Глава 8

Ненужный афронт Максима, который привел к неожиданным последствиям

А между тем ничего не подозревавшая молодежь готовилась к побегу. Подготовка, однако, велась слишком степенно, чтобы не сказать вяло. От Максима мало что зависело, он был тут фигурой пассивной. А Дуня, видимо, не слишком торопилась.

«Что она тянет? – думал заключенный артист. – Я же ей пообещал нерушимую дружбу, бесплатный абонемент в театр плюс возможность (впоследствии! только впоследствии!) надеяться на более близкие отношения».

В общем, парень опасался не напрасно. Дуня не слишком форсировала события, медлила с назначением дня побега. Все время говорила, что надо точно знать, когда охранники уйдут на обед (а в это время они всегда запирали комнату заключенного), и ей нужно как-то успеть сделать дубликат ключа, который охранник выдавал ей только на время свидания с узником. После встречи ключ охранник опять забирал.

Все это делалось по распоряжению умного и многоопытного папы, который старался максимально обезопасить свою криминальную акцию и никоим образом не подвести себя под уголовную статью, если вдруг Максиму удастся каким-то образом сбежать. Казалось бы, он сделал все, чтобы этого не случилось. Учтено было практически все, кроме… собственной дочери, ради которой он и старался.

А дочь тем временем обдумывала еще и другое – самое, пожалуй, главное и трудное: как вырубить видеокамеры, которые торчали по всему периметру, и как отключить сигнализацию у ворот. Об этих трудностях она и рассказывала Максиму, умоляя его не торопиться и набраться терпения.

Доля лукавства в ее словах, конечно, была: одно дело, когда кумир близко, под боком, и его всегда можно увидеть, а иногда и прикоснуться, и совсем другое, когда гордая птица упорхнет из клетки и будет где-то совсем в другом месте. А там уже и не увидишь его, и не потрогаешь, и песен его больше не услышишь – разве только на концерте, сидя среди зрителей и разных восторженных дур, которые все будут его хотеть!..

«А здесь он мой, – думала Дуня. – Хоть и не совсем, но все-таки мой». И все не могла решить, сколько дней еще она может его так продержать без опасения, что он ее возненавидит. Однако проблемы с ключом, охранниками и прочим были явны, но преодолимы, и Дуня про себя точно знала, что с ними можно справиться за пару дней. Ведь дачная охрана всецело ей доверяла и заподозрить дочь босса в предательстве никак не могла. Это было за гранью воображения упитанных и постриженных в стиле «армейский полубокс» Ивана и Прохора.

Напомним для порядка, что босс, сдвинутый на славянизмах, на всем русском и посконном, не мог взять себе на работу людей с другими именами – скажем, какого-нибудь Эммануила или того хуже Ефима. В дачном тереме Спартака рядом с его горницей, спаленкой, рядом с девичьей светелкой его Дуняши никак не прокатило бы такое. Даже представить себе невозможно, чтобы кликнуть слугу: «Фима!» или «Эмма!» – ну просто все нутро переворачивается! А вот простые русские имена Ваня и Проша подойдут.

Охранники были настолько просты, что хитрой Дуне обмануть их было раз плюнуть. Но она все тянула, длила момент перед неизбежным расставанием. Неизбежным, конечно, потому что она пообещала. Правда, и он, ненаглядный, тоже обещал – и встречаться, и все такое… Но бог его знает, как все может обернуться? Дуня все старалась его успокоить: «Потерпи, милый, уже скоро! Вот я уже сделала слепок с ключа. Завтра съезжу в мастерскую, сделаю дубликат. А сейчас не хочешь ли больших креветочек, королевских, с чешским пивом? Заказала утром для тебя… И вот привезли».

Вначале Максим с досадой отворачивался, а потом все же принимал угощение: а что еще было делать – голодовку, что ли, объявлять? Еще в самом начале заточения он попробовал… Но приехал Дунин папенька, и на второй день голодовки ему насильно вдули какую-то глюкозу и вонзили в глотку куриный бульон. Так что мера эта здесь бесполезна да и бессмысленна. «Ну, хоть поем пока, – шел на компромисс с собой Максим. – Дома-то не удастся отведать ничего такого. С паршивой овцы – хоть шерсти клок», – успокаивал он себя и, не мучаясь угрызениями совести, поглощал все, что ему подносили: и икру разных цветов, и стерлядь, и севрюгу, и прочие разные деликатесы, и вообще все, что пожелает, – любой каприз! Поэтому перечислять все меню, которое не без аппетита употреблял Максим, незачем, да и попросту лень.

Проша и Ваня иногда поглядывали на него, как ему казалось, с иронией: мол, сломался мальчик, немного повыкобенивался и все равно сломался. «Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал», – процитировал как-то Проша в разговоре с напарником Ваней свою любимую поговорку.

Максим смотрел на них с плохо скрытой ненавистью и думал: «Ничего-ничего! Если вы меня, гады, тут взаперти держите – лакеи мерзкие, холуи безмозглые, – так я тогда возьму от этой ситуации все по максимуму (меня и зовут-то созвучно – Макс. И Макс вами по МАКСимуму попользуется). Погоняю я вас, опричников хреновых, и за икрой, и за коньяком, и за пивом чешским, немецким, датским – еще каким там? А когда принесете – скажу, что передумал… Желаю теперь английского эля!.. Ничего-ничего, ребята, пусть кто-нибудь из вас слетает в „Елисеевский“ – там это имеется».

Лакеи от капризов Максима прямо сатанели. А он с подчеркнуто издевательской интонацией говорил, к примеру:

– Ну что? Не устал еще, Ванечка? Сбегай тогда мне за сегодняшними газетами. А то Проша уже бегал за семечками – теперь твоя очередь.

Доморощенные секьюрити от злости скрипели зубами, но бегали без лишних слов, потому что босс наказал выполнять любое желание пленника, каким бы идиотским оно ни казалось.

Однако пришел день, когда терпение Максима лопнуло, и он решил расставить все точки над нужными буквами.

…Разговор с Дуней получился жестким, даже грубым с его стороны. Да и, если честно, несправедливым. Не стоило ее так обижать. Она ведь была не самой виновной во всем, что произошло. Да и как можно было винить ее за то, что она так безоглядно, так пылко, безнадежно, на разрыв аорты, на погибель души полюбила Максима! И потом, она ведь не просила его похищать! И ясно, что Максим в их последующем объяснении был глубоко неправ.

А было так…

В очередное утро Дуня постучала в комнату любимого, держа в правой руке поднос с изысканной снедью, которой она хотела порадовать его и хоть как-то утешить. Она чувствовала, что Максим начинает все сильнее злиться, с каждым днем его состояние становится все напряженнее и нетерпение растет. А ничего не происходит, и побег постоянно откладывается. Надежда гаснет, настроение портится, аппетит пропадает… Яства могут узника только взбесить, если чаша терпения уже настолько переполнена, что любая мелочь может привести к взрыву.

Вот Максим и взорвался, мгновенно погасив улыбку на лице его невольной тюремщицы. А улыбка, унаследованная от обаятельнейшего папы, была весьма и весьма располагающей. Но на этот раз не расположила и подействовала как раз наоборот.

– Дуня, сядь, – потребовал возлюбленный строго, жестко и даже беспощадно. – Поставь свой поднос с этой дурацкой едой и сядь. Нам с тобой надо кое-что прояснить. Выяснить, так сказать, отношения.

Дуня покорно села и затихла, потупив глаза и ожидая неминуемых неприятностей, ибо тон пленника не предвещал ничего хорошего. Максим сел рядом с ней и потребовал:

– Посмотри мне прямо в глаза!

А затем, глядя в упор, задал вопрос, который она со страхом ждала последние два дня:

– Ты что, девочка, специально меня держишь дольше, чем надо? Будто я не понимаю, что все эти отговорки насчет сигнализации, охранников и прочего – всего лишь уловки для того, чтобы я терпеливо ждал. А на самом деле все эти проблемки ты способна решить за пару дней. Тебе, видно, хочется продлить наше затянувшееся рандеву?!

Максим говорил все злее и жестче, постепенно повышая голос, ибо гнев затопил его сознание и грозил превратить объяснение в скандал.

– Тебе что, хочется подольше насладиться моим обществом? Боишься, что потом, когда я улизну из твоих цепких объятий, я исчезну для тебя навсегда? Не веришь, подруга дней моих суровых, что я выполню свои обещания – встречаться с тобой, делать контрамарки на все спектакли и так далее? Так вот, знай: если ты свои обещания помочь мне похоронишь, то я тебя просто забуду на фиг, забуду как страшный и ненужный сон!

Максим, как хороший артист, умел придать словам максимальную убедительность. Он пылал гневом, сарказмом и такой неприязнью и даже злобой, что Дуня оцепенела, окаменела и, не в силах оторвать глаз от любимого лица, ждала, когда же он закончит свою обличительную речь. А пленник все обрушивал на безответную и беззащитную Дуню хлесткие слова, каждое из которых бедная девушка встречала как пощечину, вздрагивая всем телом и лицом.

– Меня-то, девочка, рано или поздно все равно найдут! Но с тобой все будет кончено! И бесповоротно! Ты что же, думаешь, глупое ты существо, что если твой папа – мешок с валютой, то все позволено?!

Он говорил и думал так же, как и его родители, и это было естественно.

– Когда уже вы, твари толстопузые, обожретесь, наконец, вашими долларами? Когда уже вам всем, уродам, будет достаточно?!

Максим распалился до того, что обрушил на Дуню весь свой социальный гнев, будто именно она затеяла перестройку и приватизацию, хотя Дуня никак не могла ответить за поведение вождей зарождающегося капитализма и других российских реформаторов.

Девушка сидела, закрыв лицо руками, а из-под пальцев текли слезы обиды и унижения. Но главным были не прямые оскорбления, до которых опустился любимый, а сознание того, что все ее скромные и нескромные надежды разбились о социальное неравенство, что теперь между ними уже ничего не может состояться, потому что в любых словах есть точка невозврата – черта, переступив которую, уже ничего нельзя вернуть. Она вдруг как-то сразу ощутила, что Максим ее не полюбит никогда; в лучшем случае будет с трудом поддерживать вежливые отношения. Но даже и их не останется, если она не устроит его побег – немедленно.

А разошедшийся Максим, наклонившись над плачущей Дуней, добивал ее страшными словами:

– Ты хоть сама-то понимаешь, мелочь никчемная, что вы с папенькой твоим натворили?! Человека похитить, а?! Это ж придумать надо! Что вы, суки, себе позволяете?! И ты, мразь капризная, избалованная! Подай, мол, мне все, что хочу! Вот тебе и подали, кукле безмозглой, меня – на серебряном подносе без гарнира! Но слопать меня у вашей жабьей братвы так просто не выйдет, ясно? Я понимаю, что любой купленный вами суд вас оправдает, поэтому ни я, ни театр, ни родители мои судиться с вами, паразитами, не станем. Но свою долю презрения и брезгливости вы получите! И особенно ты, бесполезный отпрыск банкомата! А уж с банкоматом твоим, папашкой-свиньей, потом народ разберется! А если не народ, то Бог! Всё, я тебе все сказал, что думаю. И больше ничего хорошего я от тебя не жду. Катись из моей комнаты (он так и сказал – «моей») вместе со всем своим провиантом и больше не приходи! Я объявляю голодовку!

Дуня отняла руки от зареванного лица и бросилась вон из комнаты.

– Эй! – закричал ей вслед узник совести. – Деликатесы забыла! – И выбросил поднос за порог своей камеры.

Белужья икра рассыпалась по полу, бордо семьдесят второго года пролилось из бутылки, белые гренки с вологодским маслом улетели в угол коридора. Но суровый и беспощадный обличитель только гордо плюнул вслед опрокинутому подносу и захлопнул за собой дверь. Голодовка так голодовка! Обещал – выполняй!

Дуня в это время безутешно рыдала в другом крыле «замка», в своей девичьей спаленке, не ведавшей до сих пор мужского присутствия. И будущее рисовалось ей совсем туманным.

…А дальше все покатилось по сценарию, созревшему в голове Платона Сергеевича. Надо было только дождаться определенных условий, нужных обстоятельств, при которых его план должен был сработать. События в загородной резиденции магната развивались параллельно тому, что происходило в родительском доме Максима. Ждать продолжения оставалось недолго.

Дуня знала только один способ заглушить тоску-печаль, развеять хандру и не впасть в отчаяние окончательно. Проплакав полвечера и не решившись на самоубийство от неразделенной любви, она собралась и поехала в ночной клуб, чтобы напиться до желанного забытья. Тем более что давно там не была, даже забыла о клубе на все то время, пока ее воображение занимал любимый и желанный артист.

Ее давно не видели, однако контингент остался почти неизменным, и все ей были рады. Дуня быстренько овладела двумя крепкими коктейлями, а они овладели ей. Затем необходимо было овладеть каким-нибудь хорошеньким мальчиком, чтобы тот стер из ее сердца память о бессердечном возлюбленном – хотя бы на один вечер. Поэтому перемещение тела на танцпол произошло совершенно естественным образом.

И Дуню почти сразу пригласил танцевать смуглый и стройный красавец по имени Артур. Пригласил на медленный танец, или, как принято было говорить в их клубной среде, на медляк. Медляк – это ведь не что иное, как легитимный повод для объятия и соприкосновения эрогенных зон. Дуня с Артуром, еле переступая ногами, двигались по танцполу под непревзойденную композицию Игоря Николаева «Выпьем за любовь».

Откуда было знать романтичной и слегка опьяневшей девушке, что ее все время пасли, ожидая, что она рано или поздно сюда заявится (любимый клуб, что ни говори)? Дежурили посменно несколько последних дней и дождались. А тот, кто с ней танцевал, обнимая нежно, но властно, был одним из нанятых родителями Максима киднепперов.

Отец Максима верно сообразил, что почти в любой газете – и уж наверняка в такой, как «Из рук в руки» – в разделе объявлений найдется сообщение, намекающее на плодотворное сотрудничество: типа «Куплю всё» или, например, «Разнообразные услуги. Любые. Без ограничений».

Платон Сергеевич позвонил. Они приехали. Услышали задачу и озвучили прейскурант. Накопленной суммы хватило для совершения бытового злодейства, и ребята профессионально взялись за дело, получив от заказчика подробную информацию о пристрастиях и любимых местах объекта. Фото Дуни имелось. Родители Максима во время очередного планового визита к ним Спартака попросили показать хотя бы фотографию дочери, из-за которой все и произошло. Ну а как же! Интересно же все-таки. Ничего не подозревающий Спартак показал и даже оставил на память.

И вот настал «час икс». Дуню прогнали – она в тоске и печали приехала в злачное место, напилась там и неаккуратно сблизилась с молодым и красивым атлетом. А тот ее пригласил за свой столик, заказал шампанское, бухнул в бокал пару нужных таблеток – классика! – и потихоньку повел «забухавшую девку» к машине, где уже ждал за рулем напарник. Если учесть, что Дуня на этот раз поехала без сопровождения и даже на такси, то все прошло на удивление гладко и без нервов.

Похищенную девушку привезли в снятую для этой цели квартиру, выгрузили, закрыли дверь и уехали к Платону Сергеевичу за остальными (помимо аванса) деньгами.

На следующий день Дуне предстояла встреча с родителями любимого, но злого и бесчувственного юноши. Они ее увидят, наконец! Рады ли они будут познакомиться? Как она себя поведет, узнав, кто перед ней? Не будет ли она им противна как первопричина их волнений и объект социальной ненависти? Скоро узнаем. Дуня проснется через двенадцать часов.