Глава XVII Последние недели перед капитуляцией Парижа

Суббота, 14-го января. Холод умеренный. Погода слегка туманная, к полудню ясная, а потом опять туманная настолько, что ничего нельзя видеть в десяти шагах. Обстреливание фортов и города происходит непрерывно, с утра до вечера. Ночью отразили вылазку парижан, которая была направлена против войск одиннадцатого корпуса, стоящих у Мёдона, против баварцев в Кламаре и против гвардии в Ле-Бурже. Отправил несколько телеграмм, потом деловое письмо к М. и, по обыкновению, читал газеты для короля и для шефа. После завтрака, за которым сообщалось, что вчерашняя вылазка закончилась поспешным бегством французов и что южные форты почти не отвечают на наш огонь, опять сделал прогулку с Вагнером по парку, сзади замка.

За обедом присутствовал граф Лендорф. Шеф рассказывал, что он получил письмо от Жюля Фавра. Этот последний желает отправиться на конференцию в Лондон и хочет, чтобы ему был изготовлен пропуск для него, для незамужней дочери и другой замужней с мужем, носящим испанскую фамилию, и для секретаря. Еще приятнее ему был бы паспорт: господину министру со свитой. Но он не получит никакого паспорта, а военным будет просто отдан приказ пропустить его. Бухер напишет ему, что он сделает всего умнее, если поедет через Корбейль, так как там ему не придется бросать свой парижский экипаж, идти некоторое время пешком и потом брать другой экипаж. Точно так же более удобный путь для него был бы через Ланьи к Мецу, нежели через Амьен. Если же он не хочет ехать через Корбейль, то пусть скажет об этом. Тогда военные власти получат другие приказания. «Ввиду того, – прибавил он, – что он едет со всем семейством, можно сказать, что он хочет спастись».

В дальнейшем ходе разговора министр заметил: «Для деловых сношений Версаль – самое неудобное место, какое только можно было выбрать. Следовало оставаться в Ланьи или в Феррьере. Но я знаю, в чем тут дело. Многие, которым делать нечего, там слишком скучали. Но они, конечно, скучают здесь так же, как и везде».

Вечером о трудностях продовольствия Парижа после его сдачи написал статью, назначенную для «Монитера». «Мы находим, – говорилось там, – в «Journal Officièl» следующие соображения относительно продовольствия Парижа: из депеши, посланной третьего января из Бордо, оказывается, что правительство национальной обороны ввиду продовольствия Парижа собрало значительные массы провианта. Кроме тех рынков, которые уже учреждены, сюда относятся находящиеся вне района неприятельских операций и готовые для отправления по первому сигналу следующие продовольственные средства: более пятнадцати тысяч штук рогатого скота, более сорока тысяч овец, более трехсот тысяч кубических центнеров пищи всякого рода, собранной в магазинах и принадлежащих государству. Эти массы продовольствия собраны для прокормления Парижа.

«Если рассматривать эту попытку продовольствовать Париж с практической точки зрения, то в ней оказываются многие серьезные затруднения. Если уверения «Journal Officièl», что магазины находятся вне действия немецких войск, основательны, то следует предположить, что они удалены по меньшей мере на тридцать миль. Но состояние, в которое сами французы привели железные дороги, идущие к Парижу, таково, что потребуется по крайней мере несколько недель, чтобы перевезти все эти жизненные средства в Париж. Точно так же не следует оставлять без внимания, что одновременно с голодающим населением Парижа и немецкие армии также имеют право пополнять свои запасы подвозом по железным дорогам и что вследствие этого немецкие власти при самом искреннем отношении к делу не будут в состоянии предоставить больше известной части железнодорожного подвижного состава для продовольствия Парижа. Отсюда следует, если парижане, ввиду того, что при исходе дела потребуются значительные массы продовольствия, замедлят со сдачею города до тех пор, пока не будет съеден последний кусок хлеба, то такое неправильное понимание положения вещей может привести их к весьма роковому заблуждению. Правительство национальной обороны должно серьезно взвесить обстоятельства и не упускать из виду, какую ответственность возлагает на него сопротивление до последней крайности. Удаленность армий, набранных в провинции, приближение которых ожидается с таким нетерпением, и строгое обложение и закрытие Парижа от окружающего мира с каждым днем все более и более увеличивается. Лживые известия не в состоянии спасти Париж. Расчет – дожидаться до последней минуты вследствие того простого соображения, что ни провинция, ни неприятель не предоставят города в два с половиной миллиона жителей мукам голодной смерти, может оказаться неверным перед неумолимыми обстоятельствами, и момент капитуляции Парижа в самую последнюю минуту может, от чего сохрани Бог, послужить началом очень большого бедствия».

Воскресенье, 15-го января. Довольно ясная и холодная погода. Слышно меньше выстрелов, чем в предыдущие дни. Шеф дурно спал в эту ночь и велел разбудить Вольманна в четыре часа, чтобы телеграфировать в Лондон по поводу Фавра. Андраши, первый министр Венгрии, дал объяснение, что он не только разделяет воззрение на новую Германию, высказанное в депеше Бейста, но всегда желал такой политики и рекомендовал ее. Сдержанность в начале упоминаемого акта могла бы и не иметь места, так как преобразование Германии не противоречит Пражскому миру. Письма, в которых германские государи выражали свое согласие на предложение баварского короля о восстановлении имперского достоинства, высказывают приблизительно одни и те же мысли. Только Рейс нашел вынужденным несколько иначе мотивировать свое согласие. Со стороны Баварии являются некоторые притязания, которые не могут быть выполнены.

Шеф обедает сегодня у короля. Между нами за столом не было сказано ничего достойного замечания.

Бамберг, который каждый вечер является за известиями для «Монитера», объяснил мне значение буковой веточки, находящейся на стене перед моей постелью. Она освящается в Вербное воскресенье в церкви и сохраняется целый год. Вероятно, она играет роль предохранительного средства против болезней, злых духов, ведьм и других, фигурирующих в народном суеверии французов.

В девять часов меня позвали к шефу. Я должен по имеющимся у меня актам составить статью о нашем положении относительно американских кораблей с военной контрабандой. Руководящим пунктом должна быть тринадцатая статья договора 1799 года. Мы не можем захватывать такие корабли, но можем удержать их у себя в течение войны или же должны взять себе контрабанду под квитанцию, и в обоих случаях должны выдать вознаграждение. Эта статья была тотчас же написана и положена в ящик писем канцелярии.

Понедельник, 16-го января. Мокрая погода. Небо покрыто облаками. Юго-западный ветер. Можно опять смотреть вдаль, но со вчерашнего дня не слышно ни одного выстрела. Что это значит: прекращается ли бомбардировка, или ветер относит звуки выстрелов?

Утром читал письмо Трошю к Мольтке, в котором тот жалуется, что наши выстрелы с южной стороны Парижа попадали в госпитали и другие тому подобные убежища, хотя эти последние и были обозначены знаменами. Автор письма полагает, что это не могла быть случайность и указывает на международные договоры, в силу которых эти учреждения должны быть неприкосновенны. Мольтке решительно отрекся от всякой преднамеренности. Гуманность, с которою мы ведем войну, а также и характер, который со стороны французов придан ей с четвертого сентября, защищают нас ото всякого подозрения. Как скоро чистый воздух и меньшее отдаление наших батарей от Парижа позволят различать женевские знамена на указанных строениях, то будут приняты все меры, чтобы избегать случайного повреждения их. Позднее телеграфировал о преследовании Шанзи нашими войсками. Еще до обеда отправил телеграмму, сообщающую о занятии лагеря в Конли и об успешном сопротивлении генерала Вердера на юге от Бельфора громадному перевесу сил четырех французских корпусов.

За обедом присутствовали в качестве гостей Плесс и Мальтцан. Мы узнали, что манифест немецкому народу будет прочтен послезавтра на орденском празднике, который должен произойти в зеркальной зале здешнего замка. Король будет там среди блестящего собрания провозглашен императором. При этом будут присутствовать депутации от войск со знаменами, генералитет, союзный канцлер и несколько владетельных особ.

Далее слышно, что шеф изменил свое мнение относительно пропуска Фавра из Парижа и написал ему письмо, из которого можно заключить об отказе. Канцлер замечает:

«Фавр со своим требованием пустить его на лондонскую конференцию поступает как дети в игре «Лисица в норе». Они колотят по ней и добиваются того, что она переходит в другое место, где ее уже нельзя поймать. Он должен расхлебать кашу, которую заварил. Этого требует его честь; я так ему и написал».

Весьма возможно, что это изменение взгляда произведено статьей, напечатанной в «Norddeutsche Allgemeine-Zeitung», отмеченных мною для него статей из газеты «Siécle» представительницы взглядов Гамбетты, выражавшей мысль: будто пропуск Фавра в Лондон был бы признанием настоящего французского правительства с нашей стороны [26] . Статья была отправлена к королю и в Лондон.

Вечером я видел переписку между Фавром и канцлером.

Я сделаю здесь обзор всему происшедшему по этому поводу с ссылкою на документы, которые впоследствии мне сделались известными.

Семнадцатого ноября Фавр в качестве министра иностранных дел получил посредством депеши, отправленной Шодорди из Тура от одиннадцатого ноября, известие, сообщенное из Вены, что русское правительство считает себя вследствие нарушения трактата 1856 года уже не связанным им. Фавр ответил тотчас же, хотя до получения официального известия сохранял полную сдержанность и указывал без замедления на право Франции, по которому она должна быть призвана к обсуждению декларации русского правительства. Тогда начались устные и письменные переговоры об этом деле между различными державами и временным правительством, причем со стороны Франции старались привлечь на свою сторону представителей держав в пользу того, чтобы представитель Франции имел обязанностью на конференции представить совершенно иное объяснение (нежели толкование трактата 1856 года), в отношении которого нельзя уже давать никакого уклончивого ответа. Турская делегация разделяла это мнение, но полагала, что приглашение Европы на конференцию должно быть ею принято, если даже раньше не было бы достигнуто ни обещания, ни перемирия. Гамбетта писал тридцать первого декабря Фавру: «Вы должны быть готовы оставить Париж и отправиться на лондонскую конференцию, если, как думают, Англии удастся доставить вам паспорт». До получения этого письма Фавр сообщил Шодорди, что правительство решилось иметь представителя Франции на лондонской конференции, если «она будет туда призвана правильным путем», для чего парижский представитель Англии вследствие словесного приглашения доставит требуемый пропуск. Это было принято английским кабинетом. Шодорди известил Фавра депешей, полученной в Париже восьмого января, что он, Фавр, назначен правительством быть представителем Франции на конференции. Это сообщение подтверждалось письмом, помеченным двадцать девятым декабря и полученным в Париже десятого января, писанным лордом Гранвиллем Фавру. В нем упоминалось: «Господин де Шодорди сообщил лорду Лайонсу, что вашему превосходительству предложено отправиться представителем Франции на конференцию, и просил меня в то же время доставить вам паспорт, который дозволил бы пройти через линии, занятые прусскими войсками. Я не замедлил тотчас же обратиться к графу Бернсдорфу с требованием этого паспорта, который вам должен был быть доставлен немецким офицером, посланным в качестве парламентера. Господин фон Бернсдорф известил меня вчера, что такой паспорт будет к услугам вашего превосходительства, как только будет прислан для этого из Парижа офицер в немецкую главную квартиру». Он прибавлял к этому, что он не может быть передан немецким офицером до тех пор, пока не будет дано удовлетворения за офицера с парламентерским флагом, в которого были сделаны выстрелы. Г. Тиссо известил меня, что пройдет много времени, прежде чем это сообщение будет прислано вам от турской делегации, и я посоветовал графу Бернсдорфу другой путь, чтобы доставить вам желаемое. Я надеюсь, что ваше превосходительство позволит мне воспользоваться этим случаем, чтобы выразить вам мое полное удовольствие по поводу вступления моего с вами в личные сношения и пр.».

Фавр увидал в этой приписке признание настоящего французского правительства и приглашение, которым он мог воспользоваться, чтобы в Лондоне замолвить державам слово в пользу дел Франции. В циркуляре, разосланном им двенадцатого января французским посланникам, он говорил:

«Вызываемое непосредственно этими депешами правительство не могло, не отказываясь от прав Франции, уклониться от приглашения, которое оно получило на свое имя. Можно полагать с полной уверенностью, что момент для выяснения нейтрализации Черного моря выбран неудачно. То обстоятельство, что в этот решительный час, когда Франция одна борется за свою честь и существование, такой шаг сделан европейскими державами по отношению к французской республике, – заслуживает особого внимания. Это запоздалое начало оказания справедливости – исполнение долга, от которого уже более нельзя отказываться. Он освящает авторитетом международного права перемену правления и выдвигает на сцену, на которой решаются судьбы мира, нацию все-таки свободную, несмотря на свои раны перед лицом своего повелителя, приведшего ее к погибели, и претендентов, желающих завладеть ею. Кто же не чувствует, что Франция, допущенная к совещанию с представителями Европы, получает неоспоримое право поднимать перед ними свой голос? Кто будет препятствовать ей, если она, опираясь на вечные законы справедливости, будет защищать основы, обеспечивающие ее независимость и ее достоинство? Она не уступит ни того ни другого. Наша программа неизбежно остается тою же, и Европа, приглашающая того, кто установил ее, хорошо знает, что мы имеем и охоту, и обязанность поддержать ее. Поэтому не следует медлить, и правительство совершило бы тяжелую ошибку, если бы оно отклонило сделанное ему приглашение. «Признавая это, оно думало, так же как и я, что министр иностранных дел, если только дело не идет о высших интересах, не может оставить Париж во время бомбардировки в то время, когда враг устремляется на город. (Следует длинная сантиментальная жалоба на вред, причиняемый «яростью нападающих» намеренно, с целью распространения ужаса церквам, лазаретам, детским помещениям и т. п., затем шло далее.) Наше храброе парижское население чувствует возрастание своего мужества вместе с опасностью. Твердое, возбужденное, решительное, оно не склонится перед врагом, оно будет более чем прежде бороться и побеждать, и мы будем с ним. Я не могу подумать разлучиться с ним в эту критическую минуту. Быть может, наши протесты, направленные к Европе, так же как и к членам дипломатического корпуса, оставшимся в Париже, достигнут скоро своей цели. Англия должна понять, что до того времени мое место среди моих сограждан».

Фавр высказал то же самое за два дня до полученного ответа на письмо Гранвилля, но только в первой половине, где он говорит: «Я не приписываю себе права оставить моих сограждан в такую минуту, когда они являются жертвами подобного насилия против безоружного населения» (тогда как за несколько строк вперед он писал о сильном укреплении с двумястами тысяч солдат и милицией). Затем он продолжал: «Далее сношения между Парижем и Лондоном по вине командующего осаждающей армии (как это наивно!) так продолжительны и неверны, что я, несмотря на мое доброе желание, не могу ответить тотчас же на вашу депешу. Вы известили меня, что конференция соберется третьего февраля и продолжится, вероятно, целую неделю. Извещенный об этом десятого января вечером, я не мог своевременно воспользоваться вашим приглашением. Кроме того, господин фон Бисмарк, переславши мне ваше письмо, не присоединил к нему пропуска, который, безусловно, необходим. Он требует, чтобы французский офицер явился в главную квартиру за этим пропуском, опираясь на объявление, которое он отправил к парижскому губернатору по поводу случая с парламентером 25-го декабря. Господин фон Бисмарк прибавляет к тому, что прусский главнокомандующий до получения удовлетворения приказал прекратить всякие сношения посредством парламентеров. Я не буду исследовать, насколько подобное решение, противоречащее военным законам, составляет безусловное отрицание высшего права, которое необходимость и человечность поддерживают всегда к выгоде воюющих сторон. Я удовольствуюсь тем, чтобы заметить вашему превосходительству, что губернатор Парижа поторопился, приказавши сделать расследование случая, указываемого графом Бисмарком, и что он, извещая его об этом, довел до его сведения о более многочисленных случаях со стороны прусской стражи, но на которые тот никогда не опирался для прерывания обмена обыкновенных сообщений. Господин фон Бисмарк, по-видимому, признает, хотя бы отчасти, справедливость этих замечаний, так как он поручил сегодня послу Соединенных Штатов известить меня, что сегодня при взаимных исследованиях этого дела будут вновь восстановлены сношения посредством парламентеров. Поэтому нет никакой необходимости, чтобы французский офицер отправлялся в прусскую главную квартиру, и я войду в сношение с послом Соединенных Штатов, чтобы получить пропуск, приготовленный для меня. Как скоро я буду иметь его в руках и положение Парижа позволит мне, я отправлюсь в Лондон, уверенный наперед, что буду не напрасно взывать от имени моего правительства к принципу права и нравственности, поддержать который имеет для Европы весьма большой интерес».

Вот что писал Фавр. Положение Парижа еще не изменилось; протесты, представленные Европе, не положили конца кризису, а Фавр тринадцатого января, то есть через три дня после своего письма к Гранвиллю и на другой день после отсылки своих циркуляров представителям Франции в других государствах прислал следующую депешу германскому союзному канцлеру:

«Господин граф! Лорд Гранвилль сообщает мне депешей двадцать девятого декабря прошлого года, полученной мною десятого января, что ваше сиятельство по ходатайству английского кабинета имеете выдать мне пропуск, необходимый для уполномоченного Франции на лондонской конференции, чтобы пройти через прусские линии. Так как с этою целью назначен я, обращаюсь к вашему сиятельству с просьбою о присылке мне этого паспорта на мое имя в возможно непродолжительном времени».

Я сообщаю все это только с тем намерением, чтобы показать различие между характером Фавра и образом действий Бисмарка. Нужно только сравнить приведенные выше письма первого со следующими выражениями последнего; в первом случае всюду нерешительность, двусмысленность, шутка, фраза и даже противоречие тому, что за несколько строк говорилось с увлечением и с еще большим увлечением высказывалось в других документах. Здесь же перед нами человек убежденный, простой, естественный и чисто деловой. Канцлер ответил Фавру шестнадцатого января (я пропускаю вступительные слова) следующим образом:

«Ваше превосходительство полагает, что по предложению королевского великобританского правительства пропуск для вас лежит уже у меня готовым с тою целью, чтобы вы могли принять участие на лондонской конференции. Но это предположение неверно. Я никогда не согласился бы на официальные сношения, которые в основе своей основаны на предположении, что правительство национальной обороны имеет право действовать от имени Франции до тех пор по крайней мере, пока оно не будет признано самим французским народом.

Я предполагаю, что командиры наших аванпостов сообщили вашему превосходительству свои полномочия относительно пропуска вас через немецкие линии, если бы ваше превосходительство справились о том у начальства осаждающей армии. Последнее не имеет права касаться вашего политического положения и цели вашего путешествия, и разрешение военных властей пропускать вас через линии предоставило бы послу его величества короля в Лондоне полную свободу в вопросе, насколько сообразно международному праву, ваши объяснения могут быть признаны за объяснения Франции, принять надлежащее положение и с своей стороны найти формы для избежания впредь какого-либо предразрешения. Этот путь официальным объяснением цели вашего путешествия и официальным требованием пропуска для представительства Франции на конференции ваше превосходительство отрезали себе. Представленные выше политические соображения, для поддержания которых я ссылаюсь на то объяснение, которое ваше превосходительство обнародовали, не позволяют мне исполнить ваше желание относительно присылки вам подобного документа».

«Сообщая вам об этом, могу только представить вам и вашему правительству обсудить, нельзя ли найти другой путь, устраняющий вышеприведенные опасения и всякий прецедент, вытекающий из вашего присутствия в Лондоне.

Но даже если б подобный путь был найден, позволю себе спросить, удобно ли теперь вашему превосходительству оставить Париж и ваш пост в тамошнем правительстве, чтобы принять личное участие в конференции о Черном море в тот именно момент, когда в Париже выдвигаются интересы, гораздо важнейшие для Франции и Германии, чем XI статья трактата 1856 года. А равно ваше превосходительство оставили бы в Париже дипломатических агентов и их членов нейтральных держав, которые там остались или, вернее, удержаны, хотя давно уже получили пропуск через прусские линии, и которые вследствие этого тем более подлежат покровительству и заботам вашего превосходительства как министра иностранных дел фактического правительства.

Поэтому я не могу предположить, чтобы ваше превосходительство во время критического положения вещей, в создании которого вы принимали столь существенное участие, отняли у себя возможность содействовать решению, ответственность за которое падает и на вас».

Далее продолжаю дневник.

Вторник, 17-го января. Теплая погода; очень ветрено. Выстрелов не слыхать. Между тем бомбардировка продолжалась удовлетворительным образом с малыми потерями с немецкой стороны, о чем я и телеграфировал по приказанию шефа и вместе с тем извещал, что потери французов во время шестидневного сражения у Леманса гораздо значительнее, чем предполагались первоначально. В наших руках находятся 19 орудий и 2200 не раненных пленных.

За столом обедали саксонский граф Ностиц-Вальвиц, определяемый на должность при здешнем управлении, и господин Винтер или фон Винтер, назначаемый префектом в Шартр. Когда разговор коснулся будущих военных действий, шеф заметил:

– Я думаю, если Бог поможет нам овладеть Парижем, не занимать его нашими войсками. Службу в нем может отправлять национальная гвардия; также французский комендант. Мы займем только форты и укрепления. В город пропустим всякого, но никого не выпустим. И там будет большая тюрьма, пока не сделают уступок для мира.

Затем он говорил с Ностицем о генеральных советах и выразил мнение, что следует стараться приобрести сочувствие членов их. Советы эти представляют хорошую почву для дальнейших политических действий. «Что же касается военной стороны дела, – продолжал он, – то я того мнения, что мы должны больше сосредоточиваться, не заходить дальше известного предела, но внутри этого предела взять в руки все и смотреть, чтобы власти управляли надлежащим образом, именно могли бы взыскать подати. Военные имеют центробежную карту действий, а я – центростремительную. Если в занятом нами округе не все может быть занято гарнизонами, то мы будем посылать по временам летучие колонны в местности, в которых происходят движения, с правом расстреливать, вешать и казнить. После двух-трех раз такой посылки войск население примется за ум.

Винтер полагал, что одно только появление таких экзекуционных отрядов в таких местах многое уже значит.

«Не знаю, – сказал шеф, – умеренно вешать все-таки влияет лучше, так же как если послать пару гранат и сжечь пару домов. Вспоминаю, кстати, баварца, сказавшего прусскому артиллерийскому офицеру: «Что вы думаете, товарищ, надобно ли деревню поджечь или только умеренно опустошить? Ответа я не знаю».

Затем он рассказывал, что в Берлине много людей желают ему добра. «Так, недавно они устроили общество для присылки мне партии превосходных сигар; они тяжелы, но знатоки хвалят; от множества дел я забыл название общества». Бухер сообщил – если я не ошибаюсь, – что общество носит название братства Якоби. «А теперь, – продолжал шеф, – они прислали мне прекрасный мех белого медведя. Это весьма хорошо во время кампании. Я пошлю его домой».

Это обстоятельство заставило его вспомнить, что однажды он сильно желал отправиться из Петербурга на охоту белых медведей на Двину, к Архангельску, но жена его не отпустила, притом для этого понадобилось бы не менее шестинедельного отпуска. Там, на севере, находится невообразимое количество дичи, в особенности рябчиков и тетерок, которых финны и самоеды стреляют тысячами из дурных ружей и с дурным порохом. «Тетерку можно там, я не говорю, руками словить, но палкою убить, – прибавил он. – В Петербурге их множество на рынке. Вообще для охотника в России недурно. Даже и холод не так невыносим; так как каждый привык уже принимать против него меры: все дома нагреваются надлежащим образом, даже лестницы и прихожие – даже и манеж – и никому не приходит в голову зимою делать визиты в цилиндре, напротив, одеваются в шубу и меховую шапку».

Не помню, по какому поводу, он снова заговорил о своем вчерашнем письме Фавру и сказал: «Я дал ему ясно понять, что нельзя одобрить, и я не могу поверить, что он, который вместе с другими устроил дело 4 сентября, не дождется вместе с другими и конца его. Я, впрочем, написал письмо по-французски, во-первых, потому, что рассматриваю его не как официальное сообщение, а как частное, а затем и потому, чтобы они могли прочесть его на пути от самых французских линий до вручения лично Фавру».

Ностиц спросил, на каком языке вообще происходит дипломатическая корреспонденция.

«Пишется по-немецки, – сказал шеф. – Прежде писали по-французски. Но я ввел немецкий язык. Но только с такими кабинетами, которых язык у нас понимают. Сообщения от Англии, Италии и Испании при нужде можно прочесть; но от России – нет. Я, кажется, единственный в министерстве иностранных дел, понимающий по-русски. От Голландии, Дании и Швеции – тоже нет, языки их не изучаются у нас. Эти пишут по-французски, и на этом же языке им отвечают; король, впрочем, приказал, чтобы военные говорили с населением только по-немецки; оно может учиться нашему языку; ведь и мы изучали их язык. С Тьером (он, вероятно, хотел сказать с Фавром), мы говорили в Феррьере по-французски. Но я ему сказал, что это потому, что я с ним не веду официальных переговоров. Он смеялся над этим; однако я ему сказал, вы увидите при заключении мира, что мы говорим по-немецки».

За чаем рассказывали, что бомбардирование на южной стороне приостановилось, так как один генерал (который всегда был против бомбардировки) поставил на своем. Между тем надеются, что наследный принц Саксонский с северной стороны будет энергически действовать и произведет обстреливание. С своей стороны мы также не допустим предупредить себя и не дадим причин говорить, что саксонцы вынудили капитуляции. Очевидно, все это слухи. По крайней мере подошедший к обеду граф Денгоф объяснил, что наши осадные орудия и с южной стороны Парижа не бездействуют, но выстрелов их не слышно по причине сильного юго-западного ветра, а также, во всяком случае, теперь стреляют не так много, как в предыдущие дни. Впрочем, вероятно, завтра от самого Сен-Дени орудия откроют по городу огонь, который неожиданно поразит парижан северных частей города.

Вечером вычитал из «Монитера», что в последнее время опять убежали из плена, нарушив данное ими честное слово, 28 офицеров, в том числе батальонный командир и 7 ротных командиров, итого до сих пор изо всех мест Северо-Германского союза убежало 108 таких «честных людей». Некоторые из них, в том числе лейтенант Маршезо, пробиравшийся тайком из Альтоны в женском платье, опять пойманы, а полковника Соссье, убежавшего из Грауденца за русскую границу, тамошние власти схватили и отправили в Торн.

Среда, 18-го января. Небо заволокло тучами, воздух чистый, так что видать далеко; теплая погода, немного ветрено. Рано утром читал входящие бумаги и газеты. Вольманн говорил мне, что есть указ, которым наш шеф произведен в генерал-лейтенанты.

Гацфельд и Болен получили сегодня кресты. Другие, кажется, также получат их, и некоторые, по-видимому, высказывают сильное желание получить эту награду. Насколько и низшие чины ценят ее и насколько полезно государству обыкновение украшать крестами, доказывается словами нашего молодца Т., сказавшего мне сегодня утром: «Уверяю вас, господин доктор, я бы отдал тотчас все мои суточные деньги, если бы получил Железный крест». Я верю этому, хотя мне это было трудно понять; так как суточные его деньги, от которых он отказывается, в полтора раза больше его обыкновенного содержания.

Между 12 часами и половиной второго в большой зале замка происходили орденский праздник и провозглашение Германской империи и императора с военной пышностью. Говорят, был дан весьма удовлетворительный и торжественный спектакль. В это время я с Вольманном делали далекую прогулку, и, когда по возвращении мы проходили от ограды avenue de Saint Cloud вверх по аллее и проходили улицу rue de Saint Pierre, мы слышали раскаты криков «ура!» на площади Place d’armes. Они относились к королю, я хотел сказать – императору, возвращавшемуся после церемонии домой. За столом отсутствовал шеф, обедавший у императора. Вечером шеф призывал меня два раза, чтобы дать различные поручения. При этом он говорил необыкновенно слабым голосом и выглядел усталым и утомленным.

Министр получил из Парижа от некоторых оставшихся там дипломатов от имени швейцарского посланника Керна письмо, в котором просят его ходатайствовать об изыскании мер, которые дозволили бы находящимся под защитою подписавшихся спастись из города до начала бомбардирования. При этом подвергается сомнению наше право обстреливать Париж и указывается, что мы намеренно стреляем по зданиям, которые следовало бы щадить. На это можно возразить, что мы неоднократно (уже в конце сентября, затем много раз в октябре) обращали внимание живущей в Париже нейтральной части жителей через их посольства на невыгоды, которым подвергается город от продолжающегося сопротивления. Даже мы по месяцам пропускали безо всяких затруднений через наши линии всякого нейтрального, который мог доказать свое происхождение и желал удалиться; теперь же по военным соображениям мы можем позволить это только членам дипломатического корпуса. Если же сказанным дозволением обезопасить себя и свою движимость до сих пор не воспользовались некоторые нейтральные, то в этом не наша вина: они либо не желали сами, либо не смели под давлением парижских соседей. Если мы бомбардируем Париж, то на это мы имели полное право с международной точки зрения, потому что Париж есть крепость, он – главная крепость Франции, укрепленный лагерь для большой армии, которая оттуда действует наступательно против нас и затем уходит туда под свое прикрытие. Вследствие этого нельзя настаивать, чтобы наши генералы оставили без нападения эту точку опоры противника или же взяли ее в бархатных перчатках. Впрочем, наша цель бомбардирования состоит не в разрушении города, но в принуждении его к сдаче как крепости. Если наш огонь делает пребывание в Париже неудобным и опасным, то те, которым это приходится испытать, не должны были поселиться в укрепленном городе или же оставаться в нем и со своими жалобами должны обращаться не к нам, а к тем, которые обратили Париж в крепость и верки его в настоящее время употребляют против нас как военным средством. Наконец, наша артиллерия не стреляет намеренно в частные дома и благотворительные учреждения, как госпитали и проч.; и это само собою разумеется, ввиду той заботы, с которой мы соблюдаем женевские договоры. Только случайно при том огромном расстоянии, с которого мы стреляем, ядра падали в дома лиц, не имеющих ничего общего с войною. Нельзя привести никаких доказательств, чтобы Париж, откуда началась война с нами и где в настоящее время главным образом выходит война, представляет такие случаи, которые могли бы воспретить энергическое обстреливание с целью принудить сдачу города. В этом смысле написал статью.

Четверг, 19-го января. Погода пасмурная. Почта сегодня не пришла; по расспросам оказалось, что во Витри-ла-Вилль, в местечке, лежащем близ Шалона, разрушили железную дорогу. С 10 часов утра слышна довольно сильная канонада, в которой под конец принимают участие и полевые орудия. Я написал две статьи о сантиментальном отчете «Journal des Débats», по мнению которого наши гранаты имеют целью поражать только санитаров, матерей и дочерей, больных дам и колыбели с малютками. О, ужасно злонамеренные гранаты!

Сегодняшняя пальба, как рассказывал Кейделль за завтраком, зависела от новой большой вылазки, которую парижане предприняли в числе 24 батальонов и многих орудий против наших позиций между Ласелем и Сен-Клу. Около двух часов, когда ясно было слышно шипение и жужжание митральез, а следовательно, когда французские орудия находились по прямой линии на расстоянии полумили от Версаля, шеф сел на коня и отправился к марлийскому водопроводу, куда также должны были прибыть король и наследный принц. Я и Вольманн едем также туда. На дороге мы встретили в Роканкуре возвращавшегося мушкетера, который на наш вопрос, как идут дела, сказал, что для нас они идут дурно, неприятель уже в лесу, на холмах сзади Ласеля. Мы этому не поверили, так как в таком случае в этих местах было бы большое движение и выстрелы были бы слышны яснее. На некотором расстоянии дальше мы встретили наследного принца, возвращающегося в Версаль. Следовательно, опасности больше нет. На высоте Марли, у прямой аллеи, ведущей на север, нас не пускали дальше. Мы прождали здесь некоторое время при резком ветре и густо падавшем снеге между стоявшими здесь долгобородыми гвардейского ландвера. Король и канцлер, говорят, находятся у водопровода. Когда небо прочистилось, мы ясно увидели, как на Мон-Валерьяне дали три последовательных выстрела и как шанцы его укрепления дали 8 залпов. И в наших батареях на западе по той стороне Сены мелькает иногда огонь, а в одной из деревень, лежащей в долине реки, кажется, горит дом. Когда казалось, что огонь намерен прекратиться, мы повернули назад.

В Версале между тем дело, кажется, возбудило опасение, потому что когда мы проехали через город, то увидели, что сюда вступили баварцы, которых в другое время можно было встретить только в отдельности. Нам говорили, что густые массы их стоят на place d’Armes и avenue de Paris. Французов же расположилось у подошвы Мон-Валерьяна и на полях к востоку от него, говорят, до 16 000 человек. Говорят, они взяли укрепление Монтрету, а также в их руках – деревня Гарш, находящаяся на расстоянии три четверти часа отсюда, и западная часть Сен-Клу. Опасаются, что они завтра подвинутся дальше вперед и принудят нас очистить Версаль. Конечно, это, наверно, преувеличено.

Разговоры за столом, казалось, подтверждали это предположение. Впрочем, не говорили, будто уже есть опасность. У нас был в гостях тайный советник Лепер, кажется, унтер-статссекретарь в министерстве двора. Сперва говорили о том, что опасность, угрожавшая нашим соединительным путям с Германией со стороны юго-востока, миновала, так как генерал Бурбаки, три дня сильно теснимый Вердером, не в состоянии был его отбросить (вероятно, вследствие слуха о приближении Мантейфеля), отказался от намерения освободить Бельфор и совершенно отступает. При этом случае шеф вспомнил о донесении по поводу неполучения податей в общинах в занятой нами части Франции и выразил мнение, что трудно, даже невозможно везде держать гарнизоны для принуждения населения вносить подати. Потом он продолжал:

«Но этого и не нужно; можно достигнуть и летучими колоннами, пехотою, которой можно придать конную артиллерию с несколькими орудиями. Не нужно входить в деревни, но можно им просто объявить: если вы следующие с вас подати не внесете в течение двух часов, тогда в вас будут стрелять гранатами. Если они увидят, что дело серьезное, то будут платить. В других случаях можно бомбардировать, и это тоже может помочь. Они должны помнить, что ведется война».

Потом разговор коснулся денежных наград, ожидаемых после заключения мира, и от них шеф перешел к наградам 1866 года и, между прочим, выразился: «Не следовало бы давать денег. Я по крайней мере долго противился, но наконец уступил искушению. Лучше было бы давать государственные имущества, как в 1815 году, и для этого был благоприятный случай».

Пятница, 20-го января. Погода опять туманная; выстрелов не слышно. До обеда узнали мы, что парижане вчера вечером оставили свои позиции и с музыкою отступили в город. Наши потери во время стычки, кажется, невелики, но потери неприятеля очень значительны. С запада получено известие, что Тур без сопротивления занят нашими войсками с северной стороны, что Гебен после семичасовой битвы у Сен-Кантена разбил французов и взял в плен 4000 не раненых солдат.

В 12 часов меня позвали к шефу. Он желает, чтобы его ответы на отношение Керна и на письмо Фавра, в котором отказывает ему в пропуске, были напечатаны в «Монитере».

За обедом присутствовал опять Болен и в качестве гостей Лауер и Кнобельсдорф. Шеф был весел и разговорчив. Он рассказывал, между прочим, что во время пребывания своего во Франкфурте его часто приглашали к великогерцогскому столу в Дармштадте. Там происходили превосходные охоты. Потом он продолжал: «Но я имею причины полагать, что великая герцогиня Матильда меня не терпела. Она кому-то сказала: он торчит всегда там и выглядит, как будто он имеет такое же значение, как великий герцог».

Когда мы курили сигары, вдруг явился в дождевом плаще адъютант наследного принца (майор Ганке или Камеке) с известием, что прибыл граф (фамилия была сказана непонятно), чтобы потребовать от имени и по поручению Трошю двухдневное перемирие для уборки после вчерашней вылазки раненых и погребение убитых. Шеф возразил, этого нельзя дозволить французам; для уборки раненых и погребения убитых достаточно нескольких часов; впрочем, убитым все равно: лежат ли на поверхности земли или под землею. Вскоре явился опять майор и доложил, что король идет сюда, и менее чем через четверть часа прибыл его величество, а также наследный принц. Они пошли с канцлером в залу, где был редактирован ответ посланцу Трошю в отрицательном смысле.

Около 9 часов Бухер прислал мне написанные карандашом несколько строк, извещавшие, что копия письма к Керну по приказанию шефа появится завтра в «Монитере», но письмо к Фавру надобно отложить. Тотчас же послал надлежащие указания Бамбергу, получившему уже, вероятно, оба письма из канцелярии.

За чаем Вагнер рассказывал различные анекдоты из 1848 года. Он уговорился с пресловутым Линденмиллером, если консервативная партия одержит верх, то Вагнер, а если партия Миллера победит, то Линденмиллер должен позаботиться о том, чтобы противники не были повешены. «Когда наша партия взяла верх, – продолжал он, – я пошел к президенту полиции и просил его позволить мне облегчить партии Миллера тягость заключения, и тогда я послал ему, предварительно напомнив о нашем уговоре, дюжину вина и 6 копченых гусей». Другая история была следующая: «Когда Гельд, игравший тогда в Берлине главную роль и пользовавшийся большим значением у низших классов народа, однажды созвал народное собрание, мы велели напечатать объявление и приклеить его на всех углах, гласившее приблизительно так: Гельд, отец народа, вчера, во время собрания там-то, делал сбор в пользу нуждающегося народа, и всего собрана значительная сумма в 1193 талера, столько-то зильбергрошей и столько-то пфеннигов. Нуждающиеся могут получить свою долю пособия у него на квартире по такой-то улице, в доме таком-то, квартиры номер такой-то. Разумеется, он не сделал никакого сбора, но мы воспользовались удовольствием навязать ему на шею множество просителей, не хотевших верить, что сбора не было сделано».

Суббота, 31-го января. Рано утром густой туман. Не слышно выстрелов. В половине десятого приносят «Монитер», содержащий письмо шефа к Фавру. Плохо! Значит Бамберг получил мою записку после напечатания номера. В 10 часов меня позвали к министру, который, впрочем, ничего не говорил о несчастье, хотя держал газету перед собою. Он лежал еще в постели и желал, чтобы я вырезал для короля протест Шамбора против бомбардирования. Я написал потом статью для немецких газет и сделал извлечение для здешней газеты.

Вечером обедали у нас Фойгтс-Ретц, князь Путбус и баварский граф Бергем. Баварец сообщил приятное известие, что версальские договоры прошли во второй камере двумя голосами больше требуемого большинства двух третей голосов. Итак Германская империя готова и со всей формальной стороны. Шеф по поводу этого факта предложил обществу выпить за здоровье баварского короля, который это дело все-таки привел к благополучному концу. «Я всегда думал, – продолжал он, – что для нас будет достаточен один голос; на два голоса я не надеялся; я думаю, что этому помогли последние благоприятные известия с театра войны».

Затем упоминалось, что французы вчерашнюю вылазку сделали в гораздо большем числе, чем до сих пор думали, вероятно, в числе более 80 000 человек; что укрепление Монтрету действительно находилось несколько часов в их руках, так же как и часть деревни Гарш и Сен-Клу, но что во время этого штурма они понесли огромные потери (говорили о 1200 убитых и 4000 раненых). Шеф заметил:

«Скоро должна последовать капитуляция; я думаю, на следующей неделе. После капитуляции они получат от нас съестные припасы, разумеется; но пока они не выдадут 700 000 ружей и 4000 пушек, они не получат ни куска хлеба, и потом никто не будет выпущен. Мы займем форты и укрепления и будем их так долго держать на пище св. Антония, пока они не заключат с нами такого мира, какой нам нужен. В Париже есть еще много разумных людей, с которыми можно иметь дело».

Затем говорили о какой-то мадам Кордье, которая жила здесь несколько дней и на днях несколько часов сряду прохаживалась по севрскому мосту; казалось, она намеревалась проникнуть в Париж или доставить туда что-либо. Она красивая, вдова, уже в летах, и, если я не ошибаюсь, дочь Лафитта и сестра жены кавалерийского генерала маркиза Галиффе, игравшей роль между особами при бывшем дворе Наполеона и имевшей приятную связь с принцем Уэльским [27] . Кажется, у нас ее принимали за аристократическую лазутчицу; удивлялись, что ее терпели здесь, и полагали, что у ней есть друзья и приверженцы между высшими военными. Шеф выразился:

«Я вспоминаю ее прибытие во Франкфурт лет 15 или 16 назад. Там она, несомненно, была уверена, что она будет играть роль как прекрасная женщина и парижанка. Но случилось не так. Она имела простые манеры и мало такта; она не была так хорошо воспитана, как франкфуртские дамы финансового мира, приобретающие вскоре то и другое. Так, я знаю, что однажды она выехала в сырую и грязную погоду в розовом атласном платье, совершенно убранном кружевами. По этому поводу франкфуртские дамы говорили, что она бы лучше поступила, если бы обшила платье металлическими билетами; тогда можно скорее понять, что она хочет показать».

Потом разговор перешел на ученое объяснение различия титулов: «германский император» и «император Германии», а также упоминалась возможность «императора немцев». Спустя некоторое время шеф, до тех пор молчавший, во время этих прений спросил: «Не знает ли кто из вас, господа, как по-латыни называется фарш?»

– Farcimentum, – ответил Абекен.

– Farcimen, – сказал я.

Шеф сказал, смеясь: «Farcimentum или Farcimen, это все равно. Nescio quid mihi magis farcimentum esset».

Воскресенье, 22-го января. Погода ясная, но нехолодная. Как вчера, так и сегодня выстрелов слышно мало. Для меня теперь настоящее время оставить эти места, так как я чувствую себя очень усталым и утомленным. До обеда написал статью для немецких газет, другую – для «Монитера» и по этому случаю был у шефа два раза.

За обедом присутствовали саксонец фон Кеннериц, красивый мужчина с орлиным носом и большою бородою, генерал Штош и Лепер. Из беседы нечего занести в дневник, разве только то, что шеф снова высказал мнение, что справедливо было бы давать раненым Железный крест. После обеда читал проект и другие акты и, между прочим, основательное донесение Гефтера об императорском титуле. Добросовестный ученый изучил множество сочинений по тому предмету, который шеф уподобил фаршу, но в приведенных им титулах, насколько я понял при спешном чтении, нигде не встречаются: германский император, император Германии, германский король и король Германии.

Вечером в двух статьях обратил внимание публики на случай, ясно характеризующий жестокость французов во время этой войны, воспламененной Гамбеттой, полную достоверность которого подтверждают следующие донесения:

«По приказанию батальонного командира нижеподписавшийся докладывает, что он во время марша к Вандому, 1-го января, получил донесение, что в Вилларии находится убитый кирасир, у которого выколоты оба глаза. Нижеподписавшийся видел этого кирасира на телеге, сопровождаемой товарищами его. Кирасир этот имел несколько ран в живот от ножа и штыков, огнестрельную рану в плечо, и глаза были у него вырезаны из орбит. Казалось, труп находился уже день или два в таком состоянии.

фон Людериц

первый лейтенант 4-го вестфальского пехотного полка № 17».

«Свидетельствую, что 1-го января в Вилларии видел труп кирасира, у которого оба глаза выколоты. Я не предпринимал подробного осмотра трупа, но думаю, что можно получить более точные сведения. Тело сопровождалось драгунами 16-го полка. врач 2-го батальона в полку № 17».

«Дивизион (20 пехотный дивизион) прилагает при сем командующему генералу донесение первого лейтенанта фон Людерица 4-го вестфальского пехотного полка № 17 относительно изувечения кирасира восточнопрусского кирасирского полка № 3 как материал для внесения в список действий, противных международному праву, совершенных французами. Дивизион при этом обращает внимание на то, что неприятель во время битвы 11-го числа сего месяца употреблял разрывные пули, что замечено как людьми, так и офицерами, и что майор Блюме готов подтвердить под присягой. Манц».

Понедельник, 23-го января. Теплая, пасмурная погода. Я тоже телеграфировал, что бомбардирование с наших северных батарей идет успешно, что орудия форта Сен-Дени замолчали и что замечены пожары как в городе Сен-Дени, так и в Париже. Затем написал статью об отравлении 4 пруссаков в Руане с соответствующею моралью и дополнил собранием французских жестокостей и нарушений права по донесению доктора Розенталя об его плене у красноштанников… Почта сегодня опять не пришла, потому что вольные стрелки взорвали мост на Мозеле, между Нанси и Тулем. Все наши батареи действуют непрерывно, хотя выстрелов не слышно. Это донес гусарский лейтенант фон Услар, приехавший с форпостов для передачи шефу письма от Фавра. Чего он хочет? «Я вспоминаю, – сказал шеф, – портрет министра Шукмана, написанный его женою – я думаю, это называлось en coquille, – его изобразили в розовой раковине и одетым во что-то вроде античного костюма, голым до сих пор (показывает до живота), как я его никогда не видал. А вот мои самые ранние воспоминания. Тогда часто давались, как тогда называли, вечерние ассамблеи, а ныне называются раутами – вечера без ужина. Мои родители обыкновенно посещали их. – Затем он описал платье своей матери и продолжал. – После был в Берлине посланник, дававший такие вечера, на которых танцевали до 3-х часов, но не давали ничего поесть. Эти вечера посещал я с моими двумя друзьями. Наконец мы, молодые люди, уничтожили это. Когда стало уже поздно, мы вынимали из кармана бутерброды и съедали их. Потом, в следующий раз, давали уже есть, но мы уже не были приглашены».