Адольф Мейер

В 1952 г. Американская психиатрическая ассоциация опубликовала DSM-1. У этого «каталога» психических заболеваний была своя, довольно эклектичная философия и яркая предыстория, связанная с именем авторитетного психиатра Адольфа Мейера (1866–1950).

О Мейере говорят, что куда бы историк ни посмотрел в поисках основ американской психиатрии, все дороги приведут к Мейеру [1].

На DSM-1 повлияло представление Мейера о симптомах. Симптомы – это не только внешние проявления нарушений в работе организма. Мейер учил, что это комплексная реакция на жизненные обстоятельства. Ключевое слово – реакция. Психическая болезнь – это плохая (неадаптивная) реакция на факторы среды.

Считать, что жизненные проблемы, включая проблемы с психикой, ни в коем случае не предопределены, но всегда связаны с внешними условиями, которые человек в силе изменить – такой взгляд был созвучен духу времени. Америка – государство, которое было создано как раз для того, чтобы люди могли начать жизнь сначала, с белого листа. В Америке ценились социальная мобильность и вера в способность собственными руками переделать свою жизнь.

Мейер, иммигрант из Швейцарии, мыслил очень «по-американски»: человек не обречен на страдание, препятствия на пути к личному успеху могут быть устранены. Причины жизненных провалов, в числе которых психические недуги, лежат в области привычек, навыков, и всего того, что ошибочно воспринимается как несдвигаемый монолит судьбы, а на самом деле является комбинацией из некогда принятых решений и пережитых травм.

Мейер верил в то, что сознание может вызывать материальные изменения в мозге, а жизненный опыт способен патологически влиять на работу нейронов. Для иллюстрации психофизической проблемы он предлагал такой пример: «Женщина услышала плохие новости и упала в обморок. Сознание отключило ее тело или тело отключило ее сознание?»

Сознание влияет на тело – это ведь не что иное, как тезисно сформулированная сверхидея психотерапии. Под влиянием Мейера американские психиатры в 1920-х гг. настойчиво пытались вылечить психотерапией даже самые тяжелые случаи шизофрении. По Мейеру, то, что называют шизофренией, является одним из видов неадаптивной реакции человека на жизненную реальность.

Понятие «реакция», основное для Мейера, становится принципиальным элементом в конструкции DSM-1. В нем есть раздел «Расстройства психогенного происхождения или без физической причины или структурных изменений в мозге», в котором указаны такие диагнозы: аффективная реакция, шизофреническая реакция, психофизиологическая сердечно-сосудистая реакция.

***

Мейер называл свою теорию психобиологией. Человек есть биологический организм, в котором для психиатра важны не только ткани мозга, но и поведение. К психобиологии Мейер пришел не книжным путем, а на собственном опыте, через последовательное прояснение потребностей психиатрии.

Сначала, еще учась в Цюрихе в 1880-х гг., Мейер увидел, что надежды на обнаружение анатомического субстрата психических болезней не оправдались.

Немецкий физиолог XIX века Рудольф Вирхов в свое время описывал нервную систему как систему проводов. Психическая активность в такой трактовке приравнивалась к движению тока по проводам, и, следовательно, проблемы с психикой объяснялись повреждением «проводки». Это один из примеров того, как ученые пробовали решить психофизическую проблему и найти способ встроить представление о ментальных событиях в материалистическую картину мира.

Эмпирические данные показывали, что нервные клетки работают совсем не так, как телеграф. Сверх того, никаких разительных особенностей в анатомии мозга у психически больных людей обнаружить не удавалось.

Именно в патологоанатомических вскрытиях директора психиатрических больниц видели подтверждение того, что их учреждения являются чем-то большим чем изоляторами для необычных людей. Мейер с этого и начал свою работу в США – он делал вскрытия.

Обнаружив однажды при вскрытии признаки сифилиса, он попросил медкарту умершего. Это была вполне справедливая и объяснимая просьба. Со времен Великой французской революции медики смело вскрывали трупы, собирали данные о патологиях внутренних органов, а потом сопоставляли их с данными, собранными до смерти пациента. Мейер хотел применить этот клинико-патологический метод для изучения психических болезней. Но в больнице в Иллинойсе, где началась его американская карьера, на него посмотрели с удивлением. Осмотр пациента проводился там один-единственный раз, при оформлении вновь прибывшего, а медкарты существовали только для того, чтобы фиксировать в них конфликты пациента с персоналом.

Получается, что Мейер лично пережил несколько этапов эволюции психиатрической науки. Сначала обращение к мозгу как к ключевому объекту, обещающему дать ответы на все вопросы. Затем осознание недостатков в информационном обеспечении работы с болезнями психики. Патанатомия мозга давала меньше, чем ожидалось, а данных для клинико-патологического исследования просто не было. Бедламы XIX в. нужно было поднять на иной качественный уровень, превратить их из мест концентрации больных людей в места концентрации знаний о больных людях. И тогда Мейер начал расспрашивать пациентов, доживавших свои последние дни. За это обитатели больницы прозвали его «зловещим вороном», т. е. вестником смерти. Испугавшись такой, несколько страшноватой репутации, он принялся расспрашивать не только умирающих пациентов.

В этом великая заслуга Мейера – он приучил медперсонал общаться с пациентами, собирать информацию и вести историю болезни. Правда, никакого по-настоящему нового, эффективного лечения в клиниках, где Мейер работал вплоть до 1940 гг., не было. Мейер, как пишет автор книги об истории шизофрении в Америке, «пробудил врачей, но не пациентов» [2]. Но, с точки зрения Мейера, слабое лечение не так страшно, как плохое администрирование и плохой уход – природа в конечном итоге поможет человеку вылечиться.

***

С философской точки зрения психобиология – крупный шаг в сторону материалистического монизма. В 1870 г. директор одной из американских больниц сказал: «Сознание не может болеть, болеет только мозг» [3]. Подразумевается, что у сознания есть свое пространство существования, отделенное от того пространства, в котором работает врач. Для работы с сознанием не подходит микроскоп, с помощью которого в те годы пытались найти причины практически всех болезней. Работой с сознанием должен заниматься священник или писатель-романист.

В 1908 г. Мейер объяснял психиатрам, насколько они неправы, если они придерживаются подобной точки зрения, приводя цитату из «Макбета». У Леди Макбет после убийств портится сон, ей мерещится кровь на руках, она теряет душевное равновесие и мучается. Лекарь говорит: «Эта болезнь не в моем ведении», то есть это не болезнь тела, и ей нужно поговорить со священником, а не с врачом. Также он добавляет: «Естеству противные дела ведут к расстройству» (перевод С. Соловьева).

Мейер обвинял психиатров в том, что они ведут себя, как лекарь из Макбета – если проблема не связана с телом, то проблема не медицинская. Все из-за того, что когда-то хотели построить психиатрию исключительно на патанатомии мозга. Мейер призывал одновременно отказаться от редукционизма, сводящего науку о психике к науке о мозге, и от дуализма, поручающего психику священникам.

Суть психобиологии в том, чтобы, держась в рамках материалистического монизма, признать человека особенным, психобиологическим существом, для описания которого лучше всего подходит язык биологии (не язык анатомии с физиологией и не философско-религиозный дискурс).

***

Кроме Мейера на DSM-1 в определенной степени повлиял психоанализ. Взять, например, вполне фрейдистское диагностическое определение «психоневротического расстройства»: тревога, которая оказывается под автоматическим контролем защитных систем вроде депрессии, фобии, навязчивости и т. д.

Мейеру нравилась в психоанализе идея о происхождении болезней в результате жизненных событий. Во многом благодаря Мейеру психоанализ был принят академическими кругами США, в то время как в Европе многие ученые считали, что психоанализ – это антинаучный нонсенс.

Мейер был одним из первых американцев, кто узнал о психоанализе и разобрался в его основах. Ему импонировало то, как Фрейд ищет семейно-биографические причины болезни, распутывает нити, связывающие жизненные факты с симптоматикой. Но Мейер не был фрейдистом. Различия между психодинамическими подходами Мейера и Фрейда весьма значительны.

Да, Мейер тоже верил в целебную силу объяснения. Анализ биографии пациента, который проводит психотерапевт, вместе с инсайтами самого пациента помогают выявить причинную связь и проследить всю цепочку до того момента, который на языке схоластики можно назвать lapsus, т. е. до точки, в которой была совершена (и продолжает совершаться) роковая жизненная ошибка. Но Мейер считал, что пациент в конце концов самостоятельно разрешит свой внутренний конфликт, а Фрейд верил, что только психоаналитик может сделать это.

Мейеру не нравилось то, что Фрейд хочет свести все психодинамические процессы к одной причине (подавленной сексуальности). К тому же Фрейд описывал законы психодинамики так, будто подавление является чуть ли не единственным важным внутрипсихическим процессом. Психодинамическая парадигма Мейера была шире, свободнее от привязок к какой-то одной решающей силе типа либидо. Она предполагала, что человеческая психика делает выбор из неограниченного количества адаптивных и неадаптивных стратегий.

Для Фрейда бессознательное – это закрытый ящик с подавленными идеями, для Мейера бессознательное – это всего лишь описательное слово, синоним автоматического, т. е. повторяемого без осознания. Чтобы вылечиться нужно понять, как сформировался неадаптивный, нефункциональный паттерн поведения. Проще говоря, чтобы вылечиться, надо избавиться от привычки жить, как больной.

***

Не стоит преувеличивать влияние психоанализа на DSM-1. Психодинамическая парадигма проявила себя в DSM-1 ограниченно, практически только в одной части. В других частях приводятся описания расстройств, вызванных органическими поражениями мозга, то есть совсем не психологическими причинами. Таким образом, признавалось, что в психиатрии есть такие болезни, которые неподвластны аналитической интерпретации и должны рассматриваться как проявления биохимических нарушений в мозге.

Более того, коллектив авторов, работавших над DSM-1, на две трети состоял из людей, не учившихся психоанализу [4], а сами психоаналитики в 1950 гг. не пользовались DSM-1, как, впрочем, и другими психиатрическими классификациями, не видя в них необходимости.

В DSM-1 больше слов из крепелиновского лексикона, чем психоаналитических терминов. И, что важно, крепелиновские диагнозы касались наиболее популярных в психиатрической практике случаев. В те времена в США большинство пациентов лечились в стационарах, а в стационарах большинство (51 % в 1955 г. [2]) – люди с шизофренией или, как это называлось в DSM-1, шизофренической реакцией.

***

В истории классификации психиатрических болезней раскрываются, пожалуй, все интересные с философской точки зрения аспекты психиатрии. Технический документ, который в другой профессиональной области имел бы статус, близкий к регламенту санитарной обработки хирургических инструментов или инструкции по утилизации отходов, в психиатрии получает значение, похожее на положение Священного Писания в религии. Соответственно история дискуссий вокруг диагностических систем напоминает историю формирования библейского канона в христианстве. Для понимания принципов отбора священных текстов требуется предварительное погружение в вероучительную систему. Отцы Церкви говорили о «правиле веры» (regula fidei), с которым должны соотноситься книги, принимаемые в канон. Но если «правило веры», в соответствии с которым в первые века христианства отбирались книги для библейского канона, современными христианами не ставится под сомнение, то «правило веры», которым руководствуется психиатрическое сообщество при составлении DSM, МКБ и проч., непрерывно мутирует.

В 1890-х гг. в США, когда Мейер начинал свою работу, каждая американская психлечебница имела собственную систему классификации. Основой для них служило родившееся в Европе в 1830-х гг. учение об «унитарном психозе», который проявляется в разных видах.

Американские алиенисты видели, что разновидностей отклонений от психической нормы бесконечное множество. Разве возможна классификация бесконечности? Тем более что составление подобной системы поставит вопрос об этиологии психических болезней, а этот вопрос, смиренно признавали врачи XIX века, не решен. Этиология неизвестна, а симптомы часто пересекаются, отчего разграничить болезни только по типичным симптомам невозможно.

Мейеру, который узаконил систематический подход к работе с пациентами, идея создания единой системы диагнозов не нравилась. Для статистических отчетов он придумал систему из шести категорий. Система была абсолютно нерабочей и ассиметричной – практически все пациенты попадали в категорию «Другие психозы» (не имбецилы, не эпилептики, не алкоголики). Без особого рвения, будто из-под палки, Мейер согласился переделать систему, но так до конца своих дней не признал необходимость единой психиатрической нозологии. Он говорил: «Утверждение о том, что практикующему врачу и семье пациента нужен диагноз, связано с профессиональными обычаями, а не с медициной» [5].

Мейер, как и Фрейд, были преданы старому идеалу лекаря, который всегда работает индивидуально, никогда не «лечит болезнь», но всегда «лечит больного». Такому доктору не нужны ярлыки для наклеивания на человека. Жизнь человека не поместится в нозологическую ячейку. Каждый человек – уникальный эксперимент, поставленный природой. Хороший врач не типологизирует пациентов, а относится к больному человеку как к неповторимому сочетанию жизненных фактов. Поэтому так важно собирать анамнез, выяснять семейные обстоятельства, интересоваться историей детства. Эти данные в тысячу раз важнее поиска точного диагностического определения, который, с точки зрения Мейера, только отвлекает врача от помощи пациенту.

Да, это увлекательное занятие – придумывать названия для разных состояний психики, писать об этом статьи, спорить, придумывать критерии, подсчитывать сколько именно – 6 из 10, или 7 из 12 – критериев достаточно для постановки диагноза. Мейер крайне скептически относился к этому виду деятельности и считал, что «это ничего не добавляет к нашим психиатрическим знаниям» [6].

***

Так получилось, что потребность в диагностических классификациях родилась вне психиатрии и была актуализирована не психиатрами, а чужими для медицины людьми. Это было требование государственной бюрократии, которой нужна была хоть какая-нибудь статистическая модель для сбора данных об общественном здравоохранении. Изначально бюрократию интересовало только количество налогоплательщиков, но позднее стала популярной мысль о том, что статистические данные помогают понять состояние общества.

Государственная социология заставила психиатрию сделать то, что она должна была сделать – составить наконец-таки систематический перечень болезней психики.

Без терминологической номенклатуры трудно представить развитие научной дисциплины. В этом контексте допустимо говорить о том, что Мейер тормозил научную психиатрию в США, сопротивляясь созданию единой системы диагнозов. При нем продолжала жить старинная идея об «унитарном психозе», теория, по которой любое психическое расстройство всегда может превратиться в любое другое психическое расстройство.

Социологи проникли на территорию американских алиенистов в 1880 г., когда при издании результатов переписи населения, отдельный том был посвящен «зависимым» группам населения, т. е. тем, кто не мог сам себя обеспечить – инвалиды, заключенные, пациенты психических лечебниц. В 1904 и 1910 гг. были проведены социологические исследования, посвященные людям, бывшим под присмотром алиенистов. Социологов интересовал этнический состав, они искали подтверждение евгенической гипотезы о расовой предрасположенности мигрантов из Южной и Восточной Европы к психическим патологиям [7].

В 1917 г. Американское медико-психологическое общество официально заявило, что пока не будет классификации диагнозов, собирать статистические данные невозможно.

Понятно, что главное – не статистика. Скандальность ситуации в том, что психиатрия лечила без диагнозов. Болезнь как природное явление оставалась без обозначения так, будто психиатрия работает не с природными явлениями, а с чем-то настолько неуловимым, что для него даже не стоит придумывать название.

В 1918 г. в США на свет появляется первое руководство по диагностике, которое будет переиздаваться до 1942 г. десять раз. В 1917 г., когда было принято решение издать первую американскую классификацию диагнозов, Мейер назвал это выражением верности германской догме и, следовательно, предательством (Америка в те дни вступила в войну с Германией).

***

О DSM-2 (1968 г.) говорят как о преемнике DSM-1 в том, что касается продолжения психодинамической традиции. Действительно, в новой редакции классификации по-прежнему использовался спорный термин «невроз». Смысл этого слова, вошедшего в употребление еще до психоанализа, часто менялся и постепенно становился недосягаемым для понимания.

История слова «невроз» такова. В 1772–1774 гг. шотландский врач Уильям Каллен предложил называть неврозом функциональное нарушение без определенной патологии [8]. Это было физиологическое определение. В 1870-х гг. слово стали использовать для описания изменений в нервных клетках, которые приводят к изменениям в работе органов и систем – и это было уже невропатологическое определение. Фрейд отделил от невроза психоневроз и тем самым перевел термин в область психологии. Фрейдом была придумана теория невроза – заложенные в детстве внутренние конфликты актуализируются взрослыми стрессами и приводят к появлению болезненных симптомов.

Ко времени DSM-1 и DSM-2 понятие «невроз» расплылось и, потеряв фрейдистские коннотации, перестало обозначать что-либо конкретное. Карен Хорни пишет о «Невротической личности нашего времени» (1937 г.), вместе с ней сотни авторов пишут о «невротиках», и все их творчество порождает такое ощущение, что они на самом деле описывают не медицинский феномен, а культурное явление, своеобразный психологический артефакт эпохи.

Авторы DSM-3 (1980 г.) не могли оставить такой термин в психиатрическом словаре. Идея с удалением невроза из классификации вызвала скандал и бурю протеста, о которой вспоминают совсем не так часто, как о проходившей в то же время дискуссии вокруг изгнания из списка болезней гомосексуальности.

Роберт Спитцер, возглавлявший работу по созданию DSM-3, сравнивал споры по вопросу исключения невроза с арабо-израильскими войнами [9]. Это были конфликты принципиально непримиримых соперников, которые все-таки закончились мирным соглашением. Мирным соглашением в войне вокруг невроза стало включение в DSM-3 понятия «невротического процесса» (нечто с теми же симптомами, что у невроза) и «невротического расстройства» (нечто с почти таким же названием, что и невроз). Интересно, что споры не выходили наружу и эта дискуссия почти не оставила следов в виде журнальных публикаций.

***

DSM-2 делает шаг в сторону от теоретической базы, чье наличие при составлении DSM-1 считалось очень важным. DSM-2 согласовывался с МКБ-8 (1965 г.), а в международной психиатрической систематизации не было американского уклона в сторону психодинамической теории личности. МКБ на тот момент отражала ориентацию европейских психиатров, которые, в отличие от своих американских коллег, относились к психоанализу довольно скептически.

На американских врачей большое впечатление произвел опыт Второй мировой войны. На войне прямо на глазах психиатров люди попадали в максимально стрессовую ситуацию из всех возможных. Психодинамическая модель, в которой психическая болезнь коренится в биографических перипетиях, получала подтверждение на примерах психологически травмированных бойцов. Война – идеальный пример вредного фактора среды, влияющего на психику. Психотерапия получила шанс показать свою силу – 60 % американских бойцов с нервно-психическими расстройствами возвращались в строй через 2–5 дней [10].

Психодинамический уклон DSM-1 объясняется еще и тем, что к середине 1950-х гг. большинство членов Американской психиатрической ассоциации работали не в больницах, а практиковали частным образом. С теми пациентами, которых можно было не класть в стационар, психотерапия показывала хорошие результаты. Чем дальше центр внимания сдвигался от тяжелых психических болезней к «невротическим» расстройствам, тем легче находились подтверждения правоты психодинамической школы.

Сложности возникали и будут возникать тогда, когда в психодинамической парадигме всплывает концепция «смысла». В чем смысл того или иного события? Такой вопрос не может задать физик, описывающий действие механических сил. Ньютоновское предупреждение «Физика, бойся метафизики» – как раз об этом. Нет никакого смысла в том, что шарик катится по поверхности под воздействием толчка. Смысл надстраивается на метафизическом этаже теми, кто занимается чем-то другим, а не физикой.

В психиатрии концепция «смысла» симптома должна за что-то цепляться, за какие-то другие концепции – этические, например. Это может звучать так: смысл страдания (психический симптом – это страдание) в том, чтобы нести наказание за ранее совершенные грехи. Так, максимально просто, иногда говорят с людьми священники.

Фрейд построил колоссальную, многоуровневую систему, с помощью которой психоаналитик описывает смыслы симптомов пациента. Десятки очень хороших психологов, писавших после Фрейда, придумывали свои версии смысла болезни. Их вклад в мировую гуманитарную культуру никто не вправе преуменьшать или ставить под сомнение. Однако с научной психиатрией этой сфере человеческой мысли пришлось разойтись.

Потому что, когда наука начинает говорить о смыслах, она перестает быть наукой.

***

В 1970-е гг. американская психиатрия оказалась в изменившемся экономическом контексте. Теперь лечение амбулаторных пациентов оплачивалось из государственного бюджета или из средств частных страховщиков. Опять внешний стимул заставил психиатров работать над ясностью терминов собственной науки. Страховым компаниям нужна была система более четкая, чем DSM-1 и DSM-2 с их туманной психоаналитической лексикой [11].

К тому же в 1960–1970-е гг. биологическая психиатрия, получившая в результате психофармакологической революции действенное оружие против болезней, поставила под сомнение валидность психотерапии в целом и психоанализа в частности.

Кроме того, если для беседы с психотерапевтом диагноз, в самом деле, не так уж и важен, то для назначения лекарства нужна строгая систематика.

Идея модернизации DSM расцвела в департаменте психиатрии в Университете Вашингтона в Сент-Луисе, островке биологической психиатрии в США, где в 1960-е гг. собрались врачи, считавшие фрейдизм нелепостью, и желавшие создать диагностическую систему на основании объективных данных о психике.

Психоаналитиков, которые в 1950–1960-е гг. в американских больницах часто занимали посты заведующих психиатрических отделений, тема диагнозов не интересовала. На ежегодных конференциях Американской психиатрической ассоциации секцию, посвященную диагнозам, назначали на последний день и в неудобное время, потому что все равно никто не приходил. Когда исследователи из Сентлуисского университета послали в журнал «American Journal of Psychiatry» статью о суицидальном поведении, редактор (фрейдист) вычеркнул из статьи все слова, обозначавшие диагнозы, – настолько лишним казался этот аспект психиатрии [12].

Так проявлялось существующее внутри психиатрии напряжение между двумя научными методами: номотетическим, т. е. тенденцией к обобщению знаний (обычный метод в науках о природе, в которых объекты делятся на типы и выделяются общие законы) и идиографическим, т. е. тенденцией к изучению уникальных феноменов (этот метод лучше всего подходит для гуманитарных наук).

О напряжении другого типа писал Ясперс, – конкуренция описания с объяснением. В биологической психиатрии не занимаются поисками смыслов, которые надо объяснить. Наука о природе стремится к созданию адекватной картины физической реальности – и этого для науки достаточно.

***

DSM-3 называют «революцией», «поворотной точкой», «сдвигом в стиле диагностики», «сдвигом парадигмы», «первой научной парадигмой в психиатрической нозологии» [13].

Составители DSM-3 хотели создать «атеоретический» документ, руководство для практикующих врачей, у которых нет времени углубляться в дискуссии о смыслах. В американской психиатрии, таким образом, был официально зафиксирован переход к описательной классификации болезней.

Новизна DSM-3 связана с двумя принципиальными методологическими предпосылками.

1) Позитивистская теория классификации.

Врач-психиатр должен верить в то, что получаемая им информация достаточна для диагностики. Конечно, он ограничен в своих возможностях как наблюдатель и интерпретатор. Тем не менее, ценность научной психиатрии в том, что она признает наличие признаков болезни, которые врач в силе зафиксировать. Целью учебников и диагностических справочников должно стать описание критериев, по которым наблюдаемые симптомы относят к той или иной патологии.

2) Возврат к Крепелину.

Суть психиатрии ничем не отличается от сути всех других медицинских специализаций: психиатр ищет биологическую поломку в человеке и ремонтирует ее. DSM-1 и Мейер считали, что пациента надо оценивать как личность, как «психобиологическую» единицу. Крепелин в свое время предлагал полностью игнорировать все личностное, изучать болезни как предметы вещественного мира. На основании такого «безличностного» подхода он и составил свой перечень психических болезней. Крепелиновский подход использовался авторами МКБ, на которую ориентировались при составлении DSM-3.

В 1907 г. Крепелин писал, что не может классифицировать болезни по их этиологии, потому что этиология науке еще не известна. Он может только систематизировать собранные наблюдения в удобной для обучения форме. Так же и DSM-3 уклоняется от этиологической проблематики и предлагает классификацию диагнозов, исходя из практических потребностей врача.

В DSM-3 утверждается, что психиатрии нужно ориентироваться на медицину внутренних болезней, окончательно признать, что причины психических болезней – в мозге, а этиологию отложить на потом. Закрытие этиологических проблем когда-нибудь станет триумфальным завершением изучения болезней, а сейчас нужно составлять описания симптомов и аккуратно проводить дифференциальную диагностику.

***

1. Lamb S. D. Pathologist of the Mind: Adolf Meyer and the Origins of American Psychiatry. Baltimore, Maryland, Johns Hopkins University Press, 2014, p. 2.

2. Noll Richard. American Madness. Harvard University Press, 2011, p. 41.

3. Lidz, T. (1966). Adolf Meyer and the Development of American Psychiatry. American Journal of Psychiatry, p. 123, 320–32.

4. Cooper, R., & Blashfield, R. (2016). Re-evaluating DSM-I. Psychological Medicine, 46(3), 449–456.

5. Цит. по Noll Richard, 2011, p. 162.

6. Цит. по Lamb S. D., 2014, p. 253.

7. Grob, G. N. (1991). Origins of DSM-I: a Study in Appearance and Reality. American Journal of Psychiatry, p. 148, 421–31.

8. Townsend S., Martin John & A., Julie. (1983). Whatever Happened to Neurosis? An Overview. Professional Psychology: Research and Practice. 14, pp. 323–329.

9. Ibid.

10. Grob, G. N. (1991). Origins of DSM-I: a study in appearance and reality. American Journal of Psychiatry, p. 148, 421–31.

11. Horwitz A. V. 2014. DSM-I and DSM-II. The Encyclopedia of Clinical Psychology. P. 1–6.

12. Kendler K. S., Muñoz R. A., Murphy G.. The Development of the Feighner Criteria: A Historical Perspective. American Journal of Psychiatry 2010. 167:2, p. 134–142.

13. Massimiliano Aragona. Rethinking Received Views on the History of Psychiatric Nosology: Minor Shifts, Major Continuities // Alternative Perspectives on Psychiatric Validation: DSM, IDC, RDOC and Beyond, Oxford University Press, 2014.