Наконец, телеграмма с датой приезда! В психиатрической клинике договорились: её тут же положат, как только она появится! Договорились и со станцией скорой помощи — психиатрической бригадой. Наконец, всё было готово для помещения мамы на лечение. Поехали с цветами её встречать на вокзал. Волновались больше, чем если бы самого Леонида Ильича Брежнева встречали! «Спасибо, — подозрительно сказала мама, принимая у нас цветы, — не будете своего папочку слушать, я вам душу отдам! Я только из-за вас приехала! Мне вас жалко! Что вы, дураки, своего папочку слушаете?! Он мне всю жизнь испортил! И вам не даст спокойно жить! — пообещала и нам мама. — Я всё поняла, он с Розочкой заодно! Я приехала только из-за тебя, — шепнула мне мама, когда брат отвлёкся в поисках такси. — Твой брат уже взрослый, ему уже мама не нужна, а тебе нужна! Я только из-за твоего письма приехала, мне тебя жалко! Как ты ужасно выглядишь, и похудел, но ничего, будешь меня слушать, я тебя поправлю! Не слушай только своего папочку и брата! Они одна компания! Я договорилась с Эммой, она поможет и снимет для нас с тобой квартиру. Обмениваться квартирой я не буду, потому что тогда твой папочка приедет. Пусть он давится той квартирой и живёт там! Ты тоже похудел! — сказала мама и брату, когда он подошёл. — Не будешь папочку своего слушать, я и тебя поправлю!». — «Его уже поправила?» — рассмеялся брат, указав на меня. «Ты стал очень ехидный, — ответила ему с сожалением мама. — Раньше ты таким не был. Слушай, слушай свою Розочку, если мама тебе больше не нужна». — «Нужна», — сказал брат, обняв маму за плечи. «Ты хороший подхалим!» — криво улыбнулась мама. «Ну ладно, поехали», — сказал брат, указывая маме на такси. «А вы меня отвезите сразу к Эмме! — вдруг неожиданно предложила она. — Я лучше поживу у неё. А вы ко мне будете приходить». Мы с братом перепугано переглянулись, это не входило в наши планы и было неприятной неожиданностью. Мама умела наносить неожиданные удары. Если она не поедет к нам — весь наш план накроется, и мы её не положим в больницу, тогда она легко и Эмму, и Исаака перетянет на свою сторону, убедит их окончательно, что мы бандиты во главе с папой, а она — самая психически здоровая на свете. «Ты что, как тебе не стыдно! — воскликнул брат. — Ты хочешь к Эмме, а не к своим сыновьям?!». Я тут же его поддержал, сказав: «Эмма от нас далеко живёт, а мы работаем и не сможем видеться с тобой. Это почти то же, что тебе жить в Бердичеве. Побудешь у нас пару дней, а там — как захочешь». — «Нет, пару дней я не буду у вас, — призадумалась мама. — Хорошо, сейчас 10 часов утра, — согласилась она, — заедем к вам на пару часов, а потом отвезёте меня к Эмме». Мы с братом опять перепугано переглянулись, операция по госпитализации становилась очень шаткой. Всё зависело от того, или скорая раньше приедет, или мама раньше от нас сбежит! «Как вы живёте! — воскликнула мама, входя в нашу кибитку. — Вот, что ваш папочка с Розочкой вам устроили! Я во время войны в эвакуации так жила с тобой», — оглядевшись, сказала она брату. «Так это тогда для меня привычно», — скромно ответил он. «Кушать я ничего не буду!» — заявила мама, подозрительно глядя на куриный бульон, поставленный на стол. «Почему?» — спросили мы, делая наивный вид. «Вы сами знаете — почему!» — хитро, криво улыбнулась мама.

Мы знали, что она боится отравлений и прочей гадости от нас. «Ну, хорошо, — предложил я компромисс, — возьми тогда варёную колбасу». — «Нет, — ответила мама, — я у Эммы покушаю». — «Колбасу ведь не мы делали, — резонно сказал брат, — видишь, написано: мясомолочный комбинат». — «Вижу, вижу, — ухмыльнулась криво мама, — вы всё можете!». Тут мы с братом не выдержали и «неуместно» рассмеялись. «Ну, что? Мама дура?! — рассмеялась и мама. — Не прошёл номер, мама разгадала ваши штучки, да? Сами смеётесь! Дураки, напрасно вы слушаете папочку своего! Он вас хорошему не научит!». Брат мне подморгнул и вышел из комнаты. «Пошёл звонить в скорую, чтобы псих, бригада приехала побыстрее», — понял я. Обстановка накалялась! «Куда он пошёл?!» — встрепенулась мама. «Сигареты, наверное, купить», — сказал я. «А что, у него нет сигарет?» — подозрительно спросила она. Чтобы её отвлечь от её справедливых «подозрений», решил более активно себя вести. «Я не понимаю, — сказал я, — какое у тебя основание нам не верить, постоянно в чём-то нас подозреваешь!». — «Ты прекрасно все знаешь, — ответила мама, — ты тоже изменился и попал под их влияние». — «Зачем же я тебе написал, чтобы ты приехала?» — спросил я. «Чтобы папочку, наверное, освободить», — ответила резонно она. «Ладно, поешь что-нибудь», — предложил я, как ласковый, заботливый сын. «Хорошо, я себе сама заварю чай», — сказала мама и пошла на кухню, но раньше выглянув во все окна. «Этого ещё не хватало!» — испугался я, телефонная будка была видна из окна в спальне, но, к счастью, брат уже своё дело сделал и возвращался к нам. «Покажи, какие сигареты ты купил?» — попросила его «игриво» мама, когда он вошёл. Брат вопросительно на меня посмотрел, и я ему подал знак одобрения. «Магазин закрыт, — сообщил он, — я буду докуривать, что у меня есть». Это была наша первая неудача. Мама оказалась находчивой. «А вы что-то замышляете! — заявила она. — Попробуйте меня только бросить в больницу! Я вам этого не прощу!». Мы вздрогнули от её проницательности. «Как тебе в голову такое могло прийти!» — притворно заголосили мы. «Ладно, я всё равно сейчас уйду к Эмме», — засуетилась мама. «Что, пешком?» — спросил брат. «Нет, — ответила мама, — вы меня туда отвезёте!». — «Как тебе не стыдно! — сказал притворно брат. — Что о нас Эмма подумает — мама приехала и уже через полчаса сбежала к ней!». — «Хорошо, я позвоню ей сама, и она за мной приедет», — настаивала мама, почувствовав наше нежелание её выпускать. «Ладно, — согласились мы, — попей чай, покушай что-нибудь, и мы тебя отвезём», — ответил я, надеясь теперь только на скорость — скорой советской помощи.

Мама к чаю не притрагивалась и продолжала нас отчитывать, причём её голос уже звучал довольно громко и был за кибиткой слышен. Хотя прохожие были не большие «интеллигенты», но они, мы видели, реагировали на скандал в нашей кибитке. Значит, и у нас, «шляпников», не всё в порядке в доме! Мама сидела на топчане и ораторствовала. Прошёл уже час, а скорая все не приезжала! Наконец, скрипнула калитка, и появились те, которых мы так долго ждали. «Что это за медработники?!» — спросила, встрепенувшись, мама, но к её чести, сохранив выдержку и не вскочив с топчана. Я почему-то решил изобразить любящего заботливого сына и сел рядом, тоже на топчан. «Тьфу на тебя, негодяй!» — выругалась мама в мой адрес. В кибитку вошла двухметрового роста баба с большой и круглой, как чугунок, «башкой» и круглыми, выпученными коровьими глазами, в грязном халате. «Кто больной?!» — строго спросила она. Я встал с дивана, чтобы на меня не подумали, и предательски, как хохол, указал на свою еврейскую мать лёгким кивком головы. «Эта?», — тетка с «коровьими глазами» оказалась врачом психиатром. И тут же вошло ещё двое дурацкого вида мужиков в таких же грязных халатах — санитары. «Нет у нас больных! — ответила мама. — Кто вам такое сказал, что у нас есть больные?!». — «Ну, нам сказали, что у вас что-то с желудком не в порядке!» — придумала идиотскую причину психиатр. «У меня всё хорошо с желудком!» — отреагировала мама. «Ну, что вам пища какая-то вредит», — настаивала психиатр. «Я ничего не ела, и мне ничего не вредит». — «Ну, что вас хотят отравить!» — наконец, «родила» психиатр. «Кто это вам наговорил?! — спросила мама. — И вы их слушаете?! А вы знаете, кто я такая?! Как я работала?! Мой авторитет?! Вы меня знаете?! Правда?! Первый раз видите, и только из-за того, что они вам наговорили, ставите диагнозы! А вы знаете, что я на вас в суд за это подам!» — всё больше давила мама, и психиатр обмякла и стала как бы меньше. Пришлось прийти к ней на помощь. «Расскажи психиатру про папу и нас, что мы тебя травим, что ты и сейчас не хотела кушать, боясь, что мы тебя отравим», — указал я маме путь в ловушку, чтобы идиотка-психиатр что-то поняла и смогла диагноз какой-нибудь «прилепить». — «Врёшь! — ответила мама. — Ничего этого я не говорила! Другое дело, что вы плохие дети, но я ничего не говорила про отравление. Вот, смотрите, — стала доставать мама из своей сумочки документы, бумаги, — вот моя трудовая книжка: зав. детским домом; зав. детским садом; медаль за доблестный труд в годы войны; характеристики. Я вас спрашиваю: может сумасшедшая всё это иметь?! Просто эти дети — бандиты, сюда меня заманили, чтобы забрать у меня квартиру, которая у меня на Украине!». Дело «на глазах» разваливалось. Психиатр уже выглядела более сумасшедшей, чем наша мама. Для них мама была логичной, убедительной, а она продолжала: «Вы что, не знаете современных детей?! Так что не суйтесь в частную жизнь, мы сами, как-нибудь без вас разберёмся! — заверила она психиатра. — Чужие дела — потёмки!» — поучала она психиатра, и та уже не знала, как ей уйти. Тут брат нанёс решающий удар! Он сказал психиатру: «Вопрос о её госпитализации решён с доцентом кафедры психиатрии, и её ждут в клинике!». — «Ах, сволочи, негодяи!» — сорвалась мама. Такая наша «подлость» вывела её из равновесия, и она стала такой, какой её хотела видеть психиатр. Она запустила в брата чайником, мне достался стакан. Психиатру заслуженно досталась большая фига, приставленная к её носу: «Вот вам всем, никуда я не пойду!». — «Мы ещё никогда так просто не уходили! — радостно, по-садистски улыбнулась психиатр. — У нас есть для этого санитары». — «Хорошо, я пойду! — согласилась мама. — Но я вам всем устрою!» — и она первая вышла из кибитки, а два санитара, как бараны, лениво поплелись за ней.

Как только мама вышла за кибитку, она, как в спринте на сто метров, ловко забежала за угол и понеслась! В течение нескольких секунд она была уже далеко. Психиатр и санитары стояли, не двигаясь, как вкопанные! Они не привыкли на улице за кем-то бежать, очевидно, не были натасканы на это. И тут один из нас отважно бросился вдогонку! Это был брат! Хоть он был и моложе мамы, но с трудом настиг ее и, схватив, как преступника, за шиворот — отважно привёл и сдал в руки санитаров. Это их впечатлило, они переняли «подарок»! Им самим не пришлось ничего делать. Мама, поняв, что проиграла, сама пошла к санитарной машине. Оттуда из окошка она погрозила нам с братом пальцем. Машина уехала, и мы с братом вздохнули с облегчением. «Давай тоже поедём в клинику, — предложил я. — Вдруг её эти идиоты выпустят!». Мы остановили первую попавшую машину и помчались вдогонку. А вдруг, там некому будет сбежавшую маму догнать! Зайдя во двор первой городской больницы, где в конце располагалась психиатрическая клиника, я увидел, как из приёмного отделения двое санитаров под руки вели молодую женщину в домашнем халатике — по направлению к психиатрической клинике, где должна была уже быть и наша мама. Женщина была в очках, шла, не сопротивляясь, и смотрела сквозь меня, ничего не замечая. Брат на меня посмотрел — это была Эсмеральда! «Молодцом!» — сказал Исаак, услышав от нас, с каким трудом мы положили маму. И ещё больше обрадовался, узнав, что мы не пустили её к Эмме, т. е. — к ним домой. «Молодцы, молодцом! — ещё более уверенно повторил он, очевидно, представив себе картину: мама у них поселилась жить. — Я поговорю с доцентом кафедры Робинзон, — добавил он, — чтобы её как следует, пролечили! И мы с Эммой посетим её в клинике», — добавил он. Отцу мы тоже сообщили и сказали, чтобы он приезжал к нам и занимался обменом квартиры — маму подлечат, но всё равно им лучше жить с нами в одном городе. «Нужно её согласие», — сообщил со страхом отец. «Вот и попросишь у неё, — пошутили мы, — она тебе даст!». — «Вы что?!» — испугался отец. «Ты у неё „согласие“ получишь! — продолжали мы по телефону с ним шутить. — Мы уже получили, сейчас твоя очередь получить!». — «Ах, вы шутите!» — успокоился он. «Приезжай поскорее! — подчеркнули мы ещё раз. — Увольняйся с работы, ты всё равно на пенсии. А после посещения мамой твоей школы „бандиту“ не место в рядах педагогов советской школы! Устроишься в Душанбе работать», — успокоили мы его.

На следующий день пошли к маме в клинику. Позвонили, как и в тюрьме, в Зелёные ворота, но деревянные. Открыл не солдат с автоматом, а медсестра, но не менее грозная. «Мы — дети нашей мамы», — как можно ласковее сказали мы, будучи уверены, какой авторитет бандитов создала нам мама. И действительно, медсестра долго и внимательно нас разглядывала, а затем уже удивлённо на нас смотрела. Она оясидала увидеть других «бандитов». Мы ещё раз улыбнулись, и она нас впустила в узкий длинный двор больницы, где около одноэтажного здания барачного типа стояли скамейки зелёного цвета, на некоторых сидели посетители с больными. Это было женское отделение. Больные ходили взад и вперёд: кто с безучастным видом; кто нервно; кто гримасы корчил, и смотрели на нас с интересом или опаской. Некоторые больные ходили поодиночке, другие парочками, взявшись за ручки или под руки, как в детском саду или в школе для слаборазвитых. Все были заторможены и ходили, как роботы. Мы ожидали появления мамы, сидя на скамейке. «Она не хочет к вам выйти, — сообщила медсестра. И увидев, что мы не уходим, добавила: — Хорошо я спрошу у врача, может, она поговорит с вами». Нас приняла у себя даже не простой врач, а доцент Робинзон — высушенная маленькая старушка лет 70, крашенная под блондинку и завитая под пуделя, в очках с очень толстыми стёклами. Она поздоровалась с нами за руку, встав из своего кресла. «Здравствуйте», — произнесла Робинзон так, что на Украине никто бы ей этого не простил! И фамилия у неё звучала не многим лучше, чем Рабинович. У неё в кабинете, на стульях вдоль стены, сидело человек пять врачей — все женщины. И мы поняли, что Робинзон решила воспользоваться нашим приходом, познакомиться с «бандитами», а также поучить своих врачей, устроив нам перекрёстный допрос! Она долго молчала, нас разглядывая, пригласила сесть около врачей на свободные стулья. «Расскажите про свою маму», — ласково предложила она, прервав молчание. По старшинству начал брат, да и мне с моим тихим охрипшим голосом не следовало начинать. Он долго и подробно рассказывал течение болезни у мамы. Робинзон внимательно слушала, больше глядя почему-то на меня, вероятно, по мне — младшему, определить, не врёт ли брат. После того, как брат закончил свой рассказ, она обратилась к врачам: «Учитесь, как надо докладывать больных! — сказала она, деланно улыбаясь. — Вы же не врач? — риторически спросила она брата, зная, конечно, кто он. — Он описал типичную картину заболевания, — похвалила она брата, укорив тем самым врачей. — А где отец? — спросила она. — Желательно, чтобы он приехал — претензии ваша мама предъявляет в основном к нему! Ну, а вы — тоже инженер?» — спросила она меня в конце. «Он мечтает стать врачом», — ответил за меня брат. Робинзон на меня внимательно, подозрительно посмотрела и спросила: «А каким врачом?». — «Терапевтом», — ответил я, поняв, что если скажу психиатром, то и мою историю болезни захочет узнать. «Почему вдруг медицина? — все же спросила она. — Почему такой резкий поворот?». — «Проверяет, не „чёкнулся“ ли я, — понял я, — для шизофреников характерна резкая перемена интересов». Я тоже мог бы не хуже брата описать психическое заболевание мамы, прочтя не один учебник по психиатрии, но, во-первых, голос мешал, а во-вторых, точно решила бы, что шизофреник. Инженер — изучает психиатрию! Поэтому я как можно спокойнее и равнодушнее объяснил, что хотел ещё в 14 лет в медучилище поступать, а не в машиностроительный техникум, но отец-механик уговорил. «Ну, ясно», — немного успокоилась Робинзон. Все же почувствовал, что она мной заинтересовалась. Затем она сделала знак одной врачихе, и ввели мать. Мама вошла несколько заторможенной. Очень любезно с Робинзон поздоровалась, проигнорировав нас. «Ваши дети!» — сказала Робинзон. Мама ничего не ответила, только косо на нас глянув. «Вы любите ваших детей?» — спросила садистски Робинзон. «Конечно», — сказала мама, взяв, как всегда, себя в руки. «В чём же дело?» — спросила Робинзон. «Дело в том, — ответила логично мать, — что дети всегда меньше любят мать, чем мать их. Мать остаётся всегда матерью, даже если дети совершают некрасивые поступки». — «Ну, а какие некрасивые поступки совершают ваши дети?» — спросила Робинзон. «Они, для чужих совершают только хорошие поступки, — заверила её мама. — Они хорошие люди, но они не должны вмешиваться в личную жизнь родителей», — резонно сказала она. «А что, муж у вас плохой?» — спросила Робинзон. «Нет, он, как все мужчины, тоже неплохой. Но знаете: „чужие дела — потёмки“! — сказала мама и добавила: — В семейной жизни всякое бывает, и это должны решать родители между собой, а не дети!». — «А чем же ваш муж не такой, как вы бы хотели? — спросила Робинзон. — Вы же с ним прожили столько лет вместе!». — «Тридцать лет, — уточнила мать, — и всё было хорошо, пока дети не стали вмешиваться в нашу жизнь, но это он виноват! — добавила она. — Он не умеет самостоятельные решения принимать». — «Так кто всё же виноват, — настаивала Робинзон, — дети или муж?». — «Знаете, что я вам скажу! — философски произнесла мама. — Никто не виноват, жизнь — сложная вещь! И в каждой семье бывают недоразумения, но они должны решаться внутри семьи, а не с помощью врачей! Я приехала навестить младшего сына, — указала она на меня, — а меня взяли и бросили в психиатрическую больницу! Как бы вы себя почувствовали на моём месте?» — спросила она Робинзон. Робинзон от такой перспективы передёрнуло. «Но, у вас не просто недоразумение! — „отошла“, как от проклятья, она через несколько минут. — Ваши дети и муж, вы считаете, настроены против вас враждебно, совершают поступки, наносящие вам вред: портят вещи, отравляют еду!». — «Кто вам такое наговорил?! — посмотрела на нас осуждающе мама. — Вы их слушаете?!». — «А что, разве нет?» — спросила Робинзон. «Я это вам сказала?! — спросила мама. — Я только сказала, что в любой семье бывают проблемы!» — чем Робизон заметно озадачила. «Хорошо, подождите, пожалуйста, в коридоре, — попросила маму Робинзон, — дети сейчас к вам выйдут. Вы хотите с ними пообщаться, ведь да?» — спросила она с надеждой, что мама откажется, что тоже было бы не в её пользу. Психически больные не хотят обычно родных видеть, которые им всё портят. «Да, конечно, — ответила мама, — хочу», — чем и нас удивила. «Ну, вот, — сказала Робинзон, когда мама вышла, — у неё нет типичного психоза, — задумалась она. — Всё, что они рассказывали, она отрицает, чего не бывает при психозе, при бреде! Бред носит постоянный, а не конъюнктурный характер, правда?» — спросила она в этот раз у своих врачей. «Правда», — неуверенно промямлили её врачи. «У мамы полностью сохранён интеллект, у неё хватает его, чтобы не навредить себе. Бред у неё касается только одной темы: „дети и муж“. В остальном она нормальный человек! И она понимает, что в психиатрической больнице её будут держать до тех пор, пока она будет говорить, что её травят — ей вредят. Она поняла, что это даёт психиатру возможность поставить ей психиатрический диагноз. Поэтому она при психиатрах эти свои мысли отрицает. Нет у неё разрушения личности и интеллекта!» — решился и я высказаться. На меня очень недовольно и скептически посмотрели врачи, и очень внимательно — Робинзон. «Очень интересная мысль», — сказала она задумчиво, ещё более внимательно разгадывая меня. «Вот дурак! — подумал я. — Выдал все свои „психиатрические“ способности, не удержался! Теперь точно — наследственный психбольной! Вся семья — „шизики“!». — «А ведь он очень точно самое характерное указал о течении ее болезни! — обратилась Робинзон опять к врачам. — У неё не шизофрения!» — уверенно сделала она вывод. «Спасибо вам», — осталась довольна она тем, что мы с братом помогли ей разобраться в диагностике. «Ну что? Довольны?! — спросила нас мама, поджидая во дворе больницы. — Довольны, что мама в психбольнице?! Как вам только не стыдно!» — сказала она, но без злости, и заплакала. «Всё будет хорошо», — заверили мы ее. «Перестаньте, сами вы больные! — разозлилась она. — Все сейчас узнают, что я здорова! Я даже довольна, что так получилось, я всем докажу, что вы из меня больную хотите сделать! Моя врач сказала мне вчера, что она не понимает, почему меня положили в больницу, что я полностью здорова. Даже старуха Робинзон не считает меня больной, она только противная и ехидная. Но меня ещё будет смотреть профессор Хасанов. Он, говорят, лучше, чем эта Робинзон. Её все больные не любят и говорят, что она старая змея. Вам потом стыдно будет, что здоровую мать в больницу поместили!».

Мы с братом переглянулись. «Да, да, увидите! — пригрозила мама, увидев наш испуг. — Я через неделю, не больше, уйду отсюда! Я позвонила Эмме, она ко мне завтра приедет. Я ей тоже всё расскажу! Она по телефону обещала меня отсюда вырвать! Исаак у неё уже получил за то, что вам помог! Я всё знаю, не волнуйтесь! Это вы думаете, что я дура и сумасшедшая! Но меня здесь все уважают: врачи, медсёстры и больные. Здесь твоя любовница! — неожиданно нанесла по мне „удар“ мама, хитро глянув на меня. — Она всем про тебя рассказывает, и про то, что её старый муж тебя с ней застукал в магазине! Она сказала, что из-за тебя потом у них скандал был, и что он вызвал к ней психиатрическую бригаду, когда она стала посуду в доме бить! Она его не хотела вначале видеть. А теперь они как „голубь и голубка“, сидят на скамеечке и целуются. Она даже Робинзон про тебя рассказала». Меня потом прошибло от таких подробностей! «Так вот почему Робинзон меня так внимательно рассматривала!» — понял я.

«Когда вы придёте?» — спросила напоследок мама, когда мы уходили, и мы поняли, что состояние у неё всё же улучшилось. «Ты принимаешь лекарства?» — спросили мы. «Не ваше дело! — разозлилась опять она. — Мне не нужны никакие лекарства». — «Зайдите потом, — попросила медсестра маму, — когда закончите разговор, принять лекарства». — «Идите, — сказала мама, недовольная нашим „свидетельством“, — или подождите, я сейчас приду. Это галоперидол, — сказала она, выйдя через пять минут, — хоть он мне и не нужен, но я должна глотать эту отраву — из-за вас!».

«Хорошо, что вернулась в семью!» — сказал я на обратном пути. «Кто?» — спросил брат. — «Эсмеральда». «Ты преждевременно радуешься! — не успокоил меня брат. — Ты же слышал, какая она энергичная и какую пропаганду в больнице развернула».

В тюрьме тоже произошли изменения, уволился начальник техотдела Галушка. А на смену ему пришёл лет 42-х, длинный, худощавый, с заострёнными скулами и острым носиком, с голосом на срыве — новый начальник техотдела по фамилии Бусурманов. Это был уже не украинец, а татарин, и с собой он привёл ещё одного татарина — инженера по имени Шамиль: невысокого роста, лет тридцати пяти курчавого татарина. Шамиль разговаривал, как по-татарски, с «тарабарским» акцентом — торопливо, запинаясь. Он сменил Корниенко, который ушёл вслед за Галушкой, таким образом, тюрьма выменяла двух украинцев на двух татар. Один гость хуже татарина, а здесь сразу два непрошенных гостя! Бусурманов решил сразу работу поднять на невиданный уровень и стал придираться к моим чертежам: то шрифт не тот, то стрелки не так нарисованы. Он окончательно отбил у меня «интерес» к машиностроению, и я решил вообще ничего не чертить. К брату он относился тоже без любви, но побаивался. Хорошо он относился только к Козёлкину — технологу. Но тот для этого всё делал, выполняя любые требования Бусурманова по первому зову, смотрел на него с огромной любовью и почтением. «Он из рода „петрушек“ — помещичьих слуг, что были когда-то на Руси, и в их генах записана память татарского ига», — понял я. С Шамилем Бусурманов был как с братом родным! Они, как оказалось, вместе учились и были, наверное, из одного татарского стана. Хотя Бусурманов по-русски говорил без акцента и выдавал себя за русского. Может, так и значился в паспорте? За 300 лет русские растворились в татарах и — наоборот.

Брат учился на втором курсе юрфака, и у него подошло время практики, которую он должен был пройти в прокуратуре, что дало ему право не «сидеть» в тюрьме пару месяцев. Это он охотно и сделал. Я остался один против двух татар, напуганного ими Козёлкина и зэка-копировщика. Я решил, что мне тоже лучше выйти на «свободу»! Но как? «А очень просто, — решил я, — буду посылать Бусурманова подальше!». Я ему так и сказал, что если ему не нравится, как я черчу, то он имеет полную возможность это сам сделать. «Да, стало хуже, — согласился Козёлкин, — жалко, что Галушка ушёл». — «Что у вас там с Бусурмановым?» — спросил меня, улыбаясь, начальник колонии Кимягаров. «Антисемит», — тоже улыбнувшись, ответил я. «Ну, понятно», — сказал он. Через неделю состоялось собрание ИТР у главного инженера с темой «Персональный вопрос». «Он не выполняет мои распоряжения, — начал свою обвинительную речь Бусурманов. — Сводит с пути Козёлкина — молодого специалиста! Уговаривает его играть в морской бой, Козёлкин нам рассказал!» — с довольным видом сообщил Бусурманов. «Ты что, это сказал?» — спросил я у Козёлкина, который сидел рядом. «Да», — согласился Козёлкин. «Так ты же сам играл в морской бой!». — «Да, редко, но я в этом признался», — произнёс Козёлкин, не глядя на меня. «Козёлкин — молодой специалист, — ещё раз подчеркнул Бусурманов, — и он видит дурной пример». «Так Козёлкин же старше меня!» — возразил я. «Кроме того, — продолжал Бусурманов свою обвинительную речь, — меня обвинили в сионизме», — указав на меня кивком. «Не в сионизме, а наоборот», — поправил я его. «Как наоборот?» — не понял Бусурманов и все остальные. «Гляньте в Большую советскую энциклопедию, — посоветовал я, — или в политический словарь». — «Кимягаров предал!» — понял я и отнёс его тут же ко второй группе предателей по моей «украинской» классификации. Решение собрания было — объявить мне предупреждение. Придя на следующий день на работу, я первым делом подошёл к окну и распахнул форточку. «Зачем? — спросил зэк. — И так холодно». — «Зато вонять меньше будет!» — указал я на Козёлкина. «Воняет — не нюхай», — возразил мне Козёлкин. «Я бы с удовольствием!» — ответил я. «Ну, ты даёшь! — сказал мне зэк, когда Козёлкин вышел провоняться. — Воюешь со всеми сразу одновременно, так нельзя, — поучительно сказал он, — так проиграешь». Через несколько дней меня пригласил к себе главный инженер и сказал, что по производственной необходимости мне придётся какой-то период — несколько месяцев, ездить с зэками на завод Таджиктекстильмаш и руководить там их работой — производством станин станков, т. к. на заводе не хватает рабочих. «Согласны?» — спросил он меня. «Согласен», — обрадовался я, поняв, что это ссылка, но не в Сибирь, хотя и в Среднюю Азию тоже ссылали.

Начальство решило убить двух зайцев, меня наказать, а главное — польза для тюрьмы: практически за бесценок получать станины с завода, послав туда своих рабов-зэков и их начальника — меня. Из инженера я превратился в надзирателя. Зато не иметь дела с Бусурмановым, лучше уж с зэками. На следующее утро, придя в тюрьму, я увидел в грузовике 11 зэков, а моё место было в кабине рядом с шофёром: не у окна, но и не у параши. Мы поехали на завод Таджиктекстильмаш. Мои зэки относились к категории т. н. «расконвоированных» — не нуждающихся в охране. Хотя они и не имели права одни гулять вне тюрьмы. Так же и тюремное руководство не имело права мне, вольнонаёмному, и без оружия, поручать их сопровождать. Свою деятельность, когда мы приехали на завод, я начал со знакомства с зэками по списку. Они все были средне-азиатами: два узбека, а остальные — таджики в возрасте от 25 до 32 лет. Все сидели за серьёзные преступления и осталось отсидеть от одного до пяти лет. Конечно, кому осталось один год отсидеть, и он уже девять лет отсидел, не было смысла убегать, а у тех, кому оставалось ещё пять лет отсидеть, опасность побега была. И такая опасность побега была со стороны Хасанова, но не профессора-психиатра, а 25-летнего зэка, сидящего за убийство. Почему его «расконвоировали», трудно сказать, я бы скорее воров расконвоировал, чем убийц. Но это решал не я, а тюремное начальство, возможно, из-за того, что его родственники были ещё более видными людьми, чем профессор Хасанов. Я его сразу из всей группы выделил, и ещё одного тридцатилетнего таджика по фамилии Сангиев, который сидел за кражи и очень угодливо на меня смотрел. Остальные ничем не выделялись, все были одеты в синюю зэковскую робу и шапочки на голове. Ознакомил их ещё раз, а один раз, наверное, это уже сделало тюремное начальство, с правилами поведения. А именно: я их привожу в цех, там их расставляет мастер цеха по рабочим местам. Без моего разрешения они не имеют права отлучаться из цеха, кроме туалета! Все недоразумения с заводскими людьми или между собой решать через меня! Ничего не покупать в магазине и не принимать у заводских спирт и наркотики! Затем я попросил их подождать во дворе завода — на траве. Они расположились на траве, а я отправился к главному инженеру завода Карапетяну решить вопрос, где и под чьим руководством зэки будут работать. Главный инженер меня принял пренебрежительно, зная, что я из тюрьмы привёз зэков в качестве рабочих, но это были его условия: «Хотите станины для ваших станков — присылайте своих рабочих, у меня их для завода не хватает», — сказал он. Как бы, условия самообслуживания: он предоставляет литейный цех, формовочную смесь, оборудование и руководство работой, а делать должны мы. Он, наверное, считал, что в тюрьме работают не зэки, а такие же рабочие, как у него, и поэтому не испугался 11 зэков в тюремных робах у себя на территории. Зато испугались начальник цеха и мастер, когда я им привёл в цех этих 11 зэков. Передал зэков мастеру, и он развёл их по рабочим местам, где они принялись копаться в формовочной смеси, похожей на чернозём.

Они принялись отбойными пневматическими молотками утрамбовывать смесь в формы и быстро превратились в негров-зэков, из зэков-таджиков. Посоветовал начальнику цеха и мастеру в случае конфликтов с зэками мне сообщать. Не стараться разобраться с ними самим. Я удивлялся тому, что в качестве руководителя зэков чувствовал себя увереннее и больше на своём месте, чем у чертёжного кульмана. Мне стало весело и интересно жить, и я решил осмотреться вокруг. Прошёлся по заводским цехам: один, затем другой раз. Времени было много, никто за мной не следил, мне не нужно было произносить в отделе вслух: «пошёл в цех замерять…». Где-то после третьего обхода по заводской территории обратил внимание на человека в синем сатиновом халатике, цветом, как у зэка, но со значительно лучшей фигурой — оказалась нормировщицей. Нормировщицей механического цеха, а не литейного, где работали мои зэки. Я решил время не тянуть. Она почему-то тоже на меня обратила внимание, и к тому же, была моего возраста и в три раза помельче Эсмеральды. После слонихи потянуло к мыши, хотя похожа она была на лисицу. Так я определил её качества, потому что всех людей сравнивал с животными. Это было моей второй, ещё одной классификацией, после украинской на предательство. Не составило большого труда договориться с ней вечером встретиться, что я и сделал. Она была довольна, т. к. была приглашена к подруге в гости на ДОК и приобрела попутчика. Идти вечером в гости и неизвестно, когда возвращаться домой, вернее, в общежитие, где она жила, в условиях ночного Душанбе было небезопасно! Местность вокруг ДОКа я знал неплохо: гуляния внутри и снаружи ДОКа не прошли даром. Она жила в общежитии завода Таджиктекстильмаш, а это до ДОКа километров пять, если не больше. Повезло мне, подумал я, что меня из тюрьмы выпустили. Как в анекдоте, про проштрафившегося в тюрьме цыгана: решали, как страшнее его наказать. А он сказал: «Делайте со мной всё что хотите, только прошу одного не делать — не перебрасывайте меня через тюремный забор!». — «Ах, так! — решило тюремное начальство. — Раз ты этого боишься, то это и будет для тебя самым страшным наказанием!» — и перебросили цыгана через забор! И ему ничего не оставалось, как убежать!

И меня наказали: перебросили через тюремный забор. День провёл интересно, в беседах, отвлекая нормировщицу от работы, к неудовольствию старшего мастера, который, как я понял, был к нормировщице небезразличен. Он не знал, кто я. Одет я был чисто, а не как он — в какой-то грязный халат. Наверное, он думал, что я ИТР новый, и не решался поэтому сделать мне замечание. Вернув в 4 часа зэков в тюрьму, придя в кибитку, стал готовиться в гости. Брату велел не волноваться, если поздно приду. «Будь осторожен! — посоветовал он. — Там много в последнее время преступлений — ножевых ранений и убийств». Он уже проходил практику в прокуратуре и хорошо знал статистику. Я пообещал быть поосторожнее. Встретился с Галей, как её звали, около её общежития, добрались на троллейбусе за час до её подруги. Галя не отталкивала, не отбрасывала мои руки и всё остальное! Я был уверен, что это неплохая замена вышедшей из строя Эсмеральды, которая ничего лучшего не могла придумать, как в один день оказаться с моей мамой в психбольнице. Это было для меня символичным предупреждением! Неплохо провёл время, как за столом и выпивкой, так и затем на балконе один с Галей. Подруга не мешала и смотрела телевизор. Но что значит, хорошо провёл время на балконе, если подруга сидела в комнате напротив. У подруги была только одна комната, и в час ночи Галя дала понять, что надо идти домой. Делать было нечего, тем более что и подруга не уговаривала остаться на ночлег. В час ночи общественный транспорт в Душанбе если и появляется, то мимо остановок едет, не останавливаясь, дальше. Пошли пешком. «В общежитие мне уже поздно!» — объявила Галя примерно через пять километров пешего хода, а такси не попадалось по пути. А я не мог Галю пригласить в кибитку, по той же причине, что и её предшественниц. Я стал по пути лихорадочно решать: «Что делать?» — т. е. большевистскую проблему. Дошли аж до инфекционной больницы, где был большой прилегающий парк. Я увидел даже лазы в разрушенном посетителями кирпичном заборе. В инфекционную больницу свободно не пускали, как и в тюрьму, но вполне можно ночью — летом, при температуре +32 градуса — в условиях Душанбе, там провести прекрасно ночь на скамейках — подумал я. Заразные спят, медики тоже, и я смогу спокойно, не боясь хулиганов, неплохо, без помех, уделить Гале немного времени. «Нет, — заупрямилась аристократическая Галя. — Я не привыкла спать в парках!» — гордо сказала она. Что же делать? Тут я почему-то вспомнил Роберта, учителя физкультуры, давно забытого, который больничный лист продлевал у моей тёти Эммы. Ведь он приглашал два года назад к нему в гости в любое время суток! «Всё! — обрадовался я. — Пошли, я знаю, куда мы пойдём!» — объявил я увядшей Гале.

Энергично, быстро, в два часа ночи остановил какой-то газик, и мы понеслись к заветной кибитке Роберта на Путовском рынке. Машина едет быстрее, чем пешеход ходит, и через 20 минут мы были уже на месте! Я отдал всю мелочь из кармана шофёру. Было ещё 10 рублей, но не для него. А шофёр оказался гордый и, когда мы с Галей отошли от машины на метров пять, я услышали звон моей кровной мелочи об асфальт. «Вот, дурак!» — выругался я. «Ну, и пошёл к чёрту!» — поддержала Галя, чем мне понравилась ещё больше. После 10 минут поиска робертовской кибитки, всё-таки два года прошло, наконец, стоял у заветной калитки. Решил культурно постучать, всё же, полтретьего ночи — никакой реакции, тогда я сильнее постучал в калитку — никакой реакции! «Подожди здесь, — попросил я Галю, — придётся мне перелезть через забор. Хозяин, видать, рано ложится спать!». — «Уже полтретьего ночи!» — напомнила Галя. «Он меня два года назад пригласил, в любое время, сюда в гости!» — успокоил я её. Перелезть через забор труда не составило, и вот я уже у дверей самой кибитки! Пришлось Роберта и отсюда потревожить, но тоже никакой реакции. Я стал ему уже серьёзно дверь вышибать! Что за гостеприимство?! Услышал за дверью такой звук, как будто Роберт сам занимается сексом! Там за дверью что-то или кто-то эмоционально дышал и даже задыхался! «Это я, открой, Роберт!» — объявил я. «Кто?!» — услышал я из-за двери сдавленный и задыхающийся голос от «оргазма». «Я, помнишь поликлинику на медгородке — два года назад?» — напомнил я Роберту, забывшего всё на свете. «Фу! Это ты! — открыл мне дверь Роберт с топором в руке. — А я думал, другие люди — у меня много врагов!» — выдавил он, прислонившись к косяку, ослабевший «после оргазма»! «А я, — успокоил я его, — не один! Открой, пожалуйста, калитку». — «А кто там еще?!» — встревожился Роберт. «Товарищ», — успокоил я его. «Какой товарищ?!» — не понял Роберт. «Ну, в юбке товарищ! Ты что, не понимаешь? — укорил я его. — Что я — гомосексуалист, что ли, чтобы одному к тебе прийти ночью?». — «Ах, — огорчился он, — мне же рано вставать, и у меня только одна раскладушка и одна комната! А ты будешь всю ночь „чикаться“!» — «Не буду!». — «Как я буду при этом спать?» — спросил он меня резонно, не поверив в моё обещание. «Ладно, — понял я своё и его положение, — обещаю тебе, что не буду „чикаться“». — «Так я тебе и поверил!» — недоверчиво произнёс он. «Обещаю! — повторил я уверенно. — Мне сейчас, просто, некуда деться! А „чикаться“ я успею в другой раз, тем более что товарищ будет мне благодарен за моё благородство, что я не использовал его бедственное положение! Ей тоже некуда деться, она из общежития». — «Ну, хорошо», — поверил мне Роберт и не напрасно. Выдав нам раскладушку, он погасил свет и лёг спать. Улеглись и мы с Галей, скатившись в центр раскладушки.

А на утро у меня болело в промежности, у Гали больше голова. Так она и сказала, но я всё же был горд своим благородством: с честью выдержал своё обещание Роберту. А главное, проявил высшее благородство по отношению к Гале — не воспользовался ее бедственным положением. Выйдя от Роберта утром, тут же решил назначить свидание в таком месте, где смогу заслуженную награду от неё получить за свою выдержку и благородство. «Нет, — сказала Галя, — сегодня у меня голова болит». — «Давай завтра», — с готовностью, поняв её состояние, предложил я. «Нет, и завтра не могу», — уже раздражённо ответила Галя. «А когда?» — спросил я, поняв причину её отказа. «Не знаю, — ответила холодно Галя, глядя мимо меня, — у меня нет времени». Моё благородство было ею расценено как моя мужская несостоятельность или безразличие к ней, а скорее и то, и другое.

Не зная, где срочно найти замену Гале, вспомнил о кореянке, которую я когда-то спас от таджика-такелажника. Пусть теперь меня спасает! Не было выдержки долго откладывать задуманное. Вечером разыскал кореянку и её брата, но в мою кибитку на завтрашний вечер пригласил только ее. «Ты хитрый змей! — по „юго-восточному“ сказала она, смеясь. — Ну, хорошо, приду», — произнесла она на прощанье многообещающе. «Хорошо, нас с женой вечером не будет в кибитке», — пообещал брат. Встретив кореянку торжественно, повёл в кибитку. Через полчаса вернулся неожиданно брат с женой, что-то у него сорвалось с обещанием, и он виновато на меня посмотрел. «Пойдём в кино», — предложил я кореянке по-пионерски. Рядом был кинотеатр «Заравшон». В кино было скучно, и мы покинули зал через полчаса. По пути кореянка стала изливать свою корейскую душу, мол, никто не понимает её. Душа была у неё заметно раздражена. «У меня болит голова, — пожаловалась и она. — Я пойду домой». Ещё у одной из-за меня разболелась голова! Она села в автобус, а я пошёл бродить по вечернему Душанбе. Примерно через час гуляния по проспекту Ленина увидел на противоположной стороне проспекта в обнимку идущую пару. Женская половина оказалась уже не моей кореянкой! А вторая половина, обнимающая первую — таджик, похожий на заводского такелажника. Очевидно, такелажник знал, кого хватать за выпуклости, и моя помощь им не была нужна. Это была с моей стороны медвежья услуга ей, а сейчас её никто не спасал, и она имела возможность полечиться от головной боли. Решил больше никогда не спасать женщин, однако, один раз опять не удержался, но это было позже.

А пока я срочно занялся дальнейшими поисками страдающих головной болью. Решил для этого оставить зэков одних, они уже освоились, и я тоже. Доставив их на завод, отправился погулять по утреннему Душанбе. Около кинотеатра «Ватан» решил, из-за отсутствия хорошего фильма, пойти в кинотеатр «Хроника» — через дорогу, где был единственный туалет в этой местности. Раньше, думаю, схожу в туалет, а затем осмотрюсь: или в кино, или кого-нибудь с «головной болью» встречу. В туалете заметил толстенького, лет сорока, то ли армянина, то ли грузина, в общем, одет не как таджик. Он на меня покосился. «Что надо?!» — подумал я и с вызовом на него посмотрел, продолжая, как и он, стоя, делать своё дело. «Ладно, — думаю, — пошёл к чёрту! Что заводиться из-за какого-то визиониста?» Иду, а он за мной: «Что скучаем?» — спрашивает у меня. «Ах, вот оно в чём дело! — понял я. — Искал тётю, а клюнул дядя, вернее — „тётя-дядя“». Настроение было злым! Решил: «Раз уж тетя убегает, то хоть поиздеваюсь над гомиком, раз судьба надо мной подсмеялась!» «Да, скучаю», — согласился я. «Пойдёмте ко мне в гости», — нежно предложила «дама», оказавшаяся армянином. «Пойдём», — сказал я. «У меня очень вкусная еда дома, я работаю официантом в ресторане», — пояснил он. «Ладно, ладно, — подумал я, — я тебя отведу к брату в прокуратуру, гомосексуалистам дают три-пять лет, а брату такая практика пригодится». Гомик воодушевился, как я когда-то с Галей, остановил машину, и мы поехали. «Поедем мимо прокуратуры, — нанёс я ему первый удар, когда мы проезжали вблизи. — Мне надо туда, я быстро», — пообещал я. Решил: зайду к брату и сдам ему полового извращенца! «Хорошо», — улыбнулся спокойно гомик и попросил шофёра остановиться. Подойдя к кабинету брата, обнаружил закрытую дверь. «Он уехал на происшествие, — сказал следователь из соседнего кабинета, — и не скоро вернется!». — «Вот повезло гомику! — подумал я. — Ладно, я сам поеду к нему, посмотрю, где он живёт! Мы с братом его потом возьмём!». Увидев меня, занявшего место опять в машине, гомик заулыбался и сказал: «У меня есть здесь хорошие знакомые — прокурор города — частый гость нашего ресторана». Через минут десять добрались до бараков, которые оказались недалеко от тюрьмы и рядом с бараком трёх горбатых старушек-«девственниц». Пропустил его первым, чтобы контролировать ситуацию, мы шли по тёмному коридору. Наконец, он открыл дверь в свою комнату. Там стояли две кровати, а на стене висел портрет ещё одного армянина. «Твой друг?» — спросил я. «Да, он сейчас в Армении», — успокоил меня «изменщик», чтобы я не боялся возвращения «её/его» «мужа» или «жены», как было в случае с Эсмеральдой. «Ты угощайся, — сказал „он/она“ великодушно, поставив на стол шоколадные конфеты, шампанское, — а я сейчас», — промолвил(а) «он/она» и, взяв халатик, пошёл(а) в ванную подмываться, очевидно. Поев немало конфет и запив шампанским, стал дожидаться появления «гомика». Было смешно из-за ситуации, в которую я себя поставил. Наконец, появился распарившийся «гомик» — в халатике выше колен, сел на стул напротив, стал на меня призывно глядеть. «Ладно, — подумал я, — пора кончать комедию, а то ещё оргазм у него начнётся!». — «Ты что, гомосексуалист?» — спросил я его, улыбаясь. «Да», — сказал он томно. «А почему ты решил, что я тоже гомосексуалист?» — спросил я его уже зло. «А разве нет?! — встрепенулся „гомик“. — Ты же на меня смотрел в туалете!». — «Смотрел, потому что хотел спросить у тебя: чего вылупился?!». — «А у нас это означает приглашение к близости», — пояснил «гомик». «Тебе повезло, — сказал я ему, — что моего знакомого следователя не оказалось в прокуратуре, а то бы сегодня уже спал на нарах». — «Ну, этого я не боюсь, — заверил „гомик“. — Я уже сказал, что прокурор — мой хороший знакомый». — «И партнёр», — не удержался я. «Гомик» загадочно улыбнулся. «Ладно, — сказал я, — спасибо за угощение, я пойду». — «А зачем ты пришёл?» — не понимал «гомик». — «Чтобы тебя отправить на нары. Я же тебе уже объяснил». — «А домой зачем пошёл?». — «Чтобы посмотреть, как „гомики“ живут, — пояснил я. — И кроме того, что мне тебя бояться, твои физические возможности я сразу оценил и понял, что ты — женщина, и для меня опасности не представляешь». — «Ладно, извини, — сказал „гомик“, — останемся друзьями, приходи в ресторан». «Зачем ты его привёл? — смеялся брат, когда я ему объяснял свою операцию по взятию „гомика“. — Ты что, думаешь — мне делать нечего?!» — сказал он. Потерпев неудачу на сексуальном фронте, решил охоту на открытом пространстве из-за её опасности прекратить! Пока ты охотишься на зверя, не подозреваешь, что и на тебя охотятся, или добычу могут отнять, как в случае с кореянкой. От звериного способа охоты надо переходить на человеческий — в коллективе! Решил перейти на человеческую стадию развития — делать карьеру — поступить в мединститут. Для начала купил пособия для поступающих в ВУЗ: по химии, биологии, физике, по русскому языку и литературе. Химию я знал меньше физики, физику — меньше биологии, а в биологии генетику вообще не знал. Биологию учили в десятом классе, но я окончил семь и дальше ботаники и зоологии не продвинулся. В техникуме биологические науки не изучались, а генетика всего как два года была разрешена в Советском Союзе. Пока я продолжал развозить зэков, брат, как и везде это случалось, выделился в прокуратуре, и ему, практиканту, студенту второго курса, предложили остаться там работать следователем! Вначале стажёром у старшего следователя прокуратуры с издевательской фамилией — Евреинов. Конечно, он ничего общего не имел с евреями, а скорее наоборот, и правильнее было бы его назвать — Антиевреинов, но родители ему дали фамилию Евреинов, а в придачу рожу и хватку бульдога, голубые глаза и наглую улыбку. Ему было лет сорок, одет в чёрный костюм, белая рубашка, чёрный галстук — выглядел, как высший партийный работник. Подследственные его боялись, но от страха не признавались. В особенности боялся его еврей 60 лет, с большой кавказской кепкой-«аэродром» на голове — Шноркин. Шноркин в советской торговле на чём-то попался, и Евреинов, как и положено бульдогу, сильно вцепился в его «ножки»! Шноркин с надеждой смотрел на брата, но, как мне показалось, с братом вёл себя наглее, чем с Евреиновым. Он брата не боялся, считая, что брат, как еврей, ему многим обязан.

Я часто бывал у брата на работе, он меня просил прийти посоветоваться, если что. Мне было, во всяком случае, интереснее быть у него на работе, чем с зэками. Брату было жалко сына Шноркина, который был точной копией старика Шноркина — молодой его вариант, моего возраста. Молодой Шноркин всегда появлялся, когда отца привозили на допрос из следственной тюрьмы. Брат давал возможность сыну передать еду и предметы туалета отцу, устраивал им свидание в отсутствии Евреинова. Оба Шноркина, в особенности молодой, угрожали растерзать Евреинова (в его отсутствии). На брата, как я замечал, смотрели без любви и благодарности. Это, вероятно, была смесь зависти и конкуренции: «Кто ты такой, чтобы быть выше нас?! Другое дело Евреинов — он русский!» — считывал я на их физиономиях. «Мне их жалко, поэтому помогаю», — говорил мне брат. «Они бы тебе не помогли», — сказал я ему. «Я делаю это, т. к. иначе не могу», — отвечал он мне. «Всё равно будь осторожен! — посоветовал я. — Ты уж очень явно разваливаешь дело, и перед Евреиновым показываешь своё неравнодушие к Шноркиным». Когда я уходил от брата, ко мне часто присоединялся по пути молодой Шноркин. У него была большая крепкая голова, чёрные короткие завитые волосы, низкий лоб, короткая толстая шея, бараньи выпученные глаза. «Баран!» — определил я его по моей «человеко-животной» классификации. Он и по дороге продолжал ругать Евреинова и прокуратуру. Я про себя удивлялся: «Как брат — тонкий психолог в профессиональных вопросах — окружающих его людей видел только в положительном свете?». Он всем помогал, в том числе и зэкам, и подследственным. Люди охотно пользовались его добротой, ничего не давая взамен. Это было видно мне со стороны, и я переживал за него. Но он в этих вопросах к моим советам совсем не прислушивался и даже злился, когда я ему такие советы давал. В профессиональных вопросах он ко мне прислушивался. Внешне его все любили, он привык с детства, что его все любят, в том числе и мать, и поэтому видел мир в более розовом цвете, чем этот мир был!

Я продолжал трудиться на своём участке «общественно-бесполезной» деятельности. Зэков я имел возможность оставлять одних. Среди них появился «стукач» — Сангинов, который мне ежедневно, по своей инициативе, подробно докладывал: кто что сказал, кто что замышляет. «Хасанов готовит побег!» — объявил он мне и сказал как. На следующий день Хасанова не оказалось в машине со мной, и я понял, что Сангинов и в тюрьме доложил. Через несколько дней Хасанов всё же сбежал из тюрьмы, спрятавшись в сейфе. Это, конечно же, было лучше для меня, чем если бы с завода. Я становился больше оперативным работником, чем инженером. Медицинские знания мне очень пригодились, когда после обеденного перерыва ко мне подошёл перепуганный мастер цеха и сказал, что один из моих зэков, ростом метр девяносто, пригрозил его убить, за то что он за ним всё время, якобы, следит. «Да не слежу я за ним! — оправдывался мастер цеха. — Нужен он мне!». Поговорив с зэком, я тут же решил, что у него паранойя, и позвонил в тюрьму — прислать транспорт забрать его с завода. Я почувствовал, что зэк расправится с мастером раньше конца рабочего дня. Приехал лейтенантик, метр шестьдесят ростом — оперативник, в крытой машине с решетками для перевозки конвойных зэков. «Где он? — спросил меня оперативник дрожащим голосом, подавая дрожащую руку, добавив жалобно: — Там грязно, да?». — «Где грязно?» — спросил я его. «Ну, в цехе, конечно, грязно — это же литейный цех! Я там весь запачкаюсь!» — смотрел он прощально на свою новенькую форму. «А вы что, приехали сюда пачкаться?!» — спросил я. «Ну, я ж буду с ним возиться!» — плаксиво пояснил оперативник, идя на бой с зэком. «Вы оставайтесь в машине, — посоветовал я ему, оценив его способности, — а я сам зэка приведу». «Правда?» — недоверчиво, но с надеждой спросил лейтенантик. Подойдя к зэку, я спокойно, но повелительно произнёс: «Пойдём!». «Куда?» — спросил он, но пошёл за мной. Привёл его к машине и сказал так же спокойно: «Садись!» — указал ему наверх. «Зачем?» — спросил встревожено зэк. «Нужна твоя помощь, на полчаса, в колонии», — буркнул я, сев тоже наверху машины. В тюрьме пошёл в медсанчасть, переговорил с психиатром — похожей на санитарку женщиной, как и положено, в грязном, мятом халате.

Отметил странности в поведении зэка, поставил ему диагноз паранойя и посоветовал его пролечить. «А вы кто? Врач?» — спросила она. «Нет пока», — ответил я. «Знаете, так диагнозы не ставят! За больными надо долго наблюдать!». — «У меня нет такой возможности», — сказал с сожалением я. Однажды очень напугали меня зэки: привез, как всегда, их на завод, сам ушёл домой и неплохо поспал. Проснулся в 4 часа дня, когда зэков обычно уже в машину сажал. Запыхавшись, пробежал три километра до завода за минут 20. В литейном цехе ни одного «моего» зэка! Пробежал по всем цехам — зэков след простыл! Тут главный инженер с какой то делегацией попался на пути. «Где заключённые?!» — по-глупому спросил я его. «Кто?!» — не понял он. «Заключённые», — ещё раз повторил я. «Заключённые в тюрьме!» — ответил он возмущённо и насмешливо одновременно. Выскочив из цеха на улицу, увидел моих зэков, мирно сидящих на траве. «Ты где был? — спросили они меня. — Мы на ужин опоздаем». Я готов был каждого из них расцеловать, так они мне были дороги. «Давайте быстрее, успеем ещё, поехали!». Зэки с радостью и весело вскочили в машину, чтобы та отвезла их в тюрьму.

«Через две недели сможете вернуться на своё место в техотдел, — „обрадовал“ меня главный инженер. — Спасибо, вы, кстати, очень хорошо справились со своими обязанностями». Эта новость меня неприятно озадачила. «Нет, — решил я, — в тюрьму больше не вернусь, — буду искать работу. А почему я должен искать работу на заводах или в тюрьмах?! — возмутился про себя я. — У меня такой богатый опыт инженерной деятельности, пройдусь-ка, по министерствам!». Первой «жертвой» было выбрано министерство лёгкой промышленности на проспекте Ленина недалеко от прокуратуры. Решил ближе к брату искать. «Нет, к сожалению, у нас вакантных мест», — ответили в министерстве. Перешел дорогу и попал в другое министерство — сельскохозяйственного машиностроения. Прошел с важным видом мимо секретарши, небрежно пронеся перед ее носом красное тюремное удостоверение, где значилось: МВД Таджикской ССР, толкнул дверь к самому замминистра! Она тут же запнулась, и я прошёл в кабинет замминистра, вероятно, арестовать его! Замминистра по виду оказался евреем лет 60 со звездой Героя соц. труда на груди.

В кабинете сидел ещё один еврей, и тоже по виду непростой. «Вы ко мне?» — на удивление приветливо спросил замминистра. «Да, хочу у вас работать», — скромно объяснил я. Посмотрев мою трудовую книжку, а затем внимательно на меня, неожиданно резко спросил: «Пойдёте главным технологом нашего нового предприятия? У вас, я вижу, большой опыт работы: и инженером-конструктором, и инженером-технологом, и главным механиком работали». «Пойду!» — ответил я так же резко и испугался. «Хорошо, приходите завтра, и мы всё обсудим». — «Ты что?!» — испугался брат ещё больше меня. «Да, наверное, не пойду, — согласился я. — Хотя и приятно — такое царское предложение! Но неудобно перед евреем, который по-отцовски мне доверяет». — «Знаешь, — сказал я брату, — лучше я поищу работу, где можно отдохнуть. Мы часто бываем в ботаническом саду. Вот, где мне нравится! — сказал я. — Вот, где можно работать, там такая трава и тепло, можно лежать на траве, отдыхать, и воздух чистый. Там же есть оборудование, а я работал механиком». Брат на меня ехидно, как мне показалось, посмотрел. «Нам как раз нужен механик, — обрадовалась в ботаническом саду молодая женщина в конторе, — приходите к нам работать!». — «А что у вас тут надо делать?» — наивно спросил я. «Да бывает, трубы в парниках прорывает или электроэнергия отказывает». — «Хорошо, завтра приду, — пообещал я, но решил: нет, это не для меня, всё же не сантехник, надо искать дальше». Гуляя по городу, наткнулся, уже с другой стороны от прокуратуры, на одноэтажное здание с вывеской ТаджикИНТИ, что означало: Таджикский институт научно-технической информации и пропаганды при Госплане Таджикской ССР. «Всё-таки Госплан, Совет министров звучит лучше, чем министерство! — подумал я. — Вот это подойдёт по моему уровню для начала!» — и я осторожно зашёл во двор. Во дворе всё было мирно, культурно, без суеты, без шума заводского, интеллигентная аура. Сотрудники, которых я увидел, были не тюремные держиморды. Проходя по коридору, читал на дверях: «Редакционный отдел» — главный редактор Семен Ефимович Резник — чем тебе не еврей, отметил я; «Отдел патентов и изобретений» — начальник отдела Михаил Адамович Пшезмирский — не еврей, а поляк, конечно, но и не Бусурманов!

В это время из редакционного отдела вышел кучерявый брюнет лет сорока, в меру упитанный. «Чем тебе не Ефимович?» — решил я. И он на меня внимательно посмотрел, тоже, видать, уличил. Затем слышу: «Привет, Михаил Адамович!» — это он тому, кто из отдела патентов вышел, интеллигенту в очках, худощавому, сорокалетнему, выше среднего роста, в серых брюках и белой рубашке с запонками на рукавах. У того было нервное, сухое лицо и колкий взгляд. «А привет Семён!», — улыбнулся Михаил и глянул на меня. «Не еврей, как и подумал, но интеллигент, — решил я, — хотя ехидный должен быть». И я пошёл дальше. В конце коридора упёрся в табличку на дверях: «Директор института Искандаров Махмуд Искандарович». — «О-о-о!.. Это хуже! — подумал я. — Но местные кадры, всё же, тоже надо уважать!». Зато перед этой дверью была дверь с табличкой: «Научно-технический и новаторский отдел». — «Вот это мне подойдёт! — подумал я. — Хотя я, конечно, не передовик, и тем более не новатор производства, но всё же, что-то техническое во мне есть». — «Здрасте», — открыл я дверь и увидел 4 стола, четвёртый пустой, а три заняты: один — толстой сорокалетней тёткой с двойным или даже тройным подбородком, но добродушной и улыбчивой. Следующий стол справа — сотрудником лет 35, коренастым, невысокого роста, с большим, выпуклым лбом, и третий стол был занят полноватым, добродушного вида брюнетом, тоже 35–37 лет. Справа: вход в следующую комнату. Там сидела за столом худая, долговязая, со сбившимися в паклю волосами — бывшая шатенка лет сорока пяти, с большими глазами, похожая на старую добрую куклу из кукольного театра Карабаса Барабаса — Мальвину — на старости лет. Это и есть начальник научно-технического отдела, понял я и прошёл к ней.

Рядом с ней стоял единственный кульман, при виде которого я вздрогнул и меня затошнило. Но он был уже, к счастью, занят молодой, моего возраста, высокой, простодушной, бесхитростной, как амеба, белесо-веснушчатой девушкой. «Я к начальнику отдела», — обратился я к «старой кукле». «Я начальник отдела», — улыбнулась «кукла» и, протянув мне руку, назвалась: Марина Алексеевна Цимлянская. Я в ответ ей — своё имя и руку тоже. «Я по поводу устройства», — скромно начал я и протянул документы. «О, главный механик, инженер-конструктор, инженер-технолог! Вы политехнический институт окончили?» — спросила начальник отдела. «Пока нет, — сказал я, — но собираюсь». — «Вы нам подойдёте, — с готовностью сказала Марина Алексеевна. — У нас как раз уволился старший инженер-новатор, пойдёте? Это работа творческая, активная, с передовиками производства страны: приглашать их, организовывать встречи с ними на предприятиях города и республики, способствовать внедрению новшеств, изобретений, передовых методов производства на предприятиях нашей республики. Работа интересная, живая, некабинетная, всё время в движении — по заводам, фабрикам». «Вот это да! — подумал я. — Как я люблю — движение! В особенности, по городу!» «Пойду!» — уверенно произнёс я. «Подумаете или сейчас напишите заявление?» — спросила Марина Алексеевна. «Сейчас напишу!» — ответил я и тут же на листе, выданном Мариной Алексеевной, написал: «Прошу принять меня на работу в качестве старшего инженера-новатора. Прошу выдать мне… — чуть было — аванс, как вновь устроившемуся… — не написал. — Ой! Я же ещё работаю в тюрьме!» — опомнился я. «Где?!» — переспросила Марина Алексеевна. «В одном отвратительном учреждении!» — заверил я её. — «В каком?». — «В тюрьме», — застыдился я. Марина Алексеевна покатилась со смеху: «Сегодня вечером скажу моему мужу, где он работает. Он начальник следственной тюрьмы». — «Какой?» — испуганно переспросил. «Следственной». — «А-а-а, — несколько успокоился я, — это рядом, но пока не говорите своему мужу, пока я не уволюсь. Но я быстро уволюсь, уже завтра!» — уверил её я. «А может, не отпустят?» — взволновалась Марина Алексеевна. «Не думаю», — засмеялся я. «Ну, хорошо», — не поняла она меня, к счастью. «Правильно сделал! — обрадовался брат, когда я зашёл к нему в прокуратуру и рассказал. — У меня тоже когда-то была мысль туда пойти, но не решился — думал, не возьмут, ты оказался нахальнее. Там работает жена начальника следственной тюрьмы, он очень хороший человек. Её я не знаю, а он нормальный, весёлый украинец-полковник», — охарактеризовал его брат. «Весёлый тюремщик звучит как весёлый висельник, — задумчиво произнёс я. — Завтра обрадую Бусурманова, может, ещё и не отпустит, как боится Марина Алексеевна. Заявление надо осторожно подавать, а то ещё умрёт от „инфаркта радости“!».

«Я к вам с заявлением», — обратился я на следующий день к Бусурманову торжественно и строго. «Что за заявление?!» — испуганно схватил он моё писание, пробежав, не мог скрыть своей радости — негодяй. «Что, не отпускаете? — улыбнулся я — Подумать советуете? Ладно, я ещё подумаю: может, действительно стоит и остаться? Я всё же к вам сильно привязался! И вас жалко оставлять без кадров!». Лишившись дара речи, Бусурманов торопливо подписал заявление и выскочил с ним по направлению к административной зоне. «Вот те на, как разволновался! — сказал я зэку. — Так я и знал, что не захочет отпускать». Через 5 минут радостный Бусурманов возвратился и сказал, что заявление уже в отделе кадров и через полчаса максимум я могу забрать даже свою трудовую книжку. «Жаль с вами расставаться, — сказал я, — но может, ещё надумаю, и тогда точно вернусь!» — пригрозил я напоследок.

С понедельника 1968 года приступил к своей новой должности по новаторской деятельности: старший инженер-новатор! Всё же я ошибался в себе, что я не новатор производства, а главное, хорошо быть новатором производства, в нём не участвуя! Всё равно, как офицер в штабе армии, а не на передовой, где пули свистят! Но я уже достаточно для своего возраста навоевался, пусть теперь другие повоюют! Буду для них планы сражений разрабатывать и кричать: «В бой, вперёд, дураки!».

Знакомство с сотрудниками, придя на работу, начал слева направо: «Вероника Ивановна, или просто Вероника», — сказала толстая сотрудница лет сорока — инженер по предприятиям лёгкой промышленности. «Черепов Виктор», — назвался коренастый, с большой головой и выпуклым лбом. «Правильная фамилия!» — удивился мысленно я. Его «череп» был «приставлен» к машиностроительным предприятиям. «Брух Адольф», — встал из-за стола и подал руку хромой на одну ногу полный брюнет, русский немец. «На Украине имел бы большие проблемы как „еврей“, тем более, что слегка шепелявит. Возможно только, его спасло бы имя, уважаемое там!» — отметил про себя я. Он «опекал» автотранспорт республики. Затем зашёл к Марине Алексеевне в кабинет и порадовал её, что я уже здесь. Тут же познакомился с той «простоволосой» девушкой у кульмана, окончившей 10 классов, она была копировщицей и секретаршей у Марины Алексеевны. «Маша Драчёва», — представилась она. «С её внешностью ничего другого не остаётся, — подумал я, но виду не подал и сказал: — Очень приятно. — Возможно, и она себе кого-нибудь найдёт и не надо будет „этим“ заниматься». Затем я вернулся за свой четвёртый стол справа и объявил, что я инженер-новатор — к своим обязанностям приступил! Тут же вышла из своей комнаты Марина Алексеевна и меня тоже представила подробно, сказав, что очень рада такому молодому и перспективному сотруднику. «Михаил Адамович, познакомьтесь — наш новый инженер-новатор», — представила меня Марина Алексеевна уже замеченному мной начальнику патентного отдела, зашедшему к нам в отдел. «Очень приятно, — ехидно улыбнувшись, колко глянув на меня, скептически, как мне показалось, произнес Пшезмирский, добавив: — Извините, не понимаю, что означает инженер-новатор, это меня очень смешит, — и прыснул со смеху. — А вы знаете, что такое инженер-новатор? — спросил он меня тоном экзаменатора. — И что будете делать?» — желая поставить меня в неловкое положение. «Это определение не я придумал, — уклончиво ответил я, — но и патентный отдел для меня звучит не лучше, он ассоциируется у меня со словом — „импотентный“». Все рассмеялись, кроме Пшезмирского. «Не обращай на него внимания, — сказали мне сотрудники, когда Пшезмирский ушёл. — Он очень странный, ехидный и вечно что-то ляпает, и против всего!». — «Пойдёмте, — сказала Марина Алексеевна, — я познакомлю вас с нашим директором». Войдя в его приёмную, я увидел огромную секретаршу метра два ростом, как мне показалось! Русская баба лет 38, которая, чувствовалось, и коня на ходу остановит, и в горящую избу войдёт, и грудь немаленькая! «Познакомься, Маня, — обратилась к ней Марина Алексеевна, — мы к Искандарову».

«Хорошо, пусть работает», — сказал Искандеров, среднего роста, с круглой маленькой головкой, в чёрном костюме и белой рубашке — чёрненький директор института, глядя не столько на меня, сколько на Марину Алексеевну. «Марина Алексеевна, — обратился он, тут же потеряв ко мне интерес, — нам надо сегодня в два часа быть в Госплане у Бобоева на совещании».

«Это наш печатный цех, — завела меня Цимлянская в большую комнату с печатными машинами. — Здесь печатаются наши информационные листки. Каждый из нас — и вы раз в месяц — должен издать такой листок с разными новинками производства, науки. Мы их рассылаем по предприятиям республики», — и она показала мне несколько листков, где в конце стояло: инженер Брух, инженер Черепов… Значит, и я войду в историю — обрадовался я, начну издаваться, печататься, писателем еще стану?! Здесь было несколько деревенских девушек, лет по 18, в чёрных халатах, и начальник цеха, деревенского вида мужик лет 45. Ни он и ни они меня не заинтересовали. «А это наши машинистки», — завела меня Марина Алексеевна в комнату с четырьмя печатными машинками, у которых сидели четыре женщины. Одна косая — Вера, лет 35, полная, маленькая, с видом вечной страдалицы; вторая по имени Мила, высокая худощавая брюнетка лет 19 с явным желанием, чтобы по ней страдали; третья маленькая, лет 22-х, болезненного вида, и четвёртая Валя — невысокого роста, но зато с высокой грудью, лет 25. «Они все замужние, — предупредила Цимлянская, — так что с ними вопрос решён», — засмеялась она. «Ну, Марина Алексеевна, вечно вы всё испортите! — упрекнула её „косая Вера“. — Вы зачем молодого парня от нас сразу отпугиваете и лишаете его и нас надежды!» — «Правда, правда — это наше с ним дело», — поддержали её, смеясь, другие машинистки. «Ладно, пойдёмте лучше отсюда, — сказала Марина Алексеевна, — от них потом не отобьёшься. Это наш редакционный отдел и его главный редактор — Семён Ефимович Резник!». Семён Ефимович протянул мне руку: «Резник», подтвердил он, и посмотрел на меня, как еврей смотрит на еврея: «и тебя угораздило». «А это наш корректор», — представил, в свою очередь, Резник лет 30-ти миниатюрную женщину с мечтательными глазами, но с гнилыми зубами. «Лена», — представилась она. «Здесь наша библиотека», — завела меня Марина Алексеевна в трёхкомнатное помещение со стеллажами книг и полноватой, с прыщеватым лицом, 35-летней библиотекарше в синем халате. «Лебер Нина», — представилась библиотекарша застенчиво. Ещё одна русская немка, которую, в отличие от Адольфа, с еврейкой не перепутал бы. «Ну, а сейчас пойдёмте в последний отдел наш — патентный. С его начальником вы уже познакомились». — «А, новатор, — улыбнулся уже примирительно Пшезмирский, — буду рад вас видеть в нашем отделе и сотрудничать, — отчеканил он. — Это мои коллеги: Нора Ибрагимовна», — указал он на полную азиатку, которая на Украине тоже могла бы иметь проблемы, и ещё на одну «пигалицу» лет пятидесяти. В кабинете Марины Алексеевны стоял ещё один пустой стол. «Здесь сидит мой заместитель и секретарь парторганизации: Кравчук Матвей Николаевич, — сказала она. — Он сейчас в отпуске, через неделю выйдет на работу». — «Без украинца, видать, не бывает в Средней Азии! — отметил про себя, я. — Они здесь для „разведения“ антисемитизма, наверное». — «А сейчас, я думаю, посмотрите бумаги вашего предшественника, что он делал, — посоветовала Марина Алексеевна. — Обедать можно в кафе», — показала она через окно на кафе «Зебуниссо».

«Приходи ко мне побыстрее, — позвонил мне брат, — мне овчарку предлагают взять!». Я знал любовь брата к животным, в особенности к собакам, и они его любили и подчинялись ему. «А где будем её держать?» — спросил я. «Во дворе, тогда и „не в „етим“ дело“ с ведром перестанет ходить мимо окон. Пойдём быстрее, здесь недалеко, — указал брат на маленький домик метрах в ста от прокуратуры. — Это овчарка, ей два года, чистокровная! Я уже посмотрел на нее — красивая, здоровая собака, а хозяин, дурак, её посадил на цепь, а сам переехал в новую квартиру в многоэтажном доме. Собаку с собой не взял — оставил её новым жильцам. Овчарка, естественно, их не подпускает к себе, они только её на расстоянии кормят, боятся к ней подойти! Она их уже всех покусала, они согласны её бесплатно отдать!» — взволнованно поведал брат эту волнительную, страшную и трогательную одновременно историю. «Бесплатно?! — поддержал я его восторг. — Такую собаку — бесплатно?! Вот дураки! Такая собака дорого же стоит!». — «В том то и дело! — воскликнул брат. — Бесплатно получить такую породистую собаку! Она очень добрая, я уже её кормил и даже гладил! Ласковая, на самом деле, собака! Я ей сейчас колбасы купил, и мы её покормим и заберём домой!» — подытожил брат, когда мы подошли к калитке домика. «Заходите, заходите!» — обрадовался и забеспокоился мужчина лет пятидесяти, увидев нас, и пригласил любезно в дом. Чувствовалось: он нас ждал, как скорую помощь или милицию — забрать преступника с его двора! На короткой цепи увидели огромную овчарку, которая громко, ожесточённо лаяла, так что пена из пасти шла! Она рвалась, как будто хотела с цепи сорваться! «Хорошая собака!» — согласился я, подойдя за братом осторожно к ней, и остановился в метрах двух-трёх, на всякий случай, от «ласковой», как я понял, собаки. Брат подошёл к ней, как будто это была болонка, и стал её кормить из рук колбасой. Собака ела, не сказав «не хочу». «Не бойся, — сказал мне брат, — подойди, видишь она очень миролюбивая», — и погладил собаку по голове. Я недоверчиво подошёл на расстоянии в один метр. «Видишь, она спокойная, не бойся, подойди совсем близко», — посоветовал мне брат, явно желая, чтобы и я подружился с доброй, ласковой собакой.

Я сделал ещё один шаг, второй, сердце забилось — и вот я уже совсем рядом с действительно ласковой собакой. «Вот сволочь хозяин! Как можно такую собаку бросить?!» — возмутился притворно я, довольный тем, что она меня еще не грызёт. «Он, сволочь, сказал, что она, якобы, его покусала!» — возмутился и брат. «Вот сволочь! — ещё больше и вновь притворно возмутился я. — Такая собака, и чтобы кусала! Это он просто, чтобы оправдать своё предательство!». — «Можешь тоже её покормить и погладить», — предложил брат. «Конечно, покормлю, такую собаку одно удовольствие покормить!» — и, взяв остаток колбасы, приблизился к собаке. Она жадно ела, но, как мне показалось, немного нервничала, больше, чем у брата. «Надо её успокоить, — произнёс я, — а то она, дура, боится! Хорошенькая, — как можно добрее произнёс я, возможно, немного фальшиво, но раз брат сказал, что она очень хорошая, то я тоже в это поверил. — Хорошенькая, — ещё раз произнёс я и протянул руку к доброй собачей головке, чтобы погладить бедную ласковую собаку. — Ой! Ой! Что это?! А-а-а-а-а! — моя рука у неё уже в „ласковой“ пасти, она уже грызёт мою руку. — А-а-а-а-а! — заорал я от боли. — А-а-а-а!» — и с трудом выдернув руку, отскочил от доброй собаки, а брату удалось её за цепь удержать, чтобы она не догнала мою руку и не догрызла её. Рука заметно кровила и болела. Увидев такую картину, хозяин собаки убежал в дом, но тут же выбежал и жалобно завыл, умоляя: «Возьмите, возьмите, очень прошу, я вам хорошо заплачу!». — «Выгодное дельце, — сказал я брату на обратном пути, — могли ещё и неплохо заработать денег, а не только как я заработал. Когда ты найдёшь ещё одну такую собаку, обязательно мне позвони! — попросил я брата. — А то я сидел на работе, скучал, мне чего-то не хватало, а сейчас уже всё есть! Есть у тебя в прокуратуре йод и бинт?» — спросил я его. «Да, пойдём, — сказал он виновато, еле сдерживая себя, чтобы не рассмеяться. — Всё равно возьму собаку!» — упрямо сказал брат, перевязав мне руку. «Конечно, обязательно, только мне позвони, один не ходи!» — попросил я его. «Ладно, — сказал он, — если серьёзно, то нужна собака, мы возьмём щенка, и я знаю где». — «Где?» — испугался я. «В зоопарке», — рассмеялся брат. «Щенка кого? Волка? Гиены? Собаки Динго?». — «Дога, помнишь, мы видели в клетке двух догов — самца и самку! Я договорился с сотрудниками зоопарка, через пару недель у них будут щенки, самка беременна, всего 30 рублей стоит щенок королевского дога! Помнишь: огромный, чёрный, с белой грудью?». — «Ну да, конечно, помню, нам надо что-нибудь посерьёзнее, эта оказалась слишком ласковой», — сказал осторожно я, пощупав распухшую кисть.

«Всё, через неделю я отсюда выйду! — обрадовала нас мама, пробыв три недели в больнице. — Эмма договорилась с Робинзон, и эта змея меня выпустит! Робинзон тоже уже считает, что я здорова, и что это вы во всём виноваты! Мне даже уже лекарства отменили, я совсем здорова, я была всегда здорова! Исаак и Эмма вас тоже обвиняют! Эмма сказала, что если вы так дальше будете издеваться над своей мамой, то она тебе на работу напишет! — обрадовала мама своего сына — моего брата. — Прокурору напишет, и ты лишишься работы!» — описала мама его перспективу. «Вот, сволочи! — сказал я по дороге от мамы. — Точно повторяется ситуация, как в Бердичеве! Мы должны всем доказывать, оправдываться. А Эмма от зависти хочет тебе нагадить». — «Ладно, я плевал на неё, — ответил брат, — но то, что мать выйдет преждевременно — плохо. Папа приедет только через неделю, а она будет уже вне больницы, значит, обмен накрылся, и лекарства она не будет принимать». — «Конечно, — сказал я, — у Эммы и у Исаака больше влияния на врачей, чем у нас, тем более что это паршивые врачи». — «Они не врачи, а торгаши! — сказал брат. — Ладно, скоро они будут меня больше слушать, чем этих Эмм и Исааков! — сказал брат. — Профессор Хасанов выполняет экспертную работу в прокуратуре, но мне пока не приходилось с ним иметь дела, а то я бы к нему обратился». Как мать и обещала, через неделю она выписалась, и состояние её стало хуже из-за того, что она перестала принимать лекарства. Она сразу пошла жить к Эмме. На следующий день приехал отец, уволившись с работы, он выглядел расстроенным, растерянным. Объяснив ему ситуацию, позвонили Эмме и, переговорив с мамой, пришли с отцом к «ней в гости», т. е. к «маме у Эммы» в гости. Завидев нас, Эмма демонстративно вышла из комнаты. «Она с вами даже не хочет разговаривать! — торжественно заявила мама. — А Исаак от неё хорошо получил за то, что он вам помог меня бросить в больницу! Он тоже говорит, что я абсолютно нормальная, а он вам доверился, о чём очень сожалеет! А ты, дурак старый, слушаешь, что тебе твои детки говорят?! Теперь вас все узнали: и Эмма, и Исаак, и врачи! Я очень довольна! А что ты, старый дурак, приехал?!» — спросила она у папы. «К тебе», — скромно ответил папа. «Ко мне, негодяй?! Какой ты добренький! Ну и оставайся со своими детками, а я буду жить у Эммы! А ты живи с ними!». Эти последние слова уже услышал Исаак, пришедший с работы, войдя в комнату. Он заметно встревожился. «О, приехали! Прекрасно, молодцом! — обратился он к отцу. — А то ваша жена уже за вами скучала!». — «Я?! Никогда в жизни! — возмутилась мама. — Он пусть живёт со своими детками, а я буду у вас жить!» — ещё больше напугала она Исаака. «Нет, нет! Вам нужно с семьёй, они же хорошие! — Исаак старался нас улучшить и сделать привлекательными для мамы. — Они хорошие!» — повторил он и вышел из комнаты. «Исаак — это не Эмма, — сказала мама, когда он вышел, — но Эмма моя сестра, и она будет довольна, что я у неё живу. Я ей сварю, помогу, они не умеют варить». — «Да, да завари им». — «Что завари?! — поморщилась мама. — Что ты голову морочишь!». — «Ну, „кашку им завари“, чтобы они тоже почувствовали», — сказал я. «Ты очень ехидный, раньше ты таким не был! — в очередной раз решила мама. — Но они уже меня узнали, и кто виноват, поняли». — «Ещё больше узнают», — не мог успокоиться я. «Вы посидите там, — обратился Исаак к маме, выведя ее в другую комнату, — а мы с мужчинами поговорим, — обратился он уже к нам. — Знаете, она совершенно здорова! — начал Исаак. — И врачи тоже такого же мнения! Просто она немного понервничала, а сейчас уже всё хорошо, можете её забирать домой! — предложил великодушно Исаак. — Она здорова и уже почти не нервничает».

«Если она пойдёт к нам. Она у вас собирается жить! — радостно сообщил я перепуганному Исааку и, довольный произведённым эффектом, добавил: — Пойдёмте, — обращаясь к отцу и брату, — что мы будем чужим людям доказывать, оправдываться и объяснять!». — «Я чужой?! — возмутился Исаак. — Ну, хорошо, решайте тогда все сами, если я чужой!» — и зло посмотрев на меня, вышел из комнаты. «Может, не надо было так с ним разговаривать?» — сказал отец, когда мы вышли на улицу. «Нет, правильно он сказал», — поддержал меня брат.

Через два дня позвонила тётя Эмма и попросила нас маму забрать, т. к. у них очень тесно. «Им будет „теснее“ с каждым часом!» — пообещал я. Через два дня позвонила мама и сообщила, что мы «настроили» и Эмму, и Исаака, они тоже сволочи, и она уезжает в Бердичев. «Что делать?» — спросил растерянно отец. «Ехать с ней, — ехидно сказал я, — как раз все сливки снимешь! Как мама говорит на украинском: „кому змэлыться, а тоби скрутыться!“». «Думаете, ехать?!» — спросил перепугано папа ещё раз. «Конечно, не ехать!» — разозлился брат. «А что же делать?» — спросил папа. «Будешь жить с нами, — сказал брат, — устроишься на работу, а мы постараемся маму ещё раз сюда вытянуть, как только у меня появятся знакомые врачи. Положим ее на этот раз в психбольницу Кокташского района». — «Куда Исааковы руки не дотянутся!» — почти по-библейски закончил я за брата. «У вас жить как-то неудобно», — сказал смущённо отец. «Не у нас, а с нами», — поправил брат. «У нас тоже, как и у тебя, нет квартиры, мы же бомжи», — усилил выражение я. «Какие бомжи?!» — не понял отец. «Ну, те, которые живут в канализационных люках», — пояснил ему с готовностью я. «Ты всё шутишь, — мрачно сказал он, — а мне не до шуток, как мама одна будет в Бердичеве?». — «А как она была с тобой, не одна? Ты только её раздражал», — объяснил брат ему ситуацию. «А сейчас, твоё место там займут родственники, которые вполне заслужили перенять у тебя эстафету!» — тоже объяснил я папе, что он не в худшем положении оказался. «И что же будет, в конце концов? — не сдавался папа. — Она так и будет одна жить?». — «Нет, — упокоил я его, — сполна и заслуженно, рассчитавшись с роднёй, знакомыми, друзьями, она снова приедет к нам!». — «Думаете?» — спросил отец. «Уверены!» — заверили мы его. «Теперь самый раз брать ещё и собаку! — сказал я брату. — Будем трое в одной лодке, не считая, собаки!». — «Правильно! — обрадовался брат. — Пошли в зоопарк!». — «Ой, ой! — оповестила нас прыщеватая замдиректора зоопарка. — Вашу просьбу помню, но у нас случилось несчастье: из девяти щенков восемь сдохло, а девятый с бельмом на правом глазу! Его сука-мать укусила, когда он лез сосать у неё! И почему-то быстро исчезло у неё молоко». Посмотрев на щенка, крепкого, с большой головой и массивными лапами, для его трёхнедельного возраста, брат уже не мог от него оторваться. Правый глаз, из которого выделялся гной, был закрыт и распух, как у боксёра на ринге. «Возьмём!» — сказал мне брат больше утвердительно, чем спросил. «Возьмём, — согласился покорно я, — хоть зубов нет! Ага — есть! — увидел я, как щенок уже жуёт пальцы брата. — Но у овчарки всё же их больше было!». — «А что вы будете с ним делать? — поинтересовалась администратор зоопарка. — Он же погибнет, смотрите, какой глаз! Хотя, он и у нас погибнет! — уверенно приговорила она щенка. — Ладно, — согласилась администратор великодушно, — платите, как и договорились — 30 рублей, а если погибнет, получите ваши деньги назад», — ещё более великодушную сделку предложила она. «Царский подарок, — сказал я, когда мы понесли щенка домой, — не только мать его сука! Да и ему не надо было к суке приставать», — указал я на ничего не подозревавшего щенка, мирно уснувшего у брата за пазухой. «Что это?» — спросил брезгливо отец. «Это мелочи, — ответил я, чтобы его немного успокоить, — маленькая собака Динго». — «Какая Динго?» — недоверчиво спросил отец. «Среднее между волком и гиеной», — успокоил я его. «Нам ещё только собаки не хватало», — улыбнулся горестно отец. «А как же, — пояснил я ему ситуацию, — нас же трое, а значит, обязана быть и собака в лодке!» — ответил я. «Всё шутишь», — улыбнулся он. «Это единственное, что нам осталось делать», — философски сказал я. «У него же глаз больной», — практично отметил отец. «Ну и что? И у тебя больные глаза, — сказал я и понял, что эта шутка была уже неуместна. — Я имею в виду, что будем её лечить, как и тебя лечили врачи, и вылечим», — выкрутился я из неловкой ситуации и ещё больше вляпался. «А что, ты действительно прав», — смотрел брат то на отца, у которого было помутнение стекловидного тела правого глаза и он долгие годы безуспешно лечился, то на щенка. «У меня, кстати, стало хуже с глазом», — сказал отец. «Здесь тебя покажем врачам. У меня появились знакомые — профессор кафедры ЛОР-болезней Кальштейн, а его жена, зав. кафедрой глазных болезней — профессор Вовси — внучка знаменитого профессора Вовси, кремлёвского врача, которого расстреляли в числе прочих еврейских врачей в 53 году за то, что Ленина и Сталина „травили“». «Интересно, откуда в Душанбе такие известные врачи?» — спросил отец.

«Ты же знаешь, сам прятался во время войны в Ташкенте!» — объяснил я ему. «Ты сегодня всё время шутишь», — отметил отец. «Но для собаки мы найдём врача помельче», — пошутил на этот раз брат, не считая меня за врача. «А зря!» — подумал я. Первым делом показали ветеринарному специалисту с толстым красно-фиолетовым носом. «Выбросите его, хлопцы! — добродушно сказал ветеринар, потрепав ласково пациента за холку. — На хера он вам сдался! — добавил специалист. — Сами подумайте, даже если гной уйдёт, — пояснил он свои научные догадки, — то бельмо точно останется, а это и в человечьей медицине проблема. — Выбросите его и возьмите другого пса», — подытожил свою консультацию ветеринар, собираясь на вызовы: к свиньям, коровам, от которых пользы было больше, чем от собаки — свиное мясо, сало, а по его «хлопцы» чувствовалось, что сало ему не чуждо. «Давайте всё же попробуем», — наивно попробовал его уговорить брат. «Давайте, — согласился без ломаний салоед, — вот вам рецепт на порошок, хорошее средство, вдувайте три раза в правый глаз, можно даже в оба, для профилактики». — «Нет такого лекарства „Каломеланос“! — удивились ветеринары аптеки рецепту. — А, это, наверное, доктор имел в виду Каломель! — догадалась другая, подошедшая работница. — Что, у собачки глисты — да? Это глистогонное средство, — пояснила она, — только очень токсичное из-за ртути, но собакам иногда дают, если глисты замучили». — «Нет — это собаке выписано, в глаз вдувать!» — ошарашил я фармацевта. Аптекарши печально развели руками. «Знаешь что, — осенило меня на улице, — а что если мы в наглую подойдём к „человечьему глазнику“, например, на медгородке, где тётя Эмма работает. Только не к ней, конечно, и чтобы она не видела». Я бы не отказал в совете, как лечить собаку, — объяснил я свою задумку. — В любом случае, «человечий» врач выше «свинского»! Как раз у кабинета глазника — ни души. «Здрасте», — скромно вошли мы в кабинет, где кроме врача и медсестры была девочка лет 12, но не пациентка. «Глазники» перекусывали бутербродами с чаем. «Приём окончен, молодые люди!» — радостно сообщила нам глазная медсестра, и её начальница тоже кивнула в знак согласия. «Извините, — начал брат, — но у нас к вам большая просьба, а в часы приёма, конечно, не попадём к вам. У нас тут щенок дога из зоопарка, у него глаз поражён…». — «Что вдруг зоопарк стал присылать нам собак!» — возмутилась окулистка, выплюнув при этом крошки бутербродной смеси. «Да нет, мы купили собаку в зоопарке», — пояснил брат. «Чёрт знает что! — не успокаивалась „глазничка“. — Зоопарк торгует собаками, ну и идите в зоопарк к ветеринару!» — посоветовала офтальмолог, при этом ещё раз выплюнув частицу бутерброда на амбулаторную карточку, лежащую на столе. «Мама, посмотри», — жалобно произнесла девочка, оказавшаяся дочерью специалиста. «Ладно, откройте собаке глаз», — сжалилась окулист и, глянув своим глупым глазом в умный собачий, дожёвывая бутерброд, приговорила щенка к потере глаза. «Большое спасибо», — сказали мы и вышли из учреждения тёти Эммы. «Сами вылечим, — успокоил я брата, — пойдём в аптеку, возьмём глазные капли альбуцид, раствор риванола и тетрациклиновую глазную мазь». Через неделю интенсивного нашего лечения, подкреплённого интенсивным питанием в виде поливитаминов, одного литра 6 %-го молока в день — гной исчез, глаз очистился, но перед нами открылась картина сплошного бельма на правом собачьем глазу. Щенка заносило в левую сторону, правый глаз не видел. «Что теперь делать?» — растерялся брат. «Я же не случайно вспомнил про отца, — сказал я, — его лечили раствором дионина — рассасывающее средство при помутнении стекловидного тела. Почему нельзя при помутнении роговицы попробовать?» — пояснил я свою мысль. «Да, ты помнишь? — удивился отец. — Действительно, как-то так назывались капли, но они не помогли». — «То ты, а то собака», — сказал я и опять пожалел о своей очередной неуместной шутке. «Дионин только по рецепту!» — сказали в аптеке. «Давай возьмём рецепт в зоопарке, это ж их собака!» — предложил я и сам пошёл в зоопарк. Прыщавая администратор заулыбалась радостно, что не за деньгами пришёл, и подписала письмо в аптеку, которое я подготовил: «Администрация душанбинского зоопарка убедительно просит отпустить раствор дионина для лечения больного животного — щенка дога». Рассасывающая терапия началась со следующего дня, и к нашей радости и удивлению, пятно с каждым днём светлело и, наконец, мы увидели чистую, прозрачную собачью роговицу и то, что под ней: зрачок, радужку и прочие «принадлежности» глаза. Только радужки у нашего щенка оказались разного цвета, на больном глазу — чёрная, на здоровом — коричневая. После интенсивного лечения все пробы, проведенные нами с завязыванием здорового глаза, показали, что щенок видит, и хорошо видит, а также рычит и кусается при попытке забрать у него еду. Это был мой первый пациент — собака! «Главное, чтобы не было у тебя „собак“ — пациентов!» — пожелал мне брат.

«Зачем нам жить напротив тюрьмы?!» — сказал брат. Нашли квартиру у таджиков в районе Сельхозинститута. «Новая» квартира оказалась глинобитной мазанкой в большом таджикском дворе, с большим домом, полным хозяев, и баранами на выгуле. «А чито эти такой?!» — испугано спросила толстая хозяйка в национальных штанишках, с накидкой на голове и прочими атрибутами, которые носят нормальные таджикские женщины, имеющие до десяти и более детей и по которым не поймёшь, то ли им 30, то ли 60 лет от бесконечных родов. «А, это маленький щенок», — успокоили мы хозяйку. «Маленький? Хороша, только большая не надо, да?» — сказала она. «Да», — ответили мы почти как таджики, наступила пора нам таджикский учить.

Также успешной была моя деятельность в новаторстве, которую я сочетал с журналистской деятельностью. Свою деятельность в качестве журналиста или корреспондента я начал с посещения, по совету Марины Алексеевны, зам. главного редактора газеты «Вечерний Душанбе» с типичной фамилией Маклер. «Очень приятно, — притворно произнёс Маклер, — видеть молодого, энергичного сотрудника ТаджикИНТИ. Есть у вас для нас материал?» — спросил он меня, как портной. «Может, вы, для начала, мне тему подскажете?» — предложил я. «Я могу вам предложить тему из другой области, и я думаю, что вы с ней справитесь». — «Ещё один еврей мне доверяет, — промелькнуло у меня, — обидно будет его подвести». У нас «на носу» годовщина Великой Октябрьской революции, и надо показать заботу Советской власти о старых людях. Посетите Дом ветеранов труда и напишите хорошую статью, это будет, я думаю, и для вас интересно, и для нас большая помощь.

Своё посещение Дома ветеранов труда я почему-то начал со столовой — вернее, кухни этого учреждения, где «всю душу вкладывают в старое поколение и не докладывают» в общий котёл. «Где мясо? — спросил я у жирных поваров. — Я мяса не вижу в котлах!». «Воти мяса! — сказал жирный повар, отыскав на дне котла кусочек сухожилия. — И вабще, кито тибэ дали права заглиядавать в наши катол?! — перешёл он в наступление. — Иди раньша ки наша дирэкитар и спрашиваи у него разрэшений!».

«Рад вас видеть», — сказал, зло меня разглядывая, директор лет 55-ти, не худой таджик, похожий на завскладом или столовой. Видно было, что он не испытывал недостатка в мясе, жирах и макаронных изделиях. «Почему вы только ко мне раньше не вошли, а начали посещение со столовой, и мы не подготовились вас, как положено, встретить? Пойдёмте!» — сказал он, по пути бросив секретарше: «Лола, организуй хорошенький жарко для уважаемого корреспондента „Коммунист Таджикистана“».

— «Нет, я из „Вечернего Душанбе“». — «А, „Вечерний Душанбе“!» — разочаровано произнёс директор. Знал бы он это раньше, — понял я, — не предложил бы мне «хорошенький жарко», что означало, по-видимому, по-русски — жаркое. «Нет, спасибо, — сказал я, — мне и так всё ясно — старые люди у вас питаются объедками!». — «Ну, как вы так можете! — возмутился хозяин стариков и старух. — Пойдём, лучше, тогда посмотрим, как они у нас живут, и что они сами вам скажут!». Жаркое было отменено. В грязных убогих комнатах стояли по 4 железных кровати. Запах мочи, с обречённым видом сидящие или лежащие, стонущие от боли старики и старухи, которые, завидев их начальника и поняв, что он с комиссией, благодарили его за гуманизм и альтруизм. «Вот видите, — сказал он в конце, — а вы говорите, что у нас плохо! Когда статья будет? Когда читать?». — «Я не думаю, что вас обрадует статья», — сказал я ему честно. «Ладно, до свидания, мы ещё посмотрим!» — пригрозил глава ветеранов и, развернувшись, ушёл к себе. Статью написал сразу же, не откладывая, и также, не откладывая, понёс разоблачительное произведение зам. главного редактора Маклеру — удивить его, что творится в старческих домах, какой произвол и воровство! «Будет доволен», — решил я, протянув ему статью на 10 листах. Начав её читать, Маклер довольно быстро скорчился, как от горчицы с хреном одновременно, и сказал: «Я вас понимаю, но сейчас „годовщина на носу“, напрасно вы думаете, что ваша статья кого-то обрадует!». — «Но возможно, она поможет старым людям», — наивно сказал я. «Наивный вы человек! — подтвердил Маклер. — Ну, хорошо, — предложил он, — напишите что-нибудь техническое».

«Гиде брат? — взволнованно спросила хозяйка вечером моего брата. — Просим, не надо пиши газета, который он писала, — попросила таджичка. — Начальник моя „джядя“». — «Дядя», — перевёл мне брат. «Она хорошая, заплатит. Не пиши, а?». — «Вот молодцы, как они меня вычислили?» — удивился я. «Нас знают больше, чем мы предполагаем, — сказал брат, — носимся с собакой по улице, бледные, худые, злые». — «Они дураки, что беспокоятся, моя статья не понравилась не только директору Дома ветеранов, её нашёл неприличной и зам. редактора Маклер». А то, что нас заметили, брат оказался прав, и в первую очередь две бухарские еврейки. Одна Майя, живущая, через забор от наших таджиков, в соседнем доме — худая, похожая на таджичку, но еврейка. «Вот интересно, — отметил я, — за русским забором живёт русская еврейка, и тоже Майей зовут, за таджикским — бухарская еврейка — и опять Майя! И тех и других не любят». Там наши прежние — русские хозяева, нам говорили, что это самые худшие люди на земле, а здесь наши — таджикские хозяева говорят: очень «нехороший людь». Они не знали, что и мы «нехороший людь», считая нас русскими. У этой «нехорошей людь» была другая подруга Алла, тоже «нехороший людь», но «получше людь» — в доме через дорогу. У Аллы был не только дом лучше, но и фигура, в отличие от Майи! Но она на меня — ноль внимания! «Попробую тебя обидеть, — решил я, — задеть твою гордость». Специально вышел за калитку «своего» таджикского двора, уловил момент, когда Алла шла от Майи и проходила рядом с «моей» — таджикской калиткой.

Когда она, наконец, поравнялась с ней, я вежливо поздоровался и ушёл к себе во двор. «Больше всего ты меня обидел, — призналась мне Алла, — когда я однажды проходила мимо тебя, а ты на меня не обратил внимания и ушёл». — «Да, помню», — признался я Алле, находясь у неё в гостях. Мы с ней сидели в её комнате — в огромном доме из десяти или более комнат, высокий забор ограждал её двор с домом, садом, арыком, журчащим особо шумно по вечерам и ночью, от внешнего мира. Никто не нарушал нашу мирную беседу, кроме её отца — преподавателя мед. училища, маленького, в отличие от его дочери. Хотя он и в тюбетейке был, но было видно, что не таджик. Каждые пять минут он наведывался к нам в комнату, проверить, девственница ли еще его дочь. С таким папочкой мало удовольствия, решил я: и дом, и сад, и двор, и арык не радуют. Он мешает романтике, поэзии, творчеству. «Алле надо замуж», — объяснил мне её папа, беседуя со мной. Как говорят хохлушки: «Женись, а потом хоть черпаком!» — вспомнил я «нэньку».

Это, конечно, не входило в мои планы, причём здесь женись, чуть что — сразу женись! Папочки евреек, что бухарских, что не бухарских — все хороши!

«К нам приезжает бывший американский экономист Терещенко, — обрадовала нас Марина Алексеевна, — очень интересной обещает быть встреча. Его лично Хрущёв вернул на Родину, пригласив вернуться во время визита в Америку в 1959 году. Он уже 10 лет живёт и трудится в Киеве. Заведует научно-исследовательским институтом экономики. Послушаем, что он расскажет об Америке». — «Ну, что он там расскажет?! — захихикал её заместитель Кравчук. — Старый капиталист, понюхал капиталистического рая, а умирать потянуло на батькивщину». — «Ты вечно, Матвей Николаевич, всё хорошее опошлишь!» — возмутился Черепов. «Что там хорошего, в Америке? Лучше Украины нет страны!» — рассмеялся Кравчук. Он уже две недели, как из отпуска вернулся, отдохнул на своей «батькивщине» в Крыму. И, полон сил и коммунистической энергии, вернулся в Среднюю Азию указывать направление пути развития новой «батькивщины». Упитанный, 50-летний, с волнистым соломенного цвета хохолком на голове, белая рубашка, серые брюки и чёрный пиджак со значком Ленина на отвороте завершал композицию. Рабочий день начинал с чтения газеты «Коммунист Таджикистана», за неимением газеты «Коммунист Украины». Затем целый день издавал информационный листок. В кафе он не обедал, ел бутерброды, принесённые из дому, запивая их чайком.

И сегодня, перекусив, встал из-за рабочего стола и обеденного одновременно. Прошёлся по институту, институтскому двору, активно подключаясь и прислушиваясь ко всем беседам. Хотел было обойти стороной Пшезмирского, а тот, как назло, его заметил: «Что там нового в Кремле, Матвей Николаевич? Не сгинул ещё наш враг — капитализм?». — «Болтаешь много, Михаил Адамович!» — выдавив улыбку, старался отделаться он от Пшезмирского. Но тот продолжал его засыпать политическими ловушками, пока Кравчук не сбежал в свой кабинет. «Вот болтун, зря его выпустили из колонии! — возмущался Кравчук. — Если бы не Хрущёв, валялся бы ещё на нарах». — «Если бы не расстреляли!» — возразил его второй оппонент, Черепов. «А за что он сидел?» — спросил Черепов у Марины Алексеевны. «По-моему, за антисоветскую агитацию, за то что, будучи студентом, в Ленинграде, что-то не то сказал, — объяснила Марина Алексеевна — жена начальника тюрьмы. — Он родился в Ленинграде в семье царского офицера, которого расстреляли в 1936 году. Михаил Адамович с матерью пережил немецкую блокаду Ленинграда и вышел на свободу в 1953 году по амнистии, как участник блокады. В Среднюю Азию переехал вроде бы из-за климата», — завершила она свой подробный доклад о Пшезмирском, видать, используя источники мужа в КГБ. В своей двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме Пшезмирский жил с женой Верой — нервной на вид полноватой сорокалетней женщиной, с голосом на срыве и торопливо говорящей, запинавшейся при этом. Она окончила институт, но не работала, ни дома, ни вне дома. Михаил Адамович сам варил себе кашку или картошку, придя с работы. Он стал приглашать меня к себе домой. Я мог всегда к нему и без приглашения прийти. Первоначальная его высокомерность по отношению ко мне быстро улетучилась. Хотя к моим физиогномическим выкладкам относился с насмешкой, а также к роли наследственности в психиатрии, о чём я ему рассказывал. «Если бы я на это обращал внимание, то не должен был бы жениться на Верке», — объяснил он мне свой довод. «Возможно, это было бы для тебя и лучше», — подумал я. Пшезмирский жил метрах в двухстах от нашей таджикской кибитки. Он профессионально занимался фотографией. Его фотографии регулярно появлялись в журналах — журнале «Чешское фото», например. Издал книгу-пособие по фотографированию. В жизни был очень активен и подвижен, несмотря на астму.

Дома у него было легко и приятно с ним разговаривать, и его жена всегда что-то вставляла в разговор. Ощущение было такое, что не было книги, которую он бы не прочёл. Но Пшезмирский становился опасным на улице, в особенности, в общественном транспорте — при наличии свидетелей. Завидев меня, орал на весь троллейбус: «Что нового на Ближнем Востоке? Получили ли наши арабские братья в подарок атомную бомбу от нас? Чем им ответит Израиль? Что нового в Кремле? Говорят, Брежнев получил ещё одну звезду Героя! Как вы к этому относитесь?» — все вздрагивали в троллейбусе и смотрели на нас. Я молчал, а это только и нужно было Пшезмирскому. Особенно он стал усердствовать, узнав, что мой брат следователь прокуратуры. Внешне он хорошо к брату относился, но постоянно его провоцировал, когда мы приходили к нему. Я это относил на счёт его тюремного прошлого. Хотя меня его провокационные вопросы больше наводили на мысль, что он был агентом КГБ и за эти, возможно, заслуги был выпущен из тюрьмы. Удивляло, что с его болтовнёй его не сажали вторично. Мы с братом подозревали, что на нас в КГБ, благодаря ему, уже заведено дело о неблагонадёжности. Но, несмотря на эти и другие его недостатки, с ним было интересно. Он знал в совершенстве немецкий, английский, был начитанный, внешне напоминал шпиона. К своей жене он относился, как к ребёнку. Кроме жены в квартире ещё был серый кот. Но в этот раз нашкодил не кот! Когда я зашёл к нему в гости, его жена произносила обвинительную речь. На столе мирно лежала фотография с изображением молодой женщины в короткой юбке, в которой не умещались полные колени, выпирающие наружу. Выпуклый зад занимал не только всю ширину скамейки, половина его ещё продолжалась за скамейку, ноги были целомудренно прижаты одна к другой, но кокетливо располагались под углом 45° к скамейке. Дело, судя по фотографии, было где-то в Парке культуры и отдыха трудящихся им. Владимира Ильича Ленина. «Вот посмотрите! — обратилась ко мне жена нашкодившего Михаила Адамовича, а его вид об этом свидетельствовал. — Посмотрите, какую фотографию я у него нашла!» — указала Вера на стол. «Почему я не могу женщину сфотографировать? — веселился Пшезмирский и, лукаво на меня глянув, явно что-то вспомнил и выложил: — Вот сейчас мы проверим ваши выкладки в области физиогномики! — обратился он ко мне, расставив ловушку. — Что вы можете Вере сказать об этой женщине?» — обрадовался он возможности перевести разговор с женой на другую тему, а главное доказать, показать мне мою несостоятельность. «Что он лезет, дурак?! — подумал я. — Эта затея для него невыгодна!». Не хотелось промахнуться и дать ему возможность ехидничать. Но Пшезмирский продолжал приставать. Глядя на фотографию, осторожно подготовил путь к отступлению, сказав, что фотография — не живой человек, а застывшая маска. Причём человек позирует и неестественен. Имеет значение также мимика, голос, жестикуляция. «Но всё же, — приставал Пшезмирский, — что вы можете сказать Вере об этой женщине?». — «Могу сказать, что она сексуальна», — нанёс я первый удар по Михаилу Адамовичу. «Это можно сказать о любой женщине, и не ошибёшься», — возразил Пшезмирский. «Говоря, сексуальная я, конечно же, имею в виду — не обычно сексуальная, а гиперсексуальная!» — нанёс я второй удар и возбудил ещё больше интерес его жены. «Вот видишь, Миша, что я тебе говорила?!» — отреагировала она. «Ещё могу сказать, что эта женщина не замужем, — осложнил я ещё больше положение Михаила Адамовича, который промолчал, — но была замужем, — продолжал я, входя в раж. — Если есть ребёнок, то это сын! Ей лет 29». — «Вы её знаете?» — спросил перепуганный Пшезмирский. «Нет, у нас с вами разные вкусы», — нанёс я ещё один тяжёлый удар по Михаилу Адамовичу. «Вот с кем ты связываешься! — в истерике кричала Вера. — Правильно он говорит, только ты можешь с такой связаться!». — «Это тебе за все твои провокации в общественном транспорте!» — радовался я удаче. «Говорите дальше», — упавшим голосом произнёс Пшезмирский. Пришлось пойти ещё на один рискованный шаг: «Вас, наверное, интересует, что я могу сказать о её профессии?» — спросил я. «Да, хотелось бы», — опять стал ехидным Пшезмирский. «Я могу предположить что-то гуманитарное, например — филологическое образование, — глянул я на Михаила Адамовича и, поняв, что попал в точку, решился на последний удар. — Она вполне могла бы работать в библиотеке». Увидев, как завял Михаил Адамович, понял, что и здесь удача. «Да, она учится на филфаке Университета и работает в библиотеке, — пробормотал ничего уже не понимающий, ошалевший Пшезмирский. — Но позвольте, по каким признакам?!» — волновался он. «Это секрет фирмы», — довольно ответил я. «А скажите вот ещё что!». — «Это, пожалуйста, к цыганам — это их область! — авторитетно остановил я Пшезмирского и, видя, что его жена имеет многое, что ему сказать, пожаловался на отсутствие времени. — Мне пора идти». Уже за дверью и даже у двери его подъезда была слышна его Вера.

А через несколько дней в зале заседаний Таджикского Совпрофа напряжённо, с интересом и внимательностью слушали доктора экономических наук Терещенко. Высокого роста худощавый старик лет 75 начал своё выступление с непривычного: «Дамы и господа!». А «господа и дамы» были в основном ИТР с предприятий и министерств Душанбе. Вкратце рассказав о своей деятельности в Америке, экономист предложил публике задавать ему вопросы, на которые он постарается ответить. «Скажите, — спросила Марина Алексеевна, — как осуществляется внедрение новинок науки и техники в Америке?». — «Нет в английском языке слова „внедрять“! — гордый за английский язык, ответил Терещенко. — Слово „внедрение“ у меня ассоциируется: что-то вдавливать! — и Терещенко большим пальцем кисти, как бы что-то с силой вкрутил в трибуну. — В Америке предприниматель сам хватает всё новое, ему не надо что-то извне внедрять!». Многие в зале переглянулись: вот, оказывается, что такое предприниматель! «А как вас Хрущёв пригласил, и почему вы приехали?» — поинтересовался один из присутствующих. «Я ему поверил, — сказал Терещенко, — он на меня на одной из встреч с деловыми людьми Америки произвёл впечатление энергичного и неглупого человека, хотя чувствовалось, что ему не хватает образования и образованности». — «Не жалеете ли вы, что вернулись?» — спросила одна из присутствующих. «Нет», — сказал Терещенко не очень уверенно. «Встречались ли вы уже в Советском Союзе с Хрущёвым?» — был следующий вопрос. «Да, много раз, но запомнился один, как мы шли по вспаханному полю с большой делегацией из-за рубежа, и Хрущёв вдруг попросил его подождать. Он отошёл недалеко, метров на десять от нас, спустил у всех на виду штаны и испражнился на колхозную межу. Он всех удивил своей простотой». — «Вот дает!» — рассмеялись в зале. «А как вы считаете, — провокационно, как всегда, спросил Пшезмирский, — стоило бы в Советском Союзе отдать предприятия в частную собственность?». — «Во, даёт!» — дёрнулся, как от удара молнией, Кравчук. «Если честно, то я бы считал, что в сфере обслуживания стоило бы попробовать», — осторожно произнёс бывший капиталист, а ныне социалистический экономист Терещенко. Все расходились, как после кино — узнали много тайн: оказывается, капитализм не сгнил и даже не загнивает. Косая Верка сидела и всё стенографировала, потом долго распечатывала выступление Терещенко. Все прикоснулись к чему-то интересному, секретному и немножко запретному.

«Неплохо бы вам тоже вызвать передовика производства, — посоветовала Марина Алексеевна, впечатлённая Терещенко, — и организовать встречи на предприятиях. Вот я нашла один адрес — это кузнец из Свердловска, дважды Герой соцтруда, передовик производства, изобретатель — Мельник Николай Иванович». Через неделю перед нами уже стоял живой Николай Иванович с двумя золотыми звёздочками Героя соцтруда на груди. Он был высокого роста, в сером костюме, жилистый кузнец для его 60 лет, довольно энергичный, и даже секретаршу Маню одарил вниманием, пригласив в ресторан. «Хорошая баба, — сказал мне Мельник, — не отказался бы на старости лет!». — «А вы смелее, — посоветовал я кузнецу и добавил, перейдя на его язык: был бы молот, а наковальня найдётся!». — «Здорово! — сказал кузнец, оценив моё высказывание. — Сам придумал?» — спросил он восхищённо. «Да, только что», — признался я. «Молодец! Запишу. Я, знаешь, много разъезжаю по стране, много выступаю, делюсь опытом, поэтому всё записываю — интересные цитаты!». Мельник аккуратно записал и мою мудрость — кузнечную. «Вот недавно с Гагариным встречался — посмотри фотографию! — показал мне Мельник себя снятым с Гагариным, и автограф Гагарина. — Простой, хороший русский парень! — похвалил космонавта кузнец. — Я тоже кандидат в члены ЦК партии!» — произнёс он гордо. «И тоже простой», — похвалил я и его. «Когда начнём выступления на предприятиях?» — спросил кандидат в члены. «Завтра начнём с Таджиктекстильмаша, я уже договорился, — порадовал я его. — Затем, если время позволит, то и завод „Трактородеталь“ побалуем. Послезавтра — завод бытовых холодильников, затем Ремстройдормаш», — прошёлся я по злачным былым местам, где гулял в рабочее время — был в движении! «Молодец! — похвалил кузнец. — Я буду выступать, а ты, тем временем, мне путёвочки заполняй и давай расписываться руководству. Не скромничай, ставь побольше часов! — проглотил слюну кандидат в члены. — Ведь каждый час для меня деньги!». — «Будете довольны!» — заверил я видного деятеля партии. «А я, вот, тебе для начала линеечку подарю, наших изобретателей-свердловчан! — дал мне мелкую „взяточку“ кузнец. — Смотри, как параллельные линии можно с её помощью чертить, кульман не нужен». — «Хорошо, когда кульман не нужен!» — сказал я.

Проходя через проходную на завод Текстильмаш — флагман таджикского машиностроения нагло ткнул охраннику своё красное удостоверение, где вверху значилось: Госплан, Совет Министров Таджикской ССР, а внизу надпись ТаджикИНТИ, которую я прикрыл большим пальцем правой кисти. При этом, небрежно указав на кузнеца, бросил охраннику: «Со мной!» — и потянул за собой замешкавшегося кузнеца за рукав. Старый кузнец, опытный в вопросах охраны советских предприятий, был поражён: «Так, ты же не имел права так просто пройти!» — ничего не понимал, что творится, Герой соцтруда и кандидат в члены. «Но ведь прошли!» — с улыбкой возразил я ему. «Так, ты же должен был раньше пропуск заказать у администрации!». — «Хотите выйти обратно и заказать пропуск?» — спросил я у него. «Нет, не надо, но как это у тебя так ловко получилось?! Охранник был, как в гипнозе!» — заинтересовался уже другой стороной вопроса Мельник — не правовой, а антиправовой. «Смотрите», — приблизил я к его глазам своё удостоверение, где видно было только Госплан Совета Министров. «Откуда у тебя это?» — не отставал Мельник, тогда я ему открыл, убрав большой палец, надпись — ТаджикИНТИ. «Вот с такой надписью и не положено!» — обрадовался кузнец. «А вы её видели?» — спросил я у него. «Так ты ж её прячешь!». — «Не прячу, — пояснил я ему, — а прикрываю невзначай». — «По правилам, и с удостоверением Госплана надо пропуск заказывать! — не унимался кандидат в члены ЦК. — У меня тоже есть….», — и он показал мне своё удостоверение, где ещё круче, чем даже у меня стояло: ЦК Коммунистической Партии Советского Союза. «Мне бы такое! — позавидовал я. — Вы привыкли к тому, что у вас в Свердловске все заводы военные и охраняются как военные объекты! Хотя я и у вас бы попробовал пройти с куском красного мыла „Красная Москва“! Всё зависит от вашего вида, уверенности в себе и физиогномики!» — подытожил я. «Это что за физяномика такая!» — возмутился кузнец. «Это, чтобы физиономия была в порядке! — пришлось ему пояснить. — Ладно, на послезавтра я запланировал поход на „почтовый ящик“ — военный завод. Есть у нас тут такой, который пьезоэлементы делает, и я вам докажу, что и там пройду!». — «Так там же нет кузнечного цеха!» — «Покажете свои линеечки, у вас их целый мешок, не скажете, что вы кузнец, а только всего-навсего изобретатель».

«Вот „правдолюб“! — подумал я. — Знает, как часы лекций тырить, приписывать, вымогать деньги! Линеечки тоже, небось, натырил! Мало похож на изобретателя, а больше на Петьку Чапаевского! А тут, как на завод пройти — учит, как целый день потратить, чтобы пропуска добиться! И куда, не в Большой театр, а на эту „мусорку“ посмотреть, которая называется Таджиктекстильмаш!». Пройдя через секретаршу, проведя у неё перед носом пропуском «Совет Министров, Госплан», я важно прошёл без стука к директору завода, опять потянув за рукав «мальчика-кузнеца». «Вот! — сказал я директору завода, не давая ему опомниться. — Привёл вам новатора советского машиностроения из Свердловска — трижды Героя соцтруда!». — «Дважды», — поправил меня кузнец. «Ну да, пока дважды, но в его годы и трижды успеет! — рассмеялся я, а за мной и директор. — Я из Госплана! — пояснил я ситуацию. — Мы организуем на предприятиях республики встречи с новаторами советских предприятий, изобретателями, чтобы и наших рабочих и ИТР поднять на высокий уровень!». — «А-а-а», — облегчённо вздохнул директор. «Да, это помощь, а не комиссия по проверке», — засмеялся я, а за мной ещё громче и дольше меня смеялся директор, что так легко отделался. «Вы сейчас посидите, пожалуйста, у меня в кабинете, а я мигом сбегаю в цех и прикажу людей собрать», — забегал директор, как мальчик на побегушках перед нами. «Оля, — позвал он секретаршу, — организуй чай для гостей из Свердловска. Отдыхайте, а я скоро вернусь!». — «Ну, ты даёшь! — то ли восхищённо, то ли возмущённо воскликнул изобретатель, когда Оля пошла за чаем, а директор в цех. — Ты знаешь, кто у нас директор завода?! Это член правительства, это член Центрального Комитета партии! Разве можно к директору завода так проходить?!». — «Вы же видите, что можно», — прервал я его.

Этот кузнец стал меня уже раздражать! Новатор называется, а использует старые лакейские правила, только тырит по-новаторски. Хороши были бы мои дела, если б я полдня потратил на вышибание пропуска. А ещё полдня или больше — на разрешение организовать встречу с передовиком партии, выпрашивая разрешение в отделе кадров или у мастера цеха. Сказали бы: «Приходите в воскресенье в клуб, а сейчас не мешайте работать — у нас план!». А так, пожалуйста, директор пошёл и остановит весь завод на час, не меньше, и действительно остановил! Распарившись от чая и предвкушая в лекционной путёвке много часов и денег, старый кузнец прыгал вокруг молота, как молодой вокруг невесты, показывая приёмы ковки «дореволюционного периода»! Но годы «взяли своё», и он запыхался и покрылся потом. Отвык старик от молота, стал больше языком работать. «С его фокусами много не заработаешь!» — шепнул один рабочий другому. Остальные тоже смотрели на кузнеца, как на музейный экспонат. «Он не только кузнец, но и изобретатель! — старался спасти я авторитет старого героя. — Покажите свои изобретения, а я пока пойду подписывать путёвку вам», — шепнул я ему на ухо. Но кузнец и сам знал, что ему надо делать, в таких вопросах он ориентировался лучше меня. Он «залез» в длинное повествование о своём творческом пути, о тяжёлом голодном детстве, и что для него сделала родная наша партия, Советское правительство и лично Генсек — Леонид Ильич Брежнев. Пока я подписывал кузнецу три часа лекций, он всё говорил и говорил. «Нам надо на следующий завод», — шепнул я ему. «Ну, большое вам спасибо!» — разбудил он уснувших рабочих. «Приезжайте к нам ещё!» — сказал мастер завода, а рабочие промолчали. «Покажите им линеечки», — посоветовал я новатору. «Ты что! — сказал он мне уже на улице. — Покрадут, черти, пока будут их смотреть! Я один раз такую глупость сделал, из 20 экспонатов только 3 вернулось, и то, потому что из рук удалось вырвать!». — «А, это я не учёл, вы правы, я просто не подумал», — признал я свою ошибку.

Целую неделю длился вояж кузнеца по городским предприятиям, он показывал везде одно и то же, и одно и то же говорил. Чем мне сильно поднадоел, но я ему показал и моё искусство, в том числе сдержал слово: как надо и на военном заводе проходить! «А напиши от моего имени статью обо мне в вашей партийной газете! — скромно предложил кузнец. — Как она у вас называется — „Коммунист Туркменистана“». «Таджикистана, вы в Таджикистане», — поправил я его. «Вот чёрт! Мне, знаешь, все эти турки одинаковы! И честно, я не знал, что есть такой Таджикистан, или как его? Пока, вот сейчас, не приехал сюда. Знал, что есть узбеки, туркмены и Ташкент». — «Ладно, будете не хуже Стаханова — напишу!». На следующий день понёс статью зам. редактора «Коммунист Таджикистана» Заречному, прихватив с собой и кузнеца, как «вещдок». Кузнец был, как и положено, при орденах и медалях, чем очень впечатлил Заречного. «Вот статья! — сказал я. — О герое, новаторе из славного города Свердловска — флагмана советского машиностроения! Написали мы оба, — и протянул Заречному пять рукописных листов, где в конце стояла „кузнецкая“ и моя фамилия, как авторов. — Кузнец проделал огромную работу в городе!» — и я подробно рассказал о пользе, которую кузнец принёс таджикскому народу, создавая фон, пока редактор читал «героическую былину». И статья моя была о «народном» кузнеце — в тонах народного эпоса и патриотизма. «Хорошо, — остался доволен Заречный, — опубликуем. Это вы писали?» — спросил он меня. «Я, — кивнул я скромно, — с его помощью», — указав на соавтора-кузнеца. «Да, мы вместе писали», — уверенно, громко заявил кузнец. «У вас чувствуется публицистический стиль», — похвалил меня Заречный. «Да, мы хорошо „публисисиськи“ написали», — согласился кузнец. «Приходите завтра, — предложил мне Заречный, — прочитаете заготовку статьи и если согласитесь — опубликуем».

«А где моя фамилия?!» — возмутился я, увидев, что в конце только Мельник Николай Иванович указан. «Знаете, — хитровато прищурившись, заявил Заречный, — одна фамилия Мельник как-то лучше смотрится, чем две». — «Ну, да, — понял я, — моя не такая благозвучная». — «И к тому же, вы должны понять! Вы думаете, статьи в газете написаны теми, чьи фамилии стоят в конце? Пишу я или мои коллеги, а подписываем другими. Такая у нас, журналистов, участь, но я вашу фамилию вклиню в текст, вот здесь, например, где написано: „я посетил 11 предприятий города“, — исправлю, — „в сопровождении товарища…“ — и ваша фамилия будет указана. А так, всё хорошо написано, спасибо за статью, буду рад вас ещё у нас видеть».

«Пошёл к чёрту!» — подумал я, хотя зря, пришлось ещё несколько раз обратиться. «Ну, молодец! — похвалила Марина Алексеевна, когда кузнец уехал. — У тебя хорошо всё получилось, и много предприятий, на удивление, посетили! Обычно твой предшественник не более 3–4 посещал с новаторами». — «Наверное, заказывал пропуск», — подумал я. «Давай приглашай другого новатора, вот есть ещё одно „светило“»! — протянула она мне московский адрес.

Не только мы с братом успешно трудились на просторах Таджикистана, наш отец тоже присоединился к нам, довольно быстро найдя работу учителем школы № 56 в районе 2-го Советского, около домостроительного комбината. Несмотря на свои 60 лет, отец поднял уроки производственного обучения в этой школе, как и в Бердичеве, в школе № 4, на высокий уровень. Теперь уже эта школа побеждала на городских выставках своими экспонатами, которые делали на его уроках и после уроков дети! Они, а больше он сам, изготавливали разные станки, модели. Домой он приходил поздно вечером. Только зрение его подводило, и поэтому в борьбе с нарушителями дисциплины ему приходилось применять свою природную находчивость и юмор. «Понимаете, одна „сволочь“ всё время насвистывает на уроках!» — назвал он сволочью ученика. Любой «моралист» скажет: «непедагогично». Но это скажет только дурак и лицемер: во-первых, не за что любить того, кто свистит на уроках! Во-вторых, произнося слово «сволочь», отец улыбался и не злился. «Так вот, — продолжал отец, — сколько я не просил перестать свистеть, ничего не помогало. Сегодня, когда опять в классе „засвистело“, я сделал паузу — свист продолжался. Тогда я резко громко выкрикнул: „свистун, встать!“ И что вы думаете? — смеялся отец. — Этот дурачок вскочил, а потом быстро сел, но было уже поздно — все стали смеяться!». — «Гипнотизёр», — покатываясь со смеху, сказали мы с братом. «А что, в гипнозе тоже так делают?» — удивился отец. «Вот тебе книга по гипнозу — почитай! — протянул я ему купленную мною книгу, т. к. сам мечтал когда-нибудь гипнозом заняться. — Она тебе в твоей работе пригодится». — «Они очень интересные, — продолжал отец, имея в виду, тех же „сволочей“-учеников. — Вчера во время перерыва я достал бутерброд и стал быстро есть, чтобы успеть до звонка. Так они не уходят. Один подошёл ко мне поближе и спрашивает: „А что, мы будем сегодня ещё делать?“ — и смотрит то на меня, то на бутерброд. — Мне стало смешно, и я спросил его: „Хочешь бутерброд кушать?“ — Он кивнул и проглотил слюну. Мы с ним поели. У нас дети, в основном, из бедных семей, — пояснил отец. — Когда они хотят уйти с урока, то обычно придумывают: или голова болит, или живот», — продолжал отец, который если начинал рассказывать о своей школе, то его было также трудно остановить, как тогда, когда о своём фронтовом прошлом рассказывал. — «Сегодня один, из седьмого класса, заявил, что у него голова болит. — „Можно я уйду домой?“ — спросил он. Я ему говорю: „Ну, хорошо, только голова болит, но сам-то, ты здоров, правда? Он мне отвечает: „да“. Так и оставайся, предложил я ему, причём тут голова, если сам ты здоров?“. Он остался, но всё время было видно — соображал, что же произошло? Хорошо работал и больше не просил отпустить. В конце урока я его спросил: „Как голова?“. — „Какая голова?“ — спросил он, уже и забыв про свой фокус».

Погрустнев, отец произнес: «Всё неплохо, если была бы ещё мама здесь. Вы думаете, я не переживаю за неё? Как она там одна?». — «Будет плохо — приедет», — пообещали мы с братом ему. «Жаль, что у тебя с ней не получается, как с учениками», — сказал брат. «Когда она была здорова, всё было хорошо», — произнёс отец. «И сейчас было бы хорошо, если бы т. н. родные и „близкие“ не мешали», — заверил я его. «Они что, не понимают?!» — не понимал их отец. «Они не хотят понимать», — объяснил ему брат и перевёл разговор на другую тему. «У меня сейчас интересное дело по убийству на улице Жданова. Парень женился, отгулял на своей свадьбе, а потом на следующий день ночью вышел из дому подышать, как он сказал, свежим воздухом. И увидел 45-летнюю пьяницу, которая жила по соседству. Она, шатаясь, откуда-то возвращалась домой. Он повёл её в развалины, на пустырь, там изнасиловал, а когда она стала кричать, ударил её несколько раз по голове булыжником. Затем вернулся домой, а через два часа ещё раз пошёл на пустырь проверить, жива ли она, и, на всякий случай, ещё несколько раз ударил её булыжником по голове. Русский, ничем не примечательный на вид парень. „Пьянчужка“ — татарка. Милиция это дело испортила. Они сразу плохо осмотрели место происшествия. Они, как бараны, затаптывают следы, бессмысленно топчась на месте! Убийство произошло месяц назад, а я 4 дня назад, произведя осмотр места, нашёл много следов: и волосы убийцы, и отпечатки пальцев, даже булыжники, которые они не подобрали. Они прицепились к мужу сестры „пьянчужки“ и заставили его признаться. За это я сейчас против двух ментов возбудил уголовное дело. Пришлось с самого начала искать следы, строить версии, допрашивать. Предположив, что убийца должен быть сосед, я вышел на этого парня», — рассказал брат. «Смотри, будь сам осторожен!» — испугался за него отец. «Я осторожен, — улыбнулся брат, — приходи завтра ко мне в три часа. Этого парня привезут ко мне на допрос в прокуратуру», — предложил он мне. Убийца оказался, как его и описал брат, обычным, как основная «масса» на улице. Вид у него был даже жалкий. «Почему это сделал?» Объяснил: «А что она пьяная по ночам шляется!».

После допроса брат разрешил его матери покормить сына до прихода ментов, которые отвезут его обратно в следственный изолятор. Брат к нему, как мне показалось, относился даже с сочувствием, в особенности к его матери. «Как ты можешь так спокойно и с сочувствием к ним относиться? — не понимал я его. — Меня, например, от злости трясло». — «Это моя работа, это моя деталь, как у токаря, — объяснил мне брат, — кроме того, он во всем признался». — «Можно я напишу статью в „Вечернем Душанбе“ об этом убийстве?» — спросил я брата. «Напиши, вот тебе уголовное дело, прочитай», — протянул мне брат пять толстых томов. «Статья хорошая, интересная, проблематичная и хорошо написана, — согласился всё тот же Маклер из „Вечёрки“. — Только давайте заменим название улиц: Жданова, на, скажем, улицу Н…?! Так и напишем: „На улице Н… нашего города произошло страшное преступление“, и дальше, как у вас… Сейчас „на носу“ праздник — 1 Мая, и название улицы имени видного партийного деятеля-коммуниста Жданова в контексте преступления, согласитесь, неуместно! Согласны?». Согласился и я, что в этот раз Жданов не убил.

«А можешь еще статью написать о нашем следователе? Ты его знаешь — это Ворошуха, — спросил брат, прочитав в газете „Вечерний Душанбе“ мою статью о расследовании им дела по убийству на улице Жданова (улице Н…), где по просьбе брата ни слова не было о том, что это он расследовал. — Он очень хороший парень, — попросил меня брат за „хорошего парня“, — и неплохой следователь, ты с ним поговори».

И вот я сижу перед «хорошим парнем», или наоборот, «хороший парень» — 55 лет, сидит напротив меня в своём кабинете. «Хороший парень» — метр девяносто ростом и при этом умудрился выглядеть, как мешок; лысая голова, как большая среднеазиатская дыня, сверкала, как хромовый начищенный сапог; маленькие сонные глазки; широкие штаны держались на подтяжках. «А, привет, — сонно бросил Ворошуха, когда я вошёл к нему в кабинет, — ну, что тебе рассказать? Пожалуйста, сам почитай, вот тебе уголовные дела». Я понимал, почему Ворошуха, прошедший, как и многие другие работники прокуратуры, сталинскую школу следствия, следственных методов, был хорошим, в глазах брата, «парнем». В отличие от агрессивного Евреинова и остальных, не менее агрессивных и садистских следователей, достоинство Ворошухи было в том, что он имел сонный вид и поэтому казался неагрессивным. Но в статье у меня он получился настоящим Шерлоком Холмсом — профессионал, тонкий психолог, с чувством юмора, с прекрасными человеческими качествами, которого любили и уважали даже подследственные. Я ему приписал качества, которые видел в брате и, к сожалению, не мог о нём написать. «Прекрасно, давайте статье дадим название: „Повесть о настоящем следователе!“ и подпишем от имени Ворошухи», — и в этот раз предложил зам. редактора «Коммунист Таджикистана». «Вы что! — возмутился я. — Ворошуха сам о себе написал?!». — «Ах, да! — разочарованно произнёс любитель красивых фамилий Заречный. — Я не подумал!». Пришлось эту статью от моего имени ему напечатать. Конечно, и фамилия Ворошуха звучала более благозвучно, чем наша. Какая прекрасная фамилия — Ворошуха!