Театр-студия киноактера

Итак, я с удовольствием осваивала новую профессию дуб­ляжной актрисы и спокойно ждала, когда в Театре киноактера появится объявление о вводе в репертуар нового спектакля. Амплуа травести меня не привлекало — я считала это пройденным этапом. Мне хотелось сыграть женщину моего возраста и доказать режиссерам, что я могу играть не только детей и совсем юных девушек. Тем более что я считала, что наш театр существует, с одной стороны, для «тренажа», чтобы актеры не теряли навыка, когда они свободны от съемок, а с другой стороны, чтобы они имели возможность попробовать себя в новом качестве — сначала в театре, а потом и в кино. Ведь не секрет, что кинорежиссеры редко решаются на такие эксперименты и многие актеры всю жизнь играют в одних и тех же амплуа, так и не раскрыв до конца своих творческих возможностей. Я, например, мечтала сыграть роль Норы в пьесе Ибсена, но, увы, художественный руководитель театра считал, что я слишком маленького роста и зритель не поверит, что я мать троих детей. Мой аргумент, что я, вообще-то, мать пусть не троих, но двоих детей, его не убедил. Тогда я предложила себя для роли Элизы Дулитл в пьесе «Пигмалион», но он отклонил и это — мне вновь и вновь предлагали роли травести, которые меня не интересовали. Но поскольку я была в штате театра, то время от времени заходила туда, чтобы посмотреть, что нового на доске объявлений. И вот однажды я увидела там следующую информацию: художественный руководитель театра Алексей Денисович Дикий собирается ставить пьесу Островского «Бедность не порок». Явка всей труппы обязательна.

Для меня, конечно, в этой пьесе роли никакой нет, но присутствовать я обязана. Вообще-то, мне и самой было интересно посмотреть на репетиции: все-таки Дикий — это старая гвардия театральных актеров и режиссеров.

Наш театр обладал одним свойством: как бы строго ни гласил приказ «явка обязательна», собрать всю труппу воедино было невозможно, поскольку кто-то снимался в кино, кто-то был занят на озвучании, плюс были шефские концерты в клубах, на заводах или в колхозах. Вот почему в Театре киноактера на каждую, даже эпизодическую, роль нужны были дублеры, причем не один, а несколько. Случалось, что моими партнерами оказывались актеры, с которыми я не только никогда не встречалась на репетициях, но и вообще не была с ними знакома — коллектив-то огромный. Но мне это даже нравилось: всегда был элемент не­ожиданности.

Вот и в этом случае нас, артистов, собралось не больше двадцати человек. Все с нетерпением ждали Дикого — и вот он появился: человек немолодой, полноватый, среднего роста. А глаза пронзительные и с хитринкой.

Поздоровавшись с нами, Дикий подошел к креслу и сел так, как садится король на трон. Обведя всех нас взглядом, он вдруг произнес:

— Каждый из вас, конечно, хотел бы сыграть в этой пьесе главную роль.

Актеры дружно рассмеялись, и сразу же атмосфера стала легкой и непринужденной.

— Итак, — продолжил Дикий, — Гордея будет играть Санаев — актер большого дарования, я его очень хорошо знаю. Любима Карпыча, его брата, — Николай Крючков. Он сам предложил мне свою кандидатуру. Крючков, правда, может еще играть молодых героев, но уже сейчас хочет готовить себя для будущих возрастных ролей в кино — и это правильно. Дальновидность актера — огромный плюс. А кто же у нас будет играть молодого героя-любовника, Митю?

Дикий как бы просил у нас совета. Все единодушно, почти хором произнесли:

— Слава Тихонов!

Дикий медленно поднял руку, и все умолкли.

— Мне нужен «Ромео в сапогах».

И все, как сговорившись, повторили:

— Слава Тихонов!

— Ну что ж, будь по-вашему, — согласился Дикий, словно ставя печать на очень важном документе. — А вы, Янина, конечно, хотели бы сыграть Егорушку? Но, к сожалению, ваша карта бита.

Все взгляды обратились в мою сторону. Наступила гробовая тишина.

— Надеюсь, вы меня поняли?

Выдержав его сверлящий взгляд, я спокойно ответила:

— Благодарю вас. Поняла.

Дикий, конечно, и не догадывался, что я уже совсем не хотела играть в театре детей, а тем более мальчишек. Вот если бы сыграть Элизу в «Пигмалионе» или Нору… Но Егорушку? Что бы мне дала эта роль для будущего кино? Ни-че-го! Пустая трата времени. Но Дикий этого не знал.

Когда закончилось распределение ролей и Дикий ушел, ко мне подошел Евгений Тетерин, который был вторым режиссером этого спектакля, и сочувственно произнес:

— Янина Болеславовна, прошу вас, не огорчайтесь. Дикий видел вас только в «Подругах» и «Докторе Калюжном», и у него, очевидно, сложилось впечатление, что…

— Успокойтесь, Евгений, дорогой, я абсолютно не огорчена. Наоборот.

— Особенно мне неприятно, — продолжал Тетерин, — что Дикий сказал это в присутствии актеров. Но, надеюсь, вы будете приходить на наши репетиции?

— Когда буду свободна — непременно. Мне самой очень интересно посмотреть, как работает с актерами кино театральный режиссер.

Но когда у Дикого начался «застольный период», меня почти каждый день вызывали на озвучание, так что на читках пьесы «Бедность не порок» мне довелось присутствовать всего два-три раза. Правда, это и нельзя было назвать читками: просто Дикий рассказывал актерам о своей работе в театре. А рассказчиком он был отличным, к тому же ему часто приходилось работать с очень известными, талантливыми театральными артистами.

Прошел примерно месяц. И вдруг у меня снова свободный день — никакой работы. Я поехала в театр. Но Дикого не было, вместо него в репетиционной комнате сидел Тетерин. «Не повезло», — подумала я с досадой. Тетерин же, увидев меня, страшно обрадовался и тут же обратился ко мне с просьбой почитать за Розочку Макагонову, которая должна была играть Егорушку в первом составе: ее не было, как и ее дублерш — у кого съемки, у кого озвучка.

— Дикий попросил почитать сегодня первый акт, а читать некому. Мне бы не хотелось самому читать за Егорушку.

Отказаться было неудобно, но все читают уже месяц — а я вот так, с места в карьер… Да, попала как кур в ощип.

Вначале я читала почти шепотом: не умею читать сразу в полный голос. Да и персонаж мне еще не знаком, а когда читаешь сразу в полный голос, можно невольно привыкнуть к случайным неверным интонациям.

Во время моего чтения Тетерин вдруг захихикал, а за ним и все, сидящие за столом. Я окончательно скисла.

После читки я спросила Тетерина:

— Почему все хихикали, когда я читала?

— Да потому, что вы неожиданно подняли кверху палец, потом прервали чтение, о чем-то подумали, подняв голову, увидели свой палец и, удивившись, быстро спрятали руку. Вот это нас и рассмешило. Вчера, — продолжал Тетерин, — Дикий рассказывал нам, что иногда актеры используют такие детали на сцене, а вы, хоть и не слышали его рассказ, наглядно продемонстрировали нам подобную деталь.

Прошло еще несколько недель, и вдруг звонок из театра: меня просят явиться завтра на репетицию к десяти часам утра. Срочная замена. Я в панике. Не умею я быть «скорой помощью». Это особый актерский дар — мне это не дано.

В театре меня встретил Тетерин:

— Янина Болеславовна, завтра вечером генеральная репетиция, а Розочку Макагонову увезли в больницу. Все ее дублерши, как назло, в киноэкспедициях. В театре нет ни одного Егорушки. Выручайте нас! И забудьте, что вам когда-то сказал Дикий.

— А он ничего обидного не сказал — просто хотел предостеречь, чтобы я на сцене не выглядела жалкой и смешной. Никогда не забуду, как в ТЮЗе на каком-то спектакле о подростках ребенок на весь зал спросил: «Мам, а эта тетя в красном галстуке тоже пионерка?» Именно от такого конфуза Дикий и хотел меня уберечь. А теперь вы предлагаете…

— Янина Болеславовна, да вы на сцене до ста лет сможете играть детей!

— Упаси бог! Ну хорошо, раз другого выхода нет, будь по-вашему. Только и краснеть за меня будете тоже вы.

— Краснеть никому не придется. А сейчас нужно подогнать на вас костюм. После этого мы с вами порепетируем.

Как и следовало ожидать, костюм был мне велик. Выглядела я в нем как бравый солдат Швейк. Подумав, я попросила костюмершу дать мне мужскую жилетку. Костюмерша начала было возражать, что, мол, по эскизу жилетка не полагается, но я была непреклонна. Надев жилетку, я почувствовала себя увереннее — а для актера это очень важно. Сапоги были мне так велики, что о танце не могло быть и речи, но потом мы вспомнили, что жизнь заставила людей выдумать портянки. Танцевать, правда, в таких сапожищах все равно трудновато, но выхода у нас не было. Ко второму акту, когда Егорушка пляшет, я попросила дворнический фартук, картуз и метлу. Костюмерша, махнув безнадежно рукой, стала искать в своих закромах нужные мне вещи.

Покончив с внешностью Егорушки, мы с Тетериным забрались в какую-то свободную комнату, чтобы найти «психологическое нутро» нашего героя. Но тут Тетерин вдруг воскликнул:

— Мы же все время говорили, что Егорушка танцует и поет, а ведь вы не знаете, что именно!

На наше счастье, аккомпаниаторша еще не ушла домой, и Тетерин попросил ее быстренько подучить меня песне Егорушки. Частушки оказались несложными, но, когда я запела, аккомпаниаторша неожиданно начала смеяться. В ответ на мой недоуменный взгляд она сказала:

— Вот уж никак не ожидала, что у такой маленькой женщины голос, как у Шаляпина.

— Я могу петь повыше, — смущенно пробормотала я.

— Что вы, что вы! Так даже смешней!

— А что Егорушка пляшет?

Тетерин растерялся:

— Я, право, не знаю…

— Не стоит из-за этого морочить себе голову — я что-нибудь придумаю, — успокоила я его. — Конечно, это будет не то, что поставил балетмейстер, но это не так важно. Главное, роль еще не сделана, так что не будем волноваться из-за пустяков — лучше начнем репетицию.

Надо сказать, я страшная «стеснялка», хотя этому никто не верит, и свою первую сцену прочла очень коряво и тихо. Тетерин спросил:

— Почему вы читаете шепотом? Ведь Егорушка читает книгу вслух и она ему очень нравится. Кроме того, вас так даже в первом ряду никто не услышит.

— Вот когда после нашей репетиции я пойму, какой характер у этого чертенка Егорушки, я смогу говорить так громко и уверенно, что меня услышат не только на галерке, но и на улице. А пока…

Во втором акте Егорушка хохочет.

— Хохотать я не буду, — категорически заявила я.

— Но ведь у Островского написано, что Егорушка называет себя смешливым, — запротестовал Тетерин.

— Что делать — каюсь, грешна: смеяться по-мальчишески я не умею. Зачем же мне позориться? Лучше найду какую-нибудь замену. Покойный Островский меня простит.

Репетиция (если это можно было назвать репетицией) закончилась. Боюсь, со стороны все выглядело так, будто я капризная примадонна. Но самое страшное будет завтра — на утренней репетиции в присутствии Дикого. Хорошо бы он пришел только вечером, на генеральную, — меня бы это очень устроило.

Утреннюю репетицию начал Тетерин, которого я почти перестала стесняться, и работать мне было легко. Но к концу репетиции Дикий все-таки пришел и попросил нас начать с первого акта.

Итак: на авансцене стоит скамейка, а Егорушка, положив на нее книгу и сидя на полу, по складам читает.

Я в костюме, но без парика. В парике я выглядела по-дурацки, и вчера гример при Тетерине пообещал к генеральной его переделать.

— К премьере, — поправил Тетерин.

— К какой премьере?! — завопила я. — Я буду только завтра вечером, на генеральной, а премьеру будет играть Макагонова!

— Но генеральная — это и есть премьера, — недоуменно проговорил Тетерин. — Для особо приглашенных.

Тут только до меня дошло, что мне предстоит.

В зале сидело несколько человек, в основном актеры-дуб­леры. И Дикий. Я начала читать первые строчки и вдруг слышу спокойный, почти сонный голос Дикого:

— Янина Болеславовна.

Я тут же перестала читать.

— А что, если вам играть вообще без парика? Как вы думаете? Разве что немного подстричь ваши волосы, а? Свои волосы со сцены выглядят как-то живее. Вы согласны?

— Нет! — категорически заявила я.

— Продолжайте репетицию, — все так же спокойно сказал Дикий.

Я снова стала читать.

— Янина Болеславовна!

Я прервала чтение.

— А если бы вам предложили подстричь волосы для съемки, вы бы согласились?

— Для съемки — да.

— Прошу продолжать, — не только спокойно, но и любезно попросил Дикий.

Мне удалось прочитать почти половину намеченного текста, как вновь раздался голос Дикого:

— Янина Болеславовна, вы кино, очевидно, любите больше, чем театр?

Только тут я поняла, что Дикий нарочно прерывал меня: он хотел выяснить, умею ли я «вскакивать» обратно в свой образ. Меня это почему-то обидело. Недолго думая, я таким же вежливым тоном ответила:

— Если бы мне нужно было для съемки наголо побриться, я бы согласилась. С радостью.

Тишина.

Только я приготовилась читать дальше, как вновь раздался голос Дикого:

— Эту сцену можно не продолжать. Все ясно.

«Что ясно? — подумала я. — Может, мне просто идти домой?»

Подошел Тетерин:

— Ваш парик готов, примерьте, если хотите.

— А разве я буду играть дальше?

Тетерин, не поняв, забеспокоился:

— А второй и третий акты?

Парик я мерить не стала, а уселась в глубине зала и стала смотреть репетицию, которую видела впервые. Тихонов был действительно «Ромео в сапогах» — глядя на него, я получала удовольствие. Коля Крючков вначале немного «пережимал», но потом успокоился и все пошло нормально.

Во втором акте перед выходом на сцену я спросила Тетерина:

— Можно мне, поскольку я не буду хохотать, выйти на сцену с полотенцем и стеклом от керосиновой лампы?

— А что вы собираетесь с этим делать?

— Да просто чистить стекло. Можно?

— Можно… — неуверенно ответил второй режиссер.

Началась сцена. В глубине сидят старушки и беседуют. Входит Егорушка, неся стекло от лампы и длиннющее полотенце, которое волочится по полу. Он садится на сундук и начинает деловито засовывать полотенце в стекло. Когда с другой стороны стекла появился кончик полотенца, Егорушка быстро поймал его зубами и стал чистить стекло, не выпуская полотенце изо рта. Другой конец он держал так, что ему еле хватало руки. Такую сценку я когда-то видела в Сибири: так чистила стекло одна крестьянка. В зале раздался смех, и старушки невольно повернули головы в мою сторону. Увидев, что они смотрят на меня, я тут же прекратила свое занятие, выпустила полотенце изо рта и чинно положила руки на колени. Так я проделала два раза. Вместо меня смеялись зрители, что меня очень устраивало. Потом я спокойно ушла со сцены. «Будь что будет», — подумала я.

К концу второго акта Егорушка выскакивает на сцену с метлой и начинает петь и танцевать. У Островского, правда, Егорушка сначала пляшет, а потом поет, но я впопыхах прочла «пляшет и поет», и поэтому мой номер получился вдвое короче — но зато с присядками, как я когда-то танцевала в цирке. Эффект получился неожиданный — актеры, сидящие в зале, зааплодировали. Я понимала: они знали, что это мой дебют, и всячески поощряли меня.

В третьем акте мне, по существу, нечего было делать: Тетерин просто сказал, что в финале все танцуют и если я хочу, то могу присоединиться.

Репетиция закончилась, но Дикий ко мне так и не подошел. Зато подошел чуткий Тетерин и сказал, что если я на генеральной не оробею, то все пройдет гладко. Но понравилось ему или нет, он так и не сказал, и поэтому на душе у меня остался камень. С таким ощущением неуверенности в себе можно на сцене вместо «Там труп лежит» сказать: «Трам пуп лежит» — и всё. Актерская карьера закончится.

И вот генеральная репетиция. Она же премьера.

Первый акт прошел нормально. Дикий меня, естественно, не прерывал.

Готовлюсь ко второму акту. Неожиданно подходит Дикий и говорит: «Стеклянных керосиновых ламп в ту пору еще не было». Я так растерялась, что даже не могла ничего ответить.

Бросаюсь в костюмерную, хватаю какой-то шнурок, валяющуюся на стуле газету, привязываю газету к шнурку и бегу обратно.

Занавес поднимается. На сцене сидят старушки и беседуют. Я пячусь на сцену задом, таща веревку — как бы приманивая кота. В зале смех. Не дождавшись кота, я бросаю веревочку и, усевшись на сундук, от скуки болтаю ногами — то так, то эдак, на тысячу ладов. Но, как только в зале раздается смех, тут же сажусь смирно, с опаской поглядывая на старушек. Но они, не обращая на меня внимания, продолжают беседовать.

Кончилась и эта сцена. Я начинаю готовиться к пляске. Вид у меня в фартуке и картузе, да еще и с метлой, я бы сказала, боевой. «А вдруг я забуду текст песни? — мелькнуло у меня в голове. — Ведь не будешь же пересказывать ее своими словами». В это время помощник режиссера дает мне сигнал. Мой выход. Э, была не была! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Но почему я не волнуюсь? Это плохой признак. По мнению старых актеров, это значит, что я не актриса.

И вот я уже на сцене. Сажусь на сундучок и наблюдаю за тем, что происходит. Смотрю с большим интересом, потому что мне действительно интересно — так интересно, что я совсем перестаю думать о своих частушках, которые через минуту мне предстоит петь. Пора! Выскакиваю на середину, а напротив меня стоит наш герой-любовник Тихонов — вдохновенное лицо, глаза горят… И это меня подбодрило. Проплясав и спев свои частушки, убегаю со сцены. Что это? Публика аплодирует? Неужели мне? Впрочем, зрители любят такие номера — и спасибо им за это. Первые аплодисменты мне на этой сцене. Что же, мое «крещение» в этом театре было не таким уж плохим.

В третьем акте я только присутствую — время от времени. В конце акта Коля Крючков читает свой монолог. Я его просто не узнаю. Он великолепен! Почему же утром он был совсем другой? Чем это объяснить? Может быть, Коля на последней репетиции окончательно проверял какие-то сомнительные для себя детали? Пока я размышляла, началась финальная пляска. Чтобы не мешать хороводу, я, стоя возле кулис, начала делать одно-единственное па — опять мне на помощь пришел цирк: на манеже идет общий танец, а коверный рыжий делает всего одно па, пока его не выгонят с манежа. Вот так и я. Как ванька-встанька — нужно просто присесть и быстро вскочить на пятки на расставленных ногах. Премудрости никакой нет.

Конец спектакля. Занавес опускается. Я стрелой мчусь вверх по лестнице в уборную. Только успела снять парик и стереть грим с одной щеки, как вбежал ассистент:

— Егорка! На сцену!

— Но зачем?

— Как зачем? Кланяться публике — вот зачем!

— А я-то тут причем? Я же всего-навсего…

Тут вошел Тетерин и категорически заявил, что в театре такой порядок и что отказываться не принято. Я пошла за ним. Внизу, возле кулис, стоял Нежный — наш директор. Он встретил меня словами:

— Еще раз опоздаете к выходу на аплодисменты, объявлю вам выговор в приказе!

Вдруг слышу голос Дикого:

— Вы не думайте, Янина, что он не выполнит своей угрозы: я Нежного хорошо знаю — не такой уж он и нежный.

Я вышла на сцену и остановилась возле кулис, но ко мне тут же подбежал Коля Крючков, взял меня за руку и, прошептав: «Да иди же кланяться, окаянная!», вытащил меня на сцену.

 

Через какое-то время Николай Сергеевич Плотников предложил мне главную роль в спектакле «Машенька» по пьесе Афиногенова. Как я уже говорила, мне совсем не хотелось играть пятнадцатилетнюю девочку — для меня это был уже пройденный этап. К тому же у меня не слишком хорошо складывались отношения с Плотниковым: мне не нравилась его довольно резкая манера общения с актерами и я этого не скрывала. Были и принципиальные творческие расхождения: у нас был разный подход к образу моей героини, а я, хоть и выгляжу робкой и тихой, во время работы превращаюсь в тигра и готова до конца отстаивать свое мнение. В отличие от Плотникова, я считала, что отношения Машеньки с дедом должны развиваться постепенно и непросто. В результате премьеру играла не я, а моя дублерша, хотя в афише было написано: «В главной роли — Я. Жеймо». Но меня это не расстроило: я готова была играть спектакль хоть в двадцатом составе, если понадобится. Но играть Машеньку я буду только по-своему.

Надо отдать Плотникову должное: после второго спектакля (который уже играла я) он вышел к актерам и извинился за свое поведение, признав, что иногда был слишком резок. Он сказал, что свой коллектив любит и от всего сердца благодарит всех за проделанную работу. Это было достойно уважения. А через несколько дней я даже получила от него и его жены (она была вторым режиссером спектакля) открытку, где они поздравляли меня с премьерой и успехом.

Некоторое время спустя в театр пришел новый актер — Иннокентий Смоктуновский. Ему предложили быть дуб­лером на роль Виктора Туманского. Как-то я случайно оказалась на одной из его репетиций, которую проводил Плотников. Было видно, что Смоктуновский никак не может понять, чего хочет от него режиссер. Потом я снова попала на его репетицию, но тогда со Смоктуновским работала жена Плотникова. Она все просила Смоктуновского играть так, как это делал актер, которого он должен был заменить. Смоктуновский честно пытался, но все-таки в результате играл по-своему: он не мог механически повторять то, что делал его предшественник.

Как-то у меня образовался выходной: ни озвучки, ни репетиций — наконец-то я отдохну. Но не успела я об этом подумать, как раздался звонок из театра:

— Янина Болеславовна, завтра вы играете Машеньку. А Виктора — Смоктуновский.

Я тут же забыла, что хотела отдохнуть. Смоктуновский? Это интересно. Любопытно, как он будет задавать мне вопросы, как реагировать на мои ответы, как будет двигаться, поменяет ли мизансцены — или все оставит, как требовали режиссеры?

Перед самым поднятием занавеса Смоктуновский спросил у меня:

— Что мне делать? Я не согласен с трактовкой режиссеров, а раз не согласен, на сцене будет сплошное вранье.

— Значит, забудьте о режиссерах — играйте так, как вы это понимаете.

Я до сих пор с удовольствием вспоминаю этот спектакль. И играла я с удовольствием. Правда, мне все время приходилось быть начеку, — но и это состояние мне тоже нравилось.

К сожалению, это был единственный спектакль, в котором мы со Смоктуновским играли вместе: вскоре я уехала в Польшу.