Советские психогигиенисты

Мировая тенденция, которая начинает разворачиваться на рубеже XIX–XX вв., вывела психиатрию из приютов для душевнобольных, которые, строго говоря, не воспринимались как собственно медицинские заведения. Психиатрия стремилась не только утвердиться в статусе полноценной («такой же, как другие») медицинской дисциплины и изменить устаревшие внутренние порядки. Движение вовне, в мир, за пределы, обозначенные оградой стационара, отражало новые амбиции врачей-алиенистов.

Это было не только движение прочь от специфики режимных учреждений. Одновременно с организационными границами психиатрия расширяла представление о предмете своего внимания. Сфера компетенции психиатра изменялась параллельно с «обмирщением» его ремесла и более надежным закреплением психиатрии в круге медицинских специальностей. Психиатры начали заниматься новыми типами людей: серийные убийцы, сексуальные девианты, пьяницы, дети с проблемами в поведении, ветераны войн.

Ограниченные возможности стационаров вызывали все более сильное разочарование. Качественного изменения в лечении предстояло ждать еще полвека, до психофармакологической революции 1950-х гг. Понятно, почему врачи обратились к теме превентивной медицины, т. е. к социальной работе по профилактике психических заболеваний.

***

В СССР развитие профилактической психиатрии стало возможным в силу относительной свободы психиатрического сообщества в 1920-х гг. Психогигиена была проектом, благословленным правительством, но придуманным самими психиатрами. Закрытие психогигиенического проекта в 1930-х гг. связано с тем, что, во-первых, изменилось отношение власти к автономии психиатрической науки. Во-вторых, скрининговые обследования, проводившиеся в рамках психопрофилактики, рисовали совсем не ту лучезарную картину, которая была востребована в годы Великого перелома.

Идеологические претензии в данном случае попали в слабое место научного метода. Позже советское правительство будет иначе относиться к зыбкости диагностических критериев в «малой психиатрии», заметив, что в размытости границ нормы есть свои преимущества, с точки зрения контроля над гражданским обществом.

Но в 1930-е гг. в психиатрической гипердиагностике партийное начальство не видело ничего полезного для себя. К 1936 г., когда прошел II Всесоюзный съезд невропатологов и психиатров, стало ясно, что независимая психиатрия несет в себе опасность для монополии партии в том, что касается сознания советских граждан. Чиновники Наркомздрава посчитали, что врачам пора вернуться к вопросам биологической психиатрии, освободив территорию пограничных состояний, на которую медики некогда вторглись под флагом диагностики «мягкой шизофрении».

У вопроса о том, кому же принадлежит эта территория, есть своя история. В этих, так сказать, территориальных спорах всегда поднимались темы немедицинского характера. Поэтому интерес государственной власти к проблеме «малой психиатрии» вполне объясним.

Психическую нестабильность, нередко встречавшуюся в российском дореволюционном обществе, любили использовать в политических дискуссиях как охранители, так и революционеры. Для консерваторов эпидемия нервности свидетельствует о том вреде, который приносит отрыв от традиционных ценностей и привычного русского уклада жизни. Для революционеров причина психической расшатанности народа – в политике царского правительства.

***

Представление о психиатре как о миссионере ментальной гигиены было созвучно духу времени. Желание психиатров увеличить зону своей ответственности совпадало с мировым ростом популярности социализма. Социалистический идеал построен на вере в возможность централизованно организовать жизнь общества в соответствии с рациональными, «научно» обоснованными принципами, воплощение которых поручается особенно умным и ответственным членам общества. Психиатр в таком обществе не может оставаться всего лишь врачом. Учитывая характер болезней, с которыми он работает, он должен взять на себя функцию социального патолога, который вносит свой вклад в улучшение общества.

Сама идея социальной психиатрии родилась в Германии в 1880–1890 гг., т. е. тогда же, когда в Германии впервые в Европе появляется система социального страхования, ставшая прототипом для всех правительственных социальных программ. Первые общественные организации по продвижению социальной психиатрии возникли в США (Комитет психической гигиены, 1909 г.), а в 1920-е гг. психогигиена увлекла советских психиатров.

Профилактическая психиатрия в начале XX в. пела дуэтом с евгеникой. О психических болезнях с XIX в. привыкли думать как о признаках «вырождения». Процесс вырождения – небыстрый и занимает время жизни нескольких поколений. Бывает, что человек с психической патологией сохраняет интеллект и, более того, довольно продуктивен в творчестве. Все искусство эпохи декаданса создано, по мысли сторонников теории вырождения, такими людьми, «высшими дегенератами», как их называл ученик Мореля В. Маньян [1].

Простейший способ остановить распространение дегенерации заключается в том, чтобы пресечь размножение носителей плохой наследственности. Если не получается изолировать всех в стационаре, то можно попробовать стерилизовать. Но для массовой стерилизации требуются точные критерии социально опасного заболевания, с определением которых всегда были проблемы.

В Германии психиатры сочувственно относились к таким евгеническим практикам, как запреты браков, стерилизация и эвтаназия. Нацисты запретили в 1935 г. деятельность обществ психогигиены, но идеи, обсуждавшиеся в контексте профилактической психиатрии, они с жестокостью воплощали в жизнь [2].

В Италии фашисты пошли другим путем. Вместо евгенических манипуляций с населением, они предпочли примитивный и самый громоздкий с точки зрения бюрократии метод – изоляцию всех больных в стационарах. Результатом такой политики стало удвоение количества пациентов в период 1900–1940 гг. и, как следствие, перенаселенность больниц и снижение качества врачебной помощи [3].

***

В принципе не против евгеники был Лев Розенштейн (1884–1934) – центральная фигура в обсуждаемом сюжете. Врач, ученик Сербского, автор первых советских законов о психиатрии, научный секретарь Наркомздрава РСФСР, Розенштейн хотел реализовать идеи социальной психиатрии в Советской России.

Розенштейн занимал пост директора Института невропсихиатрической профилактики, который был создан Наркоматом просвещения. Когда работавшие там психологи стали дерзить в адрес классиков марксизма, Институт передали Наркомздраву.

Слабость евгеники, как считал Розенштейн, в том, что ее практическое приложение возможно только в маленьких сообществах. Если в деревне выявляют «наследственные дегенеративные формы», то в такой деревне необходимо провести «активное евгеническое вмешательство» [4]. Однако более интересные перспективы Розенштейн видел в исследованиях социальных факторов, а не наследственных.

В таком предпочтении при выборе акцентов чувствуется что-то более глубокое, чем приверженность научной школе. С 1840 гг. русская интеллигенция полюбила выражение «среда заела». Мысль о том, что человек может «дегенерировать» или вести преступный образ жизни, просто потому что так «на роду написано», т. е. генетически предопределено, кажется слишком жестокой. Хочется верить в то, что вся беда в том, что «среда заела», и если среду умело реформировать, никто больше не будет «вырождаться».

Классики дореволюционной науки (Бехтерев, Сербский) так и думали: душевное здоровье страдает от плохого социально-политического устройства России, надо переделать государство, тогда люди станут здоровее.

Розенштейна интересовала «нервность», состояние, при котором человека не надо изолировать, как в случае с психозом, но надо лечить, обращая внимание на факторы среды, повлиявшие на появление болезни. По мысли Розенштейна, психиатры должны взяться за переустройство быта советских граждан. Иначе люди будут страдать не только «нервностью», но и чем-нибудь посерьезнее.

Идеал советского психиатра описывался так: «Деятельный участник борьбы за изменение быта людей в целях возможно полного уничтожения всех поводов для личных, семейных, имущественных и общественных конфликтов и во имя наиболее совершенной организации человеческой энергии на поприще бодрящего коллективного труда» [5].

Итак, психика ломается из-за плохих общественных условий, и, чтобы не болеть, надо реорганизовать среду обитания. Позиция психиатра должна быть активной. Он не ждет пациента с жалобами, а сам занимается исследованием общества, сканируя население на предмет подозрительных симптомов.

Этой цели должны были служить психоневрологические диспансеры (ПНД), которые начали создавать в 1925 г. ПНД задумывался не как филиал стационара или психиатрическая амбулатория. В его задачи входило наблюдение за населением в целом, а не только за больными людьми. Суть диспансерного метода – знакомство с условиями быта потенциальных пациентов, «психосанитария» [6] в масштабах целой страны. Для этого в ПНД существовала должность «врач по вопросам быта» [7].

Организация в каждом районе города местной психиатрической помощи – сверхпередовая идея для своего времени. Во Франции, например, такая система появилась только в 1960-х гг., когда, благодаря новым лекарствам, хронически больных можно было отпустить из стационара домой и наблюдать за ними по месту жительства [8].

***

Первые результаты массовой диспансеризации показали, что советские люди находятся практически на грани срыва. Большинство обследованных жаловались на головную боль, раздражительность, утомляемость, апатию, вялость и бессонницу [9]. Выявленный симптомокомплекс можно было обозначить как форму «мягкой шизофрении», что позднее и делалось, но чаще всего психиатры говорили о «нервности», используя не только менее стигматизирующий термин, но и термин, отличающийся от известного с дореволюционных времен слова «неврастения». «Нервность» звучит обыденно и просто, в отличие от навевающей аристократический аромат «неврастении».

П. Ганнушкин в 1926 г. предложил термин «нажитая психическая инвалидность» [10]. Наживается такая инвалидность в молодом возрасте, до 30 лет, в результате истощения мозга напряженной работой в плохих бытовых условиях. И если в случае с неврастенией довольно эффективным лечением может быть продолжительный, качественный и регулярный сон, то «изношенность» мозга так не лечится.

Этого недуга в особенности следовало опасаться партийным работникам, которые совсем не щадили своего здоровья. Они форсированно, без соответствующего образования, переключились с ручного труда или военной службы на умственную работу, что, по мнению наблюдавших их врачей, не всегда проходило без последствий для психики. Мощные слова по этому поводу в 1930 г. сказал психиатр Леон Рохлин: «То, чем живет партактив – мозгом и сердцем, – тем он больше всего болеет» [11].

При объяснении всеобщей болезненности Розенштейн использовал психогигиенический подход. Люди нервничают и болеют, потому что живут в плохих условиях (плохое питание, плохое жилье, много работы, мало отдыха).

Здесь намечалось рискованное столкновение с официальной идеологией советского быта. Позднее психогигиенистам объяснят, что социальные причины для «нервности» были актуальны только при старом режиме, а при советской власти рабочий человек живет хорошо. Ведь сам Розенштейн учил, что рост заболеваемости неврастенией на Западе говорит о приближении гибели капитализма [12]. Получалось логическое противоречие: одно и то же психическое состояние, зависящее от конкретных факторов среды, возникает в разных социальных системах. Может быть, пациенты при капитализме болеют совсем другими болезнями, которыми невозможно заболеть при социализме? Невозможно защищать такую точку зрения, не уклоняясь от материалистического понимания психики. Тогда, может быть, совпадают факторы среды? А вот это уже опасная ересь, отрицающая качественное отличие жизни в буржуазном государстве от жизни в советской стране. Страдать от работы советский гражданин не может, потому что его никто не эксплуатирует, как рабочих на Западе.

При желании в текстах психиатров 1920 гг. можно найти немало моментов, наверняка вызывавших у классово бдительного читателя удивление – на что, собственно, намекает товарищ психиатр? Например: «Мы видим среди инвалидов-травматиков гражданской войны бойцов Красной армии и не видали вовсе перенесших те же реакции бывших воинов белой армии» [13].

В начале 1930 гг. система ПНД расцвела. В 1930 г. у Розенштейна статус успешного и уважаемого советского психиатра. Но уже в конце 1931 г. он попадает под удар критики.

***

Дело в том, что в тоталитарном государстве не может быть свободной науки о человеке. Базовый конфликт в том, как партия и психиатрия видят и классифицируют людей. Для партийного идеолога определяющим в человеке является его классовая принадлежность. В 1920–1930 гг. людей делили на рабочих, крестьян, интеллигенцию и «бывших», тех, кто принадлежал социальным группам, которых, по идее, при коммунизме быть не должно (священники, например). Но психиатр не обязан следовать классовой теории при изучении психики. Если психиатрия – такая же медицина, как другие дисциплины (кардиология, пульмонология и др.), то она работает с болезнями, объяснение которых бессмысленно искать в текстах Маркса и Ленина.

Принцип партийности, т. е. идеологической лояльности и организационной подчиненности партии, внедрялся в разных сферах советского общества с разной скоростью. Пик деятельности Розенштейна пришелся как раз на тот момент, когда партийность возобладала в медицине и психиатрии в частности.

Кажется абсолютно ясным, что партийность не совместима с науками о природе. Но, как учил Эрнест Кольман, отвечавший в Агитпропе ЦК за идеологию в общественных науках, те, кто так думают, просто не хотят смириться с непогрешимостью диктатуры пролетариата: «Все попытки какой-либо научной дисциплины представить себя как автономную, самостоятельную научную дисциплину объективно означают противопоставление генеральной линии партии, противопоставление диктатуре пролетариата /…/ Не может быть никакой беспартийности, никакой аполитичности в естествознании» [14].

В 1931 г. Политбюро осудило тех ученых, кто не проводит в своей работе «партийность философии и естествознания», и тем самым «воскрешает одну из вреднейших традиций и догм II Интернационала – разрыв между теорией и практикой, скатываясь в ряде важнейших вопросов на позиции меньшевистствующего идеализма» [15].

В том же 1931 г. новый нарком медицины М. Владимирский, сменивший на этом посту Н. Семашко, раскритиковал психиатров за то, что они смеют говорить о какой-то «нажитой психической инвалидности», которая угрожает партийным работникам, отдающим слишком много сил работе. Ставя в один логический ряд такие понятия, как партийная работа и психическая болезнь, психиатры рисковали дискредитировать священный образ коммуниста, который теоретически может «сгореть на работе», но умом повредиться не способен ни при каких обстоятельствах.

Врачи, по версии Владимирского и его коллег, льют воду на мельницу врагов, желающих замедлить темп Великого перелома. Вместо того чтобы повышать бодрость духа граждан, они сеют страх мнимых трудностей.

Н. Гращенков (и. о. наркома здравоохранения после ареста М. Болдырева в 1938 г.) осудил психогигиену как буржуазное явление, которому нет места в советской медицине. Из-за психогигиенистов у трудящихся слабеет мотивация именно тогда, когда трудящимся нужны моральные силы для «бодрящего коллективного труда».

М. Кроль (директор клиники нервных болезней ВИЭМ) поставил под сомнение смысл профилактической психиатрии в стране, где никаких факторов социального риска не существует. Сохранность психического здоровья рабочих и крестьян гарантирована их преданностью труду. Нервная система советского человека, по логике М. Кроля и Н. Геращенкова, самооздоравливается в процессе строительства коммунизма.

В 1932–1933 гг. психиатры обсуждают совсем другие эпидемиологические данные, не те, что дала диспансеризация 1920 гг. Картина психического здоровья в представлении специалистов типа М. Кроля выглядела очень даже неплохо, и заболеваемость психическими заболеваниями снижалась [16].

Социальных предпосылок для психических болезней в советской стране нет, но есть «пережитки капитализма», о которых упомянул Сталин на XVII съезде. «Сознание людей в его развитии отстает от их экономического положения» [17] – этой сталинской формулой перечеркивается программа советской профилактической психиатрии. Люди на самом деле живут хорошо, а если их психика почему-то страдает, то это из-за пережитков капитализма. Человеческая психика просто не поспевает за темпом грандиозных улучшений советского быта.

***

Розенштейна и его единомышленников в 1931 г. упрекали в двух главных грехах.

Во-первых, психопрофилактическая деятельность развернулась слишком широко и вышла за пределы психиатрии как таковой. Вместо того чтобы терпеливо слушать бред шизофреника в больничной палате, психиатры вдруг стали вести себя, как эксперты в социальных вопросах, и тем самым вступили в область эксклюзивных прав партии и правительства. Никакой независимой от мнения партии экспертной оценки советской жизни быть не должно.

По тем же причинам в то же время подверглась гонениям педология. Педологи любили проводить тестирование школьников. По их мнению, обучаемость и другие качества можно оценить с помощью объективных методик. Результаты тестов, к огорчению партийных функционеров, не вписывались в официальную картину реальности. Дети интеллигентов получали более высокие оценки, по сравнению с детьми рабочих. С педологической точки зрения при организации образовательного процесса надо ориентироваться на результаты тестирования, но в таком случае не получится следовать политической линии на выдвижение вверх по кадровой лестнице представителей рабочего класса. Ранжирование способностей людей без учета их классового происхождения и без согласования результатов тестирования с партией не совместимо с советской системой.

Как проявление недопустимой наглости расценивались попытки психогигенистов рассуждать об армии. Психиатрическая экспертиза в этой сверхважной для государства области подрывала авторитет комиссаров и политруков. Психиатры говорили, что сознательный саботаж в армии не так распространен, как нервно-психические проблемы, которые возникают у военных не реже, чем у гражданских лиц. Но вся деятельность политрука строится на вере во всесилие политпропаганды, с помощью которой всегда можно поднять моральный дух бойца, не прибегая к советам медиков.

К тому же, если приглядеться, кто был вдохновляющим источником для советских психогигиенистов? Американский психиатр Адольф Мейер (основатель Комитета психической гигиены), то есть чуждый советским людям представитель буржуазного Запада. Разница между американской социальной психиатрией и советской, кстати сказать, достаточно заметна. В Америке психогигиену понимали как систему сохранения личного благополучия человека. В СССР психиатр должен был в первую очередь заботиться о том, чтобы гражданин не терял боеспособность и не покидал преждевременно отряд строителей коммунизма.

Второй грех психогигиенистов следует за первым. В СССР, как и в западных странах, где это движение получило развитие, врачи считали, что не просто владеют методикой оценки быта, но способны указывать, как следует изменить порядки в обществе. С партийной точки зрения это выглядит так, будто интеллигенция берет на себя роль высокоумного ревизора и учит рабочих, как надо жить. Но в государстве, в котором, согласно официальным декларациям, рабочий класс всем владеет и всем правит, врачи должны подчиняться рабочим, а не пасти их, как неразумных овец. Рабочие сами знают, как преобразовывать общество, а если что, товарищи из партии подскажут и помогут.

Тем более что рекомендации психогигенистов не всегда отличались весомостью доказательств и по большей части сводились к добрым советам типа «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья» или к неуклюжим житейским мудростям вроде:

«Если coitus совершается без всякого принуждения перед отходом ко сну, после трудового дня, он совершенно нормален; coitus после сна и утренний – всегда эксцесс» [18].

Помимо всего прочего, психогигиенисты ставили вопрос об оптимальном объеме индивидуальных трудозатрат на производстве. Чтобы сохранить психику, нужно работать столько, сколько определит медицинская наука, и не больше. В годы Первой пятилетки эта рекомендация звучала неуместно. Пропаганда говорила, что советский человек должен работать, ориентируясь не на оптимальный, а на максимальный уровень, который желательно превысить.

***

Розенштейн смирился с изменившейся ситуацией и пообещал, что оставит здоровых людей в покое, сосредоточившись на серьезных патологиях. Однако «нервность» несложно было перетащить в домен серьезных расстройств, оставив на попечение партии бытовые проблемы вроде плохого питания, отсутствия отопления в жилых помещениях и проч.

Как известно, отцы-основатели учения о шизофрении Крепелин и Блейлер расходились в том, что касается прогноза. Крепелин считал что dementia praecox неизлечима. Блейлер, расширив представление об этой болезни, снизил точность диагностических критериев и ввел обнадеживающее представление о 20-процентной вероятности излечения. Главное – как можно раньше взяться за пациента, и тогда он попадет в число шизофреников, которым удалось выздороветь. Остается только понять, по каким признакам вычислить этих с виду нормальных людей, чтобы спасти их от инвалидизирующей болезни.

Через несколько месяцев после того как Розенштейна одернули из Наркомздрава, он заявил, что силы ПНД должны быть брошены на диагностику «мягкой шизофрении» [19]. Раньше таким пациентам поставили бы диагноз «нервное истощение» или что-то в этом роде. Но Розенштейн пригляделся к пациентам и увидел в их поведении нечто шизофреническое. На буржуазном Западе у них давно бы развилась шизофрения, но социализм приостанавливает ход болезни, сдерживая ее на «мягкой» стадии.

Получается, что заболеваемость пограничными расстройствами говорит не о недостатках советского общества, а, наоборот, о профилактической силе социализма. Ведь при капитализме у тех, кому советские психиатры ставят диагноз «мягкая шизофрения» (настолько мягкая, что ее можно спутать с особенностями характера здорового человека), психика разрушилась бы немедленно и безнадежно.

«Мягкая шизофрения» в 1930-е гг. становится популярным диагнозом. В Ленинграде такой диагноз у 31 % пациентов стационаров, в Москве – у 51 %. В одной московской больнице – у 81 %. К 1936 г. гипердиагностика шизофрении стала настолько массовой, что медики жаловались на то, что психиатрия превращается в «шизофренологию» [20].

Ситуация с гипердиагностикой выправилась, и к 1940 гг. советская психиатрия остановилась на том, что причислять людей с необычным складом личности к шизофреникам нельзя.

***

Уклон в гипердиагностику стал возможным потому, что Розенштейн был типичным представителем феноменологической традиции, последователем Ясперса. Он был психиатром, для которого главным материалом для анализа является нарратив болезни, предоставленный пациентом. Феноменологический подход предполагает наличие у психиатра развитого умения «читать» этот нарратив, находя признаки патологии, в числе которых могут быть совсем незаметные «микросимптомы», как их называл Розенштейн.

Проблема феноменологической психиатрии в том, что уровень гениальности психиатров всегда сильно разнится. Розенштейн, по словам очевидцев, обладал уникальным талантом вести беседу с пациентом. Но у многих советских психиатров, очевидно, такого таланта не было.

Поворот от феноменологического подхода к биологическому отчасти объясним тем, что феноменологическая психиатрия с ее расширительным, неконкретным подходом к болезни вводила психиатров в искушение и побуждала заниматься трактовкой не только психических явлений, но и социальной реальности.

После смерти Розенштейна формулируется задача советского психиатра – искать физиологические маркеры шизофрении и придумывать лечение органических причин шизофрении [21].

***

Другой видный проповедник психогигиены, Василий Гиляровский (1875–1959), активно участвовал в аппаратных склоках 1930-х гг., из которых вышел в статусе одного из главных организаторов советской психиатрии. Он работал директором психиатрической клиники ВИЭМ, которая позднее стала Институтом психиатрии Академии медицинских наук СССР. В 1947 г., когда был поставлен вопрос об исключении Института психиатрии из АМН СССР, именно Гиляровскому выпала роль адвоката психиатрии. Институт хотели убрать из Академии, потому что у начальства обострились сомнения, является ли психиатрия медицинской дисциплиной [22].

Как и в случае с гипердиагностикой и психопрофилактикой, сталинское правительство влезло в эту тему не из-за преданности научной истине. В 1947 г. на медицину накатила волна борьбы с буржуазной культурой и «пресмыкательством перед Западом». Вокруг факта публикации работы советских медиков за границей было раздуто Дело Клюева-Роскина с последующим арестом президента АМН и другими кадровыми и организационными мероприятиями. Новое руководство медициной должно было сделать то же, что партократы в начале 1930 гг. – усилить влияние партийности в психиатрии. Апофеозом кампании по идеологизации психиатрии стали Павловские сессии 1950–1951-х гг., канонизировавшие учение Павлова как непоколебимую истину и источник ответов на все вопросы.

Институт психиатрии убрали из Академии и подчинили Минздраву в 1949 г., потому что, по мнению высокого начальства, ничего достойного уровня Академии в психиатрической науке нет. Все основополагающие принципы содержатся в учении Павлова, а психиатрия занимается лечением людей и не более того.

Наконец-то было юридически, ex cathedra, провозглашено, что считать марксистской теорией о психике. В 1920-е гг. разные психологические школы, поначалу свободно чувствовавшие себя в СССР, как женихи за невесту, боролись за признание собственной уникальной совместимости с марксизмом. Все хотели быть марксистскими психологами.

С марксистской психологией была такая же проблема, как и с марксистской генетикой, ее приходилось выдумывать из ничего, подстраивая науку о психике под государственную идеологию. Но в 1920-х гг. это был относительно свободный процесс, при том совершенно безуспешный, никакого единого советского, марксистского учения о психике и психопатологии создано не было. В 1930-е гг. партия приказала назвать ту теорию, которую можно будет объявить единственно верной.

Но дальше «цитатничества», т. е. загромождения психологических текстов выписками из Маркса, Энгельса и Ленина, дело не шло. Павловские сессии поставили точку в этом трудном деле.

Это довольно интересная тема, как и почему Павлов был возведен на пьедестал автора единственной адекватной марксизму теории психики. Начать с того, что Павлов в 1920-х гг. фрондировал и только под конец жизни стал демонстративно лоялен советской власти. В 1920 – начале 1930 гг. Павлова часто критиковали как недостаточно марксистского ученого, который стремится свести все к физиологии, будто кроме физиологии ничего нет. В этом смысле Павлов был просто более честным в отношении марксизма, чем другие советские ученые того времени. Не смешивая рефлексологию и марксизм, он тем самым выражал уважение к существованию границ между изучением общества и изучением центральной нервной системы. К чему тратить время на интеллектуальную акробатику, выдумывать марксистское учение о высшей нервной деятельности, если сам Маркс считал, что единственной психологией, т. е. единственной сферой, где научно изучается внутренний мир человека, является «история промышленности и возникшее предметное бытие промышленности» [23].

***

Советское правительство 1930-х гг. остановило свободное развитие профилактической психиатрии и вмешалось в тонкую проблему гипердиагностики, навредив науке и обществу. К сюжету с гипердиагностикой в советской психиатрии обычно обращаются в связи с историей советской «карательной психиатрии» – использованием медицины для подавления свободомыслия в стране. Однако, как показывает история более раннего периода, взаимоположение власти и психиатрии в СССР не всегда было одинаковым, и формы контроля над научной общественностью со временем менялись.

Амбиции психогигиенического направления и, говоря шире, автономного психиатрического сообщества спровоцировали административный ответ в стиле того времени. Психиатрию немножко прикрыли. В 1928–1931 гг. издавалось 16 научных журналов, посвященных психоневрологическим проблемам. К 1934 г. эту сферу научного творчества сузили до минимума. В последующие 20 лет издавалось:

0 журналов о психологии,

0 журналов о психоневрологии,

1 журнал о психиатрии («Журнал невропатологии и психиатрии», не считая выходившего до 1941 г. журнала «Советская психоневрология»),

1 журнал о педагогике («Советская педагогика») [24].

Наука о психике оживает только после смерти Сталина.

***

1. Сироткина И. Е. Психопатология и политика: становление идей и практики психогигиены в России. Вопросы истории естествознания и техники. 2000. № 1.

2. Oosterhuis H. Outpatient Psychiatry and Mental Health Care in the Twentieth Century: International perspectives. (ed. by M. Gijswijt-Hofstra and H. Ooster-huis) Psychiatric Cultures Compared: Psychiatry and Mental Health Care in the Twentieth Century. Amsterdam University Press, 2006.

3. Ibid.

4. Розенштейн Л. М. Психиатрия и профилактика нервно-психического здоровья. Труды Первого всесоюзного съезда невропатологов и психиатров. М.-Л.: Гос. медиздат, 1929. С. 180–197.

5. Каннабих Ю. История психиатрии.

6. Розенштейн Л. М. Op. cit.

7. Каннабих Ю. Op. cit.

8. Dufaud G. New Approach to Madness: the Development of the Outpatient Psychiatry in Soviet Russia in the 1920s and in the Early 1930s. History of Medicine. 2015. Vol. 2. № 3.

9. Zajicek B. Soviet Madness: Nervousness, Mild Schizophrenia and the Professional Jurisdiction of Psychiatry in the USSR, 1918–1936. Ab Imperio. 2014 № 4.

10. Everyday Life in Early Soviet Russia. (ed. by C. Kiaer and E. Naiman) Indiana University Press, 2005.

11. Joravsky D. The Construction of Stalinist Psyche. (ed. by S. Fitzpatrick) Cultural Revolution in Russia 1928–1931. Ontario, 1978.

12. Розенштейн Л. М. Op. cit.

13. Розенштейн Л. М. Op. cit.

14. Кольман Э. Я. Политика, экономика и математика // На борьбу за материалистическую диалектику в математике. Ред. Э. Кольман М. 1931. С. 53.

15. Постановление ЦК ВКП(б) О журнале «Под знаменем марксизма». (Утверждено Политбюро ЦК ВКП(б) 25.I.1931 г.)

16. Joravsky D. Op. cit.

17. Сталин И. В. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б). 26 января 1934 г.

18. Гиляровский В. Психогигиена и психопрофилактика. (под ред. Ю. Александровского) Пограничная психиатрия. РЛС, 2006.

19. Zajicek B. Op. cit.

20. Zajicek B. Op. cit.

21. Zajicek B. A Soviet System of Professions: Psychiatry, Professional Jurisdiction, and the Soviet Academy of Medical Sciences, 1932–1951. (ed. by S. Grant) Russian and Soviet Health Care from an International Perspective. 2017.

22. Ibid.

23. Маркс К. Экономико-философские рукописи 1844 г.

24. Joravsky D. Op. cit.