Глава 2

Воспоминания о юном Зимине. Воспоминание первое. О другом театре

После дурацкого похищения над ним долго смеялись: друзья, которым он имел неосторожность рассказать о своем приключении, подкалывали. При этом он сам же шутил, что оказался, дескать, в роли лермонтовской Бэлы, а девица – в роли Печорина. Это тоже было неосторожно. Он-то рассчитывал, что друзья оценят шутку, вникнут, как и он сам, в юмористическую сторону приключения… Но нет! Глумливые приятели и коллеги тут же наградили его устойчивой кличкой Бэла, пятно позора держалось целый год, пока им самим не надоело.

Вскоре после начала сезона Максим вдруг получил лестное приглашение от одного очень солидного и популярного театра. Приглашение на центральную роль в известной пьесе. Нет, из своего театра уходить было необязательно, никто и не требовал… пока. Всего лишь совмещение. Он и пошел.

Для начала познакомился с главной режиссершей, должность и наружность которой вполне соответствовали Атаманше из сказки «Снежная королева». Начало молодого артиста несколько обескуражило. Грузная режиссерша, поправляя на могучих плечах останки убитых шиншилл, с порога подошла к Максиму, оглядела его с головы до ног, потом вынула изо рта сигарету и крепко поцеловала в лицо, рядом с губами. Странно, но, как потом оказалось, объяснимо.

Он приступил к репетициям. В этом театре все было пропитано какими-то замшелыми традициями и приметами, которые, в принципе, только мешали. Маститые артисты вели себя как традиционно маститые. Как выйдет на сцену (да и в жизни так же), как важно произнесет первую фразу (даже простое «здравствуйте») – сразу становится ясно: маститый.

Одного из своих партнеров Максим знал и уважал с детства. На него довольно рано обрушилась слава и раздавила его. И под ее обломками он и жил. Руины былой славы поддерживали в «маститом» уверенность в собственной значимости. Хоть и молодой, но не по годам умный и хорошо воспитанный юноша уже тогда задумывался над типичными судьбами многих артистов, наблюдая за солидным поведением «стариков» и карьерными судорогами молодых. Жизненный путь почти каждого, пусть даже весьма успешного, пожилого артиста был банальным и скрытно, о чем он и сам не ведал, драматичным. Сами посудите: сначала актер бился, чтобы его услышали, увидели, затем – поняли, затем – полюбили. В целом – не вышло. И тогда вместо прежних идеалов – лишь два интереса: успех и деньги.

Особенно жалким было поведение партнера Зимина в отношении противоположного пола. Он пребывал в постоянной и устойчивой иллюзии, что все женщины его хотят. И каждой новой знакомой, и в первую очередь поступившим в их театр молодым актрисам об этом рассказывал. Жаловался, как он утомлен от постоянного и назойливого женского внимания, давая тем самым юным актрисам шанс посочувствовать ему в постели. Уважая и любя. «Ах, эта чертова популярность! Проклятая неотразимость! Однако я же не виноват, что природа наградила меня таким талантом и внешностью! Судьба! Что поделаешь – надо нести свой крест достойно».

Через пару недель репетиций Максим попал в стальные клещи своей актерской судьбы, которая поставила его перед выбором. Главная режиссерша часто просила приближенных актеров помассировать ей плечи и шейный отдел позвоночника. Но еще чаще такая просьба адресовалась новобранцам. Кого попросила и кто исполнил массаж – тот уже входит в ближний круг, получает большие и выгодные роли, а кто отказался – будет иметь вторые роли, исполнять «кушать подано» и в итоге рискует оказаться незамеченным театральной общественностью и ангажированной режиссершей критикой. То есть творческая биография может затормозиться. Почти никто не отказывался. Но Максим не смог себя пересилить, не пошел на массаж, когда у верной продолжательницы дела великого Станиславского возник опасный рецидив симпатии к юному и стройному таланту.

После отказа оказать посильную помощь шейному отделу позвоночника главрежа путь вперед был отрезан, можно было только назад – в родной театр. Максим сразу это почувствовал. Репетиции проводились все реже и реже, перспектива намеченной через два месяца премьеры стала растворяться в тумане неизвестности и невнимания со стороны партнеров, которые будто узнали или догадались о возникшей немилости режиссера и, следовательно, неизбежной опале и забвении этого спектакля, – и стали игнорировать репетиции, чтобы самим не попасть в черный список труппы.

Ах, это высокое искусство, небесные струны, чистота помыслов и стремление сделать окружающий мир хоть немного благороднее и лучше! Ну да, ну да, конечно – однако шейный отдел позвоночника все равно победит идеалы и растопчет мечту о Прекрасном!

Короче, Максим вернулся в свой театр и налево больше не ходил, поскольку его театр по сравнению с тем, популярным, казался теперь младшей группой духовной семинарии.

Почему-то в память врезаются какие-то пустяки, детали, имена, названия улиц, ощущения, запахи, воспоминания о том, что видел лишь мельком и ничего при этом не чувствовал, поэтому зачем? Почему они остались в твоей памяти и никуда не уходят? Что в них такого, что они остались? Непостижимо!..

…Максиму вдруг вспомнился рассказ отца, Платона Сергеевича, как в голодное, пустоприлавочное время почти в каждом мужчине просыпалось первобытное чувство добытчика. Подобно тому, как добытчик возвращался в пещеру с куском дичи, «так и мы тогда, – говорил отец, – принеся домой сумку со всякой, в сущности, чепухой, ждали, что после каждого выложенного на стол предмета будут раздаваться крики радости. Поэтому прямо с порога властно звали: „Люда, Галя, Груня!“ Чтоб видела… И чтобы встречала аплодисментами пачку маргарина и овациями – плавленый сырок».

В ту пору население выживало благодаря натуральному хозяйству (выращиванию овощей на шести сотках, с отдельным «спасибо» картофелю), а также браконьерству и обычной рыбной ловле.

Как-то раз пьяный рыбак на пляже, отчаянно матерясь при детях, рассказывал о том, как он вчера на этом месте добыл обед для своей семьи, потому что поймал «вот такого леща».

Интеллигент Платон Сергеевич не побоялся сделать замечание матерщиннику, на что тот не полез в драку, как можно было ожидать, а, напротив, мягко и тоже вполне интеллигентно возразил.

– Дык я же про леща рассказываю, товарищ. А про леща без мата нельзя. Никак нельзя! – убежденно повторил он.

Да что там лещ!.. Крупный, мелкий – какая разница! Вот придумать бы сказку, сценарий для кино, – скажем, о ловце русалок на наживку. Какая вот только наживка привлечет русалок, надо сообразить… Вот он их ловит, а поймав – развлекается и отпускает. И наконец поймал такую, которая в конце концов его и погубила.

«Вот лихой фильмец получился бы, – думал Максим, – клевый!»

Каламбур относительно «клева» напрашивался с назойливой веселостью.

Платон Сергеевич никогда ничего не говорил и не вспоминал просто так. Теперь-то Максим понимал, что в словах отца всегда присутствовали скрытый на первый взгляд смысл, ненавязчивая мораль, мягкое воспитание.

«Стою на площади, – рассказывал он как-то Максиму. – И не кого-нибудь, а Пушкина площади. Смотрю на облака. А рядом беснуются политики – у них там трибуна, микрофоны. Не помню уж, когда именно, но ясно, что девяностые годы. Какой-то праздник. А митинги у них чаще всего в праздники бывают. Кричат что-то в небольшую собравшуюся толпу. Лица в толпе наполнены патриотическим экстазом. Глаза светятся от счастья, от сознания личного участия в политической жизни страны. А я – на облака смотрю.

Подошел человек, посмотрел вверх, в том направлении, куда я смотрю. Может, там, наверху, что-то дают? Не увидел. Тогда спросил: „Чего там?“ „Облака“, – отвечаю. „Кислотные, радиоактивные?“ – встревожился прохожий, ничего, кроме гадости, не предполагавший. „Нет, просто облака“, – улыбнулся я. Мужчина посмотрел на меня как на конченого психа. Спросил: „Зачем?“ В смысле зачем я без всякой пользы глазею на небо? „Да так… – отвечаю. – Просто так…“ Мужик отошел, испуганно оглядываясь».

Отец помолчал и добавил: «Представляешь, в стране уже давно никто на облака не смотрит… Просто так…»

Перед каждым днем рождения всегда какая-то смута в душе, подверг Максим психоанализу эту самую смуту. А перед круглой датой – в особенности. Четко помню, что перед тридцатилетием было то же самое – раздрай какой-то, смута, маета. Чего-то хочется, а чего – не знаешь. А сегодня даже можно сказать по-другому: чего-то хочется, а кого – не знаю…

Максим улыбнулся своим мыслям. Ну, это понятно. Никого ведь нет… Давно уже один. Случайные связи – не в счет, это несерьезно. Да и найти кого-то стоящего в нашем «городе контрастов» совсем нелегко. В Лужниках, куда он ходил в бассейн, в туалете – табличка над раковиной: «Запрещается мыть ноги, обувь и стирать». А напротив туалета – рекламный щит из другого мира: «Интервальный паевой, инвестиционный фонд смешанных инвестиций», в котором каждое слово загадочно. И название фонда завораживает и привлекает – «Смелый». Фонд «Смелый»! Типа, допустим, коммерческий (а какой же еще!) банк «Наглый». Ну, наглый не наглый, а тем не менее банк «Единственный» в Лужниках тоже есть. А как вам нравится «нулевое чтение наших политических амбиций», продекларированное председателем лидирующей партии страны? И что такое вообще – «нулевое чтение»? Тяжело такое понять тому, кто хорошо учился и воспитывался на лучших образцах литературы. «Нулевое чтение» Пушкина и Чехова? Неслабо, да?..

…Ну все, пора вставать. Надевать костюм, галстук завязывать… А то все соберутся, а виновника торжества нет. Невежливо. Как бы ко всяким юбилеям – тем более к своему – ни относиться. Вот когда по-домашнему, среди близких, – всё иначе. Теплее, сердечнее…

Максим вспомнил замечательную, добрую маму Джульетты – своей первой, по-настоящему сильной любви. Ее никто не хотел так называть (хотя по паспорту, как ни странно, она была именно Джульетта). Все звали проще – Юлькой. Мама Юльки очень хотела видеть Максима своим зятем и испытывала к нему такую симпатию, которая внушала даже некоторые сомнения в том, что ее чувства носят исключительно материнский характер. Краснела, как скромная девушка смущалась, когда Максим приходил к ним в дом или появлялся на даче.

– Вот, угощайтесь, Максим. Ешьте. Все свое, с огорода. Свои огурчики, салат, своя петрушка. – Тут очередь дошла до паштета из печени, а она по инерции продолжила: – Своя печенка. – Через секунду поняла, что ляпнула что-то несуразное, и тут еще больше зарделась, закрыла рот рукой.

Чудесная мама! Жаль, дочь оказалась не в нее.

Некстати Максим вспомнил свою первую любовь. Воспоминание будто вновь пригвоздило его к дивану, и он понял, что придется отдаться еще и ему, как это ни больно. «А-а, да бог с ним! – решил он. – Еще час можно поваляться. Через час поеду в театр. Не опоздаю».

Максим знал, что если накатило такое воспоминание, то придется эту чашу выпить до дна, а иначе истерзает и совсем угробит настроение.

Более того, такому чрезвычайно важному фрагменту биографии необходимо посвятить, не скупясь, отдельную часть воспоминаний. Именно перед серьезной датой подытожить, наконец, то, что случилось, а затем вычеркнуть из памяти, не оглядываться больше и попытаться начать совсем новую, другую жизнь, в которой, быть может, появится другая женщина, не умеющая вот так просто причинить боль и уйти, будто ничего и не было.

Пусть Максим погружается в свое тяжелое воспоминание в надежде избавиться от него навсегда, а мы поведаем эту историю за него, тем более что он неоднократно рассказывал ее своим друзьям: внятному изложению постоянно мешали душившие его слезы, а судорожные рыдания нарушали дикцию.