Среди моих луковичных вовсю прорастают кустики земляники. Причем именно лесной земляники, занесенной сюда бог знает каким ветром. Земляника уже растопырила свои бледные усики среди тюльпанов и крокусов; она вообще очень агрессивна. Не настолько, конечно, как одуванчики, но все же в этих мелких сердцевидных листочках скрыта могучая жажда завоеваний. Дикая земляника повсюду рассылает свои побеги, и каждый из них становится как бы ее форпостом, с которого впоследствии продолжится дальнейшее вторжение.

И все же, отец мой, я никак не могу заставить себя вырвать эти цветущие кустики, положить конец их веселому весеннему буйству. Хотя с точки зрения урожая от них, в общем, толку мало. Но мелкие белые цветочки и симпатичная листва создают отличный зеленый фон, а заодно и удерживают на расстоянии чертополох и амброзию, не подавляя при этом нарциссы. А летом мне, возможно, удастся все же найти в этом земляничнике немного душистых красных ягод, чтобы украсить ими тартинку или добавить аромата сладкому белому вину. Если, конечно, их не успеют склевать птицы, которым сладкая земляника тоже очень по вкусу.

Смотри, Рейно, оглянуться не успеешь, как эти земляничные побеги расползутся по всему саду, раздался у меня в ушах голос Нарсиса. Позволишь им остаться – и через месяц не увидишь на клумбах ничего, кроме земляники.

– Ничего. Есть вещи и похуже дикой земляники… – пробурчал я в ответ.

– Вы действительно так думаете? – Этот вопрос прозвучал прямо у меня над головой, и я как-то не сразу понял, отчего это голос Нарсиса вдруг стал так похож на голос Вианн Роше…

Я поднял голову. Она, видимо, уже некоторое время наблюдала за мной, стоя по ту сторону садовой ограды, возле которой уже начинали зацветать дикая фуксия и розмарин. Вианн была в желтой блузке, и ее волосы были подхвачены шарфом того же цвета.

– Если хотите дождаться ягод, – продолжала она, – в первую очень вам нужно оборвать усы, потому что они-то плодоносить как раз и не собираются. В их задачу входит создание новых и новых кустиков земляники. Раньше моя Анук вечно твердила, что это жестоко – выбрасывать на помойку такие беззащитные крошечные растения. Когда мы еще жили в Париже, я все пыталась выращивать землянику в цветочных горшках, но Анук постоянно возвращала выброшенные усы обратно, заявляя, что они хотят быть вместе со своими друзьями.

Я улыбнулся, с трудом выпрямляя ноющую спину.

– У детей порой такие забавные идеи возникают.

– Я все старалась ей объяснить, – продолжала Вианн, – снова и снова говорила, что побеги крадут силы у материнского растения, а потом убегают от него все дальше и дальше. Но они же маленькие, возражала Анук. Разве можно что-то объяснить таким крошкам?

Вианн рассмеялась, но смех ее прозвучал довольно печально. Я знаю, как сильно она тоскует по Анук. И вдруг вспомнил, как Жозефина смотрела на Пилу и его девушку и как она сказала: Я иногда завидую Вианн. Розетт она всегда будет нужна.

Неужели в этом и заключается суть родительства? В извечном ощущении утраты? Если это действительно так, то я, пожалуй, даже рад, что никогда этого не испытаю. И все же я родителям завидую – завидую тому их счастью, которого никогда не пойму. Скажи, отец мой, разве тебе никогда не хотелось узнать, почему любовь у священников под запретом? Ведь любовь родителей к их чаду – это, несомненно, эхо любви Господа к людям. Но если это так, то как же мы, священнослужители, можем по-настоящему выражать Его волю, коли нам не дано самим испытать чувство любви к своему ребенку?

– Я слышал, Анук скоро домой приезжает? – сказал я.

– Да, но максимум на неделю.

– Это хорошо. Успеет со старыми друзьями пообщаться. Неужели ее нисколько не соблазняет идея остаться в Ланскне и помогать вам в chocolaterie?

Вианн пожала плечами.

– Когда-то мне казалось, что именно так и произойдет.

А я, снова вспомнив Жана-Филиппа Бонне, заметил:

– Наверное, в молодости такое тихое местечко, как Ланскне, не кажется особо привлекательным.

– Но, возможно, именно поэтому Моргана Дюбуа и решила открыть здесь тату-салон, – возразила она. – И, возможно, именно потому половина нашего городка уже поражена тату-лихорадкой.

Половина Ланскне? Нет, она, конечно, преувеличивает. А все же… и я вспомнил Зезетт и Сафир. А сколько еще речных людей сделали себе татуировки и скрывают это?

– Ну, этим, скорее всего, речные люди интересуются, – неуверенно начал я. – Ведь татуировки – это часть их культуры… А наши люди – конечно же, нет!

– Вы вряд ли хорошо представляете себе, – Вианн Роше говорила осторожно, тщательно подбирая слова, – как быстро способны распространяться подобные увлечения. Не далее как вчера сын Жолин Дру, Жанно, демонстрировал Розетт свое новое тату.

– Сын Жолин Дру! Так вот почему она… – Я оборвал себя, понимая, что чуть было не нарушил тайну исповеди. Хотя поступок Жанно, безусловно, объяснял, почему в отношениях Жолин с сыном возникла напряженность. Ну, раз уж Жанно себе тату сделал, то через некоторое время его примеру, конечно, последуют и все его друзья.

– Жанно, конечно, взрослый, двадцать один год ему уже исполнился, – продолжала Вианн. – Он волен сам собой распоряжаться и совершать собственные ошибки. Но молодые люди в Ланскне далеко не так опытны и сведущи в моде городских улиц, как их столичные сверстники. Жанно всегда казался мне слишком юным для своего возраста; слишком юным и впечатлительным. Повлиять на него нетрудно, и, может, кому-то вроде Морганы Дюбуа даже льстит ее способность оказывать на молодежь столь сильное влияние, впервые знакомя их с искусством татуировки. А может быть, и не только с этим искусством, но и с другими вещами.

Вианн, разумеется, права, думал я. Молодежь в таком местечке, как наше, особенно подвержена подобным приступам недолговечного, но яростного безумия. Я не раз был свидетелем чего-то подобного. Примерно на месяц – максимум на три – все юное население Ланскне охватывает нечто вроде одержимости. Затем ветер меняет направление, и они тоже совершенно преображаются. Иногда подобные периоды одержимости завершаются даже физическим ущербом – сломанной рукой, ободранным коленом, – но чаще всего невозможно продемонстрировать даже столь малозначимые «итоги» всеобщего краткого безумия. Однако в данном случае безумие, вызванное Морганой Дюбуа…

– А с какими другими вещами она может еще их познакомить? – спросил я.

– Кто ее знает? Но мне не нравится, что маленькая Майя Маджуби и ее друзья постоянно крутятся возле салона Морганы. И Янник Монтур, и Жан-Филипп Бонне… и даже Розетт. Последние особенно – они еще недостаточно взрослые, чтобы иметь законное право посещать тату-салоны. И все же она их привечает, искушает, заманивает… А зачем?

Я кивнул, чувствуя, что меня охватывает легкая тревога. Интересно, подумал я, что сказала бы Жозефина, если б знала, что и ее сын среди тех, кто постоянно слоняется возле тату-салона? Мальчишки всегда остаются мальчишками, отец мой. Хотя сам я никогда обычным мальчишкой не был. И все же, хоть я в принципе и был согласен с Вианн Роше, меня удивило, сколь красноречиво она выступает против этой новой жительницы Ланскне. Наверное, я должен был бы обрадоваться, что обрел сторонницу, но мне почему-то показалось, что мы с Вианн неким образом поменялись ролями. В конце концов, кто такая Моргана Дюбуа? Всего лишь немолодая женщина-инвалид, пытающаяся заработать на жизнь. Мое неприязненное отношение к ней в день нашего первого знакомства было вызвано тем, что я не чувствовал себя в безопасности. Но сейчас в саду среди ростков тюльпанов и нарциссов мне было куда легче проявить толерантность.

– Мне и в голову не могло бы прийти, что именно вы способны почувствовать угрозу со стороны того, кто лишь недавно появился в нашем городке. – Я, собственно, хотел, чтобы это прозвучало как шутка, но Вианн даже не улыбнулась. Остро на меня глянув, она сказала:

– Это очень серьезная ситуация, Франсис. Неужели вы не видите, насколько эта женщина опасна?

Опасна. Какое зловещее слово! Оно похоже на внезапно возникший в воздухе запах дыма. Это слово и ты, отец мой, без конца повторял в тот год, когда у нас появились речные цыгане.

– Вы, разумеется, преувеличиваете… – слабо запротестовал я.

Вианн покачала головой.

– Вы ведь тоже это почувствовали. Не могли не почувствовать, когда разговаривали с ней. В ней есть нечто нездоровое, Франсис. Я, например, точно это чувствую. Так что можете мне поверить. – Она коснулась моей руки и повторила: – Можете мне поверить.

И мне вдруг показалось, что я странным образом как бы отделился от собственного тела. Может быть, конечно, у меня просто голова закружилась, потому что я слишком долго простоял на коленях или потому что утром так и не позавтракал. Но в результате прикосновения Вианн в меня словно влилось некое количество скрытой энергии. В лицо бросился жар, и я снова почувствовал запах дыма. Честно говоря, меня ведь тогда тоже несколько напугало исходившее от Морганы ощущение опасности. И мне даже показалось, что вот-вот произойдет некий взрыв. …Знакомя их со своим искусством… а возможно, и с другими вещами. С какими другими вещами, отец мой? Что это – алкоголь, наркотики, порнография? А может, она тогда и в мой кофе что-то подлила? Может, поэтому меня одолевали такие странные, неприятные ощущения?

– Да, Вианн, вы, безусловно, правы, – признался я. – Хоть я и надеялся, что до этого не дойдет… Но раз нужно действовать, то я готов.

Она кивнула:

– Хорошо. И как же вы намерены действовать?

Хороший вопрос. С чего же мне следует начать? Может быть, достаточно просто поговорить с Морганой? И, возможно, хватит одного предупреждения и спокойного объяснения того, как важно – для нее в первую очередь – соответствовать здешним нормам и традициям. А если этого окажется мало? Впрочем, народ у нас консервативный, осторожный; мои прихожане тревожатся за своих детей и прилежно посещают церковь, так что, пожалуй, ко мне они прислушаются. Значит, нужна хорошо составленная проповедь или даже две – этого должно хватить, чтобы заблудшие овцы вернулись в стадо. А если не хватит? Ну что ж, существуют и другие способы. Я бы, правда, предпочел ими не пользоваться, но – если она действительно станет опасна – без колебаний воспользуюсь, дабы защитить свою паству. Но только если она станет опасна…

– Я сделаю все, что в моих силах, – сказал я.

В конце концов, отец мой, так я поступал и раньше.