О милосердии
Золотом и серебром, темными разводами по палевому и шелковому. Персиковому и абрикосовому. Глиняно-охровому.
– Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна, – ноет однотонно, кривит рот. Ходит тяжело, крупным, неряшливым шагом, подволакивает ногу. Обувь большая, разношенная, левая пятка иногда выскакивает наружу. Она останавливается, двигает раздраженно ступней, натягивает туфлю. И снова заводит протяжное: «Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна».
Прохожие шарахаются, стекленеют глазами. Оборачиваются, смотрят вслед. Она чувствует их взгляды, хмурится. На лице, чуть ниже левой скулы, – большая, почти вполщеки, родинка. Страшное, бурое, покрытое густым волосом пятно.
Кремовым по оливковому и по самому краю – латунным, в коричный узор. Ванильным ароматом, фиалковой, отливающей глицинией, пыльцой.
Губа безобразная, черная. Свисает почти до подбородка, открывая прокуренные желтые зубы. Она водит ей, пытаясь закрыть рот. Та нехотя поддается, потом свисает вновь, обнажая темные стыки между зубами.
Сзади, там, где мешком мотаются растянутые брюки, – большое мокрое пятно. Оно растекается вниз по ногам, хлюпает зловонной жижей в туфлях.
В день ее рождения шел грибной дождь. Теплый, солнечный, настоящий. И на небе светились сразу две радуги – большая и еще больше. И горизонт был такой… ммм… расслоенный – полоса лазурного, полоса сливового, полоса василькового.
Волосы, на удивление густые, живые, с редкой проседью, стянуты на затылке аптечной резинкой. Шея короткая, толстая, с дряблым вторым подбородком. Руки полные и рыхлые, в паутинке мелких морщин.
Сумка изношенная – вся. Облупленные углы, ободранное днище, грязные, обтрепанные ручки. Какая-то кипа перевязанных бечевкой бумаг – справки, счета, квитанции почтовых переводов, копии документов – линялые, оборванные, засаленные. Футляр для очков, пустые упаковки таблеток, ручка. Скомканный носовой платок.
– Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна!
Она умела смеяться тихим ласковым голосом. Хотелось сгрести ее в объятия и не отпускать. Чтобы сидела, свернувшись клубочком, и дышала в ключицу. Родная, родная.
Где-то там, далеко, остались все – никчемные мужья, жаркие любовники. Замелькавшиеся ночи, беспробудные дни.
Иногда всплывает в памяти женское лицо – глаза, поутру серые, а вечерами уходящие в густую синь.
Мальчик – длинные локоны цвета льна, розовые щечки.
Обернутая черной шелковой лентой большая фотография на стене – чья?
И кто-то еще – темный, гадкий, с высоко занесенной грубой пятерней. Она останавливается, пытается вспомнить… Нет, не вспомнит.
– Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна!
Нежным янтарным по матово-белому и яблочным зеленым – на излете – там, куда она однажды придет. Чтобы обняли, прижали к груди, умыли тело, омыли душу. Уложили отдыхать на двойную радугу.
Как же долго мы вас, Марья Дмитриевна, ждали. Как хорошо, что вы к нам наконец пришли!
Наринэ Абгарян
notes
Назад: Географические особенности доброты
Дальше: Примечания
