Географические особенности доброты
Маленькая история про ташкентскую доброту
– Утюжок молодой, ему дам, неча ему по кустам дрочить. А тебе нет, вонючка ты, облезлая обезьяна.
Базарная шалава Эльза подрезала любимому Утюжку ногти на руке, попыхивая папироской. Ногтей было всего пять, потому что у него левая рука была оторвана ниже локтя, а ноги были оторваны вообще, и он сидел на самодельной тележке с подшипниками с лета сорок четвертого года. У него была маленькая дощечка – отталкиваться, как веслом. Такие дощечки назывались в народе утюжки. На утюжках идет – в те времена это было понятно сразу.
Утюжок был молодой, синеглазый. Одно время старался не пить, по утрам умывался под колонкой и подрезал бороду клином.
На базаре он считался мудрецом. Истины разговаривал, как уважительно говорили о нем другие инвалиды и побирушки, жители базара. Он не был похож на них, крикливых, бесстыдных, выставляющих свои гноилища на снисхождение. Он не просил, но редко кто проходил мимо, на дав ему медяков или не покормив его. Он и ел достойно, откусывал маленькими кусочками.
По вечерам, когда базарный шум стихал, он облокачивался на фонарный столб и читал обрывки газет и две замусоленные книжки, которые держал в котомке за плечами. С котомкой он обращался ловко, закидывал за плечи одним движением.
Но со временем Утюжок тоже втянулся пить. Спьяну начинал плакать, кричать «убейте меня», хватать за ноги торговцев, пытаясь выдернуть узкий нож, который узбеки обычно носили за голенищем сапога. Один раз успел, вытащил ножик, порезался неуклюже. Его помыли, перевязали. Русская бабка стала увещевать его: грех, Бог жизнь дал, Бог и возьмет. Он рассмеялся и укатил в тень.
В какой-то обычный весенний день он пропал.
На мосту нашли его тележку.
Когда к лету вода в реке спала, обнаружили самого Утюжка: за пазухой и в котомке – кучка камней.
Не мог он сам дотянуться и перевалиться через перила моста. Кто-то помог ему, оказал последнюю милость.
Длинная история про ленинградскую доброту
Когда запальчиво говорят: ленинградцы добрые, а москвичи злые, тбилисцы щедрые, а биробиджанцы жадные, хочется спорить и взывать к теории вероятности и статистике.
Но у нее был счастливый опыт с ленинградцами, так что не спорьте!
Будучи студенткой последнего курса, она много занималась в научных библиотеках. Вообще-то можно было и обойтись, но там была такая приятная атмосфера, противоположная неустроенной пугающей жизни…
В какой-то день она пыталась сосредоточиться на своем занудстве – теории функций комплексного переменного, извините за выражение. А рядом – вот она польза читальных залов – сидел молодой человек с журналами. Стопка еще нечитаного томилась на углу стола, обещая заманчивую перспективу.
Молодой человек потянулся, хрустнул суставами и вышел покурить. Приятный какой!
Ага, она пустилась в разведку: на его столе лежал вестник каких-то наук, а статья, которую он мусолил, была – да! Статья ее отца, умершего как минимум двадцать лет назад, как божились ее родственники. И дата была – май 1974 года. И город – Ленинград.
Нет, мир не поплыл перед глазами, руки не задрожали. К тому времени детская растерянность уже оставила ее, внутреннее бомбоубежище было почти готово, обставлено добром раннего детства, замуровано отроческой борьбой.
Заниматься уже не хотелось, да и к парнишке интерес пропал, она вышла на улицу обдумать жизнь.
Она жила у своих добрых друзей, к вечеру собрались обсудить и написать письмо в ленинградское адресное бюро, в отдел поиска родственников, не закрытый еще с послевоенных времен. Имя, фамилия, приблизительный год рождения, место работы, в каком городе раньше жил, двадцать лет назад.
Через неделю приходит письмо из адресного бюро: «Отец живет по такому-то адресу, человек очень старый, но я проверила: жив-здоров».
А дальше написано: «Дорогая девочка, мы, ленинградцы, хорошо понимаем, как искать потерянных родных. Я не знаю твоей истории, но, если что не так получится, вот мой адрес, телефон. Ты можешь остановиться у меня. Если нужна какая помощь – я тут».
Ну как не расплакаться от такой доброты? Что они пережили, ленинградцы, от войны, революции, репрессий, а ведь ищут, надеются, помогают. Не от равнодушия, досадной оплошности или мести расстались…
Короче, она собралась в Ленинград. Остановилась в гостинице, позвонила отцу: ничего не хочу, желаете – посмотрим друг на друга, не желаете – не посмотрим. Голос не удивился, не возражал. Назначил встречу.
День прошел хорошо, музеи, Исаакиевский собор, пирожок на улице, внутри, конечно, напряженно было. Пошла пешком на встречу по Дворцовой набережной на Петроградскую сторону.
Темнело, по дороге пристали двое: девушка, девушка, одна идете тут, а мы, красивые и умные, идем в библиотеку…
Приятная болтовня, зашли в библиотеку, пока книжки меняли, она и выпалила, куда идет и зачем.
Ребята остолбенели.
Извинились за балагурство: мы вас проводим. И в отдалении постоим, а вы, если нужно, нам махните. У вас есть где жить? Тут моя бабушка недалеко, можно к ней, она с удовольствием. Или к нам… Вы давно ели? Тут булочная рядом.
Ну что скажете, миф это, ленинградская доброта? Кому миф… Наверно, если слишком часто приезжать, все можно испортить.
Ну а дальше как? Встретилась с отцом, руку пожал, расспросил: получила ли высшее образование, знает ли языки, училась ли музыке? Ну хорошо, я так и думал, бабушка твоя не упустит, воспитает как надо.
Даже телефон записал. Велел замуж выходить на пятом курсе, а то потом фиг жениха найдешь.
А собственно, что ожидать-то?
Махнула ребятам: идите домой, спасибо вам!
На следующий день купила цветы-конфеты, пошла в адресное бюро. Обнялась с доброй женщиной.
Поехала обратно в Москву.
Через пару лет умерла вечная жена отца, он вспомнил о раскиданных детях.
И ей досталось много приятного: поездки в Ленинград, интересные беседы, научные споры, прогулки и деньги иной раз.
Ее сын вспоминает его как настоящего дедушку, его бездонный письменный стол, где можно было находить неведомые сокровища, книги с загадочными картинками, анатомические атласы.
Он помнит добрую домработницу его, как ходил с ней на кладбище, на могилы ее родных, цветы сажал, потом газировку на остановке пили.
Потом отец умер, милостиво внезапно, ему было под девяносто лет.
И домработница умерла, тоже не мучилась. Ленинградка, кстати, очень добрая старушка была.
Еще одна маленькая история про ленинградскую доброту
1982 год. Мы в гостях в Ленинграде. Наводнение.
Мой мальчонка пяти лет от роду заболел свинкой и серозным менингитом. Приехала скорая.
– В больницу, мамочка, немедленно!
Едем. Между тем наводнение грозится, а местами уже заливает.
Водитель нервничает: куда мальца везти, я там уже не проеду в детскую, и мост закроют?
– Семеныч, давай куда-нить, в ближайшую… Не боись, мамочка, успеем, мы тут питерцы боевые.
Прибыли куда-то, ливень, темно, спускаемся, приемный покой в подвале.
Кислород, капельница… глазки открыл.
Нянечка причитает: не боись, мамаша, мы питерцы… блокада, жмых, лошади мёрли…
Шум, беготня…
Нянечка: мамаша, вода идет, давай-ка…
– Что давай?
– Наверх давай!
Тащу ребенка в одеяле. Сзади нянечка громыхает подставкой с капельницей. Мычит, толкает меня в спину: скорей, скорей…
Оборачиваюсь наверху: подвал уже залит, вода прибывает на глазах, плавают желтые листки бумаги, какой-то мусор…
– Пристройтеся тут пока на стульях, мамаша.
– Завотделением в кабинет к себе сказал положить. Строгий он, быстро, – бормочет нянечка.
Через полчаса приносит чай и булку…
– Отрезало нас, не доберешься… А в пятьдесят таком году так было! Так было! Хлестало тут водой на первом этаже…
Мои дорогие, верила бы в Божью доброту, молилась бы за вас неустанно.
Маленькие истории про тверскую доброту с приложением
Чуть отойдешь от железнодорожной станции – бараки, заборы, одуванчики, мусор…
Вечер. Бочка с квасом, последним в очереди доливают.
Спешит мужичонка, бежит, кричит осипши: погоди, не запирай бочку, глоток оставь.
– Да не беги ты, сдохнешь… куда я денусь без тебя…
– Налей глоточек, уважь рабочий класс!
– Ишь, класс, когда работал последний раз-то?
– Я огород Дарье копал!
– Копал, видали, как копал, дрыхал на грядке… на, пей, ирод!
Рисую полузаброшенную церковь.
Скрипит дверь, выглядывает бабка в платочке, здороваемся, приглашает:
– Живу тут, милая, Господа охраняю. Мальчишки забегают шалить. Силов уж нет.
Внутри печально, под полуразрушенным куполом снуют галки. На стенах тусклые, полустертые святые…
Захожу в келью к ней – уютно даже, кровать, иконки, столик резной…
Предлагает мне чаю, хлеба.
– Я хочу дать вам денег, бабушка.
– Мне не надо, на церковь – давай, милая, спасибо.
Столик у нее хитрый, с потайным ящичком, там копейки держит.
– Дают люди добрые, раз в неделю в сберкассу отношу. Тут нельзя деньги держать, мальчишки разбойники все унесут.
Эх, не жалеют люди Божий храм, придут ведь к Нему, а Он спросит: как же Божий храм не жалели? Мимо ходили, плевали-грабили…
На тебе свечку, милая. Поставь за нас в Кремле в церкви.
– В Кремле в церквах музеи, бабушка, кремлевский бог не там обитает.
– Нету там? Ну в какой-нибудь главной церкви, помолись за нас, чтоб хоть крышу починили, а то не переживем зиму. Дай-ка перекрещу тебя, ну будь здорова.
Приложение: монолог тверского пьяницы про московскую доброту
Промеж двух столиц живем, тоже не последние на дороге, не в глуши лесной!
Нам Москва не просто ближе, она сердцем ближе, всей нашей русской душой.
Я в Ленинграде был, робею там, хмырь тамошний гордый. Предложишь на троих, а он смотрит так презренно и спрашивает: а ты откуда будешь?
– Ну тверской я, не примешь, что ль?
А он нехотя так: ну давай…
Как будто за его кровные принимаю. И брезговать будет, норовит первый отпить. Как чухонец, ей-богу.
А в Москве я свой уже с вокзала, прям там поджидают готовые на троих, а то и на двоих, если деньжата при себе.
И под кустом всегда в Москве стакан найдется. В каждом парке! Что хмыкаешь, а ты проверяла? А я проверял!
Лежит стаканчик, не крадут, понимают люди, что и другим надобно.
А мент, он везде злой, на то и мент!
Маленькие истории про киевскую доброту
Киев всегда прекрасен, когда поезд грохочет по мосту через Днепр, встают в утреннем тумане печерские церкви среди золота листвы, звенит душа…
Вот она, радость Божья, ничего не надо больше…
Мы – подружка и я c сыном – приехали в Киев к ее родственнице.
Родственница – не старая, не толстая, беспартийная общественница, чудесный тип женщины, которая не пройдет мимо. И всегда поможет, научит, соломку подстелет и сопли подотрет. Но и в лоб даст, если сочтет нужным.
Она встречала нас завтраком: яйца, сметана, творог, хлеб, колбаса, сырники, варенье…
– А так все завтракают, это не много!
Поехали на Крещатик, погуляли с часок.
– А вон там шашлычная, настоящий азербайджанец готовит, пойдемте.
– Помилуй, дорогая, недавно ели.
– Так сколько уже ходим, ребенок проголодался, наверно. Ты кушать хочешь, детка?
– Нет еще, спасибо большое.
– Ты нездоров? Почему он у тебя ничего не ест? Всё у вас, москалей, не по-людски! – засмеялась она.
Отбились от шашлыков ненадолго. На пути встала чебуречная, потом пельменная, за ней – галушечная.
– Так что же вы ничего не едите? Откуда силы будут?
Перед лаврой она уперлась: я уже сейчас с голоду умру. Всё.
Осмотрелась: ну вот, не хотели в шашлычную-галушечную, а тут только ржавая стекляшка-столовка. Придется туда идти.
Заходим, пахнет вкусно, выстраиваемся с подносами.
Подавальщица наклоняет лоток с куриным мясом: «КАКУЮ ХОЧЕТЕ ЛАПКУ?»
1983 год. Джинсы – царь зверей.
Мне скинул кто-то из друзей, я из них сшила ребенку настоящие джинсы, потертые, с фигурными заплатками. Он уже понимает, что такое джинсы, наслушался взрослых, ходит гоголем.
Киев. Трамвайная остановка.
Старушка нарочито вздыхает, не выдерживает, обращается к народу, указывая на моего сына: да что же это такое, люди добрые, пятьдесят лет советской власти, а как люди живут, детей одеть не во что! Мать-одиночка, наверно, вон штанишки какие на мальчике потертые, в заплатках все.
Молодой парнишка в джинсах посмеивается: это так модно, бабушка, вы не понимаете.
– Да где это может быть модно, в заплатках-то?
– Это, бабушка, на Западе модно, в Америке.
– Так в Америке негры нищие, вот они, наверно, так ходят. Ты газеты читай, еще смеется!
Женщина, послушайте, приходите завтра сюда, к тому серому дому, первый подъезд, квартира 15. А я вечерком ребенку одежки соберу по соседям. Покажись-ка, сынок, какой у него размер ноги?
В главном киевском соборе заканчивается служба.
Душно, пахнет ладаном, густая толпа.
Душа моя в церкви протестует, разум ее подначивает и глумится. Ну да, красота, а Бог при чем? Ихний Бог вон как маялся, смотрит со стен босой, измученный, а они тут толпятся, бубнят, воротники вышитые.
Сытый голодному осанну поет. Эх, да что там…
Мне хочется одного: скорей выбраться на свет.
Сын был на такой службе впервые. Заворожен действом, пением, огромным сумеречным миром…
Шепчет мне: смотри, идет, к нам идет…
Приближается поп, громадный, ручищи в перстнях, три креста на шее, золотой весь…
Старушки выпихивают к нему сына: благослови мальчика, батюшка, перекрести.
Поп смотрит на меня: крещеный сын?
– Нет, батюшка.
– Крестить придешь?
– Нет, батюшка, извините.
– Пошла вон!
Маленькие истории про владимирскую доброту
Владимир – чудесный город, и красивый, и уютный, а уж о щедрости тамошних жителей ходят легенды…
В голодное лето 1986 года мой муж и его сотрудник поехали туда в командировку. И мы с сыном присоседились.
Прибыли с утра, мужики на работу, мы – по музеям, вечером встретились, пошли в командировочную общагу ночевать, а по дороге зашли в промтоварный магазин. И сразу подивились изобилию. В частности, хлопчатобумажных носков как мужских, так и детских.
Кинулась выбивать в кассу, а мне говорят: сначала продавец талон должен выписать. Или квитанцию, не помню уже, как правильно сказать, но «выписать».
А продавец требует паспорт с владимирской пропиской. А у меня московская прописка. Нет, говорит, не полагается. Справедливость: у вас колбаса, у нас носки.
Мужнин сотрудник, только что сдавший в аспирантуре научный коммунизм, соскучился по дискуссиям: «А мы ведь вам нашу колбасу продаем, почему же вы нам свои носки не продаете? Это был бы выгодный товарообмен…»
Надулась: «Ну что стоите как неживые? Сказано не продавать, своим не хватает».
Отошли. Я захожу в детский отдел. И там хлопчатобумажные носки манят.
Спрашиваю: «Детские носки тоже с местной пропиской?»
– На область тоже отпускаем.
– А я из Москвы.
Смотрит на сынишку, улыбаются друг другу.
– Ладно, две пары выпишу. Славный мальчик у тебя!
А мужики не славные были. Обычные, без носков обойдутся.
Съевши первым вечером суп из пакетика и привезенное с собой, на следующий день решили кутнуть и пойти в ресторан.
Ресторан «Изба» действительно находится в избе на бетонной курноге.
Заходим, гардеробщица – синий халат, шлепанцы на босу ногу.
– Вечером с ребенком нельзя.
– Интересно, – не унывает мужнин сотрудник, – а почему? У вас что, голые пляшут? Русалки на ветвях сидят?
– Что? Нет, голые у нас не пляшут, скажете тоже. Юморист выступает, говорит всякое, что хочет.
– Что хочет? И не сажают у вас?
– Московские, что ль? У вас одна антисоветчина на уме. Он, может, про любовь говорит.
– И что же он говорит такое, что детям нельзя?
– Который тут отец? Что молчишь? Уйми его! Ишь, балагур-паскудник. А ты, мамаша тоже, при ребенке говорят такое.
– Ну что же я такого сказал? – не унимается сотрудник.
– Не перечь, мента позову.
Не выдержала своей суровости, засмеялась:
– Верка, вынеси тут котлеток на двоих, да не жадись, шалава, огурчика положи и пюре. Мужчины, идите в залу, а вы, мамаша, тут с мальцом покушаете, у меня в гардеробишной.
Три рубля плюс жалобы на мужа-алкоголика. А мужики пиво пили.
Маленькая история про одесскую доброту
Москва. К одесскому поезду спешат три еврея: два худых, один толстый. Провожаемые женами. Супружницы худых – налегке, сунули сверточек, и всё. А толстому супружница несет: три курочки, яичек, хлебушка… В общем, если в степи на поезд нападет Котовский или батька Махно и если нашим евреям удастся отмазаться за итальянцев или греков, то они еще неделю с голоду не умрут.
Толстый был начальник лаборатории, худые – его сотрудники, один – партсекретарь ячейки, другой – беспартийный. Они ехали в командировку на одесский завод.
Тетки чмокнулись, пошли домой.
А они поехали, завлабораторией снял галстук, переоделся в тапочки, курочку разложил, нахлебники не отстали, кто водочки, кто огурчиков… покатили, счастливые…
Друзья, я никогда не была в Одессе!
Это непростительно, это печально, это невозвратимо.
Да, я могу поехать на Брайтон-Бич в Бруклине, посмотреть, потоптаться, послушать. Но это не то, это как анекдот, живой одесский анекдот, но не Одесса же…
А у них анекдоты начались уже в проходной завода: на Доске почета были два Иванова, три Нечитайло, одно Папандопуло, остальные так или иначе: Рабинович такой, Рабинович сякой, Кацнеленбоген, Кацнельсон и просто Кац. А кто у них был парторгом, так у нашего партсекретаря ячейки – тайного еврея с русской фамилией – помутилось в глазах.
Но сама я этого не видела, это мне рассказывали, так что, может быть, Кацев там и больше было, хороших и разных, трудно всех запомнить.
Заходят в кабинет к директору. Дорогие гости из Москвы. Начальники обнимаются, знают друга давно, хихикают, кто толще стал.
Директор про себя говорит в третьем лице: когда Фишман едет в Москву, какие девочки собираются у ресторана «Прага» этого Фишмана встречать! Но все равно он там голодный ходит, и все ему не так. И девочки худые.
Поехали на трамвае в гостиницу загружаться.
– Мужчина, вы будете выходить или просто так думаете?
– Воды нет. Так вы ж не с кочегарки, сами белые.
– Если вам с девочками, идите на бульвар, если нет, на Привоз.
Пошли на Привоз, семьянины, еды купить.
А там глаза разбежались после московской скромности! Сообразили на троих вяленого мяса, сала купили, пропади пропадом еврейская душа.
И так три дня: шуточки-прибауточки, сало-горилка, кисленькое винцо для гипертоника. Вечером девочки на бульварах засматриваются, наши ни-ни, партийный хоть и один, но семейные все!
Вы, поди, презираете их, сало на уме, девушки на виду… Нет, они и в оперу хотели пойти, и в краеведческий музей. Но было лето, опера на гастролях, музей вечером закрыт. Целый день с Фишманом над чертежами, чай с бутербродом, покурить вышли и опять к чертежам. А вечерком на море…
Напоследок банкет на заводе. Там сала нету из-за главного бухгалтера, в кепке ходит, маскируется перед Богом и людьми!
Но рыбку фаршированную из дома принес, чтоб знали, как богоугодно!
А зам самого все сидел с постной рожей, а выпил – губную гармошку достал. Эх, девочек нет, как сплясали бы! Секретарши – они, конечно, девочки, но не решились, оробели московских гостей, видно.
Нагрузились в дорогу едой, прямо с вокзала встречающие откусывали.
Вы спросите, а где доброта? Да везде она в Одессе разлита! Неспешно, хлебосольно, не толкаются, не орут грубо. А что, подвиги надо, что ли, обязательно от себя оторвать-откусить?
Эх, жаль, не была я в Одессе…
Московская доброта 1992 года
Перестройка разбередила всякие народные чувства, одно из которых было чувство обиды.
Бесконечное. За прошлое, когда не дали, и за будущее, когда отымут то, что не дали в прошлом.
Народное чувство обиды порождает обычно два вопроса: кто виноват и что делать? Мы попали в период первого вопроса неудачно: в виде еврейской семьи.
Прямо скажем, рожи в нашей семье не все были обидные, но фамилия да, одна на всех, та самая.
Прошел слух, что евреев отметят крестом на двери. Будет ли это началом периода «что делать?», никто определенно не говорил. Но мысли ходили всякие.
Мы жили в таком доме, где от лифта запертая дверь вела в коридорчик с четырьмя квартирами.
Нашу квартиру в углу коридора окружали три пенсионерские.
У нас были хорошие отношения, натуральный обмен в карточно-сахарные времена, сигнальные оповещения, где что дают и выбросили. Мой сын был незаменим на побегушках: аптеку-библиотеку, туда-сюда. Ну конечно, там-сям, помыть, починить – мы старались… Старики все были милые, сердечные, пирог испекут – нас угостят.
И вдруг иду с работы, случайно поднимаю глаза выше замка – а на двери у меня мелом крест.
Коридор, как я уже сказала, заперт. Призываю в коридор стариков. Кудахчут невнятно. Все ни при чем.
Потом уже, совсем вечером, одна стучит в дверь с тарелкой печенья: во дворе спрашивали, мол, евреи у вас живут? Надо им крест на дверь, мел дали. Наверно, крестить хотели вас или от сглаза. Люди приятные, православные, как сейчас водится. Я им говорю: есть у нас какие-то, может, и евреи, фамилия странная. Ну они говорят, поставь, бабушка, на всякий случай.
Иуда ли?
Маленькая история про кутаисскую доброту 1982 года
– Грузины у нас везде угощают, за столом поют, под руку ведут.
Тбилисец, он, конечно, добрый, но денег у него нет. Сегодня ест, а завтра на базаре побирается. Не умеет жить, как же, он князь столичный! А у нас, кутаисцев, всегда есть, и гостя угостим, и себя не обидим.
– Тбилисец, он, конечно, веселый, но врет много. Кинжал у него дедушкин, а сам его купил у соседа. А у нас, кутаисцев, никто не кричит: я князь, у меня ружье царское!
– Тбилисец, он, конечно, грузин, но кто их знает? У них там женятся без разбору! А у нас, кутаисцев, своих корней не забывают: имеретин к имеретинке, еврей к еврейке, сван к сванке…
– Тбилисец, он, конечно, культурный, но стыда не имеет. У них там балеты, как в Москве. А у нас, кутаисцев, мужчина так плясать не станет, никто даже на него смотреть не пойдет, родителей пожалеют.
– Я тебе так скажу: захочешь серьезно приехать, жениха найдем. Хорошего русского, непьющего, дом-сад, хозяйство.
Не бывает? В Кутаиси бывает! Найдем!
Маленькая история про советскую коктебельскую доброту
Чудный поселок Коктебель.
Ах, ну как же, знаем, культурные, – Волошин, а теперь Дом писателей.
Ах, ну как же, знаем – Планерское, плоская гора, сигали оттуда на планерах.
Ах, ну как же, знаем – подземный военный завод, пару раз шарахнуло там, у нас стекла выбило и весь день гарью воняло.
Ах, ну как же, знаем – татары, болгары, басурманское название свое оставили, нашего Планерского не хотят.
– У нас в Доме писателей в кино шахтеров с турбазы не пускают, они пьяные приходят и с чекушками, потом под скамейками пустые бутылки катаются.
– Да что вы боитесь, они на такой фильм и не пойдут даже.
– Ну не говорите, они иностранные любят, там, ну сами знаете, что показывают… даже без жен приходят…
– Нее, на этот не пойдут, он тягомотный.
– Да хоть бы всегда скучное привозили, чтоб только потом за ними окурки да бутылки не мести, да и писатели жалуются…
– А как их не пустишь? Они бузить начнуть. Рабочий класс и все такое…
– Бузить начнут – ментов позовем. Здесь не ихнее, здесь писательское, пусть у себе на турбазе кино смотрют.
– А меня пустите?
– Вас, девушка, пустим, вы нам название объясните. «Забрыськи понт» – это что такое?
Подмосковная доброта 1989 года
– Когда жизнь длинная, иной раз получается, что и рассказать нечего. И всё как у всех, а если не как у всех, так этого мало, на два слова только – жил и умер. Магичество исчезает от мирной жизни, – жаловался дядя Петя, бессмертный пьяница платформы Быково Казанской железной дороги.
Дядя Петя был старый. Он вспоминал чуть ли не Гражданскую войну, волновался, махал руками: мы туда, они суда, сбивался на Отечественную: мы туда, они суда, потом замолкал и разводил руками: кончились воспоминания.
Поднимался и шел к магазину ящики разбирать, зарабатывал свою чекушку.
Летом он ночевал в переходе под рельсами, зимой – в каких-то подсобках.
В один прекрасный день он появился на платформе в странном состоянии духа. B хвалебном многословии о мирной жизни: как хорошо и удобно стало жить! Дядя Петя радовался как ребенок, кто-то дал ему новые кроссовки.
– «АДИДАС», – старательно выговаривал он, – запомните: «Адидас»! Какое слово – само поет!
Он долго объяснял всем, как ему удобно, как ноге легко. И что он счастлив прямо с утра, даже раньше одиннадцати, когда винный открывают.
Через пару дней участковый нашел его в кустах – с проломленной головой, босого.
Лариса Бау
Назад: Праведники из села Кукуево
Дальше: О милосердии
