Удовлетворил я и просьбу Марины Алексеевны, и вызвал следующего новатора и передовика производства, изобретателя. На этот раз приехал не высокий, а наоборот — маленький; не здоровый, а наоборот — инвалид, хромой с протезом — 65-летний старый работяга, жалкий на вид, потому что не партийный деятель, как Мельник. Его лекции понравились рабочим, и он был бы доволен, если б не мастер завода Трактородеталь — рыжий маленький сорокалетний татарин не оставил бы такое плохое впечатление о душанбинском пролетариате. Конечно, виноват наивный, доверчивый, добрый, старый изобретатель, которого угораздило «продаться»! И за три часа в путёвке вместо одного часа в действительности — взять и пригласить меня и мастера в ресторан гостиницы «Душанбе», где он разместился. Три часа новатору написал я, а «сливки снимал» мастер: ресторанная еда, водка! Но он еще и «сметаны» захотел и покусился на изобретателя! Когда мы его тёпленького — пьяного старичка, под руки отвели в номер, в этот момент, по-видимому, и перевозбудился мастер! Я собирался уже уходить, как глянь — мастер вначале как бы по-дружески, а потом очень даже серьёзно взял и впился своими устами в шею, щёки, а затем и в рот старого изобретателя! Повалил передовика производства на кровать, и дальше — не будь на то моя и господня воля — отдали б старика! «Почти, как в „Бородино“ по Лермонтову, — подумал я. — Вот замахнулся! — тут же понял я. — Это же обычная Куликовская битва, а евреям обязательно надо спасать русских! Возможно, из-за этого русские и кричат: „Бей жидов — спасай Россию!“. Они же не кричат: „Бей татар — спасай Россию!“. Не надо спасать, когда Россия этого не желает! Не надо мешать любви братских народов!». Но все же вмешался и с большим трудом оторвал «татарского мастера» от русского изобретателя и вывел неудовлетворенного «мастера» из комнаты. Изобретателю велел запереть дверь на все замки и засовы, и больше не быть таким легкомысленным. А то, кто знает, не вернётся ли ночью сладострастный мастер к холодному, так и не понявшему, в какой он был опасности, изобретателю. «А зачем запирать дверь?» — спросил меня наивный старик.

А тем временем я не только «спасал изобретателей», но и прочёл все пособия для поступающих в ВУЗы. И наконец, с дрожью в руках, подал свои документы в приёмную комиссию мединститута! Отец отправился со мной на первый экзамен, по биологии, за меня «болеть». Первое августа 1969 года — я, волнуясь, зашёл в комнату, где за тремя столами сидели экзаменаторы, а на четвёртом лежали билеты, и за этим столом сидела старушка — зав. кафедрой биологии — профессор Буренкова. Её «био-зоологическую» фамилию я узнал позже. В билете были вопросы по ботанике, зоологии, анатомии и физиологии человека, и шестой вопрос — по общей биологии и генетике. У меня это был вопрос о рибонуклеиновых кислотах. Так как этот вопрос я знал хорошо, то стал обдумывать вопросы по ботанике и зоологии. Тычинки и пестики, а также зверушки, могли стать проблемой, если ты не понравишься экзаменатору. И он сосредоточит всё своё внимание именно на пестиках, тычинках, а в моём случае — ещё и на кенгуру. И точно — ему захотелось непременно до миллиметра узнать размер детёныша этого кенгуру. И как я не гадал, он с довольным видом твердил: «Нет, нет и нет!». А за соседним экзаменационным столом громко рыдала девушка лет 17–18 — ей хотели поставить двойку, а она, молодец, всё-таки выплакала себе тройку. «Вот мне бы её умение!» — подумал я. «Ну, так что будем делать с кенгуру? — ехидно и злорадно спросил у меня экзаменатор — доцент кафедры биологии, кандидат биологических наук Мерзаков. Его не биологическую, а звериную фамилию я тоже узнал потом. — Ладно, давайте последний вопрос», — произнёс он с таким видом, что я понял его так: предыдущий вы не ответили, постараемся, чтобы также «успешно» не ответили и на последний. Но это был мой любимый вопрос — генетика, о которой я прочитал не только учебники, пособия, но и много другой литературы, и меня понесло! Начал с истории: от Грегора Менделя, чья фамилия была ещё так нелюбима в Советском Союзе, до Вавилова и наших дней. По-видимому, экзаменаторы заметили, что я так долго отвечаю, возможно, ещё из-за моей неблагозвучной фамилии, которая для Буренковой оказалась интересной. Такую же фамилию имел лауреат Нобелевской премии из Германии. И ещё то, что старший инженер? Буренкова подошла полюбопытствовать, спросив у своего доцента: «Как он отвечает?». — «У него, — ухмыльнулся доцент, — из-за деревьев леса не видно». — «Да? — разочарованно произнесла Буренкова. — Ну, хорошо, расскажите, как происходит биосинтез белка?» — решила она сама разобраться. Всего лишь рассказать о биосинтезе белка! Это значит, всю генетику практически! И меня вновь «понесло в лес» — рассказывать с мельчайшими подробностями: про цепи ДНК, аминокислоты, транспортную РНК.

Буренкова меня прервала, подчёркнуто громко произнеся — «отлично», и добавила: «Буду рада вас видеть первого сентября у нас в институте! Очень интересное сочетание — главный инженер и врач!». Это она, конечно, немножко «загнула» — старший инженер — не главный инженер, но я скромно промолчал. «Ну, считай, ты поступил! — сказала Марина Алексеевна. — Жалко, конечно, что уходишь от нас, но я за тебя рада, будешь нас потом лечить». Через три дня следующий экзамен — сочинение. Спасла свободная тема: «Герой нашего времени», т. е. не лермонтовский герой «не нашего времени», а «наш» и «нашего». Школьные произведения я не читал, хотя именно «Герой нашего времени» прочёл. Тема «Лермонтовский Печорин» могла бы быть мною выбрана, но не уверен, вернее, уверен, что мой вариант освещения темы экзаменаторам не понравился бы. Печорин был бы у меня не отрицательным героем. К счастью, не было такой темы, а этих — советских героев — я знал, как описать: как кузнеца Мельника, например, для газеты «Коммунист Таджикистана», поэтому и этот экзамен оказался позади. Оценку за сочинение не объявляют — она в количество баллов не входит, но потому что оказался в списках на сдачу следующего экзамена, означало — положительную оценку получил. С каждым сданным экзаменом у Марины Алексеевны таяла надежда, что я останусь. В тюрьме — наоборот, искренне желали бы, чтобы я поступил и убрался! На химию пошёл также с отцом, он стал как бы талисманом. Пару недель тренировки с «русской» Майей в области уравнений и задач зря не прошли. Впервые в жизни по химии получил четвёрку! Остался заключительный экзамен по физике. Физику учил интенсивно и в техникуме на первом курсе, когда ещё был хорошим учеником. Главное позади, решил я, тем более что тройка меня устраивала— 12 баллов проходные в любом случае, даже для евреев! Таджиков привозили из кишлаков на грузовых машинах и сразу зачисляли. С учётом пятёрки по биологии можно позволить себе три по физике, но почему должно быть три, если по химии четыре? Всё же волновался, чувствовал себя почти студентом мединститута, а это очень волнующий для меня момент! Когда взял билет и понял, что вопросы знаю и задачу решил, захотелось водицы испить, чтобы в горле не першило и во рту не было сухо от волнения. Стояли так же, как и на биологии, четыре стола с экзаменаторами, по два человека или, правильнее, по два экзаменатора.

За отдельным столом сидел председатель экзаменационной комиссии — сам проректор института Сирани, судя по фамилии — иранец. Их много набежало в Советский Союз при Сталине, после неудавшейся коммунистической революции. Я о нём слышал, а теперь ещё и вижу: такой длинный прилизанный брюнет — профессор кафедры ЛОР-болезней. У него заместителем был тоже профессор, но еврей, у которого все хотели лечиться, но никто не хотел назначить его зав. кафедрой. Почему? Потому что это было не в Израиле, а в Душанбе! Почему здесь Сирани был — было понятно — последний экзамен, за порядком, наверное, следить! Его присутствие мою жажду не ликвидировало, а наоборот — усилило, поэтому я «испустил» хриплое: «Напиться, пить можно?» — не зная, к кому обратиться, добрых лиц не заметил. «Пожалыста, пэй, если хочыш», — серьёзно мне предложил «один стол», за которым сидели: один «чёрный, большой» и рядом с ним — маленький в «очечках», лысый, облезлый, похожий на тех, кто не сдаёт тест по «горе Арарат» на Украине. «Пэй!» — повторил «большой, чёрный», наливая мне зелёный чай в пиалу. На каждом экзаменационном столе стоял чайник с чаем и двумя пиалками, для двух экзаменаторов. Для «экзаменующегося» пиалки не было предусмотрено. «Спасибо», — сказал я простодушно, взяв «чашу с ядом», и «испил» его вдоволь! «Вроде злая рожа! — подумал я. — Даже их таджикские чабанские собаки выглядят добрее, а смотри — человеком оказался! Чаем угостил!». Но вот, и моя очередь подошла отвечать «за чай», и к моему счастью, при этом, к этому — «доброму» с чаем. «Давай! Отвечай!» — почему-то не по-дружески бросил он мне, как будто только что чаем сердечно не напоил. Начал про лупы разные — оптика первый вопрос. «А вы нам, лучше, вот проекцию света через эти лупы нарисуйте!» — перебил меня «облезлый» в «очечках», и нарисовал на экзаменационном листе много разных луп. А мне всего лишь возьми и быстро, без подготовки, все ему начерти! На свои вопросы ведь ответил! Не успел задуматься, как он мне имеющимся у него для своих земляков красным карандашом большой вопросительный знак нарисовал около каждой схемки. А дальше эта интернациональная «таджико-еврейская» бригада стала по очереди рисовать мне схемки по разным темам и тут же красным карандашом ставить вопросительные знаки, означающие: «не ответил»! Вскоре потерял интерес к этой игре «в собачку», когда двое перебрасывают мяч друг другу, а ребёнок безнадёжно бегает то к одному, то к другому. «Ну, что? — спросил таджик у еврея, назвав его Кашеров. — Как ты думаешь?». — «Два, конечно, Насруло Исмаилович!» — уважительно согласился «неаппетитный», но со «съедобной» фамилией — Кашеров. Он, как и Кимягаров из тюрьмы, был из второй группы по классификации для предателей. «Ну, чито, ви согласии?» — нагло спросил меня «чёрный». «Если бы я у вас двоих принимал экзамены, то мог бы точно так же, как и вы, показать ваше незнание!» — оставалось мне только ответить. Заметил, как в мою сторону глянул Сирани — гарант порядка на экзамене. Он тут же отвернулся, когда я на него посмотрел, не желая к себе вопросов. «Ну что, сдал?!» — спросил меня радостно отец, когда я вышел на солнышко. «Напился чая», — ответил я.

«А Кашеров! — произнёс Пшезмирский, когда я на работе сообщил о ходе экзамена по физике. — Это мой хороший знакомый, он изобретатель из университета». — «Да, очень изобретательный!» — согласился я. «Не переживай, — сказала Марина Алексеевна, — поработаешь у нас ещё один год и поступишь на будущий». — «Мне сейчас 23 года, а значит, ещё 12 возможных попыток — до 35 лет — есть», — успокоил я сочувственно смотрящих на меня сотрудников. Так и в детстве, если падал, и были свидетели этого, то я вставал, как ни в чём не бывало, чтобы не заметили, что больно. Я имел возможность ещё минимум год посвятить себя новаторской деятельности на благо таджикского народного хозяйства. Я понял, что таджикский Совет Министров, Госплан ещё нуждается в моей деятельности.

«Приходи ко мне на работу, — позвонил брат на следующий день, — у меня есть интересная новость». По пути к нему, на площади Ленина, напротив здания Совета Министров наткнулся на молодую парочку, скандалящую между собой. Затем парень лет 25-ти несколько раз ударил женщину по лицу. Она заплакала, но не убегала от него, а просто беспомощно старалась защититься руками. Он продолжал её методично избивать. Автоматически оттолкнул парня от женщины. Тут объявился еще один «защитник», который вначале наблюдал за избиением, но не решался вмешаться. А после того, как я влез, этот — лет сорока, тоже подскочил. У него был громкий голос, в отличие от моего, поэтому он шумел и угрожал парню милицией. Но когда парень устремился к нему с кулаками, он стал пятиться. Тогда я, сжав кулаки, стал приближаться к парню, выбирая момент и место удара. Парень стал пятиться от меня, и спиной оказался к зданию Совета Министров. «Громкий защитник» присоединился к моему преследованию, продолжая производить сильный шум, который привлёк внимание двух милиционеров, стоящих на лестнице у входа в Совет Министров. Желая, по-видимому, покоя для министров, они пошли навстречу нам, и парень спиной уткнулся в ментов. «Задержите его, задержите! — требовал мой помощник. — Я работник министерства! — показал он своё удостоверение. — Он избил женщину, вот она — смотрите, он её избил! Мы оба видели!». Менты схватили парня за руки с двух сторон. «Какое ваше дело, что вы вмешиваетесь! — подскочила избитая к ментам и стала освобождать из их рук парня. — И ваше какое дело?! — обратилась она ко мне и моему „ассистенту“. — Это наше дело, мы сами разберёмся!» — менты отпустили парня. «Дурак! — подумал я о себе. — Мало тебе было науки с кореянкой?!». После этого все же добрался до прокуратуры.

«Мне сообщили, что в мединституте, как впрочем, и в других институтах существует система „пометок“ на экзаменационных листках, указывающих экзаменатору: кто должен поступить, а кого надо „завалить“. И проректор мединститута, который присутствовал на твоём экзамене по физике, скорее всего, и выполнял эту роль — ставил галочки! — сказал мне брат. — Тем более что это был последний экзамен, когда решается: кто поступил, а кто нет. Так что тебя „закономерно“ завалили. Что будем делать? — задумался он. — Доказать, что ты сдал — невозможно. В лучшем случае, можно добиться пересдачи экзамена — комиссии. Но они снова докажут твое незнание». — «Ладно, — сказал я, — лучше я подготовлюсь так, чтобы на следующий год не смогли завалить. Я поговорю ещё с Пшезмирским, этот Кашеров — его знакомый и каждый год принимает экзамены в институте». — «Понимаете, я считаю, что неприлично кого-то просить помочь сдать экзамены», — отреагировал Михаил Адамович на мою просьбу поговорить с Кашеровым на следующий год. «Его надо попросить меня не заваливать, а не помочь сдать, не мне помогать, а не помогать своей таджикской половине меня завалить! Вы же знаете: на экзаменах в республике, как везде в Таджикистане, таджик — начальник, а другой, не таджик — помощник для равновесия. Как в ЦК Партии: Первый Секретарь — Расулов, Второй Секретарь — Иванов». — «Да, это советская кадровая политика», — обрадовался Пшезмирский перевести разговор на общую тему.

«Плохо, что мы не знаем, что с мамой!» — никак не мог успокоиться отец. «Она приедет», — пообещали ему мы с братом. «И сейчас будет намного проще, — сказал брат. — Нам теперь не нужны Исаак и Эмма. У меня сейчас достаточно знакомства, в том числе, и в психиатрической больнице в Кокташском районе, это в тридцати километрах от Душанбе. Главный врач и зав. отделением всё сделают, что я им скажу», — объяснил он новую ситуацию. «Зачем так далеко от города?!» — ужаснулся папа. «Туда ни Эмма, ни Исаак не доберутся. Они не имеют там связей, это республиканская больница, — сказал брат. — Там её будут лечить столько, сколько надо, а не сколько этого хочет Эмма!». — «Там, конечно, лучше во всех отношениях, — согласился я, — но Эмме и Исааку, по-моему, уже давно всё равно. Они сами её сейчас боятся. Если будут вмешиваться, то только с целью нам нагадить, а не помочь маме».

«Смотри, вы точно угадали!» — не мог нарадоваться отец и показал нам телеграмму: «Встречайте 5-го сентября, мама». — «Не угадали, а знали! И на тебя она все ещё злится! — объяснил я отцу. — Она подписалась как мама, а не как Люся». — «Смотри, а я даже не обратил на это внимание!» — удивился папа. «Ты очень доверчивый», — сказал я ему маминым тоном. «Всё равно хорошо, что она приезжает! — не мог он нарадоваться. — Если только она не передумает!» — испугался он. «Если и передумает сейчас, то приедет через пару недель. Это говорит о том, что ей плохо», — подумал я, но отцу этого не сказал. Мать все же не передумала и появилась первой на трапе самолёта ТУ-134, прилетевшего из Москвы. «Я не знаю, где мои вещи, — растерянно сказала она, — самолёт совершил посадку в Казани из-за неисправности. Я не хотела там ждать, пока он опять полетит, пошла к начальнику аэропорта и он, хороший человек, меня в другой самолёт посадил, а вещи остались в том самолёте». — «Так твои вещи уже в этом самолёте», — заверил её брат. «Нет, я не хотела, чтобы он передумал, и сказала, что я без вещей», — объяснила мама, как ей удалось «избавиться» от вещей. «Ладно, не переживай, — успокоил её брат, — вещи твои я найду». — «Ну, хорошо, — успокоилась ненадолго мама и тут же перешла к другой проблеме, — вы разве дадите мне спокойно жить! Вы и там всех настроили против меня и не дали мне там спокойно жить. Поэтому я решила: что я там буду одна, если вы всё равно и там…». — «Конечно, лучше нам здесь давать прикурить», — рассмеялся брат. «Я вам даю прикурить?! — возмутилась мама и вдруг неожиданно сказала: — Хорошо, если вы считаете, что я больна, так лечите меня, я согласна лечь в больницу! Там мне без вас действительно было спокойнее». Она выглядела уставшей и похудевшей. Папа испуганно на нас посмотрел. «Почему она решила лечь в больницу? Что случилось?» — спросил он нас, когда мама занялась приготовлением обеда, после возвращения из аэропорта. «Потому, что чувствует, что больна», — объяснил я ему.

«Нужно только Эмме позвонить!» — потребовала мама на следующий день. «Обязательно!» — заверил её брат. «Куда мы едем так долго?» — спросила она меня и брата по дороге в Кокташ, в республиканскую больницу. «В больницу», — сказал брат. «Разве надо так долго ехать? — спросила она как-то безучастно, а потом беспомощно добавила: — Всё равно, лишь бы без вас». В этот раз мы маму отвезли на легковой машине без участия психиатров и санитаров. В больнице ей уже было приготовлено место в палате. Зав. отделением — 45-летняя психиатр, заверила брата, что всё сделает для мамы. «Занимайся обменом, — посоветовали мы отцу, — нельзя терять время. Надо дать объявления об обмене и здесь, и в Бердичеве». После появления объявлений в газетах «Коммунист Таджикистана», «Вечерке» и в бюро обмена, к нам в кибитку повалил народ толпой! Желающих покинуть солнечный, трясущийся от землетрясений Душанбе с гостеприимным таджикским населением, которые отсылают кого в Ленинград, кого в другие места России, было много. Еще и землетрясения, более 400 в году — больше одного раза в день! К счастью, не все ощущались, основную массу только сейсмографы регистрировали и моё заднее место. Я их этим местом научился определять, лежа на топчане, например. Но сегодняшнее я почувствовал, сидя в кресле у парикмахера в гостинице «Душанбе». Кресло подо мной заходило, парикмахер не достриг меня, бросил свои приспособления и выскочил на улицу, оставив меня в кресле, завёрнутым в простынь. Уже стоя за широким окном гостиницы, на улице, он звал меня тоже наружу — присоединиться к нему. Такое сильное землетрясение я ощутил впервые, и мне было даже интересно — ощущение, как на качелях. Здание шатает, арматура трещит! Через пару минут всё прекратилось, тогда и парикмахер вернулся. «Так нельзя! — укорил он меня. — Надо выскакивать из здания, как я!» — объяснил он на своём примере. Через неделю мама нас встретила как своих добрых хороших знакомых, а ещё через неделю как детей. Только отца она продолжала незлобно укорять, что он был неправ. Она вроде, как бы вдруг, вспоминала и спрашивала, «зачем мы это всё ей делали», но это её всё же меньше волновало. Её можно было легко отвлечь на другую тему. Она могла смеяться, радоваться нашему приходу. Спрашивала, когда мы уходили, когда мы ещё придём. Вскоре уже и посещениям отца она радовалась, и он с ней разговаривал, как до болезни. «Дружная семья, — вспомнили мы с братом слова тёти Фани, — это та, когда все ее члены дружно живут!». — «Если бы она всегда была такой, — повторял всё время отец, — я бы ничего больше не хотел». Он удивлялся, как она так быстро пришла в себя. «Лекарства принимает, и Исаак с Эммой не мешают», — объяснил я ему.

Улучшение состояния мамы воодушевило отца, и через пару недель он нашёл через дорогу от Сельхозинститута трёхкомнатную квартиру для обмена. Мы все пошли её посмотреть. Она располагалась на втором этаже в красивом пятиэтажном доме, в народе именующемся «правительственный». В этом доме и ещё в одном, по соседству, жили работники Госплана и Совета Министров, но не только они. В квартире был телефон, туалет с ванной, душем и газовой колонкой, балконом и лоджией. Лоджия выходила во двор с высокими деревьями — чинарами, арыком с журчащей водой, текущей с близко лежащего Варзобского ущелья. За сельхозинститутом, который был в 30 метрах, с балкона были видны зелёные холмы. Вдали можно было видеть горы Варзобского ущелья. Рядом с домом, через одну остановку — мединститут, около мединститута ботанический сад, этот район в городе именовался Северный. Он располагался в северной части города, самой зелёной и спокойной. Дом стоял на проспекте Ленина, рядом троллейбусные, автобусные остановки. Да и наша кибитка была в метрах 200, так что, переехав в эту квартиру, можно было бы ещё каждый день бывать в кибитке, если соскучишься. Этот район был молодёжный из-за наличия рядом двух институтов и школ. На улице всегда было многолюдно. Из окон студенческих общежитий, через дорогу, доносилась таджикская музыка. В этой квартире жили двое сестёр, а не три, как в том бараке. Зато эти две сестры были в два раза крупнее тех трёх, и поэтому их и было, наверное, только две. Они были готовы хоть завтра уехать в «прекрасный» город Бердичев. Их родственники жили в Киеве, но на Киев им поменяться было нереально. Какой дурак-украинец поедет в Душанбе, где прячутся евреи, а таджики, как известно, не живут в Киеве! Конечно, мы не сказали сёстрам, что в Бердичеве живут еще и евреи! «Наши родственники поедут в Бердичев, посмотрят вашу квартиру, и мы готовы хоть завтра меняться!» — порадовали они нас.

Мы тоже были не против. Мне уже не хотелось уходить из этой квартиры и идти в кибитку. Я никогда не жил в квартире с телефоном, водой, центральным отоплением, лоджией, а главное — туалетом и ванной. Мой туалет до сих пор находился на улице и назывался: одно-, двух-, и более- «очковый», с незакрывающимися дверьми. Моя ванная находится в бане, а телефон мой расположен на улице в телефонной будке, моя вода — в уличной колонке, отопление — когда бросишь дрова в печку! Через две недели нашу квартиру в Бердичеве осмотрели с помощью соседей, у которых мать, к счастью, оставила ключи. Осталось только взять подпись у матери о её согласии на обмен. «Ладно, — сказала мама отцу, подписывая бланки на обмен, — мы должны жить, где дети». — «Вот что значит дружная семья! — подумал я. — Тётя Фаня оказалась, и в этот раз права!». Отец поехал в Бердичев передавать сёстрам нашу бердичевскую квартиру, а мы получили ключи от их квартиры! Брат тоже, почти одновременно, получил квартиру в центре города, и мы разъехались по новым квартирам. Я с отцом и матерью на Северную, брат с женой и сыном — в шести троллейбусных остановках от нас, около Театра оперы и балета имени Айни. Он не ходил на театральные представления, но зато к нему с женой приехала его тёща на гастроли! Поэтому он часто сбегал к нам с собакой. Динго в два или даже в три раза стал крупнее и уже напоминал пантеру с огромными болтающимися ушами, чем наводил еще больший ужас на окружающих! Нам он казался всё ещё щенком, каким мы его запомнили при приобретении в зоопарке. Динго нам не подчинялся и часто платил «чёрной» неблагодарностью за спасение. Он мог ни с того ни с сего зарычать, укусить, когда ел, или если не так его погладишь. Он возомнил себя «старшим» в семье и не хотел с нами дружно жить. Специалисты нам говорили, что мы его неправильно воспитали. Мы к нему относились, как к любимому ребёнку, и он это принял за нашу слабость. В многоэтажном доме он стал помехой, лаял он громко, намного громче, чем брат облаял когда-то продавщицу. Доги, как оказалось, лают очень мощно, так что стены, казалось, рухнут! У нас, к тому же, на первом этаже, под нами, обнаружился нервный сосед — зам. министра образования. Дом ведь неслучайно назывался правительственным. Со своим статусом министра он был очень важным таджиком, ему мешали даже наши шаги по комнате. При перемещении стула у нас в квартире он тут же прибегал, звонил нам в дверь и предупреждал: так себя не вести, т. е. не ходить и не сидеть! А тут брат сегодня ещё и с Динго пришёл, который мощно лаял. В этот раз сосед пришёл не один, а с двумя милиционерами, которых он вызвал. Милиционеры, как и положено в Таджикистане, были таджиками. Они очень уважали всех министров и этого министра, т. к. он был большой начальник — большой Раис (Раиси калон) и таджик, к тому же, как и они. Они потребовали наши паспорта, как будто это было на улице, а не у нас дома! Брат им дал своё удостоверение старшего следователя прокуратуры, что отрезвило милиционеров. Теперь они уже брата больше уважали, чем министра, т. к. министр — просто большой начальник, а следователь ещё и «страшно большой» начальник! Они не знали, что им делать: на чью сторону перейти? Они сказали брату извиняющимся тоном, что «Раис» тоже большой начальник, указав на соседа, которого почему-то не смутило, что брат работает в прокуратуре. Он продолжал настаивать, что собака должна быть удалена из его дома, т. к. он задыхается от собачьего присутствия. Такой чувствительный оказался сосед. Но милиционеры его уже не поддерживали, а только, разведя руками, ушли. Динго продолжал громко лаять и носиться по комнате. Наша квартира ему была непривычной и он, к тому же, был нервным и не слушал команды. Отведём его к знакомому охотнику — решили мы. Он был известен в мире зоологов, участвовал в передачах «В мире животных», умел обращаться с волками, змеями, охотился на медведей. Собаки для него были, как для нас домашние кошки. И когда мы пришли к нему домой с Динго, то во дворе у него увидели двух собак. «А, это он!» — обрадовался охотник, т. к. брат ему уже пообещал подарить дога. «Только осторожно!» — предупредили мы. «Во, даёте! — обиделся охотник. — Я волков не боюсь! Поди-ка сюда! — предложил он легкомысленно Динго и взял поводок. — Ой, ой, ой! Заберите его! — завопил охотник, как я тогда с овчаркой. — Заберите! Это зверь!» — просил он, пока Динго держал его руку в крепких зубах, которые разгрызали бараньи «косточки» без остатка, как масло. Охотника удалось спасти. Но Динго и нас укусил, так ему охотник понравился, и он уже привык держать в зубах человечьи косточки. «Я его не возьму, извините! — сказал охотник. — С ним никто ничего не сделает! С такой собакой я ещё никогда не имел дело!».

Зубы Динго нам все же пригодились через пару дней, когда мы его повели прогуляться в 12 часов ночи. Из рядом расположенного ресторана вышли два парня: один русский, другой таджик. Они тоже решили погулять и, подойдя к нам, попросили закурить. «Не курим», — ответили мы. «Тогда дайте три рубля! — потребовал заметно выпивший таджик и, увидев мою насмешливую улыбку, спросил: — Чё лыбишься?» — и, т. к. я уже зло смеялся, предложил мне подойти к нему. Брат держал Динго на цепи, стоя между нами. Когда я направился к среднеазиату, брат бросил мне: «Не бей!». Это подзадорило таджика. Второй стоял рядом и не просил ничего, как мне показалось, оценил возможность Динго больше, чем его друг. Он даже предложил другу: «Пойдём». Но азиат не хотел уходить и завопил: «Сионисты! Что лыбитесь?! Уберите собаку, идите сюда!» — и, размахивая руками, стал приближаться к капкану — пасти Динго. Всё произошло молниеносно: мощное рычание, а дальше лапы Динго ударили в грудь одетого в белую рубашку «антисиониста», и вот он уже на асфальте в луже мазута! Рядом была стройка и подъёмный кран, из которого, по-видимому, и вытекал мазут. Правый бок «антисиониста» оказался в крепких зубах Динго, рубашка затрещала, но Динго кроме рубашки ещё держал и кожу с мясом. С трудом удалось Динго уговорить: не доедать азиатский бок. Тот уже вопил: «Хватит! Эй, хватит, хорош! Эй, всё, все хватит!». Но когда встал и отполз на другую сторону улицы, трусливо напоследок бросил камень и убежал.

«Представляешь, к нам на практику в прокуратуру пришёл этот таджик! — сказал брат через неделю. — Он оказался сыном министра. Прокурор хотел его оставить работать в прокуратуре». — «Почему хотел?» — спросил я с надеждой. «Я сказал прокурору, что он даже практику у нас не должен проходить. И прокурор его все же выгнал. Я этому напомнил случай с „закурить“. Он извинился и еще перед уходом спасибо сказал».

На следующий день после работы, вечером и даже ночью, брат не вернулся домой. В голову лезли всякие мысли и, позвонив в милицию, узнал, что он на происшествии. Он не вернулся и на следующий день, а только поздно вечером через день. «Позавчера утром нашли трупы двух ментов на реке Душанбинке, — сказал он. — Такое в республике впервые, да и в Союзе очень редко! Я сам выехал на место происшествия, чтобы „вещдоки“ собрать, пока менты их не затоптали. Хотя они и заслуживают, чтобы их убивали, но такое нераскрытое преступление повисло бы всё равно на мне. Поэтому я ментов близко не подпускал к месту происшествия, а только велел обойти весь район. Сделал слепки следов обуви, собрал отпечатки пальцев, окурки нашёл, пучки волос. Часов пять ушло на осмотр, сбор вещественных доказательств. Понял, что это почерк „неместных“, и ясно, что не один убийца. По картотеке вблизи ничего подозрительного, пришла в голову мысль об общежитиях. Оказалось несколько неподалёку таких, как то, в котором мы жили. После их обследования некоторые сразу отбросил, пока не вышел на одно общежитие, где живут отбывающие срок на вольном поселении. Среди них обратил внимание на одного из Казани. Допрашивая его, хотя он вёл себя совершенно спокойно, обратил внимание на его кулаки — каратиста. Признался, что карате занимался, трижды судим! Затем, допрашивая всех подряд, обратил внимание на другого — 26-летнего, который очень волновался! Когда я ему показал фотографии трупов ментов, он не выдержал и признался: он убил! Отрицает, что с ним кто-то еще был, но это было уже проще.

Я обыскал всё общежитие и, в первую очередь, комнату татарина, где нашёл ножи, цепи, тексты клятв на листках бумаги. И понял, что это он — главарь группировки. Один из слепков обуви совпал с его обувью. В общем, он тоже признался. Затем нашёл ещё одного, который указал на девушку, тоже участницу группировки. Таким образом, выявил всех участников банды! Убийца оказался самым трусливым из всех. Он провинился перед бандой и в искупление вины должен был убить милиционера и забрать у него оружие. Для этого они ночью устроили засаду на Душанбинке, куда приезжает иногда милицейский патруль на мотоцикле. И где-то в час ночи появился один патрульный. К нему направили убийцу. Милиционер спросил, что он делает так поздно и сказал, чтобы тот убрался домой. Убийца струсил, и мент уехал. Группа наблюдала из-за камней, высмеяла его, и собирались уже уходить, но тут этого мента что-то „дёрнуло“ вернуться! Возможно, проверить, ушел ли его будущий убийца? Татарин сказал тому: „Ну, вот сейчас докажи!“. Убийца должен был убить без всякого оружия, по задумке татарина, для этого он его обучал приёмам рукопашного боя. „Ах, ты не ушёл!“ — сказал мент, слез с мотоцикла и направился к убийце, по-видимому, он что-то почувствовал, т. к. расстегнул кобуру. Убийца выхватил у него пистолет и несколько раз выстрелил в мента. Тут подъехал ещё один мент, он и этого пристрелил. Он вполне мог бы уничтожить всю душанбинскую милицию, если бы они собрались в ту ночь на Душанбинке! — И брат достал завёрнутые в плёнку два пистолета. — Не хотел оставлять их милиции, — объяснил он, — а в прокуратуре ещё не был. Я очень устал, без перерыва работал двое суток, но зато дело полностью раскрыто».

Я не имел возможности на своей работе себя так проявить — никого не убивали. Вот только изобретателя спас! Моя деятельность казалась ничтожно смешной. Другое дело — стать врачом, это тот же следователь. Симптомы болезней — это те же следы и «вещдоки». А поставить диагноз — это всё равно, что раскрыть дело, и не обязательно иметь громкий голос, который необходим следователю.

«Ну, что?! — „выстрелил“ утром на весь троллейбус, завидев меня, Пшезмирский. — Кого ваш брат изловил за эту ночь?» — это заставило меня вздрогнуть, но, посмотрев на него, понял, что ничего не знает, просто «каркает» и иногда попадает в цель. «Представляешь! — позвонил мне брат на работу. — Татарин совершил побег, ладно, вечером расскажу». — «Ты же помнишь, что к следственной тюрьме примыкают одноэтажные дома, — продолжал брат вечером. — Его вывели на прогулку, он разбросал надзирателей. Взбежал по совершенно гладкой 4-метровой стене забора, перемахнул неимоверным сальто через проволочное заграждение, которое под током высокого напряжения. Оказался на крыше прилегающего дома, а дальше побежал по крышам домов, перепрыгивая с одной крыши на другую. Ему не повезло в конце — спрыгнул с крыши на землю, сломал себе ногу, иначе бы эти вороны его не поймали! И солдат на вышке, по-видимому, спал». — «Сколько он может получить?» — спросил я у брата. «Расстрел ему и исполнителю-убийце гарантирован, а он ещё и организатор банды! Конечно, ему нечего терять, но я не могу понять, как это ему удалось?! Я уверен, что он ещё многое натворит! — сказал брат и продолжил. — Мы с тобой заметили и даже дали определение: „закон парных случаев“. Жаль только, что никто об этом не знает, пиши хотя бы в местных газетах, — предложил мне, шутя, брат, — о наших мыслях, а то они через некоторое время будут приписаны другим». — «Мы ленивые в этом плане — не умеем создавать себе популярность. Это тоже талант — уметь себя преподнести, а не скромно хвалить только других. Я даже статью по твоему заказу написал не о тебе, а о Ворошухе, сделал из него Шерлока Холмса или Плевако!» — не мог я брату простить его просьбу расхвалить на всю республику Ворошуху. «Ну ладно, Ворошуха — не самый худший вариант», — оправдывался брат. «Да, но я из него сделал самого лучшего, из дерьма — конфетку!». — «Ты из кузнеца тоже „левшу“ сделал, — сказал брат и добавил: такая наша судьба в этой стране — работать на других, а не на себя». — «Нет, не все евреи так себя ведут, — не согласился я. — И в Америке мы бы себя точно также вели, от себя не убежишь!». — «Ладно, чёрт с ними, — раздражённо бросил брат, — я себя веду так, как мне легче. Но ты меня отвлёк от того, что я тебе хотел рассказать, о законе парных случаев. Я тебе неделю назад рассказал, что пропала 12-летняя девочка — бухарская еврейка. Она пошла в магазин, и не вернулась домой». — «Да, помню, её труп нашли в арыке». — «Ну да, сегодня я вышел на 45-летнего спившегося юриста, бывшего адвоката. Произвёл у него в доме обыск и нашёл одежду девочки, следы крови. Доставил его уже в отделение милиции, где его допросил. Он отпирался, но затем всё же признался, что, увидев девочку, которую он давно приметил, заговорил с ней, угостил шоколадкой и пригласил домой книжки показать. Дома он её изнасиловал, затем привязал к батарее центрального отопления и продолжал её насиловать. Отпустить её он уже боялся, потому что она о нём расскажет. Но мне он сказал, что всё же ее отпустил и не убивал. Тогда я ему описал, как всё произошло, и как он её убил! А он её задушил и выбросил в арык. Затем я ему очень красочно описал, что его ждёт в колонии: его будут каждый день насиловать и в конце концов убьют! Вот ты мне говоришь, — продолжал брат, — что я добрый к преступникам. Так вот, этого я бы сам с удовольствием задушил! Ты посмотрел бы на его рожу — такой вонючий, грязный жлоб! Когда я его допрашивал, он высокомерно ухмылялся, он ведь сам юрист, мол, убийство ему не докажешь! Вот тогда я и стал ему описывать, что его ждёт в тюрьме. Он слушал, слушал, затем я увидел панику на его лице, и раньше, чем я успел что-то сделать, подскочил к открытому окну, а это было на пятом этаже, и вниз головой выпрыгнул! И ты представляешь, всего лишь перелом ног! Он жив, даже сотрясения мозга нет, а ведь летел вниз головой, а затем как-то оказался на ногах». «А ты очень сожалел, когда он выпрыгнул?» — спросил я брата. «Конечно, нет! Я расстроился, что он живой, так как маловероятно, что его приговорят к расстрелу».

По сравнению с работой брата и интересом его к своей работе, моя деятельность «новатора» была смешной и никчемной. Поэтому много времени я проводил у него в прокуратуре, слушая, как он разговаривает с преступниками или подозреваемыми. А затем высказывал ему своё мнение, если он меня спрашивал — правду или неправду говорили они. Все, кого он допрашивал, на меня поглядывали с опаской, т. к. я очень внимательно на них смотрел. Меня удивляло, что к брату просто так заходили с улицы и просили помочь: кого-то с работы уволили, у кого-то сын пьёт, и никто не лечит, а у третьей муж её «убивает». «Бомжи» заходили, просили помочь, у них ни жилья, ни денег на еду. И брат давал им свои деньги, звонил в райисполком, чтобы выделили жильё, и велел бомжу через неделю зайти и сказать, получил ли он жильё или нет. Мне бы в голову не пришло с улицы зайти к следователю прокуратуры с просьбой! И очень правильно, т. к. следователь позвонил бы не в райисполком, а в милицию, и велел бы меня хорошо допросить, какие преступления совершил! Конечно, заходили к нему не потому, что люди такие дураки, а потому, что о нём наслышались, что он всем помогает. К другим следователям и прокурорам никто добровольно не заходил. Зайдя к нему, они так и говорили: «О вас много хорошего слышала, вы помогли моей соседке, не можете ли вы и мне помочь?». Больше всего меня удивляло, что и бывшие его подследственные после отбытия срока приходили к нему как к лучшему другу, и он помогал им устроиться на работу, получить жильё. Они, чувствовалось, его уважали и знали, что они получили два года, а не пять или десять, благодаря ему, что он расследовал дело как криминалист, а не как обвинитель. И после того, как они признавались, он сразу превращался в адвоката и старался им помочь, не всем, конечно.

Я знал, что брат занимается расследованием многих нераскрытых убийств. Одно из них было семилетней давности. Он ещё и не работал в прокуратуре, и даже не рассчитывал там работать! Он даже изготовлением сейфов в тюрьме, как инженер, еще не занимался! Мы ещё в Бердичеве жили, я на втором курсе техникума учился, и было мне 16 лет, а ему, как мне сейчас — 24 года, и он только как из армии вернулся, и не мог в «славном» Бердичеве работу рабочим найти! А в это время в Душанбе, в реке Кафирниган выловили труп 60-летнего мужчины. Труп есть, а убийцы нет! Так дело и висело, пока его месяц назад прокурор Душанбе не передал моему брату. Он сразу же заподозрил в убийстве сына убитого — 27-летнего боксёра, рабочего завода. Убитый выпивал, избивал жену и своего сына, пока тот не стал боксёром. Брат заподозрил в убийстве сына ещё и потому, что его мать не сообщила об исчезновении мужа в милицию. Я знал это дело подробно, т. к. каждый вечер брат мне рассказывал, как он его расследует, и какие трудности возникают. «У меня нет никаких следов, доказательств, семь лет прошло! Тогда ни милиция, ни прокуратура ничего не сделали, чтобы их собрать. Всё, что можно сейчас — это только признание сына, но попробуй, чтобы он признался, если нет никаких улик! — и брат произнёс: — Как мы говорим — признание уменьшает вину, но удлиняет срок! Приходи завтра днём, — предложил он мне, — я буду его допрашивать, посмотришь и скажешь своё мнение о нём». Когда я пришёл, Хвостов уже сидел у брата в кабинете, около стола — напротив, спиной к двери, а я сел сбоку и наблюдал за ним. «Представь себе хоть на минуту, — говорил тихим, спокойным, проникновенным голосом брат, — если бы сейчас вдруг зашёл твой отец и спросил бы тебя: „Сын, за что ты меня убил? Даже если я пил — пьяница, но неужели я — твой отец, заслужил, чтобы ты меня лишил жизни, того, который тебе жизнь дал?!“». У меня мороз по коже прошел от этих слов! Хвостов побледнел, смотрел на брата, не мигая. Был вечер — 10 часов вечера, за окном темно, в прокуратуре пусто (брат задерживался позже всех). И в это время по коридору, за дверью, я услышал чьи-то шаркающие, осторожные шаги… «Какой-то старик?..» — подумал я и увидел, как весь сжался Хвостов. Шаги остановились около двери, и дверь в кабинет продолжала осторожно открываться… «Да, — продолжал брат, — что бы ты ответил своему отцу, как бы ты ему в глаза посмотрел?». В это время дверь в кабинет продолжала осторожно открываться… Мне стало нехорошо, и не было желания посмотреть, кто входит, и ещё больше не было этого желания у Хвостова. Поэтому брат стал ему говорить: «Да, да, — оглянись! Посмотри! Что ты скажешь своему отцу, если он окажется живым? Оглянись, посмотри…»

Мне стало нехорошо, и не было желания посмотреть, кто входит, и ещё больше не было желания у Хвостова, поэтому брат стал его повелительным тоном убеждать: «Да, да оглянись, посмотри! Что ты скажешь своему отцу, если бы он оказался живым? Оглянись, посмотри, оглянись!..» — уже спокойно, вкрадчиво, но настойчиво просил его брат. И когда Хвостов съёжившись, сжавшись, медленно оглянулся и увидел в дверях незнакомого ему человека, он расслабился, а затем забился в истерике. Стал рыдать и грызть зубами край стола. «Ну и зверь!» — подумал я, когда кусок от крепкого древесностружечного стола отвалился. После этого Хвостов долго не мог успокоиться. А затем рассказал, что в тот вечер собирался к девушке. Погладил себе брюки, рубашку. Отец пришёл пьяный, избил мать, стал ругать и оскорблять его, а затем его вырвало на рубашку и брюки, которые Хвостов так усердно нагладил, а других у него не было. От ярости, автоматически, ударил отца отработанным ударом боксера по печени. Отец долго не приходил в себя, а затем он и мать поняли, что тот умер. Испугавшись, они с матерью ночью завернули отца в дорожку и, привязав камень, утопили в Кафирнигане. Позже экспертиза установила на трупе разрыв печени. Смерть наступила от кровотечения.

«А откуда взялся этот „дундук“ за дверью?» — спросил я брата. «А это всё я отрепетировал с этим следователем и подал ему знак, включив лампочку за дверью». Уже на следующий день брат заявил, что ему жалко Хвостова, у которого не было нормального детства, и теперь он уйдёт лет на 12 в колонию. Брат построил дело в оправдательной форме. Нашёл для Хвостова бесплатного адвоката, которому посоветовал, как вести защиту. Хвостову посоветовал, как вести себя на суде. «Адвокат — злейший враг следователя, — подумал я, — и старается развалить дело, „сшитое“ следователем. И чем больше срок для подследственного, тем успешнее считается расследование! Брат вредит сам своей карьере. Хотя часто следователи сотрудничают с адвокатами, чтобы деньги заработать — это когда подследственный богат! У Хвостова же нет денег и адвокату заплатить!».

Не заметил, как быстро пролетел год. «Пора подавать документы», — напомнил брат. Я и сам это уже знал, но всё оттягивал, не зажили ещё рубцы от первого провала. Решив, что мне старых рубцов мало, отправился в выходной день с братом, его женой и Динго на холмы за нашим домом, из пистолета пострелять. Поставили цели на расстоянии 30 м. и стали по очереди стрелять. Я с братом стрелял, а Динго «внимательно за нами наблюдал». Неудовлетворенный результатами стрельбы, решил ещё раз выстрелить по цели, и так как пистолет, по моим расчетам, был разряжен, подержав его попеременно напротив жены брата и Динго, опустил его вниз. Прогремел выстрел — мою левую голень как будто мощным дыроколом прошило! Мои расчёты оказались не верны — в пистолете осталась еще одна пуля. В левой штанине я насчитал две дырки, и ещё одна дырка образовалась в левом ботинке. «Вот я брату свинью подложил!» — была моя первая мысль, а вслух я произнёс: «У тебя будут неприятности…». Брат смотрел на меня с ужасом, бледный, его жена не меньше. Я до этого пистолет напротив неё держал! Одному Динго было всё равно. Боль я не чувствовал, только горячо стало в ботинке. Сняв ботинок, обнаружил сквозную дырку не только в нём, но и точно между первым и вторым пальцем стопы, и ещё две дырки на левой голени — вдоль большой берцовой кости. Одно отверстие — входное, и сантиметров 10 ниже — выходное. «Поехали в больницу!» — сказал брат. «Нет, ты что! Они ведь в милицию сообщат! Это будет зарегистрировано!» — возразил я. «Да чёрт с ними! — сказал брат. — Всё равно, ведь, рану нужно обследовать и хирургически обработать!». — «Ты же мне сказал: подавай документы второй раз в мединститут. Вот и будет у меня вторая практика, кроме Динго, та была только ветеринарная, — пытался я шутить. — Единственное, что нужно — это трехпроцентная перекись водорода, бинт, трехпроцентный раствор поваренной соли, риванол, и неплохо бы скальпель». — «Ты что, сам себе операцию будешь делать?!» — ужаснулся брат. «Да это не так серьезно, — неуверенно сказал я. — По-моему, мне повезло — только кожа задета. Но канал, по которому прошла пуля, на голени, надо вскрыть, иначе нагноится. Тогда точно надо будет к хирургу». Пока, хромая, доковылял домой, нога стала болеть и распухла. «Что с твоей ногой?» — спросил перепуганный отец. «Наступил на проволоку», — объяснил я. Через 10 минут брат принёс всё заказанное мной, кроме скальпеля. «Буду лезвием для бритья», — сообразил я. Не острое, а тупое советское лезвие «Нева» от «безопасной» бритвы жгуче резануло по коже голени! Стиснув зубы, прошёлся по всей длине раны. Разрезав кожу, вскрыл раневой канал, промыл рану перекисью, удалив грязь, сгустки крови. Не обнаружив осколков кости, понял, что, к моему счастью, пуля прошла по касательной к поверхности кости, пробив вначале кожу, и, пройдя под кожей, вышла десятью сантиметрами ниже. После чего пуля продолжила путь к левому ботинку и, пробив его и стопу, вышла. В стопе дырка тоже, к счастью, оказалась сквозной, в мякоти между большим и 2-м пальцами стопы. Кости пальцев целы!

«Ну, вот! — сказал я брату. — А ты думал, что я не метко стреляю. Каждый в своем деле мастер. Ты шил обувь, а я ещё себя немножко режу. У каждого свой талант. Твои предки были сапожники, наверное, а мои — хирургами», — сказал я и увидел, что это уже брату не понравилось. К вечеру и в особенности ночью нога сильно распухла и болела. Но обошлось без врачебной помощи, и через пару дней я мог уже, хромая, ходить. «Ты понял, как нам с тобой повезло?» — спросил с серьезным видом брат. «Ещё как понял, в особенности мне! — согласился я. — Даже больше повезло, чем тогда с овчаркой! Прошу отныне, не только один не ходи собаку гладить, теперь ещё и стрелять один не ходи!». «Ты шутишь, а я серьёзно, — сказал брат, — если бы пуля попала в мою жену, то мы бы с тобой ещё и сели! Это было бы расценено, как наш сговор её убить. Для этого, под видом пострелять, взяли её с собой. Расследуй я такое уголовное дело — был бы сам в этом уверен!». — «А я думал, что ты пошутил, что нам повезло. Сколько, оказывается, есть возможностей сесть!».

Приобретя «удачную» медицинскую практику по военно-полевой хирургии «а ля Пирогов» — он ампутации конечностей тоже производил без анестезии, посчитал, что заслуживаю 2-й раз поступать в мединститут! Понёс вновь документы в приёмную комиссию. Они у меня уже лежали, собраны, после первого непоступления. В этот раз председателем приемной комиссии был замдекана лечебного факультета — Насиров. «Нет! — сказал Насиров строго, как милиционер, просматривая мои документы. — Где ваш аттестат зрелости?!» — обрадовался он. «Вот диплом!» — указал я на диплом об окончании техникума. «А почему вы после машиностроительного техникума идёте к нам?!». — «Нравится медицина», — объяснил я. «Государство потратило на вас деньги, а вы — нравится!». — «Я отработал уже пять лет после окончания, и эти деньги вернул государству», — объяснил я, что уже не раб — откупился. «Принесите с работы справку, что ваше предприятие не возражает против вашего поступления», — нашёлся Насиров. «Я имею право в любое время уволиться, меня никто там не держит! Я ведь не по направлению работаю, я сам устроился туда на работу!». — «Нет, всё равно принесите!» — заупрямился Насиров. «Хорошо», — сказал я, поняв, что если не это, то Насиров найдёт ещё посложнее задание для меня. «Какое разрешение на поступление?! — не понял директор института Искандаров. — Ну, хорошо, Маня, — обратился он к секретарше, — напечатай ему письмо, что ТаджикИНТИ не возражает против поступления в мединститут». — «Нет, — не успокоился Насиров, — вам нужно принести разрешение не с места работы, а из вышестоящей организации! На работе вы, конечно, можете договориться!». — «Из какой вышестоящей организации?!» — спросил я его. «Из министерства принесите», — пробурчал Насиров. Я только сейчас, посмотрев на него, понял, что он как две капли воды похож на советского друга Гамаль Абд аль Насера — президента дружественного Египта! А то я никак не мог понять, где я его видел? Оказывается, в советских газетах я его видел! Даже фамилии похожи — Насер и Насиров!

«Наш институт сам имеет статус министерства», — объяснил я Насирову. «Но есть ведь вышестоящая организация!» — обрадовался «Насер», что мне не удастся ему принести «то — не знаю что, и пойти туда — не знаю куда». «Вы что же хотите сказать, что мне из Совета Министров надо принести вам разрешение?!» — ужаснулся я. «Да, конечно!» — не моргнув глазом, обрадовался Насиров. Я понял, что не только он — «Насер», но и я попал в Египет! А значит, не до шуток — мои дела плохи! Не став ему что-то доказывать, задумался: «Где найти золотую рыбку, которая бы всё исполнила?». Рыбку не нашёл и решил сам пойти в Совет Министров. Милиционеры пропустили, и здесь помог мой пропуск и сноровка! Прошёлся по коридорам Госплана и отметил, что одна фамилия страшнее другой: тут Амонов, там Камолов, здесь Бабоев. А тут, откуда ни возьмись — директор нашего ТаджикИНТИ Искандеров.

«Что вы здесь делаете?! — перепугано спросил он меня. — Как вы сюда попали?!». Не хотел говорить, что удостоверение, выданное им, помогло обмануть милиционеров — ещё отберёт! Ничего не ответив на его вопрос, а он был очень обижен, что не только он — директор — может сюда пройти, но и старший инженер-новатор, как у себя дома здесь разгуливает! Не понял, дурак, что всё же я новатор, а значит догадливый! «Мне нужно взять разрешение на поступление в мединститут», — сказал я ему глупость. «Я же вам дал его!» — обезумел Искандеров от злости. И глянув на него, только сейчас я понял, что он похож как две капли воды на Чингисхана! А то я не мог понять, где я его видел? Оказывается, на картинках, в книгах о монгольском иге! Не такой злобный дурак, конечно, как Насиров, но не многим добрее! «Какое отношение Госплан имеет к вам?!» — ещё больше обезумел от злости и без того злой «Чингисхан»! «От меня этого приёмная комиссия мединститута требует», — попытался я объяснить мою дурацкую ситуацию и зверство «Насера». Но «Чингисхан» ещё больше разозлился и стал тоже похож на «Насера». «Уходите отсюда! — орал уже он. — Не мешайте работать Госплану!..». — «Таджикской ССР! — закончил я за него, т. к. видно было, как он весь напрягся, натужился и от негодования не мог закончить. — Иду! Иду!» — согласился я, перешёл на другую сторону лестницы и, оторвавшись от «Чингисхана», стал искать, кто может быть более поэтически настроен, ну, например, как поэт Турсунзаде?! «Эх, зайду-ка я к Бобоеву!» — всё же он начальник отдела науки и техники Госплана, а наш институт как бы этому отделу подчиняется. Один раз я его даже на Ленинском субботнике видел, где все были равны — два часа. Он тоже «лопатой от Госплана» ковырялся. «Извините, — сказал я, пройдя к нему в кабинет, — Турсун Задаевич, ой, извините, Ахмет Бобоевич! Вы, наверное, меня не помните, но я работаю старшим инженером-новатором в ТаджикИНТИ и вынужден вас побеспокоить». — «Да, слушаю вас», — улыбнулся, к удивлению, Бобоев. Он оказался даже добрее «Турсуназады»! «Понимаете, это, конечно, глупость, но мединститут требует от меня разрешение на поступление в мединститут! А разрешение от директора Искандарова им показалось недостаточным, требуют ещё от Госплана!». — «Действительно, глупость!» — согласился Бобоев, и поставил свою подпись под «искандаровской», подписав, что отдел науки и техники Госплана Таджикской ССР не возражает против поступления старшего инженера в мединститут. «Большое спасибо! — сказал я. — До свидания!» — получилось, как бы, «еще увидимся», и не ошибся. «Этот „Насер“, — подумал я, выйдя из гостеприимного кабинета Бобоева, — обязательно скажет, что надо ещё выше — от вышестоящей организации, а значит, Госплана, в лице, по меньшей мере, его председателя! А затем от Совета Министров — в лице его председателя! А затем от ЦК Партии в Москве! Зайду-ка я сразу, на всякий случай, к зампредседателя Госплана — Амонову! Его, Бог миловал, не видывал еще, но он, вроде, тоже к нам какое-то отношение имеет». «Вы на заседание торговой палаты?» — решилась спросить меня одна из его секретарш в приёмной, когда я нагло открыл дверь и поспешил в «ад»! «Да!» — сказал я и отворил «врата ада»! Там я увидел самого «дьявола», а по бокам вдоль стен сидело множество «чертей»! Они и были этой самой — торговой палатой, очевидно. Какой-то чёрт дёрнул меня пройти к столу самого «дьявола»! И я забормотал: «Мне нужна ваша подпись на разрешении мне поступить в мединститут». — «Чито-о-о-о-о?!» — не понял «дьявол». Очень страшный: маленький; чёрный; толстый; глазки маленькие; лобик узенький, считай — вообще нет! Зато щёки, как арбузы, ноздри раздуваются от ярости, и рык, как у бульдога — очень мощный! Даже слюна текла по бокам, как у бульдога, но намного страшнее! Бульдога я бы намного меньше испугался, в крайнем случае, кость с мясом попытался бы бросить и спастись. «Как ти сюда попал!!! — рычал он. — Кито ти такой?! Кито тибе пустил?!». — «Бобоев подписал, — подал я глупо, доверчиво в пасть „дьяволу“ письмо с подписью Бобоева, — и вы подпишите». — «А-а-а-а-а! Бобоев!!!!» — обезумел от ярости «дьявол» и взялся за телефон звонить к «добряку в аду». Поняв, что я и это потеряю, чего с таким трудом добился, я от отчаяния, но резко, выдёрнул из «пасти дьявола» моё письмо! «А-а-а-а, гы-гы-гы-и-и, ры-ы-ы!!!!» — гоготало и рычало за спиной, но я послушал Искандарова и бросился наутёк! Добежал до входа, а там попытался чинно пройти мимо милиционеров. Краешком глаза смотрю, нет ли погони собачей?

«Вот! — подал я „Насеру“ письмо. — От самого Госплана получил!» — указал я на подпись Бобоева. Молча, но не по-доброму, швырнул Насер мои документы в общую стопку и сказал: «Следующий!». Пройдя Насера, стал готовиться к встрече с членами его «кабинета».

А сосед снизу не унимался и заладил к нам в гости, чуть ли не каждый вечер. Отвели Динго в зоопарк из-за него! Мама и папа Динго, не соседа, к сожалению, в соседней клетке, оказались ему по колено. Заберём Динго через некоторое время — решили мы. Динго вырос зверем, и только зоопарк согласился его взять. Вернулись домой без него мрачными, лучше бы соседа в зоопарк! Прямо не Советский Союз, а Египет какой-то! Но и после этого сосед не унимался, продолжал прибегать и скандалить. Хоть на Украину к хохлам обратно беги, там хоть бутылка горилки, сало может в мирное советское время разрядить обстановку! «Вы не даёте мне спать! — орал он. — Я из-за вас каждую ночь не смыкаю глаз!». — «А, чтобы ты их сомкнул, и чтобы тебе их никогда больше не разомкнуть!» — зло подумал я и закрыл перед его носом дверь, ничего не ответив. Он тут же опять стал звонить в дверь. И тут я увидел своего отца, наверное, почти таким, каким он был на фронте, а не со своей женой — ласковый. Отважно выйдя навстречу свирепому соседу с бледно-зелёно-жёлчной от злости физиономией, отец сказал ему, чтобы он больше никогда не приходил, и по всем правилам отчитал психа. «Последний раз вас предупреждаю!» — ответил «бледно-зелёно-жёлчный», но все же впервые заметно растерявшийся сосед. Он не ожидал такого отпора со стороны отца и, развернувшись, ушёл. «Действительно, ты хорошо ему объяснил. И неплохо, если бы это был последний раз для него», — сказал я отцу. «Хоть бери, и переезжай отсюда! — не мог успокоиться отец. — Я уже на всех стульях резиновые набойки на ножках набил, а он всё равно слышит!».

«Слышишь?!» — спросил я у отца на следующий день вечером, сидя в лоджии, готовясь к экзаменам. «Что?» — не понял отец. «У этого Махмудова, — такая фамилия была у соседа, — кто-то кричит в квартире и плачет! Кто-то кого-то убивает, по-моему?!». — «Да, вроде бы, — согласился отец, — и пусть они хоть перебьют друг друга!».

Тут «махмудовская» жена выскочила на свою лоджию, под нашей, и завопила: «Вайдот!» — караул, значит, а дальше почти по-русски: «Помогаете, убиваете!». Затем показался сам Махмудов — наш частый гость, и стал за волосы её затаскивать обратно в квартиру, как я когда-то старика «не в „етим“ дело». «Чёрт с ними!» — решил отец. «Да нет! — сказал я. — Это дело общественное! Надо спасать женщин Таджикистана! Не дадим их мужьям-феодалам угнетать своих рабынь! — и я срочно растолкал брата, который лёг спать после трудового дня. — Слушай! — объяснил я ему ситуацию. — Махмудов подставился!». — «Как подставился?» — не понял спросонья брат. «Иди туда быстрее, к нему, и уголовное дело готово! Он не вылезает из нашей квартиры, почему ты не можешь его один раз тоже навестить?! Тем более что он захотел последний раз у нас побывать!». — «Оно мне надо?» — спросил риторически сам себя брат. Быстро оделся и спустился вниз. Там уже стояла милицейская машина — у подъезда. Внизу, если не считать плача угнетённой женщины Таджикистана и её маленьких детей, было тихо. Я понял — брат работает, производит осмотр места происшествия, а на это у него обычно уходит 4–5 часов. Нет, в этот раз было быстрее, через час примерно вышел Махмудов в наручниках в сопровождении двух милиционеров, а за ним и брат — сели в милицейскую машину. Вернулся брат, как и обычно, при расследовании уголовных дел, на следующий день вечером. Он вытряхнул на стол у нас дома партийный билет того, кому не спалось дома. «Когда я пришёл к нему ночью в камеру следственного изолятора, — рассказал брат, — Махмудов мирно храпел и, увидев меня, спросил: „За что? За собаку вы меня посадили?“ — „Нет, — ответил я, — за жену, за 4 выбитых её зуба, за 2 поломанных ребра, за то, что готовились её убить и заставили написать предсмертное письмо, что она сама кончает жизнь самоубийством! Не я вас, вы сами себя посадили!“. — „Но милиционеры хотели уже уехать, когда вы пришли“, — сказал Махмудов. „Да, плохие работники, — согласился брат, — они даже нож не нашли, который вы спрятали под подушку! Они вас боятся, вы же для них начальник, а жена ваша, как овца, и вы вправе её убить!“. Пришлось поработать из-за него. Дерьмовое дело, сколько было возни, например, чтобы получить от секретаря Горкома партии решение об исключении из рядов Коммунистической Партии Советского Союза коммуниста Махмудова! Прокурор дал санкцию тоже нехотя, сказал: „Смотри, не промахнись, иначе Совет Министров и ЦК нам не простят за своего человека!“. А вот „менты“ действительно извинились перед ним, что побеспокоили, увидев его удостоверение, и хотели уйти!» — передал брат свои ночные похождения. Первым делом, что я сделал — прошёлся громким танцем по полу — махмудовскому потолку! В этот раз никто не позвонил в дверь. Можно было спокойно идти сдавать экзамены.

Первым экзаменом в этот раз была не биология, а химия. Этот экзамен тоже для меня не страшный, четвёрка вроде была гарантирована. Десять уравнений и задачу решил и устные вопросы знал. Экзаменатор был один, судя по узким щёлкам глаз — узбек. Я на все вопросы ответил. Как большое одолжение, он сказал, что авансом ставит три с минусом, чтобы я не считал, что я из-за него не поступил в институт. Но если и другие экзамены так буду сдавать, то не быть мне студентом института имени Абуали ибн Сино. Чтобы поступить учиться, понял я, надо, по меньшей мере, иметь узкие глазки, чёрные как проволока толстые волосы, сине-фиолетовую кожу, а ещё лучше — сотню тонких косичек на голове и штанишки на ножках! Тогда и сдавать не надо, лишь бы на грузовике, с надписью «люди» доехать из кишлака до «Абуали ибн Сино»! Таких здесь брали кучами, граблями загребали! Затем шли их мужчины в тюбетейках. Затем русскоязычные неевреи. Для евреев вообще мест не было предусмотрено. Евреи становились студентами, каким-то образом просочившись сквозь прочный заслон! Основная масса — процентов 99, пробивалась, по-видимому, по-крупному знакомству или за огромные деньги! «Если есть у тебя 5 тысяч, то ты можешь поступить! — сказали Эмма и Исаак, и подтвердила даже тётя Фаня. — Но у тебя их нет, и ты не поступишь!» — сказала тётя Эмма ещё до первого моего непоступления. — «Мы сами думаем, как нам наших девочек определить». — «Придётся выложить 10 тысяч! — подумал я. — По 5 тысяч за голову!». И вот сейчас тоже, похоже, её предсказания сбываются! Видать, чтобы не рисковать, мой экзаменационный билет проректор Сирани сразу пометил, чтобы не доводить до последнего экзамена. Я это почувствовал уже при попытке сдать документы «Насеру». И сейчас, уже на первом экзамене, настроение было пораженческим. Но в тоже время появилась злость и упрямство: «Если Богу будет угодно, чтобы я поступил, — твердо знал я, — то никакой расизм им не поможет!». Следующий экзамен был биология. Экзаменаторы другие, за исключением доцента и зав. кафедрой Буренковой, которая сидела как председатель комиссии — сама не принимала экзамен. Вопросы по ботанике и зоологии знал, но конечно, не так, как по анатомии и физиологии человека и как по общей биологии. Когда моя очередь подошла сдавать, то опять, как и в прошлом году, освободился стол у доцента. «Вот не повезло! — подумал я. — Ему не удалось меня в первый раз провалить, и вот он получил возможность ещё одной попытки». Но делать было нечего и я, как на эшафот, пошёл к нему. «Прошу!» — сказал он, почему-то приветливо улыбнувшись. Я стал немного плавать в пестиках и тычинках. «Хорошо, — прервал он меня, — следующий вопрос!». Я прошёлся неуверенно и по зверушкам, боялся вопроса: «Какие размеры яичек у слона?» — так как слон был следующим вопросом по зоологии. Но до яичек не дошло, и я услышал: «Пожалуйста, следующий вопрос», не знал печалиться или радоваться тому, что он так быстро «пролетал» по вопросам. На анатомии человека я хотел задержаться подольше и не боялся, если спросит, например, о размерах яичек, т. к. вопрос был по эндокринной системе! «Следующий вопрос!» — услышал я, не дал он мне подробней остановиться на этой интересной теме! Перешёл к вопросу по общей биологии.

В это время подошла зав. кафедрой и, в отличие от доцента, в этот раз почему-то выглядела строгой и, как мне показалось, раздраженно спросила: «Ну, как он в этот раз отвечает?». Я понял, что не оправдал её надежд в первый раз. Она, как старая коммунистка, не могла себе представить, что в стране царит расизм, а не ленинский интернационализм! Решила, наверное — сам виноват. И тут, к удивлению, доцента как подменили: «Он отлично ответил на первый, второй, третий вопрос и вот сейчас на последний безукоризненно отвечает!» — сказал доцент и по-отечески на меня посмотрел, решив, по-видимому, что зав. кафедрой — моя мама, раз постоянно интересуется, как ответил. Не мог же он понять, что ее интересует, как сдаёт экзамен однофамилец лауреата Нобелевской премии! Моя фамилия иногда хуже, чем Рабинович — здесь всё ясно, а с моей фамилией прийти на экзамен по биологии — всё равно, как если бы имел фамилию Эйнштейн и пошел бы физику сдавать! Попробуй с фамилией Эйнштейн физику сдать! К моему счастью, очень немногие слышали, что был еще один с такой фамилией в Германии, который много чего изобрел. Хотя я и сам не уверен, что именно, это ее заставляло мной интересоваться. Я поверил, что богу угодно, чтобы я поступил — раз он постоянно «пригоняет» эту зав. кафедрой. Именно это убедило антисемита-доцента в ее заинтересованности. Единственное, что я точно знал, что других помощников, кроме Бога, у меня не было! Но об этом я уже думал по пути из института домой, а тогда только услышал от доцента доброжелательное «отлично!». Следующий экзамен по сочинению сдал, как и в первый раз, на положительную оценку и дошёл вновь, как и в первый раз, до заключительного барьера в институт — физики! Проректора Сирани в этот раз не оказалось, т. к. он своё дело уже давно сделал! Решив задачу и ответив письменно на вопросы, уже без «воды напиться» стал ждать своей участи.

Предатель своего народа — облезлый, в «очечках», лысый Катеров и в этот раз был здесь. Я пошёл сдавать к небольшому по росту таджику, небольшой доброты по физиономии, и русской белобрысой женщине — лет сорока. «Отвечай!» — как судья, бросил мне таджик. Показав решение задачи, ответив на вопросы, с его многочисленными помехами — встречными вопросами, замолчал, ожидая «приговора». Экзаменаторы переглянулись. «Ну, как ваше мнение?» — спросила у таджика русская женщина. «Между тремя и двумя», — глазом не моргнув, сказал таджик. «Нет! — недовольно поморщившись, возразила русская. — Он задачу решил, на вопросы хорошо ответил! — и добавила: — Ставим „хорошо“!». — «Спасибо», — бросил я и, не получив никакого ответа, кроме злой, недовольной физиономии таджика — вышел на свежий воздух. Все вокруг — таджики, и в особенности, нетаджики, казались добрыми, незлыми! Горячий августовский пыльный воздух вдыхал, как кислород! Посмотрел благодарно на небо и пешком, не спеша, смакуя этот путь, пошёл домой. «Сдал?! — радостно спросил отец, поцеловав, меня. — Позвони ему на работу, он без конца звонит!». — «Ну, отлично! — радостно воскликнул брат. — Нужно сегодня куда-нибудь сходить!». — «Позвонить, наверное, стоит Эмме и Исааку, они ведь волнуются?» — спросил я ехидно. «Нет, дай лучше телеграмму», — подправил брат. «Маме нужно сказать, — предложил отец, — хотя она завтра придёт, её выписывают, я только что от неё». На следующий день все трое поехали забирать маму из больницы. Мы получили прежнюю добрую маму, а отец — жену. «Вы все похудели, — отметила она, — но ничего, я вас всех поправлю». Мы, все трое, переглянулись и рассмеялись.