Глава XVI Первые недели бомбардировки

Двадцать седьмого декабря началось наконец так давно желаемое обстреливание Парижа и именно с восточной стороны. Как мы увидим дальше, мы об этом ничего не знали. Даже позднее, только в некоторые дни огонь производил впечатление большей силы. Очень скоро все привыкли к нему; он не отвлекал даже от наблюдения над самыми мелочными вещами и никогда не прерывал хода занятий или течение мыслей. Нас подготовили к этому французские форты. Поэтому дневник может продолжаться беспрепятственно.

Во вторник, от раннего утра до вечера, шел густой снег при довольно значительном холоде. Утром канцелярский служитель, прислуживающий мне и Абекену, рассказывал мне о последнем, как будто он католик. «Рано утром он читает молитвы; я думаю, что это латинские молитвы. Он их читает громко, так что их можно слышать из прихожей. По-видимому, это обедня». Потом он прибавил, что Абекен думал, будто сильный пушечный гром, который с седьмого часу раздается в отдалении, означает начало бомбардировки.

Писал различные письма со ссылками на статьи. В двенадцать часов по приказанию шефа телеграфировал в Лондон, что обстреливание наружных верков Парижа началось сегодня утром. Наша осадная артиллерия прежде всего обратила внимание на Монт-Аврон, укрепление у Бонди. Кажется, саксонцам выпала честь пустить первые выстрелы. Министр весь день оставался в постели не потому, что он дурно себя чувствовал, но, как он выражается, чтобы равномерно согревать себя. Он не вышел к столу, за которым вместе с нами обедал граф Сольмс. Из разговоров этого обеда можно отметить только, что Абекен указал на номер «Kladderadatsch», содержащий прекрасное стихотворение герцогу Кобургскому, быть может, похвальное слово ему.

Бонапартисты обнаруживают большое движение и носятся с грандиозными планами. Персиньи и Паликао имеют намерение нейтрализовать Орлеан и перенести туда законодательный корпус, который должен решить вопрос: должна ли быть во Франции республика или монархия, и, если вопрос решится в последнем смысле, какая династия должна царствовать. Но следует еще подождать несколько времени, пока продолжительное уныние сделает всех уступчивее. Боншоз, архиепископ руанский, намеревается сделать попытку посредничества о мире между Германией и Францией. В прежнее время он был юристом и уже потом вступил в духовное звание. Он считается человеком решительным, находится в сношениях с иезуитами и по своим воззрениям – легитимист, но пользуется расположением Евгении, которая весьма благочестива. Далее он был ревностным последователем догмата непогрешимости и думает сделаться папой, на что он в действительности имеет некоторые надежды. По некоторым его выражениям можно заключить, что он надеется подвинуть Трошю к сдаче Парижа, если мы не будем настаивать на уступке территории. Вместо этого мы можем, как полагает архиепископ, потребовать возвращения Ниццы и Савойи Виктору-Эммануилу, а этого последнего принудить возвратить папе, великому герцогу Тосканскому и королю Неаполитанскому их владения и, таким образом, приобрести славу охранителей порядка и восстановителей права в Европе. Что за комический план!..

Шеф желает самых энергических мер против Ноке Леруа, где произошло нападение вольных стрелков, поддержанное населением. Он отказал мэру и муниципалитету Шатильона в сложении миллиона франков, наложенных в виде штрафа на это местечко, в котором тоже происходило нечто подобное. В этом случае, как и в других, им руководит мысль, что население страны должно чувствовать тяжести войны для того, чтобы склонить его к миру.

В одиннадцать часов я был призван к шефу, который дал мне различные газетные статьи из Берлина для приобщения к делам (примеры варварского ведения войны французами, которые я начал собирать по его приказанию), а также и две другие статьи, предназначаемые для короля.

Среда, 28-го декабря. Идет снег при умеренном холоде. Шеф не оставляет своей комнаты и сегодня. Он дает мне в мое полное распоряжение французское письмо за подписью: «Une américaine» от 25-го декабря на его имя. В этом письме говорится: «Graf von Bismark! Jouis-sez autant que possible, Herr Graf, du climat frais de Versailles, car, un jour, vous aurez à supporter des chaleurs infernales pour tous les malheurs, que vous avez causés à la France et à l’Allemagne». И это все. Трудно объяснить, какую цель имела писавшая это письмо.

За завтраком опять присутствовал Дельбрюк. Он убежден, что в конце концов и вторая баварская палата также одобрительно отнесется к версальским переговорам, как и северогерманский рейхстаг, решение которого по этому делу в течение нескольких дней беспокоило его.

Согласно французским газетам, почти каждый солдат германской армии неясно понимает обязанности, налагаемые на него восьмой заповедью. Объявление префекта Сены и Уазы указывает на исключения из этого правила, и даже весьма блестящие исключения. В нем говорится: «Публике поставляется в известность, что солдаты германской армии вновь отыскали следующие вещи: 1) В опустелом доме нотариуса Менго, в Тиэ, на углу улицы, идущей к Версалю и потом к Гриньону, – сверток с драгоценными вещами, который ценится в сто тысяч франков. 2) В Шуази-Леруа в оставленном жителями доме на rue de la Raffinerie, № 29, – также пакет с ценными бумагами. 3) По дороге из Палезо в Версаль – кошелек с двадцатью прусскими талерами и различными мелкими немецкими и французскими монетами. 4) В оставленном доме господина Симона в Аблоне – два пакета, содержащих в себе около трех тысяч франков. 5) В саду господина Дюгюи – ящичек с железнодорожными акциями и другими ценными бумагами. 6) В оставленном доме господина Дюфоссе в Шуази-Леруа, rue de Villier, № 12, бумаги ценою в семь тысяч франков. 7) В монастыре в Гэ – одиннадцать тысяч франков в ценных бумагах. 8) В доме, оставленном жителями на берегу Сены, у Сен-Клу, – пакет с ценными бумагами. 9) В оставленном жилище при Брюнуа – маленькие стенные часы (предмет, который мы, по уверению французских журналистов, особенно охотно берем с собою). 10) В саду дома, который вблизи церкви, на углу улицы между Вилльнев-Леруа и кладбищем Орли, – многие ювелирные вещи старинной и новейшей работы. 11) В саду около оранжереи Шато-Руж в Френе – молочник, золотые и серебряные вещи, ценные бумаги на предъявителя и др.».

Четверг, 29-го декабря. Идет снег. Довольно холодно. Министр остается в постели, как и вчера, но работает и, по-видимому, не слишком болен. Он заставляет меня телеграфировать, что первая армия, преследуя Федэрба, дошла до Бапома и что Монт-Аврон вчера уже перестал отвечать на наш огонь (его обстреливают тридцать или сорок орудий). За завтраком говорили о том, что в саксонской артиллерии вчера и третьего дня оказались четверо убитых и девятнадцать раненых.

После обеда переводил для короля депешу Гранвилля к Лофтусу относительно бисмарковского циркуляра по люксембургскому вопросу. Потом изучал акты. В половине октября шефу доставлена записка из Кобурга с предложениями о преобразованиях в Германии. Между этими предложениями находится, между прочим, восстановление императорского титула, и замена союзного совета союзными министерствами, и создание рейхсрата, составленного из представителей правительства и депутатов ландтага. Шеф ответил на это, что некоторые части предложений, изложенных в этом документе, уже давно начали осуществляться. Но он не думает присоединиться к идее союзных министерств и рейхсрата, потому что они могли бы быть вредными ввиду других нововведений. Из Брюсселя сообщается, что бельгийский король весьма расположен к нам, но не имеет возможности бороться с прессой своей страны, враждебной Германии. Великий герцог Гессенский высказался, что Эльзас и Лотарингия должны сделаться прусскими провинциями. Напротив того, Дальвигк, не расположенный к нам, как и всегда, желает, чтобы уступленные Францией провинции были соединены с Баденом, чтобы, таким образом, местности Гейдельберга и Мангейма могли послужить восстановлению связи лежащего на левом берегу Пфальца с Баварией. В Риме папа хочет принять на себя посредничество между нами и Францией.

Вечером я передал Бухеру собранные газетные известия о бесчеловечном и противном международному праву способе ведения войны французами. В десять часов шеф позвал меня к себе и сказал, лежа на софе перед камином и покрытый одеялом:

– Наконец он наш.

– Что, ваше сиятельство?

– Монт-Аврон.

Он показал мне письмо графа Вальдерзее, в котором тот сообщал, что это укрепление сегодня, после обеда, занято войсками двенадцатого армейского корпуса, причем там найдено множество лафетов, ружей и военных снарядов, а также много убитых. Министр прибавил:

– Хорошо, если там нет мины, если бедные саксонцы не взлетят кверху.

Я сообщил известие об этом первом успехе бомбардировки по телеграфу в Лондон, но шифром, потому что главный штаб мог бы быть недоволен этим.

Позднее канцлер опять прислал за мною, чтобы показать мне номер «Kölnische-Zeitung», воспроизводящий нападение венской «Tagesblatt», в котором говорится, что Бисмарк сильно ошибся относительно способности Парижа к сопротивлению и в поспешности, стоившей жизни сотням тысяч (отчего не сказать миллионам?), поставил слишком большие требования относительно мира. На это последовал ответ с нашей стороны, что никто не знает мирных условий союзного канцлера, так как он еще не имел случая официально высказываться о них. Во всяком случае, они вовсе не так тяжелы, как те, которые ставит общественное мнение Германии, требующее почти единодушно всей Лотарингии. Его воззрений на способность сопротивления Парижа также никто знать не может, потому что он еще ни разу не был в таком положении, чтобы официально высказать их.

Так же, как и днем, шло оживленное обстреливание из крупных орудий. То же продолжалось и ночью до двенадцати часов.

Пятница, 30-го декабря. Суровый холод последних дней все еще продолжается. Шеф, остерегаясь заболеть, остается в своей комнате, большею частью в постели. Рано утром по его приказанию телеграфировал о подробностях взятия Аврона, потом о позорном вознаграждении, которым пленные французские офицеры сманивались к побегу и нарушению своего слова, с официального согласия турской делегации. Далее я написал об этом предмете статью для немецкой печати и для здешнего «Монитера» следующего содержания:

«Уже неоднократно мы имели случай указывать на глубокое развращение, которое обнаруживается в представлениях о сущности военной чести со стороны некоторых государственных людей и офицеров Франции. Сообщение из надежного источника дает нам доказательство того, что мы не знали еще до сих пор, насколько глубоко и обширно распространено это зло. Перед нами находится официальное распоряжение французского военного министерства, и именно 5-го бюро, 6-го отделения, с надписью: «Solde et revues». Оно помечено «Тур, 13-го ноября» и подписано подполковником Альфредом Жеральдом, а также полковником Тиссие, начальником главного штаба 17-го корпуса, и удостоверяет, ссылаясь на предыдущее распоряжение от 10-го ноября, что все без исключения французские офицеры, которые находятся в плену у немцев, в том случае если они сумеют ускользнуть оттуда, получают денежную награду. Мы говорим, «все офицеры без исключения», т. е. и те, которые дали честное слово не делать попыток к побегу. Премия, назначенная за такой бесчестный поступок, равняется 750 франкам. Такая мера не требует комментариев. Она, вероятно, вызовет негодование во всей Франции. Честь, драгоценнейшее достояние каждого немецкого офицера, – долг и справедливость заставляют нас прибавить, и каждого французского офицера прежнего времени, – людьми, которых 4-е сентября поставило у кормила правления, считается предметом купли и продажи и даже за дешевую цену. Таким путем офицеры французской армии придут к убеждению, что во главе Франции стоит не правительство, а торговый дом, который ее эксплуатирует для своих целей, торговый дом со свободными понятиями о справедливости и приличии, подписывающийся Гамбетта и К°. «Кто покупает богов? Кто продает свое честное слово?»

Потом отправил еще небольшую статейку, в которой опровергается неверность, часто встречающаяся в «Kölnische-Zeitung» и в последнее время сделавшаяся особенно заметной ввиду депеши, отправленной союзным канцлером в Вену. В этой газете говорится: «С 1866 года мы принадлежим к числу тех, которые непрерывно обращают увещания то к Вене, то к Берлину отказаться от беспричинной зависти друг к другу и по возможности сблизиться между собой. Мы часто скорбели о личном раздражении между Бисмарком и Бейстом, которое затрудняет такое сближение», и т. д. В возражении было сказано:

«Уже часто было замечено, что «Кёльнская газета» все то, что союзный канцлер делает или не делает в политике, старалась объяснять личными мотивами, личными симпатиями и антипатиями, расположениями или нерасположениями, и мы встречаем теперь новый пример этого ничем не оправдываемого мнения. Почему является постоянно подобное подозрение, для нас непонятно. Мы знаем только, что между канцлером Северо-Германского союза и имперским канцлером Австро-Венгрии не существует никакого личного раздражения и что до 1866 года, когда они находились в более частых личных сношениях, как это подтверждал граф Бисмарк в северогерманском рейхстаге, они вполне дружелюбно относились друг к другу. С тех пор между ними не могло возникнуть какого-либо нерасположения частного характера уже потому, что с того времени между ними не было частных сношений. Если же они в качестве государственных людей занимали враждебные позиции относительно друг друга, то причина этого ясна для всех. До настоящего времени они были представителями различных политических систем, пытались осуществить различные политические принципы, между которыми трудно найти точки соприкосновения, хотя, быть может, это и не совсем невозможно. В этом и заключается объяснение того, что «Кёльнская газета» выводит из личных мотивов, управляющих, впрочем, мыслями и действиями союзного канцлера несравненно менее, чем у кого бы то ни было из современных государственных людей. Рядом с этим следует заметить, что граф Бисмарк относительно способностей сопротивления Парижа не только не глубоко, но и вовсе не обманулся, как говорит эта рейнская газета в перепечатке из венской. Его никогда об этом не спрашивали, но он уже несколько месяцев назад, как нам известно из достоверных источников, считал взятие города делом трудным и был против обложения его до падения Меца».

Вечером в канцелярии читал акты и, между прочим, интересные сообщения из Баварии. Далее составил указания, касающиеся Эльзаса, со следующею основною мыслью: в настоящее время задача состоит не в том, чтобы уменьшить бедствие страны и по возможности примирить население с предстоящим слиянием с Германией; напротив, то, о чем мы должны более всего заботиться теперь, есть споспешествование целям войны, заключающимся в скором заключении мира и сбережении войск. В силу этого все французские чиновники, которые не отдадут себя в наше распоряжение, а также и судьи, не желающие исполнить своих обязанностей под нашим управлением, должны быть высланы вовнутрь Франции. По тем же причинам не следует уплачивать пенсионерам их пенсий; они могут обратиться в Бордо и, вероятно, в этом положении будут больше желать мира.

В десять часов вечера послали телеграмму, извещавшую об успехе первой армии против подвижной гвардии и вольных стрелков. После одиннадцати часов меня опять призывали к шефу. Потом сообщил о неправильном взгляде на события, совершающиеся перед Парижем, высказанном в «Kreuz-Zeitung».

По-видимому, газета держится мнения, что дело уже идет об обстреливании самого города. Но это неверно, и известия газеты, вообще достойные доверия, на этот раз грешат недостаточным знанием топографии Парижа. Прежде всего нам предстоит иметь дело с фортами, которые значительно удалены от города. Обстреливать город через эти форты было бы таким же трудным делом, если бы кто-либо предпринял с Мюггельсбергена у Кёпника и с возвышенностей Шпандау, предполагая только, что там форты такой же величины и силы, как Шпандау, бомбардировать Берлин, пуская снаряды над этими фортами. Сперва мы должны взять форты и потом уже обстреливать сам город. До этого времени для наших выстрелов доступны только предместья или такие части города, обстреливание которых не может нам принести большой пользы.

После десяти часов, когда я внес последние заметки в мой дневник, почти до одиннадцати часов дружно гремели выстрелы с Мон-Валерьяна или с канонерок.

Суббота, 31-го декабря. У нас уже почти все переболели. Я сам начинаю чувствовать утомление, и было бы полезно, если бы я ночную работу, которую употребляю на дневник, сократил или даже совсем прервал дня на два. Сильный холод, от которого камин мало защищает, также не дает засиживаться далеко за полночь.

Гамбетта и его товарищи в Бордо все самовластнее выступают в качестве диктаторов. Едва ли даже империя, с произволом которой они боролись прежде, так деспотически игнорировала законодательные постановления или так самодержавно устраняла их, как это делают названные республиканцы чистейшей воды. Мы только что узнали, что господа Кремье, Гамбетта, Глэ-Бизуен и Фуришон относительно прежних распоряжений 25-го декабря издали следующий декрет: «Генеральные советы и советы округов распускаются, а также и департаментские комиссии там, где они учреждены; генеральные советы будут замещены департаментскими комиссиями, которые должны состоять из такого количества членов, сколько кантонов в департаменте; они будут учреждаться правительством по предложению префекта». Без сомнения, это не может касаться тех местностей, которые мы занимаем. Я отсылаю этот декрет для напечатания в «Монитере».

Понедельник, 2-го января. Утомление и страдания от холода продолжаются. Шеф все еще нездоров, так же как и Гацфельд и Бисмарк-Болен. Гамбеттовская война à outrance будет теперь вестись с помощью арабских вольных стрелков. Интересно знать, что скажет г. де Шадорди, который недавно выставлял нас варварами перед великими державами, когда прочтет статью в «Jndependance Algerienne», которая объясняет этим диким ордам, что дозволено на войне, и старается им внушить понятие о том? Различные французские газеты высказывают открытое одобрение этой статье: по крайней мере они прямо перепечатали эту омерзительную статью, не прибавив ни одного слова порицания, а если они этого не сделали, значит, они рассчитывали и на сочувствие читателей. Мы ее отмечаем как указание точки, до которой дошла ненависть большинства наших противников. Ярость африканского журналиста, разделяемая и его французскими коллегами, выражена следующим образом:

«Минута наступила. Каждая из наших провинций должна выставить десять гумов по двести человек в каждом! Их начальниками будут каиды и офицеры арабских управлений. Эти гумы, как скоро они будут готовы к выступлению, должны быть направлены в Лион и там должны нести службу летучих стрелков и разведчиков, которая так плохо исполняется нашей легкой кавалерией. Первой задачей их должно быть истребление улан или наведение на них панического страха, отрезав нескольким из них головы. Разделенные на две или три группы, в состав которых должны войти офицеры и унтер-офицеры, говорящие по-немецки, эти храбрые сыны степей должны устремиться на великое герцогство Баденское, где они должны сжечь все деревни и зажечь все леса, что в настоящую минуту, когда сухие листы покрывают землю, вовсе не трудно. Шварцвальд осветит своим пламенем долину Рейна. Затем гумы проникнут в Вюртемберг, где также все предадут опустошению. Разорение стран, союзных с Пруссией, без сомнения, повлечет за собою гибель и падение последней.

Гумы не должны брать с собою ничего, кроме патронов. Они везде найдут то, что им нужно для продовольствия. Если у них есть на несколько дней провианту и других припасов, они будут жечь города и деревни. Мы скажем этим храбрым сынам пророка: мы знаем вас, мы ценим ваше мужество, мы знаем, что вы энергичны, предприимчивы и необузданны. Идите и рубите головы, чем более вы их отрубите, тем выше будет наше уважение.

Когда пронесется известие о вторжении этих африканцев в неприятельскую область, по всей Германии распространится общий ужас и прусские солдаты раскаются, что оставили свою страну, в которой их жены и дети должны расплачиваться теперь за вину своих мужей и отцов. Оставим всякое милосердие! Оставим всякое чувство человечности! Никакой пощады, никакого сострадания этим новейшим гуннам! Только вторжение в Германию может вынудить быстрое снятие осады Парижа. Гумы будут на высоте своей задачи. Достаточно, если мы ослабим им узду и скажем: убийство, грабеж, поджог !»

Автор этой статьи очень мил. Он делает премилые предложения, и мне в особенности нравится то, что, говоря об убийствах, грабежах и поджогах, он желает, чтобы этими дикарями, призываемыми на помощь, предводительствовали французские офицеры. И такие гумы, кажется, действительно прибыли во Францию, по крайней мере нам уже приходилось читать о вступлении отрядов войск из Африки.

Вторник, 3-го января. Мысль, что растянутость германского войска на севере и на юго-западе представляет некоторую опасность и что было бы желательно большее сосредоточение его, как я заметил, находит себе защитников во многих местах. Прежде всего в венской «Presse» из-под пера специалиста вышло разъяснение того, насколько сплочение наших войск, находящихся во Франции, является необходимым, если мы желаем избежать раздробления и связанного с ним ослабления наших наступательных сил. Автор имеет в виду концентрацию наших войск в круге на 15 или на 20 миль около Парижа. Французские войска, могущие наступить с запада и с севера с целью освобождения города от осады, встретятся здесь со всеми силами германских армий и будут ими раздавлены и рассеяны. Даже всех гигантских сил, беспрерывно прибывающих из Германии, по мнению нашего автора, недостаточно, чтобы разрешить одновременно все военные задачи, предстоящие немцам. Желание привести быстро их все к концу должно вести к рассеянию войск, связанному со всевозможными опасностями, и это зло является еще значительнее ввиду того, что далекие переходы в суровое зимнее время ослабляют и изнуряют людей. Эта статья далее предостерегает от отдаленных военных действий вроде движений на Гавр и Лион и рекомендует устройство укрепленных лагерей на известном расстоянии от Парижа, а также разрушение железных дорог вне окружности этих лагерей, так чтобы еще незанятые нами части Франции на окраинах сообщались между собою только морем.

Необходимость отказаться от дальнейшего движения вперед и необходимость сосредоточения немецких сил указываются также в «National-Zeitung» в одной из статей, совпадающей еще более, чем приведенная выше, с мыслями, которые можно услышать в Версале. В ней (в № от 31 декабря), между прочим, говорится: «Очищение Дижона и отступление от Тура, ворот которого, как известно, уже достиг отряд десятого корпуса, быть может, дают указание на те намерения, которые можно считать определяющими дальнейший ход войны с немецкой стороны. Пожалуй, можно ожидать, что Франция после взятия Парижа откажется от сопротивления и подчинится германским условиям мира. Но нельзя на это рассчитывать с уверенностью, и поэтому необходимо иметь в виду и противоположный исход. Во всяком случае, тотчас же после падения Парижа не может явиться правительство, признанное всеми и поддерживаемое национальным представительством, с которым могли бы быть начаты переговоры о мире с достаточными ручательствами за его прочность. Если война будет продолжаться, то ее целью не может быть полное покорение такой обширной страны, как Франция. Пусть даже наши войска, как и до сих пор, всюду будут выходить победителями и будут уничтожать неприятельские силы – этого еще недостаточно. Дело будет еще заключаться в том, чтобы во всех завоеванных областях ввести новое гражданское управление и подчинить ему жителей. Уже в полосе между Ла-Маншем и Луарой наших войск едва доставало на то, чтобы повсюду поддерживать пути сообщения в полной безопасности, иметь надлежащий присмотр за местной администрацией в каждом городе и в каждой деревне, предупреждать изменнические нападения и собирать повсюду подати и неразлучные с войною повинности и контрибуции. Несоразмерное распространение этой сети не только превзойдет наши военные силы, как бы высоко мы ни ценили их, – мы не найдем в своем отечестве количество сил гражданского управления, достаточное для этой задачи. Поэтому, если мир не будет заключен в самом близком будущем, цель наших военных действий вполне ясна и может быть резко ограничена. Они должны иметь в виду некоторую определенную часть французской территории и занять ее так крепко, чтобы она была в наших руках и могла быть удержана нами в течение желательного для нас периода времени. Этой частью должны быть столица и лучшие провинции Франции с самым энергичным и воинственным населением. На ней, без сомнения, должны будут лежать все тягости и все издержки войны до тех пор, пока во всей стране не образуется мирная партия, достаточно сильная, чтобы вынудить к исполнению ее воли временных представителей власти. Занятая, таким образом, область должна иметь такие границы, чтобы военная защита их была незатруднительна. За пределами этой линии могут, конечно, происходить наступления с теми или другими целями, указываемыми минутой, но заранее не должно быть намерения переходить за эту линию на продолжительное время. А в тех областях, которые нужны Германии для обеспечения ее границ, должно в это время происходить слияние их с новым отечеством, не ожидая заключения мира».

Пятница, 6-го января. До вчерашнего дня холод был значителен; кажется, он доходил от 9 до 10 градусов ниже нуля. К нему присоединился еще туман, который в среду был особенно густ. Шеф почти всю неделю был нездоров. Только вчера и потом сегодня выезжал он в обеденное время на несколько минут. Гацфельд и Болен также хворают. И у меня слабость и нерасположение к работе начинают проходить только сегодня, быть может, вследствие достаточного сна в продолжение двух ночей, а быть может, и вследствие лучшей погоды. Туман, сегодня превратившийся в иней и покрывший ветви деревьев сверкающими кристаллами, уступил место прекрасной погоде и собирается даже исчезнуть над лесными холмами, лежащими между нами и Парижем. Итак, мы начинаем новую жизнь, так же, как и наши пушки, которые вследствие неясности горизонта в последние дни работали мало, а сегодня стреляют гораздо усерднее.

Прежде всего следует занести в дневник несколько заметок, которые опущены. В этом промежутке времени сюда прибыли член рейхстага Вагнер для работ в нашей канцелярии и барон Ф. Гольштейн, секретарь посольства, если я не ошибаюсь.

Между статьями, которые я отправил в последние шесть дней, находилась одна, которая рассматривала меры относительно возможности отвлечь от целей и потребностей немецкой промышленности значительное количество железнодорожных вагонов, чтобы доставить провиант к тому времени, когда голодный Париж наконец сдастся. Я назвал подобный проект вполне гуманным, но непрактичным и неполитичным, так как парижане, узнав, что мы со своей стороны заботимся о том времени, когда у них выйдет все до последней хлебной корки, вследствие того еще более продлят осаду. Не нам следует создавать магазины и изыскивать перевозочные средства для провианта, чтобы избавить парижан от опасности голодной смерти, а, напротив, парижанам следует избегать таких последствий своевременной капитуляции города.

Вчера я перевел для короля на немецкий язык два английских акта о потоплении английских кораблей с углем у Руана, которое было сочтено необходимым нашими войсками. Сегодня рано телеграфировал в Лондон сообщение главного штаба, что бомбардировка, которая уже три дня как направлена на форты восточной стороны, а со вчерашнего дня и на форты южной, идет весьма успешно и что потеря, испытанная нами при этом, незначительна. Вчера я был опять у офицеров сорок шестого полка, квартирующих на ферме Борегар и устроившихся очень комфортабельно благодаря мебели, привезенной из Буживаля. Сегодня в свободное время, после трех часов, вместе с Вагнером, который устроился неподалеку от нас, на углу rue de Provence и бульвара de la Reine, в нижнем этаже у какого-то француза среди множества картин, я посетил уже давно избранный мною наблюдательный пункт в Вилль-д’Аврэ, откуда мы смотрели на бомбардировку. Кажется, в Париже горит в двух местах, потому что поднимаются густые облака дыма.

Вечером читал депеши и проекты. Для доставления провианта в Париж принято в расчет две тысячи восемьсот вагонов немецких железных дорог; по этому поводу шеф энергически заметил, что это вредно в политическом отношении, то есть сознание парижских властей, что им предстоит воспользоваться готовыми запасами, когда у них уже все будет исчерпано, заставит их медлить со сдачей города.

Боншоз по желанию папы написал письмо королю Вильгельму, в котором высказывает желание мира, но мира «почетного», то есть без уступки территории, то есть такого мира, какой мы могли получить три месяца назад от Фавра, если бы шеф не предпочел ему «выгодного» мира. Принц Наполеон явится для посредничества в Версаль. Он весьма остроумный и любезный человек, но не пользуется во Франции большим уважением.

На лондонской конференции по вопросу о Черном море мы будем по возможности поддерживать притязание России.

Суббота, 7-го января. Теперь, уже в течение нескольких дней, наш дом охраняется стражей из числа светло-зеленых стрелков ландвера, уже пожилых людей с длинными бородами. Они, должно быть, превосходные стрелки. По побуждению Г., который предполагает, что в доме Одилона Барро в Буживале можно найти интересные политические документы, Бухер и я в это утро ездили туда в коляске. Погода была пасмурная и холодная. Туман опускался с неба. Сперва мы посетили Г. в Борегаре, чтобы узнать от него, где находится вилла Барро. Потом мы отправились дальше мимо различных укреплений: стен с бойницами, полуразрушенных сельских домов, заколоченной сельской школы и т. п., и спустились ниже Ласель-Сен-Клу, к тому месту, где широко раскинулся Буживаль с своей старинной прекрасной церковью. Проезжая через городок, можно было видеть только солдат, но и за окнами домов вовсе не видно было простых граждан, так как население вследствие последней или предпоследней вылазки вынуждено было удалиться. В средине городка, где на небольшой площади перекрещиваются две улицы и где находилась прусская стража, мы вышли из экипажа и отыскали помощника фельдфебеля, который приказал одному из солдат проводить нас. Прежде всего мы отправились мимо опустошенной аптеки, около которой стража охраняла вход в огромный погреб, открытый здесь несколько недель назад, и направились к огромной баррикаде, запирающей выход улицы к Сене. Она состоит из бочек и кадок, наполненных землей и камнями, а также из разного домашнего скарба. Затем мы отыскивали на узкой улице, выходящей к Мальмезону, тот дом, который был настоящей целью нашего путешествия. В этой улице было множество баррикад со рвами, так же как и в боковой улице, которая почти на средине первой поворачивает влево и выходит к реке. Даже и дома, все не обитаемые и отчасти поврежденные гранатами, были приспособлены для защиты. В них мало встречалось мебели. Мы обошли первые баррикады улицы, пройдя по доске, положенной из окна соседнего дома с левой стороны к двери другого, противоположного, над баррикадным рвом. Второе земляное укрепление мы обошли таким же путем. Там, где улица ведет к реке по мостовой, камни которой были вырваны, мы увидали третью систему заграждений и рвов, неоднократно описанную корреспондентами немецких и иностранных газет, так называемую музыкальную баррикаду, в состав которой входят не менее шести фортепиано. Но исследовать ее ближе не дозволялось. Вообще мы не должны были выглядывать перед галлами по направлению к Мон-Валерьяну, потому что они всегда готовы послать полдюжины гранат. Я увидал, наконец, через три или четыре дома маленький зеленый балкон, который по указанию Г. был отличительным знаком дома Барро. Но спереди мы не могли подойти к нему, потому что поставленная здесь стража никого не пропускала. Таким образом, мы должны были стараться проникнуть с задней стороны дома. Нам помогла в этом отношении узкая тропинка между домами и садами. В садах, расположенных сзади домов, стояла и лежала всевозможная мебель и между ней – испорченное кресло, обитое красным плюшем, размякшее от снега и дождя и обладавшее теперь лишь одною ногою. Здесь кругом были навалены книги и бумаги. После того как мы входили во многие дома, где везде царствовало полное опустошение, мы наконец нашли то, что мы искали. Дорожка через неглубокую канаву привела нас в оранжерею, а оттуда в библиотеку, состоявшую из двух комнат. В ней могло быть до двух тысяч томов, большая часть которых лежала на полках беспорядочными массами, что, быть может, было делом подвижной гвардии и вольных стрелков, которые до парижской осады опустошали окрестности города. Многое из находившегося там было разорвано или затоптано. При ближайшем исследовании мы нашли, что это была хорошо составленная библиотека; именно она содержала в себе исторические, политические и беллетристические произведения и несколько английских книг, но в ней не было того, о чем говорил Г.

Вернувшись на rue de Provence, я написал по указанию шефа две статьи. Между ними одна касалась заявления «Kreuz-Zeitung», представляющего запоздалое утешение по поводу прерванной бомбардировки.

Вечером министр опять обедал с нами. Слышно, что укрепление Рокруа досталось нам в руки и что саксонский министр фон Фабрице будет сделан генерал-губернатором обширной области, состоящей из шести департаментов. За чаем упоминалось о том, что обстреливание Парижа или, лучше сказать, его фортов началось и с северной стороны и приносит хорошие результаты. В Вожираре и Гренелле уже начались пожары, откуда, быть может, и поднимался дым, который мы вчера видели с холмов между Вилль-д’Аврэ и Севром. Кейделль полагает, что я должен был сообщить это шефу. В три четверти одиннадцатого я поднимаюсь к нему. Он поблагодарил, но спросил при этом: «Который час?»

– Скоро одиннадцать, ваше сиятельство, – ответил я.

– Скажите Кейделлю, – сказал он, – чтобы он приготовил записку для короля, о которой я говорил с ним.

Воскресенье, 8-го января . Утром послал телеграмму о победе при Baндоме и об успешном ходе бомбардировки и приготовил для «Монитера» указание на лживую хвастливость, с которою Федэрб второй раз приписывает себе победу над нашими войсками, тогда как он вновь вынужден был отступить. Шеф уже несколько дней как отпускает себе бороду. Дельбрюк припомнил за завтраком, что он в 1853 году был в Америке и доезжал до Арканзаса. После обеда у шефа был князь Гогенлоэ, чтобы сообщить ему сведения о ходе и успехах бомбардировки. Все это последствия жалоб.

После обеда читал в газете «France» известия о санитарном состоянии Парижа и послал выписку в «Moniteur». По этим известиям, число смертных случаев за неделю, 11–17 декабря, доходило до громадной цифры 2728. Именно оспа и тиф уносят много жертв. В лазаретах распространяется госпитальная горячка. Врачи жалуются на дурное влияние алкоголизма на больных, превращающего легкие раны в тяжелые и сильно возрастающего среди парижских солдат. Сообщение заканчивается следующими словами:

«В этом случае, так же как много раз прежде, мы замечаем, как порок пьянства в самом своем грозном виде (ivrognerie crapuleuse) делает успехи в Париже; для врачей и для нас нет надобности в дневных приказах, подписанных Трошю и Клеманом Тома, чтобы констатировать его и скорбеть о нем. Да, и мы говорили это громко, наше лицо покрывается краской стыда, когда мы видим ежедневно людей, которым отечество вверило свою защиту, унижающими и позорящими себя отвратительными возлияниями. Можно ли поэтому удивляться всем несчастным случаям неосторожного обращения с огнестрельным оружием, всем этим беспорядкам, этой разнузданности, этим насилиям, бесчисленным грабежам и опустошениям, о которых каждый день нам сообщают официальные газеты, – и в такое время, когда отечество в смертельном горе, когда враждебная судьба в нашей несчастной стране громоздит поражение на поражение и усиленными ударами карает нас без отдыха и пощады! Право, слишком легкомысленны те, которые имеют наивность верить, что эта ужасная война должна неизбежно преобразовать наши нравы и сделать нас новыми людьми».

За обедом шеф рассказывал опять о годах своей юности и притом о самых ранних своих воспоминаниях, одно из которых было связано с пожаром берлинского театра:

«Мне было тогда около трех лет; родители мои жили у Жандармского рынка на Mohrenstrasze, против Hôtel de Brandenbourg, в угольном доме, на 2-м этаже. Что касается самого пожара, то я не знаю – видел ли я его. Но я знаю, что я был тогда человек себе на уме, – может быть, потому, что мне об этом потом часто рассказывали, – именно перед окнами был устроен приступок, на котором стояли стулья и рабочий столик моей матери. И я влез туда, когда горело, и приложил руку к стеклу, но сейчас же ее отдернул, потому что было горячо. После того я перешел к окну направо и сделал то же самое. Помню еще, как я раз убежал, потому что мой старший брат дурно со мной обошелся. Я дошел до самых Unter den Linden, но здесь меня поймали. По-настоящему меня за это следовало наказать, но за меня кто-то заступился».

Потом он говорил о том, что он в возрасте от 6-ти до 12-ти лет находился в Берлине в пламаннском институте, воспитательном заведении, основанном по принципам Песталоцци и Яна; но о времени, проведенном там, он вспоминал неохотно. Там царствовало какое-то искусственное спартанство. Никогда он даже досыта не наедался, за исключением тех случаев, когда его выпрашивали отпустить домой. «В институте всегда подавалось упругое мясо, нельзя сказать, чтобы жесткое, но зубы никак не могли с ним справиться. А морковь… сырую я ел ее с большим удовольствием, но вареную с твердым картофелем четырехугольными кусочками…»

Затем разговор опять перешел в область кулинарных наслаждений, и шеф главным образом касался различного рода рыб. Он с удовольствием вспоминал о свежей миноге и отзывался с большим одобрением о сиге и эльбской лососи, которую он ставил «в средине между остзейской и рейнской лососью; последняя, – говорил он, – слишком жирна для меня». Потом он перешел к обедам банкиров, «у которых вещь не признается хорошей, если она недорого стоит, например, карпы, стоящие в Берлине довольно дешево. Даже судак у них ценится выше, потому что он трудно поддается перевозке. Но я судака не очень люблю, так же как не могу свыкнуться с угрями, с их мягким мясом. Напротив, померанские лососи (марены) я готов есть хоть всякий день. Я, пожалуй, люблю их больше форелей, из которых я ем с удовольствием только средние, полуфунтовые. Большие, какие обыкновенно подают за обедами во Франкфурте и большей частью получают из Вольфсбруннена, в Гейдельберге, похвалить нельзя. Но они довольно дороги, и там иначе и быть не может».

Разговор коснулся далее парижской Триумфальной арки, которую сравнивали с Бранденбургскими воротами. По поводу последних шеф заметил:

«Они в своем роде очень хороши. Но я советовал, чтобы место около них было совершенно свободно, чтобы сторожки были уничтожены. Тогда они казались бы значительнее, чем теперь, когда они стеснены и даже отчасти закрыты».

За сигарой, поговорив перед этим о своих журнальных работах, он сказал Вагнеру следующее: «Я помню, моя первая газетная статья была об охоте. Тогда я был еще необузданным юнкером. Кто-то написал ядовитую статью об охоте с гончими, моя охотничья кровь возгорелась, я сел и написал возражение, которое отправил редактору Альтфатеру. Но без всякого успеха. Тот ответил мне очень вежливо, объяснив, что моя статья не подходит ему, что он ее принять не может. Я был ужасно возмущен тем, что всякий имеет право нападать на охотников, а возражать ему оказывается делом очень трудным. Однако тогда так делалось».

Вечером отправил для английской прессы и для «Монитера» следующую статью из газеты «Français».

«С различных сторон нам сообщают серьезные факты, бросающие тень на некоторые батальоны мобилизованной национальной гвардии, номера которых всегда могут быть переданы нами в распоряжение генерала Клемана Тома. Эти батальоны в Монруже и Аркейле позволили себе опустошать частные здания, разбивать стекла в окнах, грабить погреба и без всякой нужды жечь дорогую мебель. Так, в Монруже было предано огню собрание весьма редких гравюр. Факты подобного рода требуют серьезного вмешательства. Повсюду в окрестностях Парижа прибиты прокламации генерала Трошю от 26-го сентября, касающиеся введения военных судов. Эта угроза репрессивных мер ввиду таких грабежей и такого своеволия не должна оставаться втуне». Статья заканчивается требованием исследования этих случаев и подкрепляет это требование тем обстоятельством, что 16-го декабря солдаты одного из батальонов национальной гвардии, стоявшие до тех пор в Аркейле, при своем возвращении в Париж распродали окрестным торговцам множество вещей – плоды их грабежей на месте своей стоянки. Эти последние состояли преимущественно из медной кухонной посуды. Будет полезно, если в Версале и его окрестностях, так же как и в Англии, будут знать об этом для того, чтобы после заключения мира эти бесчинства не приписали нашим солдатам».

Точно так же в «Монитере» появилось извещение одного торнского санитара, который вопреки постановлению Женевской конвенции был взят в плен и подвергся в Лилле оскорблениям и даже угрозам смерти. Затем была послана телеграмма в Берлин для того, чтобы наша пресса провела в публику намек на то, что, по слухам, выборы в рейхстаг должны произойти еще в течение настоящего месяца.

Оправдание люксембургского правительства против жалоб, заявленных с нашей стороны за нарушение им нейтралитета, нельзя считать удовлетворительным. Из него выясняется лишь факт, что это правительство не в силах защищать само свой нейтралитет. Ему вместе с представлением новых доказательств наших жалоб сделано еще одно предостережение. Если же это ни к чему не приведет, тогда мы будем вынуждены занять нашими войсками великое герцогство.

Понедельник, 9-го января. Погода холодная и пасмурная; падает много снегу. Как с нашей стороны, так и с неприятельской, много стреляют, и ночью наш огонь был очень силен. Из Лондона сообщают, что принц Наполеон занят теперь планом подписания собственною властью удобного для нас мирного договора; вслед за тем должно произойти созвание сената и законодательного корпуса, которым будет предложен мирный трактат, а также и решение относительно будущей формы правления и будущей династии. Винуа и Дюкро поддерживают этот план. С другой стороны, возбуждение господствует и среди орлеанистов, которые стараются привлечь на свою сторону Тьера.

После обеда я отправил телеграмму о дальнейшем успешном продолжении бомбардировки. Когда я представил ее шефу, он вычеркнул те места, в которых шла речь о том, что наши гранаты падали в Люксембургский сад. Он нашел эти места «неполитичными».

Газеты сообщают следующую забавную историю, которая из частного письма одного немецкого офицера попала в «Leipziger Tageblatt». «Однажды флигель-адъютант граф Лендорф посетил полковника фон Штранца на аванпостах в Вилль-д’Аврэ перед Парижем. На вопрос графа, как он поживает, полковник отвечал:

«Очень хорошо, я только что встал из-за обеда, за которым съел шестьдесят седьмое жаркое из баранины».

Граф засмеялся и через несколько времени уехал оттуда. Через несколько дней к полковнику явился жандарм и передал следующее приказание:

«Так как его сиятельство господин союзный канцлер граф Бисмарк получил сведение, что господин полковник фон Штранц дошел сегодня до шестьдесят восьмого жаркого из баранины, то он присылает ему две пары уток для перемены в составе обедов».

Этот анекдот имеет то преимущество перед многими другими, встречаемыми в печати, что в существенном он совершенно справедлив. Только жандарм явился не на следующий день. Лендорф был за несколько дней перед рождественскими праздниками у нас и обедал.

За стол шеф явился, как всегда, выбритым. Прежде всего он говорил о том, что граф Билль Бисмарк получил Железный крест, причем он полагал, что было бы лучше, если бы его дали старшему его сыну, раненному во время кавалерийской атаки под Марс-ла-Туром.

«Это случай, – заметил он. – Другие, не будучи ранены, могут быть так же храбры. Но раненые все как бы уравниваются между собою. Я припоминаю, когда я еще был молодым человеком, в Берлине показывался всюду некто господин фон Р., у которого был этот крест. Я полагал, что он совершил какие-нибудь чудеса, но потом узнал, что он племянник министра и состоял при главном штабе на посылках».

Дельбрюк припомнил об этом господине и рассказал, что он потом был замешан в следствии о противозаконных векселях и перерезал себе горло.

– В Гёттингене, – продолжал шеф, – я однажды назвал одного студента дураком. Когда он вследствие этого прислал мне вызов, я сказал, что вовсе не желал его оскорбить и думал только высказать мое убеждение.

Когда подали фазанов с кислой капустой, кто-то заметил, что министр давно уже не был на охоте, между тем как леса перед Парижем полны дичью.

– Да, – продолжал он, – мне все что-нибудь мешало. В последний раз в Феррьере короля уже не было, а он сделал запрещение стрелять там, то есть в парке. Мы также не ходили в парк, да если бы и пошли, не много бы настреляли, потому что патроны или ружья не подходили».

Гольштейн, кажущийся необыкновенно любезным и в то же время трудолюбивым и услужливым человеком, заметил по этому поводу:

– И другие также говорят об этом, ваше сиятельство. Вам было известно приказание его величества, и вы, разумеется, пожелали его уважить. Но вы бы могли отправиться гулять, и там, к несчастью, на вас могли бы напасть три-четыре фазана, которых вам бы пришлось убить, защищая собственную жизнь».

Французский Ротшильд дал повод разговору перейти к немецкому, о котором шеф рассказал забавную историю из своих наблюдений. Наконец, разговор коснулся изящной литературы. Говорили о «Загадочных натурах» Шпильгагена, которые канцлер читал и о которых отзывался довольно благоприятно, заметив, однако, что два раза он их прочесть бы никак не мог; для этого нельзя уже найти время. Впрочем, часто бывает, что весьма занятые министры берут в руки книгу и проводят за нею часа два прежде, чем опять возьмутся за свои бумаги. Коснулись также романа Фрейтага «Soll und Haben» и отзывались с похвалой об изображении бала с молоденькими девушками, между тем как героев его находили слишком ходульными. Кто-то сказал, что они не имеют ни малейшего признака страсти, а другой прибавил: никакой души. Абекен, который деятельно вмешивался в разговор, сделал замечание, что он не может два раза читать подобные вещи, и из большей части новых писателей можно выбрать только разве одну хорошую книгу.

– Ну, – возразил шеф, – и из сочинений Гёте я готов подарить вам три четверти. Зато с остальными, с семью или восемью томами из сорока я желал бы на некоторое время очутиться на каком-нибудь пустынном острове.

Под конец вспомнили о Франце Рейтере.

– Да, – сказал министр, – его рассказы из времени нашествия французов весьма хороши, но какой же это роман?

Кто-то назвал «Stromtie».

«Гм, – проговорил канцлер, – это, во всяком случае, роман. Многое здесь хорошо, многое порядочно, но сельское население изображено здесь таким, каково оно есть».

Вечером я перевел для короля длинную статью из «Times», распространявшуюся о положении дел в Париже. Позднее, за чаем, Кейделль говорил живо и умно о некоторых качествах канцлера, которые заставляют вспоминать об Ахиллесе, напоминая его замечательную юность, легко воспламеняющийся темперамент, нередко выступающую на свет мировую скорбь, его наклонность удаляться от государственных дел и о его постоянных и победоносных делах. Не была забыта и Троя, и было упомянуто об Агамемноне, пастыре народов.

После одиннадцати часов я опять был призван к шефу и составил телеграмму о дальнейших результатах обстреливания.

Вторник, 10-го января. Холод умеренный. Воздух наполнен влажностью, так что вдаль видеть ничего нельзя. Небо и земля полны снега. Только от времени до времени слышатся выстрелы с наших батарей или с фортов. Граф Билль Бисмарк у нас, а в час приехал генерал Мантейфель. Они отправляются в армию, которая должна оперировать на юго-востоке против Бурбаки и которою будет командовать Мантейфель. После обеда я дважды телеграфировал в Лондон об отступлении Шанзи на Леманс с потерей тысячи человек пленными, и о геройском сопротивлении Вердера против превосходящих сил французов, напавших на него при Виллерсекселе с целью пробиться до Бельфора.

За столом сперва говорили о бомбардировке, и шеф предполагал, что большая часть фортов Парижа, за исключением Мон-Валерьяна, не имеют большого значения, разве они немного важнее траншей в Дюппеле. Действительно, рвы, как кажется, небольшой глубины. Одинаковым образом и вал был прежде довольно слаб. Затем речь перешла на Международную лигу мира и ее связь с социал-демократией, так как главою ее для Германии избран Карл Маркс в Лондоне. Бухер назвал его сильным умом с хорошим научным образованием и настоящим вождем международного союза рабочих. Шеф выразился по отношению к Лиге мира, что стремления ее довольно подозрительны и конечною ее целью предполагают нечто вовсе отличное от мира. В них должен скрываться коммунизм.

Затем разговор обратился на графа Билля Бисмарка, и шеф заметил: «Он очень толст и издали выглядит старым штаб-офицером». Упоминали о том счастливом обстоятельстве, что он назначен сопровождать Мантейфеля. Правда, для них обоих это было только временное положение, но зато оно доставляло им случай хорошо ознакомиться с войною.

– Да, – заметил шеф, – он узнает довольно для своих лет. Для нашего брата в восемнадцать лет это было бы невозможно. Мне пришлось бы родиться в 1795 году, чтобы видеть 1813 год. Вообще с самой битвы при (неясное имя; кажется, речь идет о стычке в гугенотскую войну) ни один из моих предков не оставлял своей шпаги в ножнах, когда происходила война с Францией. Так же поступали и мой отец, и его три брата. Мой дед сражался при Розбахе, мой прадед сражался против Людовика XIV, а его отец против того же Людовика в маленьких войнах на Рейне, в 1672 и 1673 годах. Еще раньше того многие из нас дрались в Тридцатилетней войне на стороне императора, некоторые, впрочем, вместе со шведами. Наконец, был и такой, который находился среди немцев, нанятых гугенотами. Один из них (в Шенгаузене есть его портрет) был оригинальный человек. У меня сохранилось его письмо к зятю, в котором говорится: «Бочка рейнвейна стоила мне самому восемьдесят рейхсталеров. Если мой любезный зять находит это слишком дорогим, то я в том случае, если Господь дарует мне жизнь, выпью эту бочку сам потом». «Если мой любезный зять полагает то-то и то-то, если Бог продлит мне жизнь, я с ним разделаюсь по-своему». А в другом месте: «Я истратил двенадцать тысяч рейхсталеров на мой полк и надеюсь, если Бог продлит мне век, с течением времени опять извлечь их посредством хозяйственной экономии». Этим он хотел сказать, что тогда выдавали жалованье на отпускных и вообще на не находящихся налицо. Да, полковой командир был в те времена в ином положении, чем теперь.

Кто-то заметил, что и позднее происходило то же самое, т. е. до тех пор, пока полки вербовались полковниками или же оплачивались и обмундировывались и прямо поступали в наем к государю, и что нечто подобное могло бы быть и теперь. Шеф ответил:

– Да, мы видим это в России, например, у больших кавалерийских полков в южных губерниях, которые нередко заключают в себе до шестнадцати эскадронов. Там бывали и теперь еще бывают особые доходы. Один немец рассказывал мне, что, когда пришел полк – это было в Курске или Воронеже, местностях очень богатых, – крестьяне привезли воз с соломой и с сеном и просили, как милости, принять их от них.

– Я не понимал, чего они от меня хотят, – рассказывал он, – и велел им оставить меня в покое и продолжать свой путь. Но они просили меня быть к ним снисходительным: больше они дать не могут, потому что сами бедные люди. Наконец мне это надоело, и когда они сделались назойливее, стали на колени и начали меня упрашивать оставить у себя привезенное ими, я выгнал их вон. Но когда явились другие с возами, наполненными пшеницей и овсом, я принял их и взял от них так же, как брали другие; а когда первые вернулись с большим количеством сена, я сказал им, что они меня не поняли, что и прежде привезенного было достаточно, так что излишек они могут взять с собою. Таким образом, я сберегал себе, получая деньги за овес и сено от правительства, ежегодно около двадцати тысяч рублей.

«Он рассказывал это совершенно открыто и без всякого стеснения в одном петербургском салоне, и только один я этому удивлялся».

«Но что же он мог сделать для крестьян?» – спросил Дельбрюк.

– Он ничего не мог сделать, – отвечал шеф, – но он мог бы разорить их другим путем, если бы только позволил солдатам их эксплуатировать.

Разговор опять вернулся к Мантейфелю, и при этом припомнили, что он при Меце сломал себе ногу и во время сражения приказывал носить себя. Кто-то из нас заметил, что мы об этом ничего не знали, и отсюда видно, как мы недостаточно знакомы с главными событиями войны.

– Я знаю, – рассказывал шеф в дальнейшем разговоре, – как я с ним (имя нельзя было расслышать) находился однажды перед папертью церкви в Бекштейне. Тогда прибыл король, и я предложил приветствовать его наподобие трех ведьм в Макбете: «Приветствуем тебя, тан Лауенбурга, приветствуем тебя, тан Киля, приветствуем тебя, тан Шлезвига!» Это происходило в то время, когда я заключил гаштейнский договор с Бломом. Тогда я в последний раз в моей жизни играл в «Quinze». Хотя я более уже не играю, но этот раз я играл так легкомысленно, что все присутствующие не могли надивиться. Но я знал, чего я хочу. Блом слыхал, что люди лучше всего распознаются при игре в Quinze и хотел это испытать. Я подумал: погоди же, ты меня узнаешь! Я проиграл тогда двести талеров, которые, таким образом, подарил на службе его величества и мог бы поставить их на счет. Но я ввел Блома в заблуждение. Он принял меня за человека отважного и сделал уступку.

Разговор обратился затем к Берлину; кто-то заметил, что он с каждым годом все более и более становится столичным городом, между прочим, и в образе мыслей, и в чувствах и что это до известной степени действует на представителей города.

– В эти последние пять лет они очень изменились, – сказал Дельбрюк.

– Это справедливо, – возразил шеф. – Не то было в 1862 году, когда я впервые должен был иметь дело с этими господами; если бы только они знали, какую степень презрения возбудили во мне, они никогда не были бы потом со мною в хороших отношениях.

Речь перешла на евреев, и министр пожелал узнать, почему имя Мейер так часто встречается у них.

«Это имя немецкого происхождения и в Вестфалии означает «земледелец», а евреи прежде никогда не владели землей».

– Прошу извинения, ваше сиятельство, – возразил я, – это имя еврейского происхождения. Оно уже встречается в Ветхом Завете и в Талмуде и значит, собственно, Мейр, находящийся в связи с блеском, светом, так что оно значит «освещенный», «блестящий», «испускающий лучи».

«Вот и имя Кон очень обыкновенно между ними, – спросил потом шеф, – что может оно значить?

Я ответил, что оно означает «священник» и прежде писалось Коген; из Когена образовалось Кон, Кун, Коган, Кан, а Кон и Кан иногда превращаются теперь в Ган». Последнее замечание вызвало смех.

– Да, – продолжал министр, – я того мнения, что они могли бы улучшиться путем скрещивания. Результаты этого вовсе не дурны. Он назвал несколько дворянских домов и прибавил: «Все это очень умные и милые люди». Потом он закончил следующим размышлением, выпустив среднюю посылку, которая, вероятно, указывала на случай браков знатных христианок, дочерей немецких баронов, с богатыми или даровитыми евреями. «Впрочем, гораздо лучше обратное, когда христианин немецкой крови женится на еврейке. Деньги точно также приходят в обращение, и получается недурная раса. Я не знаю, что я мог бы в этом отношении посоветовать моим сыновьям».

Весь вечер работал. Румыны находятся, по-видимому, в большом затруднении, но державы не помогут им. Англия и Австрия по меньшей мере равнодушны к ним; Порта не убеждена, что соединенные княжества не принесут ей вреда; Франция стоит вне вопроса; император Александр относится доброжелательно к князю Карлу, но все-таки не вмешается в его дела. От Германии, не имеющей никаких жизненных интересов в Румынии, также нельзя ожидать какого-либо шага в этом направлении. Поэтому, если князь не сумеет сам выйти из затруднения, он хорошо сделает, если откажется от престола, не дожидаясь того, чтобы его вынудили к этому. По-видимому, Бейст тою депешею, которою он отвечал на указание о предстоящем соединении немецкого юга с севером, вступил в новый фазис своих политических воззрений, и весьма возможно, что при нем разовьется и укрепится благоприятное отношение между обеими вновь образовавшимися державами – Германией и Австро-Венгрией.

Шеф в половине одиннадцатого сошел вниз к чаю, за которым присутствовал и граф Билль Бисмарк. Абекен вернулся от двора и привез известие, что крепость Перон с гарнизоном в три тысячи человек капитулировала. Шеф, рассматривавший в это время «Illustrirte-Zeitung», вздохнул и проговорил:

– Опять три тысячи человек! Если бы по крайней мере можно было коменданта утопить в Сене ввиду того, что он нарушил свое честное слово.

Это дает толчок к разговору о множестве пленных в Германии, и Гольштейн думает, что было бы весьма полезно отдать их внаем Струсбергу для постройки железных дорог.

– Лучше было бы, – говорит шеф, – если бы русский император согласился поселить их в виде военных колоний за Кавказом. Говорят, это прекрасные страны. Для нас такие массы пленных составят серьезное затруднение после мира. Пожалуй, только у них в этом случае будет армия, уже успевшая отдохнуть; пожалуй, только и возможно будет отдать их Наполеону. Ему нужны двести тысяч преторианцев, если он захочет держаться.

– Разве он действительно думает вернуться к управлению? – спрашивает Гольштейн.

– И очень, – возражает шеф, – как нельзя более, в самой невероятной степени. Он думает об этом дни и ночи, и особа, находящаяся в Англии, так же.

Под конец рассказывают историю, случившуюся в Шпандау, где люди, принадлежащие к английскому посольству, перед тем местом, где находятся французские пленные, оказали неповиновение и даже насилие, что привело к неприятным для них последствиям.

Среда, 11-го января . Погода менее туманная. Холод умеренный. Ночью происходила сильная пальба. Утром и большую часть дня слышался сильнейший рев тяжелых орудий с нашей стороны, кажется, из новых батарей, из которых одна находится между Сен-Клу и Медоном. Несколько раз я насчитывал в течение одной минуты до двадцати выстрелов. Впрочем, в это число могло входить и эхо. Министр встал задолго до девяти часов. Утром были отправлены телеграммы об обстреливании Парижа и сражении при Лемансе и написаны две статьи, в одной из которых заключалась защита Бейста против упрека, будто он играет в двойную игру, поднятого газетой «Vaterland» в Вене вследствие сравнения его депеши к Вимпфену со статьями официозных газет, враждебных Пруссии. Ходят слухи, что Клеман Дювернуа, прежний министр Наполеона, прибудет сюда, чтобы вести переговоры о мире от имени императрицы. Эта последняя согласна в принципе на уступку областей в требуемых нами границах, на уплату военных издержек и на оккупацию известных частей Франции нашими войсками до времени уплаты этих издержек и обещает не входить в переговоры о мире ни с какою другою державою, кроме Германии. Дювернуа полагает, что, хотя она не популярна, однако может выказать энергию и, как законная правительница, заслуживает большого уважения и представляет большую для нас обеспеченность, чем какое-нибудь лицо, выбранное представительством страны и зависящее от него. Примут ли его, если оно явится? Быть может, для того чтобы правители Парижа и Бордо узнали об этом и с своей стороны решились на уступки. После трех часов я с нашего обсервационного пункта на крыше дачи, между Севром и Вилль-д’Аврэ, наблюдал за бомбардировкой. Оттуда ясно видны отблески выстрелов французских батарей на железнодорожном мосту. Домой вернулся по лесной тропинке, которая ведет сперва налево от долины Вилль-д’Аврэ и доводит до замерзшего пруда. Недалеко от последнего, где она опять спускается под гору, выпрыгнули из своего снегового логовища пять серн.

Во время обеда, как это теперь у нас в обычае, говорили преимущественно о бомбардировке и вспоминали при этом, что в Париже – пожар. Шеф сказал, когда кто-то ему заметил, что ясно видны густые столбы дыма: «Этого еще недостаточно. Пускай сперва здесь запахнет. Во время пожара Гамбурга запах был на пять миль кругом».

Затем шла речь об оппозиции патриотов в баварской палате против Версальского договора, и канцлер высказал:

«Мне хотелось бы быть там и говорить с ними. По всем вероятиям, они сбились с пути и не могут теперь двинуться ни взад ни вперед. Я бы их вывел на настоящую дорогу, но я теперь и здесь нужен».

Затем пошла речь о различных приключениях на охоте и между прочим об одном случае, когда Гольштейн, будучи в России, необдуманным выстрелом с девяноста шагов испугал медведя, с которым шеф обменивался взглядами на расстоянии двадцати шагов. «Тем не менее, – продолжал он, – я еще нашел возможность так больно ранить медведя остроконечной пулей, что его вскоре нашли мертвым на небольшом расстоянии от этого места».

Четверг, 12-го января. Рано утром, около семи часов, я ездил с Вольманном и Мак-Лином в Вилль-д’Аврэ, но мы ничего не видали по причине тумана. Теперь у нас восемь градусов холода. Около полудня прояснило, и опять пошла сильная канонада.

За столом разговор касался действия наших осадных орудий против города. Когда при этом заметили, что французы жалуются, будто мы целим в их госпитали, шеф сказал: «С намерением это, конечно, не делается. У них лазареты в Пантеоне и на Вилль-де-Грас, поэтому случайно туда может залететь одно или два ядра. Гм… Пантеон – Пандемониум». – Абекен слышал, будто баварцы имеют намерение штурмовать один из юго-восточных фортов, которые лишь слабо отвечали на наш огонь. Шеф похвалил это и сказал:

– Если бы я теперь был в Мюнхене между депутатами, я бы все это так подстроил, что они не делали бы уже никаких затруднений.

Кто-то рассказал при этом, будто король предпочитает титул «императора Германии» титулу «германского императора», и было замечено, что первый будет совершенно новым, не имеющим себе никакого подтверждения в истории, что Бухер развил далее:

– Императора Германии, – говорил он, – еще никогда не существовало, так же как и германского императора, а были только германские короли. Карл Великий называл себя императором римлян – imperator romanorum. Впоследствии он называл себя imperator romanus semper augustus – множитель царства и германский король».

Шеф высказался в таком смысле, что в этих различиях титула не заключается большого значения.

Вечером, после девяти часов, за лесом на северной стороне видно было, что в Париже происходит большой пожар. Своеобразное зарево пылает над горизонтом в той стороне. Многие ходят смотреть на это. Гольштейн, рассматривавший зарево в комнате повара из окна, высказывает мнение, что действительно в городе пожар. С ним соглашается и Вольманн. Однако это обман зрения, потому что зарево не красного, а беловатого цвета. Шеф, приказавший позвать меня, чтобы дать мне какое-то поручение, и которому я доложил об этом явлении, заметил: «Это возможно. Я и сам уже видел это. Но мне кажется, это скорее отблеск снега. Прежде всего надо понюхать».

Затем я сделал извлечение из статей Брауна о Франции и о международном праве для «Монитера». В общих чертах там говорилось следующее: «Со стороны Германии война велась с намерением как можно более щадить Францию. Мы действовали сообразно Женевской конвенции, даже когда французы нарушали ее, и нарушали самым вопиющим, грубым образом, оставляя на произвол судьбы наших раненых, дурно обращаясь с ними и грабя наши санитарные обозы. Шеридан удивлялся, что победитель дает себя грабить побежденным, уплачивая терпеливо и охотно за удовлетворение своих нужд чрезмерные цены, требуемые населением. С другой стороны, английские репортеры сообщали, что война все более и более принимает характер средневековой истребительной борьбы. Если признать это, то вина лежит только на французах.

«Король в начале войны объявил в манифесте, что он ведет войну лишь с вооруженными силами Франции, а не с мирными гражданами ее. Отсюда стараются вывести заключение, что мы должны бороться лишь с империей, а не с республикой, перед которой мы, кажется, должны были бы положить оружие. Что касается мирных граждан, то оказывается, что ни вольных стрелков, ни тех, кто их поддерживает, мирными гражданами считать нельзя. Все авторитеты в области международного права, от Ваттеля до Блунчли и Галлера, согласны в том, что снисходительное обращение с мирным населением основывается на том предположении, что между солдатами и гражданскими людьми существует вполне ясная демаркационная линия и что обыкновенный гражданин воздерживается от тех враждебных действий, которые лежат на обязанности солдата. То, что солдат должен делать, гражданин не должен, и если он делает, не будучи солдатом, то он совершает военное действие против чужеземцев, проникших в его страну. Поэтому он теряет право гражданина, не приобретая прав солдата. Последний может требовать, чтобы его щадили, когда уже он более не в состоянии вредить; первый же, напротив, убивающий, не будучи к тому обязанным, и поэтому уничтожающий упомянутую демаркационную линию, может быть обезоружен только посредством смерти. Положение о военнопленных для него не существует; он должен быть истреблен в интересах человечности. С той минуты, когда король Вильгельм открыл войну, выразившись: «Я веду войну против неприятельских войск, а не против мирных граждан», принц Жуанвильский обратился с воззванием к французским крестьянам, в котором он взывал к уничтожению наших солдат посредством изменнических убийств».

В одиннадцать часов ночи король прислал шефу записочку, написанную карандашом на оторванном клочке почтовой бумаги, в которой содержалось известие, что мы одержали при Лемансе большую победу. Министр, видимо, обрадован и растроган этим вниманием и, отдавая мне эту записочку для того, чтобы я телеграфировал о содержании ее, сказал: «Он думает, что военное начальство меня об этом не известит, поэтому и пишет сам».

Позднее составил для короля записку, основываясь на статье «Norddeutsche Allgemeine-Zeitung», имеющую предметом юбилей Роона. Перед тем как идти спать, я узнал, что в форте Исси замечена брешь.

Пятница, 13-го января . Рано утром туманно; после двенадцати часов – голубое небо. Пальба производится очень дружно. Гарлес обратился с просьбой к шефу по делам лютеранской церкви. Просьба заканчивается тем, что он вследствие болезни, постоянно возвращающейся к нему, вскоре должен будет покинуть свой пилигримский посох. Он вместе со своей партией желает осуществления ортодоксальной лютеранской немецкой национальной церкви (вследствие чего можно предположить, что он – враг унии, а следовательно, и униатской Пруссии [25] ); в последнее время он сблизился с католическими епископами. Его цель – создать протестантского папу, и он сам всего охотнее занял бы это место. Бордоская делегация делала попытку склонить папу принять на себя мирное посредничество и, кажется, в Риме не прочь взяться за это дело, так как там думают, что делу возможно придать такой оборот, чтобы значение папы могло возвыситься вновь.

После трех часов совершил с Вагнером прогулку по парку. За столом находился правительственный президент фон Эрнстгаузен, здоровый, еще молодой господин. Шеф обедает сегодня у наследного принца, а поэтому оставался за столом только до варцинского окорока, о котором сказал: «Подавайте его тогда только, когда и я обедаю. Его следует есть при моем участии с чувством отчизнолюбия».

Эрнстгаузену он заметил: «Я приглашен к наследному принцу, но еще раньше мне предстоит важное объяснение; поэтому я и подкрепляюсь для него. Сегодня у нас тринадцатое и пятница. Воскресенье будет пятнадцатого, следовательно, восемнадцатого будет среда. Это будет орденский праздник, и тогда можно издать манифест немецкому народу об императоре и империи, над которым работал Бухер. Король сообщал и Нордгаузену о своих затруднениях относительно титулов: германского императора и императора Германии. Он более склоняется принять последний титул. Я не вижу большого различия между обоими титулами».

Вечером читал вновь прибывшие депеши и прежние проекты. Шеф возвратился в половине десятого от наследного принца и тотчас же заставил меня телеграфировать, что мы у Леманса взяли в плен восемнадцать тысяч французов и двенадцать орудий и что Гамбетта, присутствовавший при сражении, почти уже был у нас в руках, но успел вовремя ускользнуть. Еще позже обработал для доклада речь Унру о недостатке локомотивов на немецких железных дорогах.