Бели можно обманывать народ, почему не обмануть премьера?

Осенью 2003 года Зурабов с помпой продемонстрировал Касьянову потрясающую новинку: работающую огромную машину, распечатывавшую «письма счастья» будущим пенсионерам (с указанием сумм на их пенсионных счета и их доходности), раскладывающую их по конвертам и распечатывающую на последних почтовые адреса и фамилии, после чего их было достаточно отвезти на почту.

Стоившая огромных денег машина занимала несколько больших комнат и стремительно выдавала горы готовых к отправке конвертов. Премьер Касьянов был впечатлен столь передовой организацией работы и очень хвалил Зурабова, к которому до того относился, похоже, с подозрением и пренебрежением.

Но вскоре выяснилось, что рассылка «писем счастья» на момент визита премьера уже была сорвана. Оказалось, что сверхдорогая машина работала лишь с импортной бумагой, – столь дорогой, что использование ее в масштабах страны было невозможно. Показанное же Касьянову было прямым и наглым обманом руководства: машина работала на небольшом объеме расходных материалов, входящим в комплект поставки в демонстрационных целях. То, что Касьянов стерпел эту наглую ложь, превратившую его в посмешище для всего госаппарата, характеризует не только его как, но и влиятельность Зурабова в то время.

Пользуясь сначала поддержкой Березовского и «Тани» Дьяченко, по мере ослабления их влияния он установил отношения с быстро ставшим всесильным Волошиным и, по данным СМИ, регулярно отдыхал вместе с ним в Приэльбрусье и после его отставки, в его бытность председателем Совета директоров РАО «ЕЭС России».

3 октября 2003 года Зурабов был награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени с формулировкой, которую в другом государстве сочли бы проявлением аппаратного «черного юмора»: «За большой вклад в проведение социальной политики государства и многолетнюю добросовестную работу».

Ликвидатор льгот

После панической отставки Касьянова в феврале 2004 года Зурабов с 9 марта был назначен главой объединенных специально «под него» министерств здравоохранения и социального развития, – отнюдь не только в качестве награды за пенсионную реформу, проведение которой было признано успешным.

На этом посту он стал одним из главных инициаторов людоедской «монетизации льгот», представленной обществу как якобы побочное следствие разграничения полномочий между уровнями власти, проведенного под руководством Д. Козака. Закон о ней был принят 22 августа, проведение началось с 1 января 2005 года и сразу вызвало массовые протесты пенсионеров, сопровождавшиеся массовым перекрытием федеральных дорог (начало было положено в городе-спутнике Москвы Химки, где пенсионеры еще во время новогодних каникул перекрыли трассу, ведущую в Санкт-Петербург и к аэропорту Шереметьево); в сахалинском райцентре Холмске дошло до захвата участниками митинга местной администрации.

В протестах, шедших по всей стране, несмотря на зиму, в течение 2,5 месяцев, приняло участие не мене двух с четвертью миллионов человек; поскольку это были в основном пенсионеры, волнения были названы «седой революцией». Причиной равно внезапного для общества и государства взрыва негодования стала отмена права пенсионеров на бесплатный проезд в их населенном пункте с заведомо недостаточной денежной компенсацией (которая еще и не должна была расти по мере удорожания проезда). Учитывая бедность пенсионеров, отмена этой льготы означала запрет на перемещение их большинства в пределах своего населенного пункта.

Попытка лишить пенсионеров права даже на передвижение не была случайностью, но вытекала из основного принципа и, как представляется, тщательно маскируемой реальной задачи «монетизации льгот» и в целом всей социальной реформы.

Ее провозглашаемый принцип заключался в копируемом у Запада адресном предоставлении льгот, при котором они достаются лишь наиболее бедным. Прекращение поддержки обеспеченной части льготируемого населения должно было сократить бюджетные расходы и снизить налоговое давление на бизнес, что, если верить либералам, непременно привело бы к расцвету экономики и росту уровня жизни.

Каждый тезис этой пропагандистской конструкции – логический провал. Прежде всего, сокращение налогов (как показал опыт «нулевых») не могло активизировать бизнес, подавляемый неналоговыми факторами – почти тотальной коррупцией, произволом монополий, недоступностью правосудия, открытостью экономики перед недобросовестной конкуренцией более развитых стран, недоступностью кредитов (из-за чрезмерно жесткой финансовой политики государства) и вызванной принципиальным отказом либералов от развития неопределенностью даже среднесрочных перспектив.

Сокращение бюджетных расходов в условиях, когда главным приоритетом федерального бюджета был вывод средств в госбумаги США и еврозоны по «максиме Дворковича» («Россия должна платить за финансовую стабильность США!»), отнюдь не обязательно и тем более не автоматически снижает налоговое давление. Так, усиление этого давления в десятые годы при интенсивном запугивании общества нехваткой средств в федеральном бюджете шло при росте неиспользуемых остатков средств этого бюджета, в основном вкладываемых в иностранные ценные бумаги (на 1 июля 2015 года неиспользуемые остатки составляли 9,2 трлн, руб., что позволяло полностью финансировать расходы бюджета на протяжении семи месяцев), а порой и вовсе при профиците бюджета (как в 2018 году, за первые 10 месяцев которого остатки выросли на 3 трлн. руб. и превысили 10 трлн.)!

Главное же заключается в том, что адресность социальной поддержки имеет смысл лишь при доле нуждающегося в ней населения, не превышающей 30 %. Иначе дополнительные расходы на проверку нуждаемости существенно превысят экономию от сокращения расходов на социальную помощь. Попытки же удержать расходы хотя бы на прежнем уровне, не допустив их скачка, приведут к сократят социальную помощь тем, кто в ней нуждается.

В России доля бедных составляла в то время (как и сейчас) не 30, а около 75 %, – если, конечно, не уподобляться либералам и не понимать под «бедными» нищих, то есть людей с доходами ниже прожиточного минимума, или чиновникам развитых стран, считающих бедными всех с доходом ниже половины среднего уровня вне зависимости от того, насколько он велик или мал. Объективный критерий бедности – неспособность семьи покупать товары длительного пользования из текущих доходов (как объективный критерий нищеты – недостаточность текущих доходов для приобретения еды): это содержательная граница, отделяющая бедняков от семей с доходами уровня среднего класса.

Поскольку бедность и нищета составляли не менее 75 %, перевод социальной поддержки на адресный характер был нерентабельным, – и для игнорирования этого нужно было быть либералами, привыкшими не считать деньги и полагать безграмотность залогом своей административно-политической конкурентоспособности.

По изложенным причинам все попытки перейти к адресной социальной поддержке провалились и свелись к произвольному сокращению числа людей, получающих помощь от государства.

«Монетизация льгот» шла под прикрытием другой реформы – разграничения полномочий между различными уровнями госвласти, осуществленной под руководством вице-премьера Козака в 2003 году во исполнение идей Центра стратегических разработок Грефа. Огромная часть гособязательств перед населением находилась «в совместном ведении» властей разного уровня, прежде всего федерального центра и регионов. В силу нехватки денег они занимались «спихотехникой», перекладывая ответственность друг на друга, а формально признанные обязательства государства не выполнялись.

Либералы посчитали, что «неисполняемые мандаты» государства стоят несколько триллионов рублей в год, – и, раз их в силу этого невозможно выполнить, то их и не надо исполнять вообще, и государство должно от них отказаться. А люди ничего не заметят, потому что, мол, и так ничего не получали.

При этом никто даже не пытался разобраться, какая часть неисполнимых обязательств государства действительно не нужна, так как является плодом случайного лоббизма, а какая необходима для нормальной человеческой жизни. То, что стоимость многих мандатов завышалась из-за игнорирования возможности ограничить произвол монополий, а также для укрепления ощущения их неисполнимости, не принималось в расчет, – как и то, что часть не исполняемых в целом мандатов все-таки реализовывалась в отдельных регионах (и там жизнь людей из-за их отмены резко ухудшилась).

«Разграничение полномочий» стало для либеральных реформаторов всего лишь инструментом отказа государства от обязательств, на которые у него не было денег (и отмена которых поэтому, вопреки декларациям, не могла улучшить положение бизнеса).

Наиболее значимые обязанности государства, прямая отмена которых могла вызвать возмущение, формально сохранялись, но передавались без денежной поддержки регионам, у которых заведомо не было денег для их финансирования. Те часто передавали их, «как горячую картофелину», дальше, местным властям. Поскольку общий объем финансирования социальной помощи в 2005 году поначалу также был сокращен, многие города просто не могли сохранить пенсионерам необходимую тем социальную помощь.

Основным содержанием социальной реформы было, как следовало из ее названия, замена деньгами помощи, оказываемой в «натуральной форме», предоставлением льгот. Либералы много говорили о пользовании льготами относительно обеспеченных категорий населения (сознательно игнорируя, что большинство из них все равно бедны), об отсутствии должного контроля за теми, кто оказывает эти льготы, и завышении ими цен в связи с этим.

Многочисленные указания специалистов на то, что в бедном обществе, где социальная помощь должна оказываться основной части населения, натуральные льготы наиболее экономны и эффективны, так как ими пользуются только те, кому они действительно нужны, и только по мере реальной потребности (а деньги-то нужны всем и без ограничений), как обычно при либеральных реформах, принципиально и агрессивно игнорировались.

В результате при «монетизации льгот» деньги получили и те, кто не пользовался льготами или пользовался ими мало (например, сравнительно здоровые пенсионеры), а те, кто нуждался в льготах в большей степени, получили заведомо недостаточную денежную компенсацию и, таким образом, были ограблены.

Организаторы людоедской «монетизации льгот» искренне собирались добиться существенной экономии, но массовые протесты вынудили государство, вопреки первоначальным планам, резко увеличить расходы. В результате монетизация льгот вместо экономии, по словам Дворковича, принесла дополнительные расходы на 300 млрд, руб., – и при этом еще и падение уровня жизни, и массовое недовольство. Правда, затем экономия все же, по-видимому, была достигнута, так как прибавка к пенсии не индексировалась по мере удорожания тех товаров и услуг, которые они раньше получали бесплатно (прежде всего лекарств и проезда в городском транспорте), и цены на которые росли быстрее официально признаваемой инфляции. Но ограбление «льготников» принесло бюджету значительно меньше, чем хотели либералами.

При разработке реформ Зурабов оказался не в состоянии оценить их изложенные выше пороки и последствия. Это характеризует не только его персональный интеллект и требования либерального клана к эффективности своих членов, но и то, что действительные цели социальных реформ имели мало общего с прокламируемыми.

Помимо отмены значительной части обязательств государства перед обществом, помимо окончательного искоренения памяти о социалистических «общественных фондах потребления» (обеспечивавших более половины его объема в натуральной форме, бесплатно и по возможности поровну, – по аналогии с природными благами), помимо сокращения расходов бюджета реформы обеспечивали концентрацию финансовых потоков в социальной сфере на более высоком управленческом уровне.

Предоставление натуральных льгот финансировалось на самых разных уровнях, вплоть до местных бюджетов, и было раздроблено. Каждый вид льготы финансировался отдельно, из собственного источника, по особым правилам, которые разрабатывали разные органы власти.

Замена натуральных льгот выдачей денег консолидировала разрозненные многоуровневые денежные ручейки в мощные финансовые потоки, значимые на федеральном уровне. Они стали слишком масштабны, чтобы учитывать реальных людей с их нуждами и спецификой, но зато стали представлять интерес с точки зрения управления ими, направления их на те или иные рынки (как накопительные пенсионные взносы стали новым источником прибыли для операторов фондового рынка и ресурсом повышения его котировок), политического влияния и, по всей видимости, коррупции.

Коммерционализация социальной сферы (то есть превращения ее из сферы помощи людям в сферу извлечения прибыли из их несчастий) в сочетании с концентрацией финансовых ресурсов, вероятно, и была настоящей, упорно не признаваемой либералами целью социальных реформ, – и ее Зурабов, недавний (а возможно, и нынешний) крупный участник соответствующих рынков, достиг.

Судьбы же десятков миллионов людей не имели для либеральных реформаторов ни малейшего значения.

Провести эти реформы в 2000 году, когда началась реализация второго витка гайдаровских реформ, подготовленных для В.В. Путина грефовским Центром стратегических разработок, было нельзя из-за слабости власти, в том числе ее зависимости от народа. Но сразу после того, как правящая бюрократия окрепла и, в частности, вышла из-под контроля олигархов (что было ознаменовано «делом "ЮКОСа"» во второй половине 2003 года и отставкой Касьянова в феврале 2004), подготовка социальной реформы пошла полным ходом. Она была облегчена и бюрократическим параличом, в который погрузило правительство до конца 2004 года административная реформа (искусственно разделившая исполнение единых функций госуправления между новыми и часто даже не взаимодействовавшими друг с другом ведомствами). Из этого паралича правительство окончательно вышло лишь в ходе преодоления социально-политического кризиса, вызванного людоедской «монетизацией льгот»; ее подготовка велась силами самих реформаторов во главе с Зурабовым, в обход аппарата правительства, который без административной реформы оказал бы сопротивление этому безумию.