Август 2016

Не то чтобы я сознательно решила продолжать в том же духе, но стратегия держать мое окружение и мои отношения как можно дальше друг от друга кажется в сложившейся ситуации наиболее нейтральной. «Еще немного, – убеждаю я себя. – Только пока я разберусь в себе и пойму, что и почему свербит. Только пока мое окружение, мои родственники и друзья привыкнут к тому, что происходит. Потом я открыто поговорю с ними. Скажу, что им не о чем волноваться. Докажу им, что хотя все и произошло быстро, все было к лучшему: это было самое прекрасное будущее, какое только могло представиться мне и Ивану, и я решила не лишать нас такой возможности. Они все поймут, им просто надо немного времени. Мне тоже нужно время. Потом я вернусь к жизни, в которой есть место и твоей семье, и моим подругам, и моим родственникам, и моей новой семье».

В предпоследний день отпуска мы пьем вино и едим омаров в кухне, пока дети смотрят в соседней комнате мультик. Мы поднимаем тост за прошедшее лето и хвалим самих себя за то, что сделали наш совместный отпуск таким потрясающим. Когда я встаю, чтобы начать убирать со стола, он спрашивает меня, не хочу ли я с ним обручиться. Сначала я смеюсь, потому что думаю, что он шутит. Когда он обижается и говорит, что он серьезно, я перестаю смеяться. «Ты с ума сошел», – выпаливаю я, а потом добавляю, что, конечно, хочу с ним обручиться. По мере того, как нарастает контраст между той жизнью, которая была у меня раньше, и той, которой мы живем сейчас, я не представляю себе никакой более разумной альтернативы, чем жить с ним до гробовой доски. С ним два плюс два стало четыре, а я хочу, чтобы нас было именно четверо. Почему бы не обручиться, если мы нашли друг друга? Почему бы не сделать что-нибудь спонтанно – для разнообразия?

Взбудораженные нашим неожиданным решением, мы рассматриваем кольца в интернете, закусывая чипсами на диване. Никто из нас не был ранее помолвлен. До того, как я познакомилась с тобой, об этом вообще речи не было, в каком-то смысле мне удалось почти до тридцати лет вести подростковый образ жизни, а с тобой об этом даже думать было странно. Мне пришлось побороться уже за то, чтобы ты согласился быть со мной. Не говоря уже о том, чтобы съехаться со мной и завести совместного ребенка. Разговоры о браке наверняка показались бы тебе очень преждевременными. А для меня это было не особенно важно. Я никогда не мечтала выйти замуж, как многие мои подруги. Но я допускаю такую мысль. А когда тебя любит человек, который желает прожить с тобой всю жизнь, это очень льстит. Для нас обоих это будет уникальным переживанием, когда мы впервые в жизни обручимся. Помолвка станет тем новым, чего никто из нас не имел в прежней жизни.

Я говорю, что хочу простое колечко. Думаю, хотя и не произношу вслух: я не хочу, чтобы мои подруги и твои родители поняли, что мы обручились. Пока еще рано. Думаю также, что со стороны может показаться нелепым обручиться так сразу. Помолвка после двух месяцев знакомства – это для подростков. Взрослые люди, особенно имеющие детей, очень осторожно относятся к новым отношениям. Они выжидают, стремятся прочувствовать, мягко продвигаясь вперед. Он, похоже, смотрит на это совсем не так. Он радуется нашему решению. Говорит, что я могу решить, какие кольца мы выберем. Я предлагаю обменяться кольцами через пару недель – когда исполнится два месяца со дня нашего знакомства. Если округлить. Если считать, что наши отношения начались в первый день нашей встречи. Два месяца – это все же лучше, чем месяц и три недели, где мы находимся сейчас. Он считает, что я смешная, когда так рассуждаю, но не возражает. Через пару недель так через пару недель.

На следующий день мы встречаемся в ювелирном магазине в торговом центре рядом со мной. Меня очень тревожит мысль, что кто-нибудь из знакомых, проходя мимо, может увидеть нас через стеклянную дверь. Очевидно, чем мы занимаемся. Я пытаюсь отогнать эти мысли, но они все равно приходят – я думаю о словах подруг, которые говорили, что я словно вступила в секту. Думаю, что этот поступок утвердит их в этих представлениях обо мне. Думаю о разговоре с твоими родителями, которые подчеркивали, что у нас все происходит слишком быстро. Я думаю – знали бы они! Я пытаюсь ускорить процесс в магазине, но продавцы никуда не торопятся. Перелистывают рекламные проспекты, проверяют, правильно ли записали наши имена, примеряют нам на пальцы разные размеры, приносят другие модели. Наконец мы сошлись на самой простой модели из белого золота, нашли подходящие размеры, вписали в бланк заказа наши имена и дату предстоящей помолвки. Когда настает момент расплачиваться, мы просим разделить сумму покупки на двоих. Я первой вставляю в терминал свою карточку. Он достает телефон и снимает меня, когда я это делаю. Просит меня посмотреть в камеру, говорит, что должен увековечить этот момент. Широко улыбается из-за телефона. Я следую его примеру. Улыбаюсь камере и мужчине позади нее. Между щелчками я бросаю тревожный взгляд наружу, на людей за его спиной, проходящих мимо по торговому центру.

* * *

В последний день отпуска происходит наша первая настоящая ссора. Спор касается Ивана. Или меня как мамы. Или воспитания вообще. Точно не могу сказать. Все начинается с того, что он указывает – я слишком балую Ивана вниманием. Он считает, что я по-прежнему обращаюсь с Иваном как с младенцем, из-за чего время делится между детьми несправедливо. Он утверждает, что Иван постоянно в центре. Указывает, что Ивану разрешается спать в моей кровати, когда он того захочет, что он по-прежнему сосет смесь из бутылочки и утром, и вечером, хотя он уже большой, и все еще ходит в подгузнике. Давно настало время отучить его от этого, говорит он и продолжает: Иван ввел в систему закатывать истерики и плакать, как младенец, едва что-то не по нему, и его мгновенно утешают и отвлекают, когда он испытывает стресс, устал от впечатлений или, наоборот, заскучал. Днем и ночью я готова сорваться по первому зову, чтобы утешать его и носить на руках, тут же бросив то, чем до того занималась, и редко ставлю ему четкие границы. Он отмечает, что я даже не могу принять душ, когда хочу, из-за того, что Иван так чувствителен к звукам. Говорит, что я не могу везде подстелить соломки, что в конечном итоге я оказываю ему медвежью услугу. Я объясняю, что пытаюсь сделать нашу повседневную жизнь проще. Когда ребенок рад, и родители довольны. Однако мой аргумент не имеет желаемого действия. Он имеет в виду, что все как раз наоборот – Ивану было бы лучше, если бы я ставила ему четкие границы и не баловала бы его до такой степени. Он говорит, что поднимает этот вопрос ради Ивана – и ради меня. Говорит, что видит, насколько я устала.

Его заботы выводят меня из себя, а его анализ ситуации оскорбляет до глубины души. Его поучающие комментарии, все чаще звучащие в последние недели в нашей повседневной жизни, заставляют меня чувствовать себя некомпетентной матерью. В дискуссии, где один из участников уже прошел с ребенком возраст Ивана, другой стороне трудно выразить свою точку зрения без угрозы для авторитета. Я остаюсь и навсегда останусь менее опытной из нас двоих, сколько бы я ни утверждала, что все дети разные и что я воспитываю Ивана таким образом, который, как мне кажется, пойдет ему на пользу в будущем. Как-никак у нас разные дети. У них разный темперамент, они не отлиты по одному шаблону. Мне кажется несправедливым использовать его дочь в качестве доказательства его правоты.

Дискуссия переходит в ссору, когда я, шипя от злости, прошу его не вмешиваться. Я указываю на то, что он знает меня и Ивана чуть больше месяца, а он сердится на меня за то, что я не способна понять – он руководствуется благими намерениями. Он повышает голос, и я прошу его говорить тише, чтобы не тревожить детей, однако он продолжает на том же уровне. Говорит, что я не умею правильно воспринимать критику и что у него есть опыт воспитания детей. Добивает меня тем, что он любит Ивана и что я должна прекратить жить с ним в состоянии симбиоза, исключая вторую половину семьи так, как я это делаю сейчас. Суть его речи в том, что, если я хочу сохранить семью, мне следует перестать отгораживаться вместе с Иваном и впустить в свою жизнь остальных. То, что он говорит, и то, как он это говорит, приводит к тому, что я замолкаю и замыкаюсь, с трудом сдерживая гнев. Не хочу ссориться при детях, однако считаю, что он ведет себя не гибко и не справедливо.

Я пытаюсь закончить дискуссию, прошипев в ответ, дабы не раздразнить его еще больше, что я подумаю о его словах. Непривычная к ссорам, к тому, чтобы в моем родительском поведении сомневались и указывали мне, как воспитывать ребенка, я не нахожу ничего лучше, чем сказать, что он прав, что Ивану нужны более четкие границы и что я постараюсь. Я изо всех сил пытаюсь показать, что готова идти навстречу, однако опасаюсь, что мой гнев все же просвечивает. Параллельно во мне пульсирует стыд. Я чувствую себя застигнутой на месте преступления.

Ибо все так и есть. Для меня Иван пока во многих отношениях младенец. Младенец, который, сам о том не подозревая, прошел через потерю, которую я всячески стараюсь ему компенсировать. Мой ребенок не сам выбрал в возрасте восьми месяцев потерять одного из родителей, и черт подери того, кто скажет мне, что я должна перестать ему это восполнять, давая ощущение защищенности и поддерживая его в хорошем настроении. Своими потребностями я займусь позже, с этим я уже смирилась. И не надо требовать от меня, чтобы я изменилась еще больше, чем я изменилась уже. То, что я вообще общаюсь с мужчиной на этом этапе моей жизни, – уже огромный революционный шаг. А он имеет наглость давать мне советы, как мне воспитывать своего сына, утверждает, что есть лучшие способы, чем мой. Если я только начну ставить границы. Стану с Иваном построже. Научусь терпеть, когда он протестует и плачет. Дам ему научиться играть самостоятельно. Не всегда стоять по струнке, доступная и готовая отвлечь, утешить, обнять, развлечь. Если я научу его спать по ночам в собственной кровати. Перестану кидаться на каждый писк. Перестану баловать и сюсюкать, утешать, раскрывать ему свои объятия в любое время суток. К черту того, кто будет в это вмешиваться. К черту того, кто не хочет оставить все, как есть, когда все так хорошо. К черту того, что заставляет меня просить прощения за то, чем я больше всего горжусь в жизни.

Когда ссора затихает и мы приходим к компромиссу – я обещаю подумать о том, что он сказал, а он обещает дать задний ход и приберечь свои рекомендации до того момента, когда я обращусь к нему за советом, – он сажает меня к себе на колени. Целует меня в щеки, в лоб и в нос, кладет руку мне на грудь, где мое сердце по-прежнему стучит быстро и гулко. «Я так люблю тебя, – шепчет он. – Вы моя семья. Я хочу жить с тобой до конца своих дней. Ты это понимаешь?» Я даю ему меня целовать, испытывая облегчение от того, что ссора осталась позади. Надеюсь, что следующая будет не скоро.

* * *

Я лежу в темноте, пытаясь убедить Ивана перестать петь. Время уже позднее, мы пробыли в спальне уже больше часа, и он давно должен был бы устать. Скоро пора укладывать следующего ребенка, и я в стрессе. Я пытаюсь утихомирить Ивана и прошу его лежать тихонько, когда он в третий раз начинает петь свою песню. Тогда я начинаю грозить ему, что если он сейчас не попытается заснуть, то я вообще уйду из комнаты. Иван огорчается и начинает плакать. Говорит, что я на него кричу, и называет меня «злая мама». Я шепотом прошу у него прощения. «Прости, что я так сердито с тобой разговаривала, и прости, что я тебе пригрозила. Я не уйду от тебя. Я бы так никогда не сделала». Я глажу его по волосам и шепчу, что мы должны спать. Уже поздно. Завтра нам рано вставать и идти в садик. Упоминание о садике ничуть не успокаивает Ивана, который плачет все громче и заявляет, что не хочет в садик. Только не завтра, совсем не хочет, никогда больше в садик не пойдет. Сдавшись, я меняю тактику. Тихонько начинаю рассказывать сказку, продолжая гладить его по волосам, и это срабатывает: он затихает и слушает. В кармане вибрирует мой телефон, и мне не нужно даже доставать его, чтобы понять, что там. Он посылает мне эсэмэски и спрашивает, как дела. Он слышит через дверь, как у нас дела, но начинает терять терпение. Скоро ему пора укладывать свою дочь. Теперь уже и для нее время позднее. Ей тоже завтра рано вставать, чтобы идти в садик. Завтра рабочий день, а мы еще не до конца отработали алгоритм вечернего укладывания. Уложить обоих одновременно оказалось невыполнимой задачей. У нее потребность в сне меньше, но он более тревожный. Укладывать их по очереди – лучший способ сделать так, чтобы они вообще заснули. С ранними пробуждениями, общей спальней и двумя детьми, которые предпочитают бодрствовать допоздна, вечерний ритуал затягивается до невозможности. Я жду. Глажу по головке. И чувствую, как в кармане у меня вибрирует от эсэмэсок из соседней комнаты.

Когда дыхание Ивана становится спокойным и ритмичным, я перестаю нашептывать свою сказку. Еще некоторое время глажу его по волосам, чтобы удостовериться, что он заснул. Затем как можно быстрее выскальзываю из комнаты и нахожу их за кухонным столом. Она доедает вечерний бутерброд и рисует, вид у нее довольный. Она гордо показывает мне свой рисунок – это семья. Все фигуры нарисованы отдельными штрихами с огромными головами и изображают ее, и меня, и его, и Ивана. Все разной величины, с волосами и глазами разного цвета. Все держатся за руки. Мой человечек украшен длинными ресницами, а у Ивана рот сложен буквой «о». Я хвалю ее, говорю, что получился прекрасный рисунок, и тут же раскаиваюсь в своих словах. Не надо хвалить детей за достижения. Надо спросить, что они сотворили, и обсудить содержание. Избегать таких слов, как «умница», «здорово», «красиво». Все это я знаю, однако раз за разом забываю.

Он стоит у мойки и грызет морковку. Вид у него раздраженный, когда он спрашивает, получила ли я его эсэмэску – поскольку я не ответила. Я отвечаю, что получила, но в тот момент никак не могла достать телефон. Я тоже раздражена из-за того, что он подгоняет меня во время укладывания, – словно я могу заставить двухлетнего ребенка заснуть по расписанию, словно это зависит от меня. Стиснув зубы, я шиплю в ответ, что у меня нет другого выхода, кроме как продолжать – быстрее все равно не получится. Он указывает мне на то, что теперь никогда не получается быстро. Называет Ивана невероятно боязливым, но я игнорирую его комментарий и бросаю взгляд на часы. Почти половина десятого. Я с трудом сдерживаю зевок. Он замечает это и говорит ей, что пора чистить зубы и ложиться. Некоторое время она протестует, но вскоре сдается. Они уходят в спальню, а я падаю на диван. Посуду из посудомойки я достану завтра. Сейчас я слишком устала.

Трудно с точностью сказать, почему так происходит, но я почти все время нахожусь в стрессе. Возможно, сказывается возврат к повседневной жизни после отпуска. Возможно, дело в том, что Иван по-прежнему не любит садик, и меня мучает совесть каждый раз, когда я вынуждена оставлять его там. Возможно, мне непросто дается перестройка к новой жизни, где нас в семье четверо, а не двое, да к тому же еще и в повседневной крутежке. Режим, который надо соблюдать, сон, который надо поймать, еда, которую надо готовить, и дети, которых надо отводить и забирать, замечать и хвалить, распределять внимание максимально справедливо и одновременно сделать так, чтобы сил хватало на обоих. Возможно, у меня вызывает стресс то, что сейчас количество детей удвоилось по сравнению с тем, к чему я привыкла. Возможно, мне просто кажется, что часов в сутках стало меньше, чем было летом. Возможно, все дело в несоответствии между тем, что происходит в моих взаимоотношениях, и тем, что я рассказываю о них окружающим. Но что-то постоянно свербит.

Зачастую я ощущаю себя загнанной лошадью еще до начала рабочего дня. Врываюсь в офис и кидаюсь к компьютеру, не тратя времени на болтовню с коллегами, чтобы как можно эффективнее выжать все по максимуму из рабочих часов. Обед я все чаще поедаю прямо за компьютером или за разговорами с ним, планируя вечер. Кто купит продукты, что мы будем есть, где мы сегодня будем ночевать, у него или у меня. Выйдя с работы и направляясь в сторону садика, я почти бегу, задыхаясь. Когда я прихожу в садик, Иван, уставший и капризный, обвиняет меня в том, что я пришла слишком поздно, и говорит, что хочет домой. Я тревожусь, когда Иван расстроен. Мой мозг тут же начинает отчаянно искать решения и прочесывает день, ища причину недовольства. Не обсуждая это дома, поскольку подозреваю, что по этому вопросу мы придерживаемся разных мнений, я пытаюсь предлагать Ивану побыть со мной наедине первый час после прихода из садика и последний час перед укладыванием. Это сложно осуществить в той жизни, которую мы пытаемся построить вместе. Особенно в свете нашей последней ссоры, когда я в принципе пообещала перестать сюсюкать с Иваном. С тех пор мы больше не возвращались к этой теме, однако я чувствую, что его это раздражает. Он по-прежнему считает, что я слишком много вожусь с Иваном, позволяя ему занимать слишком много места в нашем совместном времяпрепровождении. Он считает, что я несправедливо распределяю внимание между детьми и что я бесхребетно готовлю простую еду типа сосисок и фрикаделек вместо того, чтобы готовить полноценную еду и приучать детей есть то, что дают. Чувство того, что мне не удается удовлетворить потребности всех одновременно, все чаще дает о себе знать, – а с ним приходит и чувство вины.

Список тех, перед кем я чувствую вину, теперь уже очень длинен. Меня мучает чувство вины перед твоими родителями за то, что я не встречаюсь с ними так часто, как раньше, и не делюсь с ними тем, что происходит в моей жизни, хотя и знаю, что они недоумевают. Я чувствую себя виноватой, что не участвую во всяких мероприятиях с друзьями, не отвечаю на их приглашения и не появляюсь. Я ощущаю вину, что никогда не обедаю с коллегами и ухожу с работы раньше, чем они, чтобы успеть вовремя забрать Ивана. Дома я испытываю чувство вины за то, что его дочь оказывается обделенной, когда я пытаюсь удовлетворить потребности Ивана, и что Иван оказывается обделенным, когда я стараюсь посвятить себя только ей. Все время меня преследует чувство вины, потому что всегда, кажется, есть кто-то, кто ожидает от меня большего, чем я успеваю или физически в состоянии дать. О чем бы я ни подумала, мне тут же вспоминается что-то или кто-то, кто вызывает у меня чувство вины. Частенько я использую Ивана в качестве повода уйти в спальню и закрыться там, создавая искусственную паузу. Тогда я чувствую себя виноватой, что укладывание растягивается так надолго.

Со своего места на диване в гостиной я слышу, как он в соседней комнате шепчет своей дочери, что любит ее. Он говорит, что она – самое прекрасное, что у него есть, и рассказывает ей, почему он каждый день гордится ею. Я слышу, как она хихикает, когда он шутит с ней, а потом просит почесать ей спинку. Затем наступает тишина. Не прошло и десяти минут, как они ушли в спальню. Их ежевечерний ритуал куда короче, чем у нас с Иваном, и вне всяких сомнений, куда гармоничнее. Он гладит ее по спине и смотрит при этом сериал в телефоне. Сама я только скриплю зубами после часового укладывания Ивана, и мне не хочется делать ровным счетом ничего.