы их купил какой-то хентай. Он же не для себя их пытался купить.

— Откуда ты знаешь?

— О, вау. Ты сумасшедшая. Если ты правда так думаешь, ты сама больная.

— Спасибо.

— То есть, может, он и неудачник, но…

— Ну, тебе ли не знать.

Только слова вылетели у нее изо рта, ей захотелось затолкать их обратно.

— Я не имела это в виду. Ты меня сумасшедшей назвал. Назвал меня больной. Я разозлилась.

Но было уже поздно. Она смотрела, как затуманиваются его синие глаза, когда за ними возникает стена, и как втягиваются за стену уязвимые части. Когда он заговорил, голос его звучал чужим, отстраненным:

— Он не хентай. Он просто любит ее, вот и все.

Она опять выключила свет. Слишком поздно было пытаться что-то исправить. Она проговорила в темноту:

— Если он ее любит, тогда он больше не должен пытаться покончить с собой. Или, наконец, сделать это как следует.

— Уверен, так и будет, — тихо ответил Оливер.

Они ссорились нечасто. Ни один из них не любил спорить, и на определенные территории они избегали заходить. Он знал, что не стоит подкалывать ее насчет памяти. Она знала, что не стоит называть его неудачником.

Он им и не был. Он был самый интеллигентный человек из всех, кого она знала, автодидакт, ум, открывший ей заново мир, расколов его, как космическое яйцо, явив ей вещи, которые она сама бы никогда не заметила. Десятки лет он был художником, но из принципа называл себя любителем. Он был страстным ботаником; его хобби было выращивать и прививать, взламывать ограничения межвидовой гибридизации. Бывало, он возвращался из питомника в саду с триумфальным видом, крича: «Сегодня знаменательный день!» — после того, как ему удавалось убедить редкое дерево дать отросток или когда принимался привитый саженец. У себя на подоконнике он выращивал кактусы из семян, крошечными кисточками из соболя собирая крупинки желтой пыльцы с мужских растений и бережно перенося их на женские цветки. Он делал маленькие шапочки из сетки, похожие на шутовские колпачки, для своих Euphoria Obesa, и надевал их на круглые головы женских растений, чтобы не дать оплодотворенным семенам разлететься в воздухе.

До того как он заболел и они переехали на остров, он получал гранты и время от времени заказы на лэнд-арт; вносил вклад в их общий доход, преподавая и читая лекции. После того как они переехали, он продолжал заниматься любимым делом, несмотря на то, что был болен. Он писал статьи, заочно участвовал в арт-событиях, начинал новые проекты, такие, как НеоЭоцен. Ездил в Ванкувер участвовать в создании городского леса под названием «Средства производства», где должны были расти деревья для местных художников: древесина для мастеров по инструментам, прутья для плетельщиков, целлюлоза для производителей бумаги. Где бы они ни путешествовали, он всюду собирал семена и побеги: гетто-пальмы из Бруклина, метасеквойя из Массачусетса, гинкго — живое китайское ископаемое, с тротуаров Бронкса. В Дрифтлессе, еще до 9/11, он собрал корневища боярышника, на который привил мушмулу.

— Это мой величайший триумф! — сказал он, и пока она готовила, он сидел на лестнице и рассказывал ей историю мушмулы — плода, похожего на яблоко, который вкуснее всего есть подгнившим, несмотря на характерный противный запах.

— Похоже на засахаренные детские какашки.

— Мило, — сказала она, подсыпая в суп шалфей.

— Как на эту ягоду только не клеветали, — сказал он. — В Елизаветинские времена англичане называли их «открытая задница». Французы cul-de-chien, или «собачья задница». Шекспир использовал их в качестве метафоры проституции и анального сношения. Где твой том с «Ромео и Джульеттой»?

Она послала его наверх в ее кабинет за риверсайдовским изданием Шекспира, и через минуту он уже сидел на прежнем месте с тяжелым томом на коленях и читал вслух отрывок:

— Это Меркуцио, издевается над Ромео, что тот никак не добьется ничего от Джульетты, — сказал он ей.

Она прикрутила газ и накрыла суп крышкой.

— И где только ты это все находишь?

Он рассказал ей о сайте энтузиастов мушмулы, где он набрел на цитату из Шекспира. Он наткнулся на идею привить мушмулу на боярышник, штудируя «Некоторые эксперименты, касающиеся рыб и плодов» некоего Джона Тавернера, джентльмена, опубликованные в Лондоне в 1600 году.

— Эта книга наблюдений джентльмена относительно рыбных прудов и плодовых деревьев, — сказал он мечтательно. — Хотел бы я опубликовать такую книгу.

Он был наименее эгоистичным человеком из всех, кого она знала, и амбиций у него тоже было немного. Собственные проекты лэнд-арта, такие, например, как «Средства производства», он признавал успешными, только когда его участие в них заканчивалось.

— Я хочу, чтобы зритель обо мне забывал.

— Почему? — спросила она. — Разве ты не хочешь, чтобы тебя знали по твоим работам?

— Смысл не в этом. Смысл не в какой-то системе узнавания. Не в рынке искусства. Произведение становится успешным, когда всякая продуманность, всякая рукотворность исчезают, и после многих лет урожаев и нового роста люди начинают воспринимать его как часть окружающей среды. Когда последний отпечаток моей личности как художника или драматурга-садовода полностью исчезнет. Когда это больше не будет важно. Вот тогда произведение становится по-настоящему интересным…

— Интересным — как?

— Оно становится чем-то бо́льшим, чем «искусство». Становится частью оптического подсознания. Перемена завершена. Это просто новая норма — все так, как оно и должно быть.

По его собственным меркам, работы его были успешными, но чем большего успеха он добивался, тем труднее ему становилось сводить концы с концами.

— Никогда я не стану флагманом индустрии, — сказал он покаянно как-то вечером, когда они размышляли над своими финансами и пытались понять, как они будут расплачиваться по счетам. — Я чувствую себя таким неудачником.

— Не смеши меня, — сказала она. — Если бы мне нужен был флагман индустрии, я бы за него и вышла.

Он грустно покачал головой:

— В саду любви ты выбрала лимон.