Часть II

Пятнадцать лет спустя

Глава 1

Артист

Заслуженный артист Максим Платонович Зимин стоял перед зеркалом и репетировал воздушный поцелуй. Сегодня юбилей, и такое тоже нужно учесть. Сорок лет, черт возьми! Как время-то пролетело!..

Говорят, нельзя праздновать сорокалетие – мол, плохая примета! Но Максим презирал предрассудки. Особенно глупой ему казалась замена слова «последний» на слово «крайний», введенная в обиход, кажется, летчиками. Ну, хорошо, у них профессиональная примета, но в остальном – чушь собачья! Дико звучит – «крайний танец», «крайний поцелуй», «крайняя любовь», «крайняя жертва»… Люди, однако, нововведение приняли и широко используют в последнее – пардон – крайнее время.

Зимин – сегодняшняя фамилия, псевдоним Максима. А фамилия Зябкин была его настоящей, «девичьей» фамилией – до бракосочетания с большим искусством и богемой. По мере роста популярности росла и необходимость поменять смешную фамилию на что-то более серьезное, простое и вместе с тем запоминающееся. Так Максим Зябкин стал Зиминым. Родители, слава богу, не обиделись.

Максим вспомнил, как в поисках новой фамилии рассматривал совершенно комичные и даже нахальные варианты. Он их не выдумывал, а узнавал из телевизора и газет. Как-то раз увидел по телику девушку с фамилией Мальвинина и подумал: хорошо бы так, для прикола, чисто поржать, взять себе артистический псевдоним Буратинов. А и правда, «артист Буратинов» звучит клево и привлекательно. Дальше – больше: прочел в какой-то газете репортаж с подписью: «Христофор Бармалеев». Хороша была бы компания – Мальвинина, Бармалеев и Буратинов! Впрочем, Максим быстро понял, что Буратинов – это уж слишком. И все обернулось псевдонимом Зимин. И теперь, когда он стал очень популярен, все его знали только как Зимина – просто, без выпендрежа и легко запоминается.

Но вчера в Министерство культуры его вызвали, что называется, по паспорту, а не по псевдониму, то есть как Зябкина, а не Зимина. А вызвали для вручения почетного звания «Заслуженный артист РФ». Потом был прием, похожий скорее на фуршет. Максим знал от товарищей, ранее удостоенных этого звания, что ничего подобного при вручении обычно не бывает. Однако на этот раз среди награжденных был какой-то крупный деятель, но не культуры и искусства, упаси бог, а отрасли значительно поважнее – экономики, однако каким-то боком связанный с музейными ценностями, то ли выкупил для родины какие-то яйца, то ли спонсировал ремонт оперного театра – Максим не знал, но чествованием именно этого деятеля объяснялся и фуршет, и определенный круг гостей. И на фуршете Максим с удивлением узнал, что он – любимый артист некоторых чиновников высокого ранга, которых он до того видел только по телевизору, а также их жен, и еще членов Государственной думы и, разумеется, их жен тоже – короче, любимый артист начальства.

Вообще, в последнее время удача Максиму улыбалась, предложений было много – и в кино, и в театре. Даже на телевидении предложили вести новую программу под названием «Алчность». Максим, смеясь, отказался. Совсем с ума посходили! Можно ведь и серию такого рода программ запустить. А почему бы нет? Выпустят телешоу «Алчность». На очереди будет интеллектуальное шоу «Глупость», затем скандальное шоу «Подлость» и, наконец, эротическое – с привлекательным, рейтинговым названием «Без стыда».

Позвонивший с телевидения человек был чрезвычайно удивлен отказом Максима. Отказ никак не вписывался в сложившееся у телевизионщика представление о мироустройстве: «Что за идиотизм?! Такие серьезные деньги, а он…» Но Максим, как и в юные годы, относился к деньгам и богачам без трепета. К его чести, надо сказать. Не изменил себе ни разу!

Все в последнее время шло в масть: и премьера фильма, и новая роль в театре, и еще одно новое очень интересное предложение в кино, и даже подоспевшее к юбилею звание. А сам юбилей будет в театре, которому Максим служит верой и правдой вот уже восемнадцать лет, не изменив ему ни разу, хоть и звали в более знаменитые и престижные.

Он не хотел никакого торжества – с банкетом, речами и тостами. Актерскую среду Максим знал досконально и слегка презирал. Однако продолжал в ней благополучно существовать и работать. Почему? С его-то принципами? Он сам часто задавал себе этот вопрос. Ответы были настолько примитивны, что уважения никак не вызывали. Стыдно признаться, говорил себе Максим, но, может, я попросту привык к насиженному месту, как к старым, стоптанным домашним тапкам. Выбросить жалко – уж очень привык. Однако он всегда старался держаться подальше от всего того, что неизбежно сопутствует высокому и чистому искусству, чтобы оно, искусство, не считало себя таким уж стерильным.

Театральный быт не давал Максиму возможности относиться к театру свято. И надежным щитом от закулисного мусора служили ирония и взгляд на себя и коллег как бы со стороны. Он выработал привычку ничего не воспринимать в театре слишком серьезно, особенно павлиньи повадки актеров и не всегда натуральные истерики актрис. Ту самую «ярмарку тщеславия», на которой главным было, узнают ли на улице и встречают ли первый выход в спектакле аплодисментами. Он и сам, репетируя сегодня перед трюмо воздушный поцелуй, внутренне издевался над собой: мол, что, скептик, а сам-то какой? Сам ведь туда же! Но нет! Все же не совсем так, все же он, Максим, – из другого теста. Не такой, как его партнер по сцене Кирилл, понимаешь ли, Волконский (тоже, кстати, псевдоним).

Есть ведь показательная разница в псевдонимах – Зимин и Волконский! Ну ясно же, кто есть кто! Волко-онский! Граф, голубая кровь. И простой как полено Зимин… Или Буратинов!

Или вот другой коллега – Генка Попов, который будет на банкете тамадой: игривый, озорной, кокетливый артист с объемной плешью в полголовы, но с оставшимся хилым чубчиком спереди, который он аккуратно зачесывает вниз, на лоб, маленькой плоской расчесочкой. Генка – в сущности крепкий средний артист на вторых ролях, – всю жизнь с детства обожал кинозвезд, зная, что не может к ним даже приблизиться. Ему совсем нечем было их заинтересовать, чтобы познакомиться. Вот и не знакомился до поры. Он ждал, пока они состарятся и станут никому не нужными, кроме прежних поклонников.

У Генки был целый список пожилых, блиставших прежде актрис, которых уже давно никто не снимал в кино, и они доживали век в печальной безвестности. И вот тут-то дождавшийся своего звездного часа Генка заводил с ними романы. Он не страшился прослыть геронтофилом, да никто и не знал об этом его аномальном хобби. А непомерное тщеславие Попова грела сама мысль, что он – в одной постели с дамой, которая не сходила с экранов и страниц журналов и газет целое десятилетие, а то и больше. Его это настолько возбуждало, что и с потенцией осечек не было. Ну как же! Закроешь, бывало, во время соития глаза, и в воображении всплывает пленительный образ партнерши, двадцать лет тому назад, в фильме таком-то…

Большинство покоренных старушек привязывались к Генке – он был их последней любовью; Генка окончательно разбивал им сердца, но покидал их вполне удовлетворенный. Таким образом он брал реванш за все, чего не мог достичь в юности.

Казалось бы, маньяк или, того хуже, просто подлец. Однако он объяснил как-то Максиму свое противоестественное и безжалостное по отношению к бывшим звездам поведение. С Генкиной точки зрения, все было логично, и выходило даже, что его поступки благородны: своими романами с одинокими старыми актрисами он оказывает им гуманитарную помощь.

– Я, – говорил Генка, – для них, может быть, последний в жизни лучик света. Я подарил им на склоне лет неделю, две, месяц радости! А так, без меня – вообще ведь ничего!..

По-своему, он был, конечно, прав. Но все равно запах тления от такой психологической особенности не пробуждал в Максиме желания подружиться с Генкой ближе, чем в театре, хотя тот и был в остальном порядочнее, добрее и лучше других.

К тому же Генку периодически посещали всякие маниакальные фантазии. Какие-то чиновники не дали какую-то лицензию на прокат какого-то самостоятельного моноспектакля какому-то Генкиному приятелю. Возмущенный Попов шепотом поведал Максиму, что хорошо бы организовать ряд убийств душителей талантов.

– Что ты! – взволнованно шептал он опешившему от такого предложения Максиму. – Никто ведь не найдет, потому что никто из следаков никогда не поймет мотива для убийства. Никто не въедет, зачем надо было прикончить ту или иную чиновничью крысу.

Генка даже план для замачивания первой жертвы прикинул. Говорил, что дальше надо будет расширяться – казнить душителей новых идей, изобретений, лекарств и прочих гадов. Словом, его еле удалось уговорить не становиться доморощенным палачом: одного душителя таланта убьешь, а на его место встанут десять новых. Генка с очень большим трудом отказался от роли неуловимого мстителя.

Но другие артисты, особенно из сериалов, в которых Максиму доводилось участвовать, были в таком восторге от себя, настолько были в себя влюблены, что создавалось неприличное ощущение, что они, по идее, должны заниматься онанизмом, иметь и удовлетворять только себя, чтобы ни в коем случае не тратить энергию на других. На женщин! Ненасытная любовь к себе, Нарциссу, не нуждается во взаимности. На этот сериальный актерский обезьянник Максим смотрел, с трудом скрывая отвращение не испорченного средой человека, то есть не поддавшегося тлетворному влиянию актерской среды, хотя временами поддаться разным искушениям очень хотелось.

Какого черта?! Вот! Звонят на мобильный и спрашивают: какие фрукты подать к столу на банкете? Ну откуда я знаю какие?! Еще этим мне не хватало заниматься! Любые! Фрукты других стран, где растут бананы, ананасы, папайя, маракуйя – что там еще! Можно и наши, если любите кислятину – смородину, клюкву, бруснику, чернику, морошку – тоже, между прочим, нехилый выбор, но на любителя. У нашего народа, а значит, и у гостей, тяга к бананам огромна. Как к латиноамериканским танцам и сериалам. Вот недавно все тащились от ламбады, например. Мексика заразила нас любовью к сериалам, жгучим отношениям и текиле. И сериалы у нас теперь свои. Их стряпают как вокзальные пирожки и хот-доги.

«Э-э! Да что там!.. Что-то рано я начал брюзжать, – подумал Максим. – Сорок лет, а я уже – старый зануда. Вопрос о фруктах к столу так взбесил?! Неадекватно! Или юбилей тому виной? Говорят, у многих людей перед днем рождения появляется этакий вялотекущий психоз. Всё! Надо не ворчать, не презирать, не портить настроение, а лечь и, может, даже вздремнуть. До этого трепаного торжества еще целых три часа».

Максим улегся на диван, закинул руки за голову и уставился в потолок. Сон не шел, даже дремоты не было. В голову лезли всякие воспоминания. И почему вдруг эти, а не какие-то другие, Максим не знал. Темные закоулки подсознания, метания заблудившейся накануне юбилея души.

Актер решил не сопротивляться, закрыл глаза и вспомнил заголовок альбома любимого композитора его родителей, да и нескольких последующих поколений: «По волнам моей памяти». Волны тихо качали утомленную злыми мыслями голову артиста Зимина-Буратинова, но сон почему-то не навевали, а несли по течению, мягко принуждая перелистывать случайные страницы биографии и вспоминать то, что тогда казалось совсем неважным.