Сентябрь 2013

Сегодня ты пошел со мной в женскую консультацию. Ты здесь впервые – первые визиты я осуществила без тебя. Тебе нужно было работать, и вид у тебя был угрюмый, когда я спрашивала, не хочешь ли ты пойти со мной. Я перестала спрашивать, не хотела насильно вести тебя к своей акушерке. Возможно, мне просто было стыдно. Скорее всего, из всех, кто к ней ходит, мы единственная пара, о которой нельзя сказать, что оба будущих родителя воспринимают беременность радостно и полны ожиданий. Я думаю, что пока эта информация сохраняется внутри семьи, мне легче все это переносить. Окружающим необязательно об этом знать. В том числе и моей акушерке. Лучше уж пусть ты будешь работать, переваривать свои мысли в своем темпе, я буду пока ходить в консультацию одна – а там посмотрим.

Но сегодня особый, почти торжественный день – сегодня мне будут делать УЗИ. Сегодня мы узнаем, жив ли наш малыш, хорошо ли он себя чувствует, по пять ли у него пальчиков на ногах и руках, растет ли он, как ему положено. Кроме того, мы узнаем пол ребенка. Сегодняшнего визита в консультацию я жду с особым нетерпением. Отчасти потому, что надеюсь – хотя и не признаюсь тебе в этом, – что в тебе что-то произойдет, когда ты увидишь на мониторе малыша, растущего у меня в животике. Я так хочу, чтобы это вызвало у тебя чувство радости. Надежду на будущее. Этот маленький зародыш завоюет твое сердце, заставит твой страх смениться радостным ожиданием, верой в будущее. Я понимаю, что ожидаю слишком многого, но не могу не надеяться.

В холле столпилось множество беременных пар. Некоторые женщины такие огромные, что им, кажется, тяжело даже дышать, тем более вставать со стула или садиться. У других нет никаких признаков живота – возможно, они пришли вставать на учет. У кого-то с собой ребенок – будущий старший брат. Некоторые пары держатся за руки, другие сидят молча, листая каждый свой журнал. Некоторые – и я мысленно фыркаю от презрения – держат все свои четыре руки на беременном животике, словно его любой ценой нужно от чего-то защищать.

Внезапно я ловлю себя на том, что остро завидую парам, болтающим друг с другом, – тем, чья беседа течет свободно и без остановки, хотя они сидят в переполненном холле и понимают, что их слышат другие. Одна из таких пар разговаривает – они прерывают друг друга, досказывают друг за друга фразы, начинают смеяться в унисон, когда беседа приобретает юмористический характер. Я хочу, чтобы мы были такой парой. Мне так хочется, чтобы мы сидели в ожидании в холле, разговаривая друг с другом, смеясь вместе, держась за руки. Но это не про нас. Мы – та пара, которая не держится за руки. Мы – та пара, где будущий отец сидит и листает журнал, а будущая мама сидит и завидует любовной динамике других пар. Интересно, заметно ли это со стороны. Может быть, кто-нибудь сидит и разглядывает нас – так же, как я разглядываю других. И этот кто-то думает: «Бедняги, им не о чем разговаривать друг с другом. Что у них, собственно говоря, за отношения? Так ли уж правильно они сделали, что завели ребенка?» Я мысленно двигаюсь к запретным мыслям, которые не приносят никакой пользы и которые я уже давно сама себе запретила. Не завидовать другим парам. Не сравнивать себя. Никто не может сказать, что делается у других, только взглянув на внешние признаки. Это всего лишь проекции и мелкая зависть. Я должна немедленно прекратить.

Ситуация разрешается сама собой. В дверях появляется моя акушерка и на весь холл выкрикивает мое имя, прерывая тем самым мои проекции и мою мелочную зависть. Я тут же вскакиваю с места. Пока мы идем через холл, я беру тебя за руку. Держу ее демонстративно и как можно более нежно, пока мы приближаемся к паре, которая все время болтает и смеется. Скосив на них глаза, я жду от них подтверждения, хочу, чтобы они увидели нас, но они не поднимают глаза, увлеченные своим разговором. Мы для них не существуем. Я не могу смириться с тем, что мы для них не существуем. Совершенно импульсивно, не успев даже проанализировать, зачем я это делаю, я задеваю ногой женщину, проходя мимо. Она поднимает глаза, еще сияющие от смеха, смотрит на меня любезно и говорит: «Ой, извините». Я улыбаюсь ей и говорю, что это я должна извиниться. На мгновение я существую, мы существуем – две беременные женщины, мы улыбаемся друг другу в тайном взаимопонимании, потому что нас ждет светлое будущее. В следующую секунду это чувство исчезает. Мы проходим мимо них, направляясь в кабинет акушерки, они возвращаются к своему разговору и скорее всего больше не уделят нам ни единой мысли. Твоя ладонь холодная и вспотевшая. Или это моя такая.

Мы заходим в кабинет УЗИ, и я выпускаю твою руку. Ты не делаешь ни малейшей попытки снова взять меня за руку. Я отключаю все лишнее, хочу, чтобы все поскорее закончилось, ложусь на кушетку, задираю джемпер, ощущаю, как по моему животу размазывается ледяное желе – и процедура начинается.

Ноябрь 2014

Я сижу в холле в поликлинике в моем квартале. Ивана я оставила дома с подругой, которая сейчас дежурит у меня. Я настояла на том, чтобы пойти к врачу одна. Сказала, что хорошо бы подышать воздухом и немного отдохнуть от Ивана. Дежурная подруга согласилась, но с подозрением посмотрела на меня в прихожей, где я надевала верхнюю одежду. Стоит ли мне идти одной? Хватит ли у меня сил? Я успокоила ее, как могла. Сказала, что все в порядке. Ведь я вернусь через полчаса. Бросив взгляд в зеркало в прихожей, я поняла, что мне не в чем упрекнуть подругу, которая волнуется за меня. Мое тело, как и моя душа, переживают не лучшие времена.

С тех пор, как я принимала душ, прошло уже несколько дней. Волосы у меня ужасно жирные. Под глазами у меня выросли мешки, из-за которых я выгляжу лет на десять старше. Мне наплевать. Я хочу лишь одного – чтобы визит к врачу остался позади. Поцеловав Ивана в щечку, я выхожу за дверь, закрываю ее за собой. Прислушиваюсь, стоя на лестнице. Не плачет ли он? Все ли в порядке? В квартире тишина. Я спускаюсь вниз по лестнице.

С тех пор, как ты умер, я перестала пользоваться лифтом. От одного взгляда на него меня охватывает клаустрофобия, и, поскольку Иван предпочитает сидеть в слинге, мы редко пользуемся коляской и прекрасно обходимся без лифта. Сегодня, без Ивана на животе, я почти бегом спускаюсь по лестнице. На полпути ощущаю, как закружилась голова, заставляю себя замедлить темп. До приема у врача осталось пятнадцать минут. У меня еще масса времени.

От подруги я получила указания пойти к врачу и рассказать, что произошло, с целью получить больничный. Я не до конца поняла, зачем мне, сидящей в отпуске по уходу за ребенком, нужен больничный, но я не спрашиваю, просто делаю, как она сказала. Это как-то связано с тем, чтобы сэкономить дни родительского отпуска в страховой кассе. С тем, что я нахожусь в состоянии острого кризиса. С тем, что я сейчас неработоспособна, и поэтому должна находиться на больничном, даже если я в отпуске по уходу. Я полагаюсь на свою подругу. Она говорит, что по телефону врач показался ей любезным – я надеюсь, что она права.

В холле я сажусь рядом с аквариумом. В нем плавают золотые рыбки. Из небольшого насоса в углу аквариума к поверхности поднимаются маленькие пузырьки. Мне нравится звук этих пузырьков. Я сижу и смотрю на золотых рыбок. Не могу оторвать от них глаз. В холле пусто, полутемно и абсолютно тихо. Создается впечатление, что я пришла вечером, когда все уже закрылось, однако женщина за стойкой регистратуры записала мою фамилию и сказала, что врач скоро меня примет. Я жду. Смотрю на золотых рыбок. Слушаю звуки маленьких пузырьков. Внезапно я слышу, как где-то открывается дверь, и шаркающие шаги приближаются ко мне по коридору откуда-то слева. Должно быть, это мой врач. Внезапно я начинаю нервничать. Вот надо мной появляется его силуэт, и я поднимаюсь, готовясь поздороваться, принять его соболезнования. Никаких соболезнований не следует.

Увидев меня в холле, врач разворачивается, вздыхает: «Пожалуйста, пройдите со мной» – и бредет по тому коридору, из которого только что вышел. В полной растерянности я следую за ним. Разве он не должен был назвать мою фамилию? Откуда он знает, что это я? В коридоре тихо. Я смотрю ему в спину, пока он медленно идет впереди меня по коридору. Он слегка хромает. Шагает тяжело. Кажется, не в силах оторвать ноги от пола между шагами. В конце коридора расположен его кабинет. Он открывает дверь, заходит впереди меня, оставив дверь открытой, и, кажется, ожидает от меня, что я последую за ним. Я следую за ним. Но меня охватывают неприятные предчувствия.

Зайдя в кабинет, врач садится за письменный стол, смотрит на экран и начинает стучать по клавишам клавиатуры. Мой врач по-прежнему ни разу не взглянул мне в глаза, не назвал моего имени и сейчас по-прежнему не поднимает на меня глаз. Одной рукой он указывает на стул, где предполагается, что я буду сидеть. Я молча повинуюсь, ожидая, пока он найдет то, что ищет у себя в компьютере. Думаю, что, вероятно, это моя карточка. Заметки, сделанные во время разговора с моей подругой, записавшей меня на прием неделю назад. Он откашливается. По-прежнему не смотрит на меня. Наконец раздается бормотание.

– Ну так чем я могу помочь?

Я не знаю, что ответить. Сижу молча. Смотрю неподвижным взглядом на его лицо, в твердой решимости дождаться, пока он оторвет глаза от экрана и посмотрит на меня. Проходит какое-то время. Он чешет у себя в голове и продолжает смотреть на экран. Похоже, там что-то не так. И вот наконец врач отрывает взгляд от экрана – впервые за все это время он смотрит прямо на меня. Поднимает брови и задает свой вопрос снова – более звучным голосом, так, что можно услышать почти всю фразу.

– Я спросил – чем я могу помочь?

Прежде, чем я успеваю понять, что произошло, меня охватывает ярость. Слепая ярость. Я так зла, что хочу ударить его, придушить его. Я делаю глубокий вдох, сердце отчаянно колотится в груди, горло у меня сдавливает так, что я понимаю – голос сломается, когда я заговорю, в нем не будет всей той твердости, которая мне сейчас так необходима. Но с этим ничего нельзя сделать.

– Вы хотите сказать, что не знаете, почему я пришла?

Молчание. Врач снова отворачивается к экрану. Рассеянно нажимает на клавиши. Компьютер, похоже, не в состоянии ничего ему подсказать. Он снова переводит взгляд на меня.

– Хм…У меня плохая память.

Плохая память. Мне хочется его убить. Задушить голыми руками за то, что он не помнит, почему я пришла, заставляет меня начать сначала, еще раз пересказывая историю, с которой я не в состоянии жить, тем более пересказывать ее еще раз. Но я начинаю говорить. Я должна ответить.

Хорошо. Я здесь потому, что мой муж умер во сне неделю назад, и потому, что у меня остался восьмимесячный младенец, о котором я должна заботиться, и потому, что я понятия не имею, как мне это сейчас осуществить. Вы совсем не помните, что кто-то звонил и рассказывал вам об этом, что кто-то записывал меня на прием, чтобы вы встретились со мной и попытались помочь мне? Разве вы не должны отмечать у себя, по какому вопросу к вам записываются пациенты? Разве такое вообще возможно?

Врач смотрит на меня. Его взгляд не выражает никаких чувств. Он выглядит таким же мертвым, как ты в понедельник утром. Строго говоря, еще более мертвым. К тому же он некрасивый и глупый, и глаза у него совершенно мертвые, хотя он явно жив, потому что он снова говорит, его отвратительный голос снова выдает слова.

– Ну так и чего вы хотите от меня?

Тут я начинаю смеяться. Я больше не могу. Это просто абсурд какой-то. Я отвечаю, что мне нужен больничный, и врач спрашивает, на какой срок. Я отвечаю, что он профессионал в этом деле, я же и понятия не имею, как это происходит и что у меня – выгорание, травма или шок и как долго я буду находиться в этом состоянии. Он спрашивает, зачем мне больничный, если я в отпуске по уходу за ребенком, и, хотя я сама этого до конца не понимаю, я отвечаю с важным видом, пытаясь показать, что хорошо изучила этот вопрос. Я говорю, что не в состоянии осуществлять свои родительские функции – тем более заботиться о ком-то еще. По сути дела, я сейчас овощ, которому нужна помощь даже для того, чтобы одеваться по утрам. Он снова сидит, уставившись на экран. Похоже, размышляет.

– Но горе – это не болезнь. Это называется острая реакция на кризис. Могу выписать вам две недели.

Я сижу, уставившись на него. Сдаюсь. Вся моя злость улетучилась, осталась только безграничная усталость. Меня не интересуют его слова. Мне плевать, на больничном я или нет. Я не воспринимаю, что он говорит. Он долго что-то набирает на клавиатуре своими толстыми пальцами, заполняет недостающие поля, чтобы дать мне больничный на две недели. Спрашивает мой личный номер. Я даю ему номер. Спрашивает мой адрес. Я даю ему адрес. Спрашивает дату смерти мужа. Я сообщаю, хотя убеждена, что он должен ее знать. Он спрашивает, с чем, по моему ощущению, я не справляюсь в повседневной жизни. Я отвечаю – со всем, то есть ни с чем. Он спрашивает, касается ли это уборки и стирки. Я подтверждаю. Он спрашивает, касается ли это покупки продуктов и выноса мусора. Я снова подтверждаю. Он медленно заносит данные – вероятно, для страховой кассы. Бормочет себе под нос, пока это делает, – я думаю, что у него, наверное, дислексия, и ему нужно произносить слова вслух, чтобы написать их правильно. Смотреть на него я давно перестала. Я смотрю прямо перед собой, зафиксировав взгляд в одной точке над его головой. Я решила никогда больше не смотреть в глаза своему врачу. У него начинает звонить мобильный телефон. Он достает его из нагрудного кармана своего халата. Отвечает. Начинает обсуждать, где будет обедать и с кем. Говорит, что вынужден заканчивать – у него пациент. Я не верю своим ушам. Разочаровываюсь во всем человечестве. Встаю, спрашиваю, нужно ли что-нибудь еще, он говорит: «Ну тогда удачи. – И добавляет: – Звоните, если еще что-нибудь возникнет».

Я мысленно подвожу итоги. Каковы результаты данной встречи? Горе не болезнь, это называется острая реакция на кризис, и у меня осталось шесть дней больничного. Не знаю, что мне делать с этой информацией. По пути домой я звоню подруге, которая записала меня на прием к врачу, и рассказываю, что произошло. Она сердится, так громко выкрикивает ругательства, что мне приходится держать трубку на расстоянии от уха. Она говорит, что немедленно позвонит и устроит разнос, доберется до его начальника, подаст на него жалобу в Комиссию по охране прав пациентов, найдет мне нового врача – не такого идиота, а прежде чем положить трубку, просит прощения, говорит, что ей очень жаль, что она втянула меня в такую историю. Обещает все исправить. Я отвечаю, что все в порядке. Мне плевать. Я хочу домой к Ивану, хочу лечь на диван и, может быть, немного поспать. Мне плевать, на больничном я или в отпуске по уходу за ребенком, лишь бы мне не пришлось снова туда идти.