Глава десятая
Понедельник, 27 марта
Отца не было целых тринадцать дней. Тринадцать дней мы находились во власти тетушки Анны, тринадцать дней, показавшихся мне тринадцатью месяцами. Еще четыре дня я ночевал во дворе, а потом с утра до вечера собирал ягоды; от земляничного сока руки у меня стали красно-фиолетовыми, а от запаха земляники меня просто тошнило.
И все это время из отцовской спальни, где была заперта Мими, не доносилось ни звука. Несколько раз я залезал на дерево, надеясь забраться в комнату через окно, однако дерево росло слишком далеко от дома, да к тому же Мими все равно не сумела бы отпереть задвижки на окне. На самом деле я вроде бы один раз все-таки сумел ее увидеть с дерева; издали лицо ее напоминало посмертную гипсовую маску – такое неподвижное, безжизненное белое пятно на темном фоне комнаты. Я тщетно пытался привлечь внимание Мими – махал руками, громко ее окликал, но она ни разу даже не шевельнулась, и в итоге я стал сомневаться: она ли это была там, за окном?
А утром, после моей четвертой ночевки на улице, тетушка Анна вдруг открыла входную дверь и появилась на крыльце в красивом, обшитом кружевами фартуке, надетом поверх серого батистового платья, и, как всегда, с черным крестиком на шее. Я с надеждой ждал, что она подаст знак, означающий, что мы с Мими прощены, и на этот раз она, словно отвечая моим надеждам, действительно улыбнулась, жестом подозвала меня к себе и спросила:
– Как ты насчет завтрака? Круассаны с маслом и земляничным вареньем? А может, и большая кружка café-au-lait?
Я молча кивнул – я был слишком поражен, чтобы что-то сказать, и даже, пожалуй, ожидал, что она рассмеется и захлопнет дверь прямо у меня перед носом. Но тетушка Анна всего лишь снова улыбнулась, хотя вообще-то улыбалась она крайне редко, и ее улыбки всегда вызывали у меня смутное беспокойство.
– В таком случае входи, Нарсис. Да поторопись, не то кофе остынет.
Я последовал за ней в дом, про себя удивляясь, почему она до сих пор не сказала, чтобы я немедленно вымыл руки. Мне и самому было ясно, что их совершенно необходимо вымыть, настолько они выглядели грязными и неухоженными: смесь земляничного сока и пыли покрыла их отвратительной грязно-фиолетовой коркой, и казалось, будто это руки полуразложившегося трупа, а не живого человека. Но тетушка Анна не сделала мне ни одного замечания и даже не сказала, что я выгляжу как грязный дикарь, и никак не прокомментировала то, с какой поспешностью я почти целиком запихал в рот свежий круассан; вот тут-то я и почувствовал: случилось что-то очень плохое. Тетушка Анна никогда нам не улыбалась – ее улыбки были предназначены только для ее друзей. И никогда не угощала меня кофе с молоком. И круассаны к завтраку никогда не пекла. И никогда не упускала возможности покритиковать мой внешний вид, или заставить меня показать грязные руки, или отметить мою забрызганную грязью одежду. У меня вдруг радостно екнуло сердце: неужели отец возвращается? Но тут я заметил, что на том месте, где всегда сидела Мими, на столе нет ни тарелки, ни чашки, и кусок круассана тяжелым комом застрял у меня в горле.
– А где же Мими, тетушка Анна?
Но тетушка лишь вновь одарила меня своей жутковатой улыбкой, в которой не было ни капли доброты или хотя бы естественности. Такое ощущение, словно она лишь механически растягивала губы, не вкладывая в это ни смысла, ни чувств; во всяком случае, с настоящей улыбкой это не имело ничего общего. Как и веселый блеск ее глаз не имел ничего общего с теми мыслями, что таились у нее в голове. Я вдруг подумал, что она здорово похожа на огромную, в человеческий рост, куклу или на гипсовую статую – и от этой мысли меня охватил внезапный приступ страха и… понимания.
Я резко оттолкнул от себя чашку, так что кофе выплеснулся на скатерть, и с такой поспешностью вскочил, что мой стул с грохотом опрокинулся на терракотовые плитки пола.
– Где Мими? – еле сдерживая себя, спросил я. – И почему она не пришла завтракать?
Тетушка Анна поджала затвердевшие губы, и я уже почти надеялся, что вот сейчас она, как всегда, влепит мне пощечину или назовет неблагодарным, невоспитанным грубияном – да пусть бы она делала со мной все что угодно, лишь бы не демонстрировала этой своей необъяснимой терпимости, от которой у меня в душе пробуждались самые дурные предчувствия. Затем она тяжко вздохнула – такие горестные вздохи она тоже обычно приберегала для компании своих церковных друзей, когда они обсуждали, скажем, смерть кого-то из соседей, или повышение цен на рыбу, или скандальное рождение незаконного ребенка, или появление на свет ребенка-инвалида.
– Здоровьем твоя сестра никогда не отличалась, – произнесла наконец тетя, и при этих словах какая-то часть моей души вдруг начала надуваться, как воздушный шар, и, поскольку привязана она не была, я вместе с ней стал подниматься в небо, где со всех сторон почему-то свистела шрапнель. А где-то далеко внизу, подо мной, по-прежнему слышался вкрадчивый голос тетушки Анны: – Вечно у нее бывали судороги и припадки. Это и тебе, и твоему отцу прекрасно известно.
Я попытался что-то сказать, но отчего-то перестал себя слышать; я слышал только свист воздуха в ушах и грохот большого басового барабана, хотя на самом деле этот барабан оказался моим сердцем, которое громко отсчитывало секунды – баддам, баддам, баддам, баддам.
Тетушка Анна теперь находилась слишком далеко от меня, и я не мог разглядеть выражение ее глаз, зато легко мог его себе представить: в ее глазах было выражение притворного сочувствия и праведной удовлетворенности. И я крикнул: «Нет!», оттуда, с высоты, глядя на тетку, сидевшую за столом, и понимая, что это она так сообщает мне о смерти Мими. Но мысль о том, что моя сестренка могла просто взять и умереть, никак не укладывалась в моей голове и места в моей душе тоже не находила. Она стремилась куда-то вверх, все выше и выше, точно воздушный шар, наполненный горячим воздухом, все оставляя внизу. Баддам. Баддам. Баддам.
– Вы лжете, – сказал я таким далеким голосом, что он, казалось, доносился с высоты в тысячу миль. – Вы же Мими ненавидели! Вы всегда ее ненавидели!
– Ничего подобного, – заявила тетушка Анна, – я вовсе ее не ненавидела. И пусть Господь простит тебя за твой несдержанный язык. Просто Наоми была очень больным ребенком, вот Господь в милосердии своем и забрал ее к себе.
Рейно, мне ведь тогда всего десять лет было! И я просто не умел выразить свое горе. Все происходящее казалось мне абсолютно нереальным – и та моя мысль о смерти Мими, превратившаяся в воздушный шар, наполненный горячим воздухом, и вознесшая меня высоко-высоко, и тетка, высившаяся как некий незыблемый монолит далеко внизу.
– Я хочу увидеть Мими, – наконец сказал я дрожащим голосом.
– Не думаю, что это хорошая идея, – возразила тетушка Анна.
Но я, словно не слыша ее, упрямо повторил:
– Я хочу увидеть Мими. – И тут она схватила меня за плечи, впившись в них пальцами, и я, увидев прямо перед собой ее странно светящиеся, какие-то плоские глаза, понял, что со смертью Мими связано и еще нечто ужасное, пока что мне неведомое.
– Где она? – спросил я.
– В подвале. – Глаза тетушки Анны стали совсем плоскими, как серебряные монеты. – Все-таки там гораздо прохладней, чем в доме.
Я попытался представить, что маленькая Мими лежит сейчас в подвале на той колоде, на которой обычно рубят мясо, и глаза мои вдруг обожгло слезами гнева и ярости, той беспомощной, безнадежной ярости, какую по-настоящему способен испытывать лишь ребенок.
– И давно она там? – Теперь мой голос звучал уже ближе к земле, естественней, словно воздушный шар моих мыслей начал медленно опускать меня вниз. – Скажите, тетя, как давно Мими находится в подвале и почему вы до сих пор не послали за священником?
Тетушка Анна пожала плечами.
– Просто там холоднее, – повторила она, словно это и был ответ. – А теперь, может быть, ты все-таки закончишь свой завтрак? – Она сказала это таким тоном, словно смерть Мими – всего лишь незначительная помеха, прервавшая нашу трапезу. – Кстати, можешь мое земляничное варенье попробовать. А потом мы вместе с тобой сходим в церковь и побеседуем с отцом Грегуаром.
И я снова ощутил себя воздушным шаром, наполненным гелием, – настолько все это казалось нереальным. Как можно говорить о земляничном варенье? Как можно говорить о завтраке? Ведь Мими умерла! И никогда больше не будет играть на мелководье у берега Танн. Никогда больше никому не подарит своей сияющей улыбки, своего тихого, как плеск воды, смеха. Никогда не научится выговаривать мое имя или какое-нибудь другое слово, кроме «ка-а», «кораблик»…
Тетушка Анна опять преувеличенно тяжко вздохнула и несколько раздраженно потребовала:
– Нарсис, допивай, наконец, свой кофе и перестань, ради бога, драматизировать случившееся! Ты же с самого начала прекрасно знал, что Мими не совсем нормальна. У нее была масса проблем со здоровьем. Странно, что она вообще выжить сумела. Просто милость Божья, что все так случилось. Когда ты станешь постарше, то сам это поймешь.
Я слышал каждое ее слово, однако моя душа и мозг, похоже, отказывались эти слова воспринимать. Мими-то никогда уже старше не станет. Мими никогда этого не поймет. Я оглядел накрытый к завтраку стол: на хрустящей накрахмаленной скатерти кувшин молока, блюдо со свежими круассанами, большая банка варенья, в которую воткнута ложка с длинной ручкой. Я молча смотрел, как тетушка Анна спокойно усаживается на свое место, но губы у нее поджаты, как куриная гузка. И я вместо того, чтобы сесть за стол, вдруг резко повернулся и бросился к двери, ведущей в подвал.
– Нарсис! – гневно окликнула меня тетушка Анна, пытаясь остановить, но я был куда проворней, чем моя медлительная тетка, и мигом оказался на лестнице, ведущей вниз. В подвале у самого потолка было узкое окошко – полоска матового стекла, сквозь которую проникало немного холодного голубоватого света, и я смог разглядеть копченую свиную ногу и пару фазанов, не совсем еще созревших, которые свисали с крюков, вбитых в потолок. А вдоль всех стен тянулись полки с припасами самых разнообразных цветов; там были всевозможные варенья и джемы, паштеты и копчености, мясо в желе, консервированные овощи, капуста и козлобородник в маринаде, пьяная вишня, компоты из персиков и груш… А в центре подвала на гранитной столешнице, где тетушка Анна обычно разделывала мясо, лежала Мими в ночной рубашке, и выглядела она очень маленькой и почему-то серой, словно умерла уже давно, несколько дней назад.
Я спиной слышал, как тетка спускается по лестнице, как она сердито пристукивает каблуками и бранится, но на нее мне было плевать, я даже не обернулся. Все мое внимание было приковано к Мими; к пурпурным отметинам у нее на запястьях, к перепачканным пылью подошвам босых ног…
Рейно, я вовсе не утверждаю, что обладал неким особым внутренним чутьем. Нет, я не был одарен ни особым умом, ни особой интуицией. Я был самым обыкновенным мальчиком, но тогда я сразу все понял – случившееся возникло передо мной, словно высвеченное короткой ослепительной вспышкой. Я повернулся, посмотрел на тетушку Анну, увидел черный крест у нее на шее, ее горящие от гнева глаза и седые волосы, стянутые на затылке в тугой пучок…
Какая отвратительная история! Ненавижу ее! Ненавижу! БАМ! Лучше бы я вообще эту папку не брала! Достаточно плохо, что Нарсис умер, но он все-таки был старым, а Мими такая маленькая! Дети и молодые не должны умирать! Я с силой захлопнула папку – БАМ! – и на всякий случай, зная, что мама сейчас непременно заглянет в мою комнату, сунула рукопись в рюкзак, а сама поспешно сбежала вниз – Баддабам!
– Розетт? – Мама всегда сразу замечает, если я чем-то огорчена или расстроена. – Что случилось? Куда это ты собралась? – Но я ничего не могла ей сказать – из-за Мими и из-за того, что тот ветер уже кусал меня за пятки. Не могла же я еще и этот ветер к нам притащить! Его непременно надо было увести прочь от нашего дома, вот я и заставила его бежать за мной следом, чтобы в полях его разнесло в клочья, чтобы он из рассвирепевшего пса вновь превратился в щенка.
Сперва я и сама не знала, куда направиться. В любой другой день я бы сразу пошла в Маро, к Ру, и мы с ним стали бы пить кофе с молоком, устроившись на берегу реки у костра и лишь время от времени обмениваясь редкими словами, и потихоньку этот ветер наверняка угомонился бы. Но сегодня был какой-то неудачный день. Да и Ру я не видела уже с прошлого понедельника. Его плавучий дом, правда, по-прежнему был на месте, только запертый на все замки, как устричная раковина; и к нам в магазин Ру давно не заглядывал, даже чтобы просто выпить горячего шоколада. Может, он на меня сердится? А может, это я на него сержусь? Я в последнее время на многих сержусь: на Ру, на Пилу, на мадам Монтур, на маму… я даже на Нарсиса сержусь – за то, что он написал эту историю, заставил меня полюбить Мими и страдать из-за ее гибели, а может, еще и просто потому, что сам он умер, и теперь все как-то лишилось смысла, и никто ничего понять не может.
В общем, я пошла на церковный двор, отыскала там Нарсиса в его пластмассовом кувшине, вытащила из рюкзака его папку, швырнула ее на землю и сказала своим теневым голосом: Почему же ты пошел собирать землянику? Надо было тебе за Мими хорошенько присматривать! А теперь и она мертва, и ты тоже, и во всем этом нет никакого смысла.
Тот ветер совсем разгулялся, срывая цвет с деревьев. Но на церковном дворе было пусто; туда мало кто заходит, разве что по воскресеньям и в День Всех Святых. Так что никто бы меня сегодня и не услышал, кроме, пожалуй, этого ветра. Мне даже заплакать захотелось, только я никогда не плачу.
И вдруг прямо у меня за спиной кто-то спросил:
– Кто такая Мими?
Я обернулась и увидела Моргану, сидевшую в тени под большим старым деревом. Она была вся в черном, и только ее светлые волосы сияли, как у феи из волшебной сказки. Я так удивилась, увидев ее там, что почти забыла, как сильно была огорчена, да и ветер тоже задрожал, потом как-то странно всхлипнул и стал затихать. Теперь мне уже было видно, что Моргана сидит на какой-то древней могильной плите, и все сорняки вокруг могилы старательно выполоты, так что видна красивая гирлянда, высеченная по краю плиты.
Потом Моргана встала и подошла ко мне. Когда она идет, то держится очень прямо и ноги переставляет, просто как танцор на ходулях. Она подняла с земли зеленую папку Нарсиса, разгладила смятые выпавшие страницы, а потом вдруг стала читать рукопись с самого начала.
И я вдруг поняла, что сделала что-то очень плохое. Я украла историю Нарсиса. Но не тогда, когда стащила ее из спальни Янника, а когда сама ее прочитала. Наверное, я с самого начала понимала, что это так и есть, но ясно все осознала, лишь увидев папку в руках Морганы. Я же прекрасно знала, что написанная Нарсисом история предназначалась не мне, а Франсису Рейно. Это он должен был ее прочесть. И я вдруг подумала: наверное, теперь Моргана уже не будет так хорошо ко мне относиться, узнав, что я воровка? Но сердитой Моргана вовсе не выглядела. Она аккуратно закрыла папку, снова стянула ярко-розовые тесемки, улыбнулась мне и сказала:
– Розетт, это нужно вернуть кюре Рейно. В конце концов, это ведь ему адресовано.
Я понимала, что она права, но идти к Рейно мне не хотелось. Он моего языка жестов совершенно не понимает; а если мне все же удастся как-то объяснить ему, что случилось, то, пожалуй, у Янника будут большие неприятности. И потом, мне ужасно хотелось узнать, что же все-таки случилось с этой их противной тетушкой. Хотя, может, теперь, когда стало ясно, что Мими умерла, конец всей этой истории был мне, пожалуй, уже не так интересен.
– Дело, конечно, твое, Розетт, – помолчав, снова заговорила Моргана. – Но если тебе нужна моя помощь, то я готова помочь.
Я снова задумалась, а она терпеливо ждала, пока я на что-то решусь. Она умела как-то так спокойно смотреть на тебя и улыбаться, и все плохие или злые мысли тут же начинали расплываться, как дым.
– Доверься мне, – сказала Моргана.
Хорошо.
Некоторое время я смотрела ей вслед – она, осторожно ступая, шла к воротам церковного двора, и под мышкой у нее торчала та зеленая папка. А я немного посидела под старым тисом, а потом рассмотрела, что написано на той могильной плите, где сидела Моргана. На желтом песчанике была высечена надпись:
Наоми Дартижан: 1942–1949.
Теперь она такая же, как все.
