Прошло полгода, как я покинул Бердичев вскоре после желудочного кровотечения. Я хотел убежать от болезни и от обещаний мамы, что без неё погибну, что должен быть рядом с ней и заниматься только своим здоровьем — «ведь я такой слабый и больной», хотя и неблагодарный сын. А главное: не слушать папу и брата, которые хотят меня погубить. Бердичевские хирурги мне тоже обещали скорый конец от язвенных кровотечений, причём в самом неподходящем месте — в том, где их не будет, чтобы мне оказать быструю помощь — отрезать у меня две трети желудка! От них я тоже сбежал в Душанбе. Меня от этих врачей, которых я нанюхался с детства, тошнило больше, чем от язвенной болезни! Возможно, эта болезнь у меня и возникла оттого, что меня с детства от многого тошнило? У меня появилась стойкая мечта стать врачом, чтобы не зависеть от других врачей и работать не как они, а как я себе врача представлял. Брат — единственный, кто знал об этой моей мечте и поддерживал её. Мы с ним даже посетили мединститут в Душанбе, который носил имя Авиценны или, как звучало на входных дверях института, ТГМИ (Таджикский государственный медицинский институт имени Абуали ибн Сино). Это меня тоже завораживало! Когда мы подошли к зданию мединститута, то во мне всё задрожало, я возбудился, как если бы подошёл к девушке, в которую был влюблён, но она ещё об этом не догадывалась, а я не решался ей об этом сообщить. «Чего ты побледнел?» — спросил брат, когда вошли внутрь института и прошлись по его коридорам, поднялись на второй и третий этаж. Он задал риторический вопрос, т. к. понимал меня без лишних слов. Мы с ним обычно разговаривали, не договаривая предложения, понимая друг друга без слов, что затрудняло другим наш разговор подслушать. Они просто не понимали, о чём мы говорим. В автобусах и троллейбусах мы часто переходили на идиш, если говорили о тайнах, тем более что вокруг тоже говорили на иностранном — таджикском. Окружение на нас смотрело, не понимая, на каком языке мы говорим. Это же не Бердичев, где украинец знает, что если еврей не разговаривает на русском, то это еврейский язык — идиш. Хотя были и такие, как, например, мой одноклассник, а затем однокурсник по техникуму, которые использовали украинский для лучшей связи с местным населением. А главное, учителя повышали оценки за «балаканье» на «мове». С населением «мова» не помогала: это было уж слишком нахально: с такой явной физиономией — и в хохлы! Почти что еврей-выкрест, а как известно: «жид крещеный, что вор прощеный!». А здесь другое дело — еврейский был как иностранный. Местные: таджики и бухарские евреи, которых мы поначалу не отличали от таджиков, разговаривали на таджикском, и нас они считали не евреями, а русскими. Поэтому один таджик и ошибся в автобусе, когда я утром штурмовал — «брал» автобус, чтобы попасть на работу. Я был один, без брата, и поэтому на идиш не говорил. А моё поведение и то, что я его опередил в дверях и проскочил раньше, а главное, моя «славянская», как оказалась, внешность его возмутила, и он произнёс: «Убирайся к себе в Ленинград — тут моя земляк».

Русские молчали, а остальные таджики были с ними согласны. Все были напряжены, а мне стало смешно и приятно, что меня перепутали, тем более что после прочитанных книг Достоевского действительно мечтал жить в этом городе. Поэтому я на таджика даже не разозлился, а был ему как-то благодарен. На работу я приехал в этот раз вовремя, хотя и не знал, зачем я туда еду. Вернее, я знал зачем — чтобы деньги два раза в месяц получать. Я не знал только одного, что мне там делать? Становилось с каждым днём всё сложнее. Я уже примелькался в цехах. Рабочие давно перестали ко мне приставать со своими дурацкими вопросами или надеяться приспособления от меня получить. Но этот Пузач — главный конструктор, ещё на что-то надеялся и смотрел на меня волком! Как будто я ему рубль задолжал! Он меня тоже уже давно раздражал своими назойливыми приставаниями и надеждой, что с моего кульмана получит чертежи каких-то приспособлений, какие-то ручки к холодильнику «Памир»! Мне, например, старая ручка нравилась, что вдруг этому Пузачу какую-то «другую» ручку, захотелось! Как будто та, которая сойдёт с моего чертежа, если сойдёт, будет лучше. Конечно, она была бы оригинальнее и веселее, но она всё «не сходила и не сходила»! А я продолжал изображать муки творчества на лице, когда стоял у кульмана или произносил «пошёл в цех». У брата всё складывалось, я чувствовал, значительно успешнее. Он что-то на своём заводе делал. Но ему не надо было чертить — он администрировал, а это ему удавалось лучше. Он стал вскоре комсоргом завода, со времён службы в армии состоял членом партии. Политическая деятельность тоже обеспечивала ему неприкосновенность со стороны начальства. На заводе он стал популярным и уважаемым человеком.

«Ну что, — объявил он мне как-то в пятницу, — пойдём в горы? Завтра собирается компания из альпинистов и не только альпинистов. Как ты себя чувствуешь с желудком? Может, не стоит? — спросил он. — Это километров сорок только в одну сторону от посёлка Каратаг — какое-то высокогорное озеро Тимур-Дары. Хотя и я не думаю, — продолжал он, — что маршрут очень сложный или опасный. Для альпинистов это просто разминка перед тем, как они пойдут через месяц на Пик Ленина на Памире. Один из них пойдёт даже на костылях с переломом ноги». — «А этот, Петя тоже пойдёт и его „костяшка“?» — спросил я. — «Наверное, пойдут». — «Ну, если она пойдёт, то стыдно мне не пойти» — сказал я. «А желудок? — спросил брат. — Если ты не пойдёшь, то я тоже не пойду, — добавил он. — Давай лучше не пойдём, всё же ты не делал рентгеновских снимков желудка, и мы не знаем, всё ли у тебя зажило?». Как только я услышал про рентген желудка, меня сразу затошнило, и я уверенно сказал: «Пойдём!».

Компания собралась человек двадцать! Здесь действительно оказалась и «костяшка» с Петей. «И ты здесь?» — спросила она. «Пока здесь, — ответил я, — а где Пузач, почему он не пришёл?» — спросил я. «Его ещё не хватало!» — засмеялась она. «Может, было бы и не плохо, — разгорячился я, — ведь обрывы будут на пути!». «Костяшка» на меня испуганно посмотрела и спросила: «Петя, что, обрывы будут на пути?!». — «Обещали — не будут, — успокоил ее Петя, — сам там ещё не был». — «Где, в обрыве?!» — мрачно пошутил я. «Нет, на Тимур-Дары», — сказал Петя, не поняв юмора. Мне тоже не очень было весело, в голове вертелось врачебное: «Погибнешь в самом неподходящем месте!». «Чем не подходящее место? — подумал я. — Всё для этого есть: никакой диеты, хотя я и так её не соблюдал — главное, было бы что поесть! Физическая перегрузка, и к тому же стресс — делали врачебные обещания ещё более реальными. И если „закровлю“, то уж точно никто не спасёт в горах!». Но отступать было некуда. И мы двинулись в путь! У всех было килограмм по двадцать: рюкзак с консервами, палаткой и другой «гадостью». Один из альпинистов по фамилии Малкин оказался преподавателем кафедры анатомии мединститута. «Хочет поступать к вам», — указал на меня ему брат. Малкин равнодушно на меня глянул и произнёс: «Не думаю, вернее, уверен, что это нереально!». — «Почему?» — спросил брат. «Всё против него, — указал на меня Малкин, — еврей, по-моему», — засмеялся он. «А ты?» — спросил брат. «То были другие времена, — ответил Малкин и пояснил: — У нас ректор — академик, если слышали, хирург по сердечно-сосудистой патологии, очень „любит евреев“ — старается всех еврейских преподавателей выжить. К тому же, — указал на меня Малкин, — он не по специальности — после машиностроительного техникума». «Ещё даже „не после“», — промелькнуло у меня. «Не местный даже, и ещё из такого „страшного“ города — Бердичев! В общем, честно скажу — шансы нулевые! Советую не мучиться и поступать в политехнический институт, туда могу помочь», — закрыл мне шансы в мединститут Малкин, но открыл в политехнический. Меня сразу затошнило от слова «политехнический»! «Я вам честно скажу, — никак не мог успокоиться, Малкин, — если бы я сейчас мог все изменить, то сам пошёл бы в политехнический. Что такое врач? Врач — это несчастный и бесправный человек с мизерной зарплатой и недовольными пациентами! А учёба в мединституте — это зубрёжка. Одна моя кафедра анатомии чего стоит! Сколько студентов вылетело уже на первом курсе из-за анатомии! Трупы, все названия на латинском, еженедельные зачёты, экзамены». Слово «трупы» меня слегка напугало, я с детства их боялся и даже похорон избегал, и тут же подумал: «Странно всё в жизни: кто чего-то не любит и не хочет — это имеет! Он ненавидит медицину, и поэтому на кафедре анатомии трудится.

Его „пациенты“ — трупы, и то, оказывается, им не довольны. Живых не любит, а пошёл в медицину, и даже кандидат медицинских наук. А я мечтаю стать врачом — и у меня нулевые шансы. Вот бы с ним поменяться: его к Пузачу, а мне иметь дело даже с плохими пациентами. Ведь я и есть тот самый „плохой пациент“! Куда уж хуже — после язвенного кровотечения специально пойти туда, куда не советуют врачи и где они обещают мне гибель». Эти мысли были по ходу маршрута, который шёл уже на полную катушку! Приходилось стараться поспевать за впереди идущими альпинистами. За ними двигались две худосочные сорокалетние тётки. «А это что за „шваль“ такая?» — спросил я у брата еще в самом начале. «Ты посмотришь потом на эту шваль, как они легко пойдут. Они были уже на Пике Ленина, одна из них, кстати, тоже из мединститута, преподаёт на кафедре физики», — заступился брат за «шваль». «Можно уже начинать сдавать вступительные экзамены», — подумал я. Действительно, «шваль» передвигалась довольно быстро. За три часа прошли километров двадцать — полпути, и наши альпинисты, наконец, объявили получасовой привал. Я побежал искать уединённое место в горах, где можно было бы проверить, не «кровлю» ли я. Убедился, что нет, и сердце радостно забилось, я повеселел — 20 км прошел без кровотечения! Обрадовал и брата. Поев консервы, запив чаем, приготовленным в кастрюле на костре, отправились дальше. Эти альпинисты были безжалостными тварями. Они шли быстрым темпом, тропы становились всё уже, а мы выше поднимались. Шёл мелкий дождь, и тропы становились всё более скользкими — мокрая глина. «Костяшка» уже давно сдохла, хилый маленький «рюкзачочек» болтался в разные стороны на её худосочных бёдрах, сверху в такт тряслась ее головка.

Зато Петя нёс и свой рюкзак, и её, и вскоре «костяшка» исчезла из поля зрения, а с ней и Петя пропал. «Где они?» — спросил я у брата. «Первые потери, — пояснил он, — пошли обратно, наверное». Мне тоже хотелось «обратно» — упасть на землю, застучать ножками, заплакать: «никуда я дальше не пойду!». Но сзади меня, шаг в шаг, шли участники маршрута по бездорожью. Я был как бы посерёдке, а впереди другие. На узкой тропе некуда свернуть или остановиться. Тебя сзади поджимают и гонят вперёд. Старался не смотреть под ноги вниз. Внизу была бездна, как будто из самолёта смотришь. На твоём уровне горы, внизу бездна, скалы, и река бурлит глубоко внизу. Было бы красиво, если бы не страшно. Странным образом, смертельная усталость, одолевавшая поначалу, исчезла, и я шёл, как автомат с мыслью: «дойти»! Прошло уже пять часов, как мы шли и шли, поднимались всё выше. Страшно было подумать, как будет обратно вниз спускаться. Подъём был крутым — твоя голова на уровне пяток впередиидущего. Вот и объявлен последний привал. Подошли к крутому песчаному подъёму, к горе высотой, как мне показалось, не менее одного километра! Мы уже были на высоте двух километров. Альпинисты сжалились и сделали ещё один короткий привал. Поели очень мало и мало пили. Мучила жажда! Через 15 минут двинулись вверх, и тут я понял, насколько брат оказался прав. Эти тётки — «шваль» — пёрли вперёд, как будто шли по равнине. А один альпинист на костылях, в гипсе, прыгая на одной ноге, поднимался выше и выше. За ним шла его собака, и та язык высунула, а он нет. Примерно через час, наконец, поднялись! Открылась картина, которую и в кино не видел. Заснеженные горы, несмотря на лето! Горы по кругу, а в центре, как в чаше, голубое озеро, ясное, солнечное небо! Спустились к озеру, разбили палатки. Я, конечно, опять испытал свой желудочно-кишечный тракт, и опять успешно — не «кровил»! Затем, после еды, чая, погуляв вокруг озера, не рискнул купаться в нём, как эта «шваль», а расположился у костра. Малкин заиграл на гитаре, его компания ему подпевала песни Высоцкого. Было интересно, почти как на комсомольских стройках коммунизма, которые я не любил и не принимал участия. Ночью в горах звёздное небо, как будто в космосе находишься — романтика. Спал крепко. Наутро, после консервов и чая, стали собираться в обратный путь. Так и оказалось, что назад было страшнее, хотя и быстрее. Я не знал, как приступить к спуску. Брат посоветовал делать, как другие это делают. А они становились на пятки — и их несло, как на лыжах с трамплина, по песчаному спуску вниз. От страха тоже решился, и меня понесло вниз, как по снегу! Через 5 минут был уже внизу, хотя поднимались на эту гору около часа. Затем путь дальше по тем же тропам, только было страшнее, но был уже какой-то опыт. Без всяких привалов, за пять часов добрались до посёлка Каратаг, с которого начинали свой путь, и дальше до чайханы. Я никогда так не хотел пить, как сейчас! Выпил три чайника, по одному литру, зелёного чая. Все отправились домой, а мы с братом — в общежитие. Брат пользовался успехом не только на работе, но и в общепите. Мы часто обедали в кафе «Лола» у кинотеатра «Ватан» и раздатчицы, в особенности одна из них — «кровь с молоком», плотно сбитая, крепыш, лет 35 — ложила ему в тарелку двойную, если не тройную, порцию мяса. Мне тоже кое-что обламывалось, благодаря нему, но в меньшем количестве. Он шутил, веселил их, они смеялись и хорошо кормили. Конечно, он это делал не для хорошего питания, а по своему добродушию и остроумию, но делал это он не со всеми. Некоторых он даже мог облаять: в прямом и переносном смысле! Каждый получал, что заслуживал. В особенности наглые были продавщицы в продовольственных магазинах, и в особенности, в мясомолочных отделах — там, где больше калорийности, жирности, и где население больше от них зависело. Они старались подсунуть кость, вместо мяса, или обвесить, или обсчитать, а чаще и то, и другое и третье! Брат их ловил на этом, они «открывали на него пасть», а одна так её открыла, что стала похожа на злую собаку! Брат на неё внимательно посмотрел, затем, выгнув шею и глядя исподлобья, резко гавкнул в её сторону! Продавщица опешила, испуганно вздрогнула, нервно отскочила от прилавка. Это только его подзадорило, и он уже, как крупная овчарка, стал звучно поливать её раскатистым лаем! Слышно было на весь магазин, и не только! Ему хорошо давалась имитация — пантомима. Он умел любое животное изобразить, и поэтому, войдя в роль, он не только лаял: он рычал, скалил зубы и при лае, как собака, дёргался, наступая на прилавок! Все испуганно смотрели, а продавщица, не выдержав натиска, просто сбежала внутрь бытовых помещений. Только тогда, он постепенно успокоился и, наконец, перестав лаять, засмеялся. Засмеялись, облегченно, и все вокруг. Он всем объяснил, что с продавщицей поговорил на её языке.

Затем он пригласил директора магазина и попросил организовать короткое собрание коллектива, для разъяснения производственной ситуации. Директор был перепуган, магазин на 5–10 минут закрыт, и брат произнёс в кабинете директора речь перед персоналом: как нужно работать, не хамить, не мошенничать, не лаять на покупателей, т. е. жить по библии! Продавцы, молча, слушали, директор от их имени извинился, поблагодарил и попросил: чуть что, сразу ему сообщать о нерадивости продавцов! Мы получили хороший кусок мяса, а главное удовольствие. В этом магазине нас потом «узнавали» и изображали глубокое уважение, при наших посещениях! Вскоре нас «узнали» и в других магазинах города, куда ступала наша нога! А так как, мошенничали и хамили везде, а наша гордость и унизительное положение не позволяли давать плевать себе в лицо, то мы разработали систему действий в зонах советской торговли! Брат затевал скандал, я стоял, как бы, со стороны — посторонний, а затем присоединялся, как тоже один их покупателей, не имеющих к брату отношения. Это усиливало эффект, так как часто, именно покупатели подхалимничали, и чтобы получить лучший кусок мяса, становились на сторону продавцов. Они говорили, например: «Ну что вы пристали, и мешаете работать продавцу! Где ему взять на всех хорошее мясо!». Обычно такие покупатели затем сожалели о содеянном, мы их обрабатывали, как в магазине, так и на улице. В особенности нас разозлила одна, лет 45–50-ти, по виду общественница — «член профкома». Мы забирали у сапожника наши, видавшие виды, туфли после ремонта и попросили, чтобы он исправил свою халтурную работу. Уж очень грубо, нахально и не уважительно, обошёлся он с нашей хоть и потасканной, но всё же дорогой нам обувью! Набойки, которые он сделал, выпирали наружу. Сапожник с неохотой согласился, а эта, сзади нас стоявшая «месткомовка», пошло скривив ротик, и выпучив губки, как задний проход на унитазе — вывела: «Что вы пристаёте к человеку?! Как ему для вас, сорванцов, новую обувь сделать!». Она имела в виду, скорее всего — оборванцев! Мы подождали, пока она свои туфли получила и демонстративно, молча, пошли за ней, преследуя её по пятам. Она испуганно озиралась, было время обеденного перерыва. Дойдя до своего места работы, как оказалось — министерство лёгкой промышленности, она вынуждена была войти в здание. Остановилась у кабинета без всякого обозначения. Как и предполагали, оказалась мелкой чиновницей. Провозившись у плана расположения кабинетов, мы с братом ткнули пальцем на кабинет зам. министра, посмотрели номер и этаж, а затем, демонстративно, глянув на эту общественницу и тихо друг другу сказав: «К нему пойдём», — стали подниматься по лестнице к «зам. министра». Побледневшая «профкомовка» поплелась за нами. Пришлось действительно зайти в приёмную зам. министра, перед этим кивнули ей злорадно головой, мол: «мы тебе сейчас создадим авторитет!», и «победоносно» пройдя в приёмную, закрыли за собой дверь. Секретарши не оказалось, и поэтому могли спокойно минут 10 подождать в приемной, а затем выйти, потирая руки от сделанного дела — отмщения. «Общественница» всё ещё стояла в коридоре и испуганно глядела на нас. «Теперь вы идите к зам. министра, — сказали мы ей, — он вас у себя ждёт!». Она пробормотала, что не хотела нас обидеть и поплелась в приёмную зам. министра. Мы тем временем ушли из организации, не желая мешать работать важному учреждению. На улице весело смеялись, хотя и понимали, что это наше положение нас толкает на такие действия, и лучше энергию тратить на более полезные дела. Хотя это и было признаком нашей жизнеспособности и стремления занять более достойную нишу в этом мире. Мы считали, что этого заслуживаем. Хоть и рассчитались, как могли, с этой сапожной защитницей, но в ушах неприятно звучало это её: «сорванцы». Мы чувствовали себя неуютно из-за того, как одеты. Если бы у нас был вид алкашей, то всё было бы нормально, да и она бы побоялась такое ляпнуть. Поэтому брат заявил: «В чём-то эта сука права, такие туфли уже не несут к сапожнику! Будем их сами ремонтировать». «Но у нас в роду, вроде, не было сапожников!» — сказал я. «Значит, будут — мы первые! Я примерно знаю, как это делать, — сказал брат, — ещё пацаном наблюдал в Бердичеве, как сапожники это делают. У них есть такое шило, как вязальная спица. Они прокалывают ею кожу обуви, а затем нить протаскивают этим крючком». «Нужно покупать инструмент?» — спросил я ехидно. «Не переживай, сделаю на заводе, — не обратил брат внимания на моё ехидство, хотя тут же добавил. — Посмотри на свой правый туфель, с боку он уже порвался, скоро стопа будет вылезать наружу». — «Поэтому я хожу осторожно, как при вывихе сустава».

На следующий день он действительно принёс с завода, изготовленный им инструментарий: «Будем себе шить немножко, как сказал еврей в анекдоте: — Если бы я был король, я бы себе ещё немножко шил». «Я думаю, мы бы в этом случае не занимались шитьём», — сказал я. «Давай свой правый туфель — философ!» — сказал брат и принялся работать. Через полчаса я получил свой туфель, который мне очень не понравился. «Что ты сделал?!» — спросил я его. «Всё нормально, не морочь голову, — сказал он, — крепко и надёжно!». «Это же не туфель, а голова холмогорского гуся! — ужаснулся я. — Посмотри, какая шишка с боку получилась!». «Иначе нельзя было, — заверил он меня, — нужно было по краям захватить поглубже, а в центре не за что было — там всё уже дырявое». «Так лучше была бы дырка, чем этот гусь!» — не мог успокоиться я. «Не переживай, со стороны это не видно», — заверил брат. «Ты ещё хуже того сапожника, тот хотя бы переделал», — сказал я. «Ладно, в следующий раз будешь сам себе шить! — пообещал он и добавил. — Где для вас сорванцов новую обувь возьмёшь? Приносите рвань разную, а хотите новую получить!». Мне было не смешно, но отношения с братом портить тоже не хотелось. Каждый день его «работа рвалась», и перед выходом на улицу приходилось ремонтироваться. Хоть он и приобрёл опыт, но не умение, и работал как настоящий сапожник. В субботу, после очередного ремонта обуви, решили сходить в гости. У нас были ещё родственники — брат тёти Эммы, а значит тоже двоюродный брат матери. Его звали Фима, и он заведовал базой. Его жена тоже была врач, как и тётя Эмма. И было ещё у Фимы двое сыновей: Дима 14 лет и Сёма 8-ми лет, это мы тоже знали, но если Фиму и его жену Яну видели на фотографиях у бабушки, то их детей не приходилось видеть. «Зайдите обязательно к Фиме! — сказала мама перед отъездом — Он очень гостеприимный — Фима!». Чтобы не злоупотреблять гостеприимством Фимы, мы вначале позвонили. Узнав, что мы живём в общежитие, и полгода как работаем, Фима успокоился и сказал: «Хорошо, приходите». В дверях нас встретила Яна, 180-ти см ростом, с широкими плечами и мощными ногами, куда покрепче, чем раздатчица из кафе «Лола». «Заходите, заходите, — расплылась она в улыбке, — никогда не видела родственников Фимы, кроме Эммы, хотя и слышала, что такие есть», — смеялась она, заливаясь искусственным смехом. На брата, как мне показалось, смотрела игриво. Ей было уже лет за сорок, но она молодилась. Фима тоже выполз из комнаты с сонным, уставшим видом. «Фима, вечно, спит по выходным!» — уколола его Яна. «Ты же знаешь, как я устаю за неделю», — объяснил ей Фима и, сонно поздоровавшись с нами, пригласил в комнату. Там на полу, на ковре сидели их дети: Дима и Сёма, и играли в машинки. Они на нас не обратили никакого внимания. «Поздоровайтесь, хотя бы, — сказала Яна, — это ваши троюродные… Да?» — спросила она нас. — «Если не ошибаюсь, братья из Бердичева». Но и это не произвело большого впечатления на «братьев наших меньших». Но всё же, «здрасте» сказали, не отрываясь от машинок. «Оболтусы! — объяснил ситуацию Фима. — Тебе, Дима, лучше уроки делать, чем в машинки играть». «Сейчас, — сказал Дима — не мешай!». «Он очень способный! — вмешалась Яна. — Но иногда ленится». «Сама ты ленивая», — возразил ей Дима. «Иди, тогда покушай», — предложила Яна альтернативу не худому Диме. Лицо у него было продолговатое и худощавое, как у мамы, но зато и зад, и ноги тоже как у мамы! «Не хочу, не приставай!» — ещё раз отрезал Дима. — «Тогда, ты Сёма, иди поешь». «Не приставай!» — отрезал и Сёма. И Яна перестала это делать. «Ну, расскажите, как и когда приехали, как устроились? Если бы Эмма не сказала, мы бы и не знали. Даже не позвонили!» — стала уже к нам приставать, Яна. Хотелось тоже сказать: «Не приставай лукавая»! «Так, где вы работаете?» — спросил Фима. «А ты?» — спросил он у брата, после того, как я сказал — на ЗБХ. Услышав где, поинтересовался, сколько получает. Узнав, что 130 рублей, сказал, что для начинающего вполне достаточно: «Я, например, — сказал Фима, — никогда не был алчным», — при этом, у Фимы глаза задёргались и прикрылись веки. Мы с братом, переглянулись, и с трудом сдержались, чтобы не рассмеяться. «Ты видел, как у него глаза от стыда прикрылись, когда сказал, что алчным не был?» — спросил брат у меня уже на улице. «Ну да, — сказал я, — это оттого, что глаза такого вранья аж не выдерживают!».

На следующий день брат получил письмо от жены. Уже «роды на носу», и лучше, если ребёнок родится в Душанбе. Это для его последующей жизни будет лучше. Будет в Таджикистане свой, а не как мы, «неместные». И поступать учиться будет легче. «Еврей ещё не родился, а уже об учёбе думает!» — пронеслось у меня. «Надо снимать квартиру, — решил брат, — снимем трёхкомнатную, плюс кухня, и ты с нами будешь жить», — предложил он мне. «Может, мне лучше остаться в общежитии?» — спросил я. «Ты что, совсем дурной?» — поинтересовался он. Я сказал, что нет. «Мы что, приехали за семь тысяч километров, чтобы по отдельности жить? И с нами тебе лучше будет», — решил он. «Просто подумал — может, мешать буду?». — «Кому?!» — возмутился он. Квартиру сняли в центре города, недалеко от так называемого «зелёного базара» и недалеко от «нашей» первой гостиницы в Душанбе — Дома колхозника. Как бы завершился виток спирали! Или это было начало нового витка? Через неделю уже разгружали контейнер с вещами и мебелью, присланный женой брата. А ещё через неделю встречали её саму. Брат был рад, и его жена тоже. Мы с ним приготовили обед, посвящённый такой встрече. Стали жить, как «трое в одной лодке, не считая собаки». Вскоре и она появилась, через месяц, в виде тёщи брата, которая решила приехать и помочь дочери родить, а главное, правильно воспитать ребёнка. Мы её тоже встретили, она была менее радостная, чем дочь, и все косилась в мою сторону. «А какие у тебя планы? — спросила она меня уже дома. — Ты, вроде, диплом не защитил, тебе, наверное, стоит вернуться в Бердичев и защитить?». — «Нет, он будет здесь защищать», — сказал брат. «А здесь есть техникум?!» — спросила раздражённо тёща. «Есть», — «обрадовал» я ее. На такую неудачу она явно не рассчитывала.

«Давай сходим в техникум, — предложил на следующий день брат, — может, разрешат здесь защитить? Конечно, с твоими знаниями тебе будет нелегко». — «Да, скромность мешает», — согласился я. «Но я думаю, мы найдём путь к сердцам членов приёмной комиссии. У меня уже есть знакомые на уровне министерства и Госплана, главное, разрешили бы», — успокоил он меня. Техникум в Душанбе, в отличие от БМТ — Бердичевского машиностроительного техникума, назывался Душанбинский индустриальный техникум. Но был мой факультет ОМР — обработка металлов резанием. Прощупав обстановку у секретарши, брат смело направился к завучу, и я за ним. Как в «бердичевской» песне поется: «Мы смело в бой пойдем! И мы — за вами! Мы как один, умрем! Ой, Хаим, мы не туда попали»!

Завуч оказался незлым и сговорчивым. Он не видел никаких помех для моей защиты в Душанбе, раз семейные обстоятельства, как мы объяснили, не позволили мне это сделать в Бердичеве. «Приходите через неделю, — сказал он мне, — будет консультант-инженер. Он вам выдаст тему дипломного проекта, и под его руководством будете готовить проект. А через 3 месяца примерно состоится защита. Мы вас включим в списки». — «Ну вот, — решил брат, — будет у тебя душанбинский диплом! Вместо украинского языка второй лист будет на таджикском. Вместо „машинобудивный тэхникум“ будет написано, точно не знаю, но примерно: „технике ба машин, ба кор мекунат“». — «А кто будет этот проект мне делать? — спросил я перепугано. — Ты ведь знаешь, там — в Бердичеве, я нанял хорошего инженера». — «Будем вместе делать», — успокоил брат. Через неделю мы с ним вновь пришли и встретились с моим руководителем, которого он, как оказалось, немного знал, и тот знал брата. «Вот! — удивился я его способностям. — Уже всех знает в солнечном Душанбе!».

Был сентябрь, но ещё сильно припекало, +38 градусов, пыль, выжженная зелень, но все же не +42, что было ещё пару недель назад. Мой руководитель оказался опять евреем по фамилии Спектор — толстенький, розовый, как поросёнок, маленький, и была надежда, что не окажется большой свиньёй! Он себя вёл не заносчиво, дал тему и велел регулярно с ним советоваться и показывать, что сделал. И мы принялись с братом за работу. Кроме этого, в наши обязанности входило нанести воды, вёдер десять из водопроводной колонки за сто метров, т. к. в доме-кибитке, естественно, не было водопровода; вылить, соответственно, вёдер десять помоев, что и понятно — сколько принесли, по закону сохранения энергии, столько и вынести необходимо; закупиться в магазине и на базаре. Жена брата занималась домашним хозяйством, а её мама на кухне мешала ей им заниматься. Оставалось ещё где-то один-полтора месяца до родов. Мы с братом в свободное время беседовали о политике или литературе. Тёща брата тут же вспоминала, что вёдра пустые, а помойные — полные, и в холодильнике пусто. И мы отправлялись на исправительно-трудовые работы! По дороге брат говорил: «Вот сука старая! Как она мне надоела! Я бы её попёр, но жене будет легче, когда родит, хотя и не уверен, но пусть жена сама решает». С неимоверными усилиями я сделал дипломный проект, вернее, мне его делал в основном брат, а я удивлялся его знаниям. Всегда думал, что он такой же тупой в машиностроении, как и я, а оказалось не совсем так. Я больше наблюдал, как он делал, он только требовал, чтобы я хотя бы знал, что делается. Пришлось мне взять больничный лист для «творения» дипломного проекта. Вернее, я десять дней просто не ходил на работу, и когда Пузач, обнаглев, спросил, где я был, ответил ему: «В цехе!». Он сказал: «Я вас не видел!». На что я ему ответил: «Я вас тоже не видел!» — что и соответствовало действительности. Он в наглую потребовал у меня справку — оправдательный документ! Пришлось идти в поликлинику, вспомнить Бердичевский машиностроительный техникум, как я когда-то умело брал эти справки. История как бы повторилась: теперь в виде комедии! Тогда в Бердичеве я брал справки у моего родственника, двоюродного брата бабушки. И здесь тоже была родственница, в этой поликлинике, на «медгородке» около мединститута. Тётя Эмма была здесь начальником — председателем ВКК, а значит, решала все спорные вопросы по нетрудоспособности! Моя задача была до этого не дойти, т. е. до неё. Был опыт, как брать больничные листы, плюс хороший язвенный анамнез — всегда можно изобразить обострение. «А ид?» (еврей?) — спросил меня сидящий рядом парень лет 28-ми. «Точно! — ответил я. — Как удалось догадаться? Неужели похож?!». — «Я тоже», — признался он. «И я, вижу», — успокоил я его. «Да?! — удивился он. — А меня все принимают за грузина!». — «Они дураки, поезжай на Украину — тебя там не перепутают!». — «А ты оттуда?» — спросил он. «Именно!» — согласился я. «А я местный, — пояснил он, — как у вас говорят — бухарский». — «А как у вас говорят?» — спросил я. «Просто еврей, — засмеялся он, — ягуди на таджикском». «Хоть не жид!» — подумал я. На бухарского он действительно не был похож. Почти блондин, вернее, светлый шатен, голубые глаза. «Роберт! — представился он. — Работаю учителем физкультуры в школе. Да вот уже месяц плохо с сердцем, и никто не знает, что за болезнь?» — пояснил он. Коротко его расспросив, поставил ему диагноз: невроз сердца. «А ты что — врач?» — спросил он. «Нет, но хочу им стать». — «Ну, становись поскорее — буду у тебя лечиться. А сейчас я пока пойду к председателю ВКК, — указал он на дверь, за которой находилась моя тётя Эмма. — Она тоже ничего не понимает, — заверил он, — но мне нужно больничный лист продлить, а уже больше месяца — нужна её подпись. Без неё не имеют права продлевать». Я ему, конечно, не сказал, что он к моей тёте пошёл. «Подожди меня, — предложил он, — пойдём затем ко мне в гости». После того, как я взял больничный лист, а он продлил свой — пошли к нему. Он оказался гостеприимным и разговорчивым. После чая у него дома познакомил со всеми бухарскими евреями на Путовском базаре, рядом с которым он снимал глинобитную кибитку, окружённую забором. «Приходи ко мне всегда в гости, в любое время суток», — как истинный «грузин», предложил на прощание он. «Хорошо, — пообещал я, — в следующий раз приду к тебе в три часа ночи». Не предполагал тогда, что так оно когда-то и случится.

А пока что в техникуме назначили день защиты дипломного проекта. Со стороны моего руководителя — Спектора, я любви не чувствовал. Но брат сказал, что с председателем комиссии — евреем Беккером, и заместителем председателя, тоже евреем — Шустером — он договорился: защита должна пройти гладко. Она и началась точно в назначенное время. Я, как и в Бердичеве, развесил свои чертежи. В этот раз мне предстояло от евреев защищаться! Брат сидел в зале и переживал. Увидев во главе длинного стола двух евреев, от которых предстояло защищаться, я понял: кто-то из них — Беккер, а кто-то — Шустер. А дальше кто-то задал мне первый глупый вопрос, на который я, конечно, не ответил. Затем второй глупый, но ехидный, последовал от одного из евреев: Шустера или Беккера. Затем третий — от Беккера или Шустера. А дальше мне было уже всё равно! И мне вскоре разрешили идти. «Спектор нагадил! — сказал брат по дороге. — Он написал плохую рецензию». «Да и остальные два еврея тоже подгадили!» — добавил я. «Да, суки! — согласился брат. — Херово было мне на это все смотреть!» — заключил он. «А-а-а-а — не защитили!» — злорадно повторила тёща, как будто мы оба с ним защищались.

Я ушёл из дому. Через забор жила еврейская семья, с которой я успел познакомиться: моя одногодка по имени Майя — студентка университета; её папа — участник войны; её мама — спрятавшаяся в годы войны в Средней Азии от Украины. Они ко мне относились с уважением и надеждой, в особенности, папа Майи. Я сказал, что не защитил диплом. «А что же ты не сказал раньше, что защищаешь? — „обиделась“ Майя. — Председатель комиссии в техникуме — отец моей лучшей подруги Беккер Вали». — «Не знаю, как Валя, но её папа мне очень не понравился!» — ответил я Майе. «Абрам Семёнович — чудесный человек!» — возразила Мая. «Я в этом сегодня убедился», — подтвердил я. «Ты недоверчивый и циник! — деланно обиделась Майя, затем рассмеялась. — Хотя и часто прав!». — «Всегда прав!», — скромно поправил я. «И самоуверенный», — добавила Майя. «Вот этого могло бы быть побольше!» — самокритично возразил я. «С тобой тяжело, — заключила она, — ты замечаешь только плохое». — «Я замечаю то, что надо исправлять у людей, в том числе, и у меня». — «Как же надо исправлять?» — спросила Майя. «Если бы мне дали такое право, я бы многих исправил, и, в первую очередь, старика Беккера. Я бы его отправил на перевоспитание, ну хотя бы на год, на Украину. Там бы он понял, что с евреями нужно дружить и не зазнаваться, а здесь он себя вообразил советским патриотом — „объективным антисемитом“. Он старается доказать, что ему всё равно, кто перед ним: еврей или таджик, и поэтому в первую очередь ударяет по евреям!». — «Нельзя так строго судить людей! — менторским тоном сказала Майя. — Наверное, ты не очень хорошо подготовился?». — «Ты просто не понимаешь значения защиты дипломного проекта в техникуме. Это чисто формальный процесс, главное — это вывесить на доске чертежи, а объяснительную записку с расчетами передать в комиссию. Все остальное проходит чисто формально — никто не читает эту записку и не слушает тебя. Если могут задать вопрос, то только „Где собираетесь работать?“. Затем говорят: „Хорошо, поздравляем вас с успешным окончанием техникума!“ — попытался я вразумить Маю. — Я первый в стране дважды дипломант всеукраинских и всетаджикских конкурсов артистов машиностроительного жанра!» — гордо, как мог, закончил я.

Когда через забор вернулся домой, брат был озабочен и раздражён — тёща злая. «Что, речь шла обо мне? — понял я. — Ну, ясно, твоя тёща надеялась, что я защищу и уеду, а теперь думает — буду ещё раз защищать дипломный проект — стану дипломантом всеукраинского и дважды всетаджикских конкурсов артистов эстрады».

Через день, после того, как у меня произошел «выкидыш диплома», жена брата родила ему сына, и он стал с радостью стирать пелёнки! «Идеальный муж! — подумал я. — Что ещё его тёще не хватает?! Она должна была бы быть счастлива иметь такого зятя! Конечно, ребёнок, квартира без удобств, и когда единственное удобство — это тёща, нелегко!». Я решил уехать в Бердичев, а там посмотрю, что дальше делать. «Я тоже, скорее всего, уеду, но перед этим попытаюсь поступить на заочное отделение юридического факультета», — решил брат. Когда я подал заявление об уходе на заводе бытовых холодильников, то ни Пузач, ни главный инженер не зарыдали и не отговаривали меня от такого шага. Мне показалось, что они даже как-то с облегчением приняли этот неожиданный подарок, и жадно, торопливо подписали моё заявление! «Может, еще и передумаю», — поиздевался на прощание я, но мой юмор не получил должной оценки. Стал готовиться к возвращению на «ридну неньку Украину»!

В душе надеялся там диплом защитить, с третьей попытки, ведь там не знают, что я и в Душанбе завалил.

В день отъезда я вновь получил те же десять крутых яиц, но от брата. Денег не было, жена его не работала, тёща тоже. До Москвы на трое суток хватит — решили мы, а там, в Москве, куплю чай в поезде, на это и на постель деньги были. Поезд в назначенный день отошёл от станции Душанбе и направился к станции Москва! Предстоял путь через Узбекистан, казахские степи мимо Аральского моря, дальше — Актюбинск, русские просторы, и только в конце — столица нашей Родины! Всё — как и в Душанбе из Москвы, год назад, но в обратном порядке. Я в день съедал по три крутых яйца и спал, а по пути заходили таджики, затем узбеки, дальше казахи, а затем пошли славяне — и русские в Москве. На Казанском вокзале в Москве я был уже без яиц, но с чаем. Переехал на Киевский вокзал и пересел в поезд Москва-Одесса. Соседкой, как всегда, оказалась старушка, но с крестиком на шее. Одна 50-летняя, примерно, тётка у неё спросила: «Из церкви, бабушка?». Старушка на неё строго глянула и правильно отреагировала: «Прочь пойди — лукавая!». Часов через десять езды появились хохлушки с мешками. Опять услышал милую украинскую мову, и заметил взгляды на себе. Вновь почувствовал себя «грузином», как Роберт в Душанбе. «Станция Бердичев», — без особой гордости объявил проводник. Я это и так уже понял и увидел отца на перроне, который напряжённо искал меня в окне. Удалось подкрасться сзади, незаметно, и похлопать его по плечу. «Как ты здесь оказался?» — бросился он меня обнимать. «Так я и не уезжал». — «Ты похудел», — огорчился отец. «Ещё бы, с 10 яйцами в кармане не наберёшь вес! — подумал я, но сказал: — Устал в дороге, четверо суток с лишним!».

«Как ты похудел! — ахнула мама. — Конечно, если Розочка там — хорошего не будет!» — сказала она в адрес тёщи сына. «Ты, наверное, голоден?» — спросил папа и опять не ошибся. «Хорошо, что Розочка там! — сказала мать, наблюдая, как я ем, и предложила после куриного бульона ещё и сметану. — Зато ты сможешь здесь диплом защитить — она тебе не сможет помешать, если, конечно, твой папочка тебе не помешает!» — посмотрела она в сторону отца. «Люся, ты опять за своё», — сказал вяло отец. «Да нет, я уже молчу, — так же вяло произнесла мать и добавила: — Он и сам поймёт — вы с Розочкой одна шайка-лейка!» — подытожила она. Всё же она была несколько спокойнее, чем до нашего отъезда. «Вот, уже твой Хейфец идёт! — недовольно объявила она, увидев через окно товарища по БМТ Хейфеца Гену, топающего по балкону. — А твоему папочке надо было обязательно сообщить, что ты приезжаешь!». Мать скептически наблюдала, как мы с Хейфецом хлопали друг друга по плечу, и когда мы разговорились, вышла из комнаты, произнеся: «Тебе надо отдохнуть после дороги». — «Понятно, — засмеялся Хейфец, когда она вышла, — это в мой адрес. Ты должен защитить диплом», — сказал он. «Я его почти защитил в Душанбе, только чуть-чуть опять не хватило! Третья попытка состоится здесь! Буду трижды дипломантом: всеукраинских и всетаджикских конкурсов „токарей по металлу, по хлебу и по салу“!». — «Они уже меньше звереют», — решил Хейфец. «Твоя тетя — немаловажный фактор их доброты», — возразил я. «Да, конечно, но я думаю, что они уже старые обиды забыли, и у тебя получится. По-моему, через пару недель начинается выдача тем проектов, я узнаю, — пообещал он. — Пойдём вместе, — предложил Хейфец, — разведаем обстановку. — А ты как-то изменился, стал старше. Я решил уехать в Питер — попробую поступить в художественную Академию, — объявил он. — Пойдём ко мне, посмотришь мои рисунки». — «Тебе разве дадут отдохнуть!» — сказала вслед нам мама. Бердичев не изменился, и в отличие от меня, не постарел. Бердичев так и остался юным и «нетронутым», хотя появилось много новых физиономий на улицах, незнакомых лиц. «Вон, Стасик идёт!» — показал Хейфец на противоположную сторону улицы. «Действительно, Стасик!» — согласился я и перешёл на его сторону. Стасик шёл гордо, чеканя каждый шаг, одет как «картинка», в расклешённых белых джинсах, остроконечных мокасинах, в яркой, цветастой, с пальмами и морем рубашке на выпуск. Вычурно и слишком уж гордо, с высоко поднятой головой с коротким ёжиком, не глядя ни вниз, ни по бокам, а только вперёд, он плыл как корабль по морю, чувствуя себя приманкой для бердичевлянок. «Разрешите познакомиться!» — произнёс я, похлопав его по плечу. «Ты откуда взялся?!» — ошалело смотрел на меня Стасик, и после непродолжительного похлопывания друг друга по плечу мы разговорились, вернее, разговорился Стасик. Спросил меня, где я, и узнав, что в Душанбе, больше ничего не спрашивал. Затем он недовольно посмотрел на Хейфеца, так что тот засуетился и сказал: «Ладно, я к тебе завтра зайду, мне надо ещё в одно место». — «Я, — сообщил Стасик, — уже месяц как из армии, служба была тяжёлой, но интересной. Окончил сержантскую школу, — сообщил он и добавил не без гордости, — зам. командира взвода!». И дальше Стасик подробно рассказал, как и где служил, вначале было тяжело, но затем быстро сам стал «дедом», а после сержантской школы был очень строг с солдатами, и у него во взводе была образцовая дисциплина.

Солдаты делились с ним, чем могли, а чем не могли — сам отбирал, и он достал карманные часы, ножик с защёлкой и портсигар. «А здесь скукотища», — сказал он. «А где Владик?» — спросил я. «Он здесь, женился на Козловской, помнишь ее?». — «Ну и как?». — «Я с ним сейчас редко вижусь — он весь в семье. А вот она! — загорелись глаза Стасика. — Да, я здесь с одной „чувихой“ договорился, посмотрим, — подмигнул он, — что получится! Ну ладно, я к тебе потом забегу», — на ходу бросил он и быстро подошёл к «чувихе» на противоположной стороне. По дороге домой решил заглянуть к другому школьному товарищу — Фельдману. Во дворе, как и много лет назад, с детьми играл его уже семнадцатилетний брат, перенесший в детстве менингит. Он стал толще, но не подрос. Завидев меня, узнал и, «хитро» улыбнувшись, сказал: «Заходи, он дома!». Из этого вытекало, что «его» нет. Его брат всегда шутил на эту тему: «Он» — есть, «его» — нет. «Он отслужил, — рассказала мать Фельдмана, радостно меня встретив, — сейчас остался там, где служил, под Новосибирском, работает рабочим. В письмах спрашивает о тебе, хотел бы, чтобы и ты переехал в Новосибирск. А у мужа ноги болят», — подытожила мать и жена. «В огороде бузина, а в Киеве дядька! — промелькнуло у меня. — А где он?» — спросил я, вспомнив, что всегда в домино «козла забивал». «В соседнем дворе играет в домино», — подтвердила мама Фельдмана. Всё было в Бердичеве без изменений. Вот только Мутко не стоял около дерева с тёткой, и бить его уже не хотелось. У родственников тоже ничего не изменилось. Тётя Ася так же стояла у своего дома, когда я проходил мимо. И несмотря на свои уже 85 лет без очков меня увидела. Я зашёл к ней домой, рассказал о Душанбе и о том, как там хорошо. «Хорошо будет тогда, когда у меня пирожки на ладонях вырастут!» — не забыла сказать тетя Ася. И после этого угостила меня теми же медовыми пряниками, из той же коробочки, что и год назад. Совершив такой малый круг по Бердичеву: улица Свердлова — центр — улица Карла Либкнехта — улица Свердлова, вернулся домой. На балконе столкнулся с польскими соседями: медсестрой тётей Ядзей и Юзиком. Она осталась такой же горбатой, только постарела. Юзик, её сын, вернулся с женой с проводницкой смены. Пришлось зайти в гости, рассказать, кто такие таджики, где они живут и как выглядят. Им было очень весело, когда я рассказал, как таджики одеваются, про многочисленные косички у таджикских девушек, их штанишки, тюбетейки. Услышав, что там много фруктов и овощей — задумались: не съездить ли туда на одну смену — закупить, а затем бердичевлянам продать. «Жаль только, нет поезда Бердичев — Душанбе — Бердичев», — огорчились они. «Да нэхай воны сказятся (сбесятся)!» — от души пожелала таджикам старая мама Ядзи и, как всегда, засмеялась своим трехкратным «Хр-хр-хр!». Дома, отец уже переживал: где я задержался? У нас в гостях была бабушка и тётя Рая — сестра мамы. Когда я с ними расцеловался, мама на меня скептически посмотрела, но не сказала, что я подхалим и не спросила в этот раз, продался ли я за конфетку. На следующий день пришёл Хейфец — мы решили пойти в техникум. Там тоже появилось много новых физиономий, и Хейфец отметил, что молодёжь даже симпатичнее, чем в наше время. «Знаешь, — сказал он, — я сюда регулярно прихожу рисовать. Вон, смотри, какой зад пошёл!». — «Есть у тебя такой на полотне?» — спросил я его. «Нет, нет, — задумался он, — а ты прав, очень!». — «Ты, ведь можешь этот зад к себе домой унести, тогда тебе не надо будет сюда приходить!» — предложил я. «А вот, смотри, ещё лучше!» — указал я на другой «зад», на высоких каблуках. «Точно! — встрепенулся Гена. — Вот, тебя здесь не хватает! Я каждый день сюда приходил и ничего не нашёл, а ты за пару минут целый клад открыл!». — «Какой клад! Ты куда меня привёл?! — сказал я. — Это же царство задов! Тут одни зады, что их открывать! Ого, ого!! Ты лучше туда посмотри! — еще больше и по-настоящему возбудился я. — Ты только посмотри — какая пошлая, голая блестящая задница пошла! Совсем „разголишалась“! Стыд и срам, и совесть потеряла!». — «Где, где?!» — запрыгал от нетерпения Гена. «Да вот же, смотри! — показал я. — Ты не туда смотришь, выше смотри, она вверх ногами ходит!». — «А-а-а-а», — разочаровано простонал Гена, поняв, что я ему на голову Младича — директора техникума показываю. Её — эту «задницу», как раз я и искал! И я устремился за этой пошлой «задницей». «Здравствуйте, можно к вам?» — спросил я у «лысой задницы». «Она» на меня внимательно посмотрела и сразу не узнала. «Это я!» — пояснил я. «А я-то думаю, что-то знакомое! — сказал директор, скривившись, как от лимона. — Заходи, заходи, — деланно приветливо произнес он, — как поживаешь?».

Я ему с чувством рассказал про свои подвиги и дела в Душанбе: «Там все поражаются тем глубоким знаниям, которые получают учащиеся в БМТ, позволяющие работать инженером-конструктором!». И, видя его недоверчивую рожу, показал ему трудовую книжку, где после разметчика на бердичевском заводе «Прогресс» гордо стояло: инженер-конструктор ЗБХ Душанбе. У директора на лоб глаза полезли: «Так, у тебя же, вроде, нет диплома?!» — как бы возмутился он, поражённый тем, что творится в Душанбе. «Да, ошибки можно совершить, главное — вовремя одуматься! — с раскаяньем произнес я. — За этим и приехал — защитить дипломный проект. Я бы мог это легко и в Душанбе сделать, но честно скажу, я всегда гордился тем, что учился в БМТ! И диплом хочу иметь именно из БМТ!» — патриотически-патетически, растроганно произнёс я. Это, надо сказать, слегка растрогало и старика: «Да, — согласился он, — бывает, ты ведь был вначале неплохим студентом?». — «Да в том то и дело! — горячо поддержал я его. — А потом, знаете, переходной возраст, девушки в голове!». — «И портвейн!» — засмеялся он. «Да был грех, — согласился я, чтобы сделать приятное директору, который, судя по носу, любил портвейн, а не девушек, — но мы с вами ещё отметим мою защиту! — пообещал нахально я. — И обязательно в ресторане!». — «О, спасибо! — мечтательно загорелись у него глаза. — Ну, хорошо, пойдём, я скажу завучу, чтобы тебе дали тему, и начинай серьёзно готовиться. Определим тебя в группу выпускников, которая как раз начала делать дипломный проект. Пойдём, я скажу, чтобы тебя в хорошую группу определили и дали знающего руководителя». «Зачем знающего?» — подумал я, но промолчал. Завуч, тоже «лысина», но в раза два крупнее — голова как горшок, был мне незнаком, и я ему тоже, но с директором он согласился, что я достойный дипломант. Директор ему рассказал, каким я был хорошим студентом и как оправдал в Душанбе высокий уровень БМТ (Бердичевского машиностроительного техникума). «Представляешь! — сказал он завучу. — С нашим техникумом там можно инженером работать, вот какие знания мы даём!». Я остался собой доволен — все правильно рассчитал! Теперь я просто обязан защитить диплом! Техникум должен быть заинтересован подтвердить мой высокий уровень и свой образовательный. — «Приходите завтра с утра — в девять часов ко мне, — предложил завуч, — и я вас представлю в одной из групп студентам и руководителю проекта». — «Желаю успеха!» — доброжелательно подал мне руку директор. «Спасибо», — как можно приветливее растянулся я в еще более широкой подхалимской улыбке. Душанбинский жизненный опыт мне пригодился.

Когда я шёл по коридору к выходу, через час примерно, то застал Хейфеца Гену за тем же занятием. Он рассматривал тот же зад, на который я ему указал. «Ладно, пойдём, я снимаю тебя с боевого дежурства. Приказываю: покинуть наблюдательный пункт! Дома этот зад дорисуешь и покажешь мне». — «А у тебя неплохой вкус!» — пришлось признать Хейфецу. Он никак не мог оторваться от этого зада и нехотя пошел за мной, пообещав чаще приходить в техникум. «Жалко, что я уже защитил! — сделал вывод Гена. — Я бы с удовольствием походил с тобой сюда поучиться дальше. Пойдём ко мне, я тебе хотел свои картины показать». Дома у него никого не было, в том числе и его отчима, которого я обидел когда-то. — «Как теперь с „квасолей“, оставляешь ты ему сейчас в кастрюле „квасолю“? Или как раньше — фигу?». — «А давай, кстати, пообедаем, пока он не пришёл!» — развеселился Гена. «Да нет, лучше оставь ему „квасолю“». — «Вот смотри, моя последняя работа! — показал мне Гена большой зад в большой рамке. — Ну что?» — поинтересовался он моим мнением. «Правильно!» — согласился я. «Что правильно?» — не понял он. «Большому кораблю — большое плавание». — «Это ты о чём?» — вновь переспросил он. «О заде и рамке», — сказал я. «Ты в чём-то прав, — согласился весело Гена, — но я тебя о цветовом решении спрашиваю». — «Такой зад в любом цвете хорош!» — заключил я. «Ну, ладно, — разочаровано произнёс Гена, — ты эту картину не понял, смотри другую», — вытащил он мне из шкафа другой зад, сидящий на корточках, как на параше. «Ещё лучше! — согласился я. — Хрущёв остался бы доволен именно этой картиной! Он мечтал сам так сидеть над произведениями искусства». — «Тебя испортил Душанбе», — объявил мне Гена. «Нет, нет, если честно, то нравится, — успокоил я его, — но когда я гляжу на такие зады, не обессудь, мне как-то не до цвета». — «Согласен с тобой», — пошёл на мировую Гена и стал мне все свои картины показывать, пока не пришла его мать. «А вот и моя мама! — насмешливо сказал он. — А это знаешь кто?» — издевательски спросил он у своей мамы, показав на меня. «Приехал насовсем?!» — испуганно спросила она у меня. «В зависимости от того, как Бердичев примет», — уклончиво ответил я. «Ладно, пойдём», — засуетился Гена. «Лучше бы меньше гулял, а искал работу, надоело мне уже твоё паразитство!» — заверила его мама. «Постыдилась бы — бесстыжая, при гостях!» — покатился со смеху Гена и закрыл быстро за собой дверь.

На следующий день, как и договорились, я стоял в кабинете завуча. «А, здравствуйте!» — узнал он меня и повёл в «хорошую» группу с «хорошим» руководителем. Группа была, не вся «хорошая». Во всяком случае, вся мужская половина мне не понравилась, а женская — парочка, не больше. «Ваш новый сокурсник, — представил меня завуч и добавил, — наш бывший выпускник, который, не успев защитить дипломный проект, уехал в столицу Таджикистана Душанбе, и там работал успешно на крупном заводе инженером-конструктором! Вот, что значит наш техникум, знания, которые получают наши студенты! А сейчас он приехал защищать у нас дипломный проект, потому что гордится нашим техникумом, несмотря на то, что в Душанбе есть такой же техникум! Но он хочет иметь диплом именно нашего техникума! Патриот, можно сказать: за семь тысяч километров приехал, только из-за того, чтобы в дипломе стояло — БМТ!». Я чуть было не зааплодировал, но скромно улыбнулся и сказал: «Спасибо». Завуч пожелал мне успешной защиты. Я чуть было не ответил: «От вас зависит!». И он ушёл, оставив меня одного с руководителем проекта и студентами. После такой речи завуча руководитель проекта боялся ко мне подойти и спросил, какую тему я хочу: «Есть тема — спроектировать участок механического цеха для производства детали „шпиндель“ токарного станка, и есть — для производства детали „кулачок“ токарного полуавтомата», — представил он мне на выбор. «Кулачок!» — выпалил я, и все рассмеялись, а руководитель был заметно разочарован. «Кулачок» — маленькая деталь! Я их, эти кулачки, когда-то во время практики на заводе «Комсомолец» сверлил и тут же выбрасывал в туалет, если брак делал! После речи завуча руководитель, вероятно, ожидал, что я скажу: «Такая простая деталь — кулачок! „Шпинделя“ дайте мне, „шпинделя“! А я такой специалист — выбрал всего лишь маленький кулачок!» Чувствую спиной, на меня кто-то смотрит, повернулся в ту сторону: ба, Юля — соседка, которая мне в 14 лет записки писала! Мир тесен, тем более в Бердичеве! Такая встреча! Ну, ничего, думаю — дурак был, что тогда отказался, подросла за последние шесть лет! Вполне теперь «съедобна»! Вот теперь пиши, пожалуйста, и я ей улыбнулся. А она взяла и отвернулась с безразличным видом. «Такая неблагодарность! — подумал я и разочаровался в человеке. — Что ж тогда надо было мне шесть лет назад морочить голову, если любовь так взяла и прошла — всего за шесть лет! Как будто не было этого всего!». Обидно стало за её забывчивость и непостоянство чувств! Ну, что ж! Как, поется: «Отцвели уж давно хризантемы в саду!..».

Получив тему проекта, осталось лишь проект сделать. В этой группе сидели и стояли целыми днями у кульманов и творили, но это было для меня немыслимым, и я стал лихорадочно искать выход! «А что если твой племянник Натан поможет мне?» — спросил я у отца. «Это не только мой племянник, но и твой двоюродный брат», — ответил отец. «Что ты голову морочишь?! — поддержала меня мама. — Тебя он послушает, а его нет!» — сказала она отцу. «Когда что-то надо, так он племянник, а так нет! Я к нему не пойду!» — упёрся отец. «Конечно, тебе твои дети никто!» — сказала мама. «Ты сама виновата, что такие отношения», — продолжал упираться отец. «Да, он такой же хороший, как и вся ваша родня!» — согласилась мать. Натан был «светило» на заводе «Прогресс» и очень осуждал моего брата — своего двоюродного брата, за то, что он плохо учился в техникуме в своё время. Сам Натан, как говорила мама, плохо учился в школе, но затем окончил техникум и даже политехнический институт и вырос на заводе «Прогресс» до руководителя конструкторской группы (за 100 рублей), что, по рассказам его сотрудников, мало для его способностей — ничто! Немногим выше, чем я в Душанбе по справке БМТ работал. Отец «сломался» и обратился к Натану. Тот согласился, но велел мне присутствовать при его творении. Это мне уже было знакомо: я и, когда брат делал — присутствовал. Конечно, это удручало, но все же намного лучше, чем простаивать в техникуме и самому делать! Тем более что кроме директора, как я убедился, меня там уже никто не любит! Дело происходило у Натана дома. Он редко бывал у нас, а мы у него — ещё реже, во всяком случае, я. И для меня всё там было ново и удивительно. Чувствовалось, что и он не знал точно, сколько у него детей, а их было трое или четверо сыновей: пяти, семи, десяти, четырнадцати лет. Все похожи, как две капли воды, на него: худые, высокого роста, с большими ушами, как парашютисты! Они бегали по столам, шкафам, прыгали на кровать со шкафа, затем на пол, затем опять на шкаф, вылезали из-под кровати. Похожесть не позволяла их точно пересчитать. А Натан сам вздрагивал, когда то один, то другой откуда-то выпрыгивал или вылезал. Но он не вмешивался в этот процесс, а его жена Нина — толстая с черными усиками, которой, как и Натану, было сорок лет, просила его вмешаться и прекратить безобразие. Так продолжалось две недели ежедневно, пока мой проект не был готов. Я поражён был Натаном, его талантами, трудолюбием.

Наконец, настал день третьей попытки. День волнительный, торжественный, и день последней попытки состояться в роли дипломированного технолога по обработке металлов резанием. На защите присутствовал отец и Хейфец Гена, которые сидели в конце зала. Председателем комиссии был тот же самый секретарь горкома партии — Гуменюк, а его заместителем — директор техникума. Дошла моя очередь развесить чертежи, сделанные Натаном. Объяснительную записку на 100 листах с расчётами, сделанную тоже им, подал торжественно комиссии. Можно, таким образом, сказать: «Музыка и стихи, написанные Натаном, в исполнении дипломанта всеукраинского и всетаджикского конкурсов артистов драмы»! Чертежей Натан аж восемь листов натворил! Можно себе представить, если этот «кулачок» несчастный столько потянул, сколько бы потянул «шпиндель»?! Я начал взволновано и торжественно, но слегка сдавлено. Доложил, как мог, показал чертежи и стал ожидать нападений и вопросов «с камнем за пазухой». Гуменюк задал первый и ехидный вопрос, что-то о марке стали, что туда входит, сколько углерода в процентном отношении, железа, о какой-то марке легированной стали. «Далась она им — эта сталь!» — немного задумался я, но тут услышал голос моего недавнего друга, давнишнего врага — директора техникума, который правильно оценил мою задумчивость. «Я хочу немного рассказать, — начал он, — об этом нашем студенте, который подтвердил высокий уровень знаний нашего техникума и в далёком Ташкенте», — так он обозвал солнечную столицу Таджикистана. Сработало мнение, что евреи прячутся до сих пор именно в Ташкенте! Я, конечно, не стал всех разочаровывать и поправлять и позволил директору продолжить, как конферансье, представить еврейского артиста, его успехи и достижения на ташкентских сценах и подмостках. Хотя аплодисментов и не последовало, но не последовало и вопросов и, пошептавшись, директор и Гуменюк, который когда-то, во время учёбы брата, сам был директором этого самого техникума, сказали мне по-доброму: «Идите, вы защитили». Два года я ждал и шёл к этому — краткому, но емкому — «защитили»! Защитил свои знания, свой доблестный труд, доброе имя БМТ! Свершилось! С лёгким головокружением от успехов вышел я в коридор, где ко мне тут же подошли и поздравили и отец, и Хейфец Гена, и в таком составе пришли домой. Мать сказала: «Ну, что я тебе говорила, если Розочки нет, то ты защитишь!». От брата принесли телеграмму: он сдал вступительные экзамены на вечернее отделение юрфака Душанбинского университета. Это означало, что он не собирается в Бердичев возвращаться. «Не езжай туда — там Розочка!» — посоветовала мама. Как всегда в подобных случаях, мне в голову глупость из моего детского периода пришла — мои первые стишки: «Не ходите бабы низом, там живут одни киргизы! Они злые, как собаки — разорвут п… до с…!». Но мама хотела, оказывается, совсем другое предложить: «Твой папочка, если захочет, устроит тебя на работу на завод „Прогресс“», — что для меня означало такой же исход. Кроме того, от этих слов и в особенности — «Прогресс» — меня вновь затошнило, и я стал готовиться к возвращению в Душанбе. Бердичев свою роль для меня полностью выполнил, как ступень ракеты, которая вынесла меня после успешной третьей попытки на орбиту, и теперь её — эту ступень — можно было отбросить. «Правильно, поезжай, — передумала мать, — может, и мы обменяем квартиру на Душанбе. Подойдите к родственникам Рот — они хотят поменяться». — «Хорошо, — сказал я, — подойдём», — чтобы мать не расстраивать, что уже селёдочкой у них полакомились. Приятно было слышать, что она согласна поменяться на Душанбе. Отец на неё скептически посмотрел. «Он всегда был нерешительный, — заметила его скепсис мать. — Если бы не я, то все родственники погибли бы от немцев. Я всех вывезла в Казахстан! Не слушай своего папочку и поезжай! Я тоже приеду, а папочка твой пусть здесь остаётся!». Переговорив с братом по телефону, из переговорного пункта бердичевской почты, стал собираться в обратный путь. В этот раз решил лететь самолётом из Москвы, а до Москвы ехать поездом. Бердичев ещё не обзавёлся своим аэропортом, и корабли не заходили в бердичевскую гавань под гордым названием «река Гнилопять». С дипломом в кармане, марки БМТ, второй раз отправился на вокзал. Из провожающих на перроне стояли отец, Хейфец и Стасик. Отец просил писать. Я ему посоветовал серьёзно подыскивать желающих на обмен на Душанбе, а мы будем этим в Душанбе заниматься. «Глупости, — сказал отец, — она завтра уже передумает». Попрощался с Хейфицем и Стасиком. И из окна отходящего поезда видел, как все трое пошли в разные стороны. И я, как всегда, занял своё место около двух старушек. Молодые тоже были, наверное, но не в моём вагоне. Москва встретила морозом — минус 30 градусов, а дальше пересел на самолёт Москва-Душанбе. Всё же лететь приятнее и быстрее. Через четыре с половиной часа самолёт, пролетев над Аральским морем, горами, совершил посадку в аэропорту Душанбе.

Спускаясь по трапу, увидел брата в толпе встречающих. Был февраль месяц, вечер, звёздное, ясное небо, плюс 20 градусов. Дома, вернее, на квартире — «кибитка», на столе стояла еда: виноград, гранат и зелёный чай. За столом сидели жена брата и её мама Розочка — тёща брата. Тёща была грустной, её и виноград не радовал. Все ели, кроме неё. У неё почему-то пропал аппетит. «Поеду обратно в Бердичев, — заявила она своей дочери, — моя помощь тебе уже не нужна, у тебя сейчас много помощников». И действительно, через неделю тёща исчезла, сын брата подрастал, и мы занялись поиском другой квартиры. Её нашли на улице Мехнат, около кинотеатра «Заравшон», как раз напротив тюрьмы. Поступив на юрфак, брат устроился работать в тюрьму, пока инженером-конструктором второй категории. В тюрьме выпускали точильно-шлифовальные станки, в том числе и на экспорт. Там больше платили — аж 150 рублей, и брату также хотелось поближе познакомиться со своими будущими «клиентами». Тюрьма была единственной в республике тюрьмой строгого режима, где содержались преступники-рецидивисты от пяти до девяти и более судимостей: убийцы, насильники, бандиты, воры-взломщики.

Я нашёл себе место поспокойнее, но подальше от дома — ДОК (деревообрабатывающий комбинат) — именовалось моё новое место работы, а моя должность именовалась теперь уже «главный механик», т. к. в трудовой книжке уже значилось: инженер-конструктор ЗБХ, а значит, человек опытный. А брат стал работать в тюрьме, напротив дома, на что я ему сказал: «Лучше работать в тюрьме напротив дома, чем жить в тюрьме напротив дома!». С этим он согласился. Наша кибитка — глиняная мазанка — состояла из трёх каморок с маленькими окошками с решётками, плохонькой входной дверью из тоненьких дощечек с лёгоньким навесным замочком. На так называемой кухне, как и во всей мазанке, было темно, мрачно и, конечно, никакой воды или газа. Тусклая лампочка, вместо потолка отсыревшие балки, как на чердаке. Был еще электрический счётчик, который мы тут же остановили, вставив туда ленту от диафильма. Это брат умел — остановить накручивавший деньги диск. Нужно было только следить, чтобы контролёр не нагрянул или хозяйка — 70-летняя костлявая старуха, похожая на Бабу-Ягу. Она нас уважительно, когда получала от нас деньги, называла «хазява». А мы её «баба Шура» звали, и чем-то она была действительно похожа на Шурку из общежития. Её муж — старый алкаш без имени и роду, жил в соседней мазанке тут же, во дворе. Он был брошен старухой, живущей у детей — сорока-сорокапятилетних сыновей, тоже алкашей. Старик иногда ковылял на костыле мимо наших окошек с помойным ведром, наполненным его дерьмом. Он шёл всегда пошатываясь. Кроме того, что воняло, как будто бы ассенизаторская машина или телега с бочкой дерьма, как в Бердичеве, проехала — всегда была ещё опасность, что алкаш когда-нибудь своё страшное ведро с дерьмом опрокинет около наших окон. Так оно и случилось! Мы выскочили из своей коморки к нему, от вони! «Не в „етим“ дело», — сказал он. «А в чём?!» — гневно, спросил я его. «Не в „етим“ дело», — повторил «дерьмовик», и т. к. ведро уже опорожнил около наших окон, то с чувством выполненного долга повернулся и пошёл обратно к себе, в свою нору. Ему уже не надо было идти к помойке! Я его схватил за шиворот и предложил, по-дружески, убрать своё дерьмо. «Не в „етим“ дело», — снова заладил алкаш. Пришлось его встряхнуть. Ничего не говоря, с уже пустым помойным ведром поплёлся он за калитку из серого прогнившего штакетника, который назывался забором и ограждал нашу кибитку от соседних — таких же глиняных мазанок Они тоже были «свиты», как и наша, из дерьма алкашей. Крыши этих мазанок настолько тесно прижались одна к другой, что по ним вполне можно было бы бегать с одной крыши на другую. Как только старик оказался за калиткой, он тут же ожил и завопил: «Караул! Жиды бьют!». Пришлось его опять затянуть внутрь двора. Он тут же притворно заулыбался и вновь залепетал своё: «не в „етим“ дело».

«Ещё раз „пикнешь“ — убью!» — пригрозил я ему, как мог грозно. Как только он снова оказался за калиткой — опять за своё! Только в этот раз уже: «Караул! Помогите! Жиды убивают!». Это было уж слишком, и нам с братом пришлось его заволочь в его нору, где он тут же закрылся на засов и завопил: «Жиды! Караул! Жиды!». Мы решили, что далеко это уже не слышно. В нашей мазанке стояли ржавые железные кровати. Старуха не хотела эту мебель выкидывать. Висел абажур в одной из комнат, ручного, довоенного производства, и стоял развалившийся фанерный шкаф, который старуха ласково называла «шифоньером».

Жене брата надоело, готовить на примусе, и брат ей купил керосинку за 10 рублей 50 копеек, о которой она мечтала. А тем временем у меня на ДОКе происходили тоже интересные события. Там монтировалась новая автоматическая линия из разных станков — конвейерная линия, на которой брёвна превращаются в готовые изделия: окна, двери и другую необходимую народному хозяйству продукцию. Эта автоматическая линия только начала монтироваться, станки из отдельных агрегатов собираться, которые в изобилии стояли на территории ДОКа. А моей обязанностью как раз и было — руководить сборкой этих станков и этой линии! А это значит — монтажники обращались постоянно ко мне со своими дурацкими вопросами: «Товарищ главный механик, у нас это не получается… У нас то не получается… Помогите разобраться в этом узле. Куда его нужно монтировать и как? Куда эту деталь?». А это не детский конструктор, с которым тоже могут быть проблемы. Это линия из многочисленных станков в огромном цехе. Понятно, что это давало мне преимущества, по сравнению с ЗБХ, где цеха маленькие и компактные, а здесь это был только один из новостроящихся цехов, и было ещё десять старых, тоже не маленьких, и многочисленные склады с древесиной, пиломатериалами! Как говорится: «Из-за деревьев и леса не видно!». Это я к тому, что и меня не было видно. Было где прятаться от назойливых монтажников! Что я и делал. Они поприставали ко мне пару недель, а затем прекратили это «безобразие», и я мог спокойно обходить территорию ДОКа: три, четыре круга, и рабочий день кончался. Одно плохо, сидел я не один, а в кабинете с т. н. начальником ОКСа (отдел капитального строительства) — армянином. Его обязанность была строить и вводить в эксплуатацию новые цеха. Он был тоже небольшой специалист и труженик. В ЗБХ я прятался за 90 рублей, а здесь уже за 120 рублей, и это было приятнее. Правда, главный инженер сказал, что т. к. автоматическая линия имеет государственное значение и за всем этим наблюдает ЦК партии и правительство Таджикистана, и посвящается эта стройка 50-летию образования Таджикской ССР, то к юбилею, а он состоится через полгода, эта линия должна быть пущена. В любом случае, к юбилею наградят (не сказал чем), чтобы отчитаться перед Москвой, а после юбилея обязательно посадят, пообещал он. Значит, в мою задачу входило не дожидаться юбилея. А пока я гулял по территории, т. к. чертить, в отличие от ЗБХ, не нужно было. Ведь я уже не был конструктором и даже не рядовым инженером, а главным механиком, а это третье лицо на производстве после директора и главного инженера! Есть ещё лица того же уровня, например, главный технолог, главный энергетик, но это не умаляло мою значимость! Вскоре мне надоело гулять по территории ДОКа, где я изучил каждый уголок, даже, возможно, каждое бревно, и я стал расширять область прогулок. Вначале до кинотеатра «Зебунисо», который через дорогу находился. В кинотеатре я посмотрел в числе других и новую кинокомедию «Кавказская пленница», где местность: горы, горные реки — точно напоминала окрестности Душанбе. Затем я предложил брату, если и у него время есть, то мы можем, скажем, после обеда, иногда и с утра, съездить на Варзобское озеро, позагорать и шашлык поесть! Это мы часто и делали. И вот однажды, когда я с братом не договорился, но надеялся, что он уже дома, после просмотра фильма в кинотеатре «Зебунисо», отправился домой. «Ещё успеем на озеро съездить!» — решил я. Обрадовался: «даже дверь открыта»! А значит, брат тоже досрочно отработал. «О! — воскликнул я, отдёрнув портьеру у входной двери и шагнув внутрь кибитки. — И ты здесь?!» — обратился я к «брату». Но вместо брата, навстречу мне из комнаты вышел лет 40 мужик с узлом из наших вещей. Остановив его рукой, я оттолкнул его почему-то внутрь квартиры в последнюю комнату, где стоял шкаф-«шифоньер» с вещами. Я ещё не знал, что мне с ним делать, но первая реакция была: не дать вору уйти! Он тоже растерялся, оправдываясь: «Я ничего не взял», — стал выворачивать свои карманы в доказательство, что они пустые. «Раньше, — понял, я, — занимался карманными кражами — „тырил“ по карманам!». Из одного кармана выглянул его паспорт, который я у него тут же выхватил и вложил в свой карман. «Тоже дурной вор! На „дело“ идёт с паспортом в кармане!» — отметил я. «Я Верку искал!» — стал объяснять он своё местонахождение. «Что, в моём шкафу?!» — логично возразил я. На что он кивнул в знак согласия. Я его не боялся, было желание его доставить брату-юристу, в тюрьму — пусть сам решает, что с ним делать. Отпустить — опять в квартиру залезет! А также сработала мысль, что я скажу брату: «Да, я видел вора, но он уже ушёл!». Конечно, в милицию я бы его не повёл, больше будет проблем с милиционерами, чем с вором. «Пойдём!» — решительно сказал я ему, и он пошёл за мной. Его паспорт был у меня в кармане, поэтому я не боялся, что он убежит. Т. к. мы жили напротив тюрьмы, а брат работал в тюрьме — напротив дома, то через пять минут мы с вором уже стояли у ворот тюрьмы. Вор шёл, как к себе домой!

Я позвонил в ворота — солдат открыл окошко и спросил: «В чём дело?». Я велел ему брата позвать. Вор настолько поверил в моё могущество, что, забыв про судебно-процессуальный кодекс СССР, спросил, можно ли ему в тюрьму войти. Он, возможно, хотел успеть занять лучшее место у окна! Скорее всего, в этой тюрьме он уже побывал. «Нет, — ответил я, — в тюрьму всегда успеешь!». Через пару минут вышел брат и, увидев меня, спросил: «Что случилось?». — «Вот полюбуйся, — указал я на вора, — залез к нам в квартиру, взломал замок, — показал сорванный замок с петлями, как вещественное доказательство, — хотел нас обчистить!». — «Ага, хорошо, — согласился брат, — вы меня подождите, я сейчас», — и скрылся за воротами, оставив меня с вором вдвоём, как с лучшим другом. «Вот даёт! — подумал я. — Подождите, я сейчас приду!». Ничего не оставалось, как ждать. Вор покорно присел на корточки и закурил — привычная поза зэков! Через минут 15 брат вышел и спросил нас с вором: «Ну, что? Куда пойдём?». — «В милицию, наверное», — подсказал вор. «Точно, — согласился брат, — пойдём в Октябрьское РОВД». Там сдали вора в руки советских «ментов», которые были удивлены, как я один сумел задержать рецидивиста, каким он оказался. Пришлось написать небольшое объяснение, и мы ушли уже без вора. «Как тебе удалось его привести ко мне?» — удивлялся на обратном пути брат. «Так на моём месте поступил бы любой советский гражданин! — скромно произнёс я. — Я только исполнил свой гражданский долг!». — «Послушай! — осенило брата. — Ты уже полгода, как выдержал на ДОКе». — «И они выдержали!» — сказал я. «В том-то и дело — не надо ждать, пока погонят! — объяснил брат. — Ты и вора поймал, потому что „сачок“, и раньше времени смылся с работы!». — «Зато какую пользу принёс обществу!» — возразил я. «Это правильно, — согласился брат, — но я вот смотрю на тебя и думаю, что место тебе всё же в тюрьме! С твоим характером, — заключил он, — вполне можешь в тюрьме работать». — «Чтобы не было возможности сачковать?! Ты что!» — возмутился я. «Зато денег намного больше, у нас тебе будут платить 135 рублей!». Я сильно задумался, но, как оказалось, раньше этого нам ещё ДОК пригодился! Это было связано с керосинкой, которую брат приобрёл доя своей жены. Причём здесь ДОК? А, вот причём! Ровно через неделю шел брат домой в обеденный перерыв — пообедать. Только «служивый» из тюремных ворот вышел, как видит: по улице, по направлению к исправительно-трудовому учреждению, как культурно именовалась его тюрьма, какая-то женщина бежит, да так, что халатик распахнулся! «Ничего ноги, — подумал брат, — и фигура! Кто такая? Почему не знаю?!» — как таджик, спросил себя брат. И вдруг осенило его: так это же его жена, которая, завидев брата, заголосила: «Быстрее! Горим!» — и побежала обратно в сторону родной кибитки. Брат за ней, и представилась ему горящая наша кибитка, которую соседи уже из вёдер поливали водой.

Рядом в метрах пяти от кибитки стоял маленький промтоварный магазинчик, где один из огнетушителей — ОП-5, только непродолжительно зашипел, а из другого пошла слабая пена. Но тут подоспела пожарная машина, и у кибитки «только» перекрытие на так называемой кухне выгорело. Крыша и потолок горели медленно: такое дерьмо даже огонь не брал! Это и хорошо, иначе бы все кибитки сгорели, а так только эта обгорела. Старуха уже через полчаса была здесь и причитала, что её хоромы так пострадали. Она перестала быть домовладелицей, кибитковладелицей. «Что теперь делать, как отстроиться?! — причитала она. — Где балочки взять на отстройку?! Видите, — показала она нам на бывший потолок, — какие балочки сгорели! Я на них всю жизнь работала!». И тут настала моя очередь одарить старуху: «Будут тебе балочки, старая карга! Но не такие, а лучшие!» — заверил я её, опустив, к сожалению, слово карга. Старуха недоверчиво на меня глянула. «Ну да, — сказал брат, — он же на ДОКе работает!». Тут горе старушечье как рукой сняло: «Ой, ой, ой! Спасибо, спасибо, хозяева! — от души благодарила она нас. — Вы мне так помогли!». — «Ещё бы, — произнес я тихо, — мы ещё не так можем!». «Это ей скажите спасибо! — указал брат на свою жену. — Это она всё организовала и ко мне на работу побежала сообщить». Старуха и её поблагодарила. «Конечно, — продолжил брат, свою мысль, — что делает жена, которая уважает мужа? Она устраивает пожар с помощью керосинки, а потом бежит к нему посоветоваться». — «А что я могла сделать, если она вспыхнула?». — «Конечно же, не тушить, — продолжил он, — и „пожарную“ не вызвать! Надо бежать к мужу на работу и сообщить: начали гореть, или продолжаем, или уже сгорели». — «Ты вечно шутишь!» — возмутилась жена брата. «И скажи за это спасибо, что шучу». На следующий день я уже имел на руках распоряжение директора ДОКа выдать мне машину дров по госцене — 50 копеек за кубический метр. «Это чтобы дёшево, — пояснил он, — а там наберёшь себе такую древесину, какая нужна!». Зная, что старуха «балочки» любит, я ей привёз гружённую до верха машину с балками, которых хватило бы на роскошный дом. Завидев «балочки», безумная старуха так и осталась без ума, в этот раз, от счастья, которое её постигло. Пришли её два сына-алкаша, увезли к себе все «балочки», а обгоревший потолок залепили, как и до этого, дерьмом, которое не горело ни в каком пламени. Керосинка была заменена вновь на примус — мы не могли себе позволить ещё раз гореть в ближайшее время.

Подходил юбилей Таджикской ССР, а значит, как сказал главный инженер ДОКа, правительство наградит какими-то медалями за труд, а затем, как он пообещал, житьё напротив дома — в тюрьме! И я решил пойти туда, где лучше работать, чем жить. Повёл меня брат знакомиться с моими будущими работодателями. Начальник техотдела тюрьмы — 50-летний украинец по фамилии Галушка, который с уважением относился к брату, почему-то скептически покосился в мою сторону, когда брат меня представил как крупного специалиста. Но всё же подписал заявление принять меня на работу в качестве, на этот раз, уже инженера-конструктора 3-й категории. Им я ещё никогда не был. Затем брат меня представил главному инженеру, такому прыщеватому, худому, в форме капитана, тот тоже подписал — «не возражаю». И наконец повёл меня брат к директору колонии — чёрному, с оспинами на лице, горбатым носом, невысокого роста, 50-летнему бухарскому еврею по фамилии Кимягаров. Он выслушал брата, посмотрел на меня без любви и спросил: «Что, вся семья у нас будет работать?». — «Вся семья будет в тюрьме!» — пошутил я, но брат на меня предупреждающе глянул, и я понял: этот шуток не понимает! «Ну, хорошо, — сказал он, — раз все подписали, пусть работает, пусть с нами ест из одного котла! Я так понимаю, — объяснил он мне свою философию, — мы сейчас все, как одна семья, и все едим из одного котла! Но чтобы есть из котла, надо туда что-то и класть: каша, картошка, капуста, горох, мясо, тогда будет суп! — сказал он без особого соблюдения падежей и других особенностей русской грамматики. — Правильно?» — спросил он меня, не имея в виду грамматику. «Конечно!» — сказал я, очень хорошо поняв свою задачу и его познания в русском языке. «Вот это главное, работай!» — сказал «бухара», как здесь их называли. «И почему таджики их не любят? — спросил я брата, когда мы от него вышли. — Одни не глупее других!». — «Не такой уж дурак! — не согласился брат. — Его ложка — черпак, а не как у нас с тобой — чайная! У него оклад со всеми надбавками более 500 рублей». На ДОКе мне тоже подписали заявление, но об уходе, и ещё легче, чем в тюрьме! Мне удалось уйти с ДОКа, не подписав обходной лист в общежитии, где я формально был прописан. Мне общежитие вычеркнули, посчитав, что я типичный городской житель из благополучной семьи, с трёх- четырёхкомнатной квартирой в центре города, и папа, если не министр, то замминистра!

Никому в голову не приходило, что я сорванец, живу в обгоревшей кибитке без прописки. А даже в тюрьму без прописки, не брали! Так что, мне повезло, вернее, я тому способствовал, чтобы мне повезло, попросив у начальника отдела кадров вычеркнуть из обходного листа общежитие, чтобы туда не ездить! «Ну, да, — согласился он, — вы же живёте с родителями». — «Конечно», — гордо согласился и я. Через неделю бегали с братом утром в тюрьму уже вместе, опаздывая на работу, придерживая свои шляпки, чтобы с головы не свалились. Начался тюремный период в моей жизни: работа напротив кибитки! Конечно, тюрьма это не ЗБХ и не ДОК — на семь часов в день становишься добровольным зэком! Вначале подходишь к железным воротам, которые раздвигаются, если им положено раздвинуться и впустить или выпустить машину. А справа от ворот — ещё одни ворота, но не для машин, а для пешеходов, которые открываются, как двери, если им положено открыться. Для меня и брата они открывались и закрывались два раза в день: утром и в конце работы. А для настоящих зэков — один раз в 9, 12 или 15 лет, в зависимости от срока. А такие сроки, в основном, и были в этой тюрьме строгого режима. Такой режим означает: редкие свидания с родственниками — один раз в полгода или в год, и то после нескольких лет примерной отсидки. Зэки работали и зарабатывали деньги, из которых у них высчитывали алименты для жены, и за тюремный сервис: еду и обслуживание. «Обслуживали» они преимущественно друг друга: драки, поножовщина, убийства! Надзиратели не хотели и не могли вмешиваться, всё происходило чаще ночью, когда часть зэков спала, а не спящие их ножами резали, пройдясь по нарам! Всё, что оставалось от денег после расходов, откладывалось зэкам на сберкнижку. Или чаще, чтобы, выйдя из тюрьмы, он знал, что перед государством задолжал. Редко, чтобы за 15 лет кто-то вышел хотя бы с 50 рублями в кармане! Зэки, если имели деньги, могли в магазине, который был здесь же, в тюрьме, отовариваться на пять рублей в месяц, при примерном поведении. Зэк мог себе купить сигареты или папиросы, а чаще махорку или чай — одну пачку, не больше, чтобы не мог из него чифирь варить. Чифирь — не что иное, как крепкий чай с большим содержанием кофеина, от которого зэки «ловят кайф — балдеют». Считалось, что зэки должны суровую реальность жизни воспринимать в неискажённом виде: если надзиратели и начальник тюрьмы страшные, то их надо такими видеть, а не ангелами. Ещё они могли купить хлеб, простых конфет, маргарин, сахар. Этот магазин располагался в административной зоне, куда и попадали все работники при входе в тюрьму. Но чтобы в эту зону попасть, надо было вначале позвонить в эти ворота. И тогда открывалось маленькое металлическое окошко, в него выглядывал солдат, как кукушка в часах, только с автоматом. Если солдат тебя знал — открывал ворота, если нет, то надо было ему просунуть пропуск в окошко. Дальше ты попадал в коридор-клетку. Сбоку сидели солдаты с автоматами, они нажимали поочерёдно кнопки, открывались очередные двери в количестве трёх. Пока ты из одного отсека этого коридора попадал в другой, за тобой предыдущая дверь закрывалась. Таким образом, тебя можно было в любом отсеке задержать, как в клетке, если тебя, например, нужно было проверить: что проносишь? И, наконец, попадал во двор тюрьмы. Это и была административная зона, где в зелёных деревянных бараках располагалась оперативная часть, это те, кто следит, выслеживает, пронюхивает как зэков, так и сотрудников. Если, скажем, тебя зэк попросит принести ему пачку чая, а ты — сердобольный альтруист или тебе за это три рубля дать пообещает, но он агент и сообщит оперативнику, тогда тебя на следующее утро, когда ты на проходной в этих клетках-решётках передвигаешься, в какой-нибудь из них задержат оперативники и обыщут! Найдут у тебя пачку чая или сигарет — и ты уже без работы, с формулировкой, лишающей права работать в органах МВД. Если у тебя найдут водку, наркотики, то ты потом уже других будешь просить тебе принести чай или сигареты в течение 3,5 или 10 лет. Такими провокациями подлавливают сотрудников и проверяют их на стойкость. Кроме оперативной части, в административной зоне располагалась политвоспитательная часть, и был для этого политрук — подполковник с глупой физиономией, как и положено для этого занятия. Он был заместителем начальника колонии по политической части и доказывал зэкам преимущество коммунистического режима и преимущество советских исправительных учреждений, скажем, перед капиталистическими учреждениями. В капиталистических странах тюрьмы называются тюрьмами, а у нас тюрьмы называются исправительно-трудовыми учреждениями — ИТУ, дающими обезьяне возможность превратиться, по Дарвину. И это было видно по многочисленным транспарантам и лозунгам, зовущим честным трудом искупить свою вину перед Родиной!

Здесь же, в административной зоне, располагался и кабинет начальника колонии. И, наконец, разные отделы: бухгалтерия, плановый отдел, главный инженер. В центре двора этой зоны располагалась зачем-то круглая, деревянная, окрашенная в зелёный цвет беседка со скамейками внутри, по периферии. Беседка предназначалась, очевидно, для влюблённых сотрудников! Для серьёзного секса беседка, конечно, не годилась! Но для разминки к сексу, подготовиться к нему — вполне! И слева этой зоны располагался, также в деревянном бараке, зал для собраний: производственных, торжественных — в честь и в канун Великой Октябрьской Революции, партийных съездов. И, наконец, магазин, где не только зэки, но и сотрудники могли отовариться, если было чем — мясом, например. Один из зэков это мясо рубил и взвешивал, что и подтверждало известную теорию начальника колонии, что все мы едим из одного котла. Пройдя эту зону, утыкался в следующие металлические ворота, слева от них многоочковый туалет: «Ж» и «М» для сотрудников. На этих воротах стоял уже не солдат, а зэк, чаще гомосексуалист, который умел кланяться и говорить писклявым голоском — «пожалуйста», строить мужчинам глазки и вертеть бёдрами. За гомосексуалистом начиналась уже производственная зона, где во дворе зэки сколачивали фанерные почтовые ящики. Тут же находился пошивочный цех, где зэки что-то шили из брезента. Справа от этой зоны тоже ворота, за которыми располагалась медсанчасть: главный врач, психиатрическое, хирургическое и общелечебное отделения. Сюда мне не нужно было, а было нужно пройти дальше, через ещё одни ворота, и только тогда я оказывался в механическом цехе — зоне, где мы работали с братом. Цех был размером 50 на 50 метров. В нём станки, где работали зэки и ходили мастера, некоторые из них были зэками, а в основном — сотрудники. Во дворе стояла пила, на которой распиливали металлический прокат. А рядом с цехом располагалось двухэтажное кирпичное строение с винтовой металлической лестницей. На втором этаже находился техотдел — моё и брата рабочее место. Комната, в которой трудился я, брат и ещё два инженера, а также зэк по фамилии Хвостов — длинный, худой, сорока лет — копировщик. Он на кальку переносил чертежи и схемы, начерченные инженерами. Хотя я и брат были инженерами-конструкторами, и нам не надо было особо много чертить. Два других инженера: один из Херсона — Корниенко, украинец и здесь оказался! Он, наверное, обо мне то же самое говорил, только как о еврее, конечно. И ещё один, из деревни Коломенской области, по фамилии Козёлкин, как глист: кривой маленький ротик, голова — «редька хвостиком вниз», по гоголевской классификации. И, еще один кабинет, начальника техотдела, находился на втором этаже — опять украинца, что доказывает: не только евреи прячутся в Ташкенте! Хотя я бурундуков не видел, но Галушка, такой была его фамилия, всё же им был! Я себе бурундуков такими, как он, и представлял. Галушка был толстенький, маленький, сонный, как будто обиженный на всех, и из-за этого — надутый. Он соответствовал своей фамилии — Галушка, т. е. и на Галушку тоже был похож. Увидев украинца, я себе всегда старался представить, что бы он делал в зоне немецкой оккупации. Я думаю, что Галушка по своей инициативе в немецкую полицию не пошёл бы выдавать евреев. Другое дело, если бы немцы сами его попросили. Ему было лет 50. Был 1967 год, а значит, во время войны ему где-то лет двадцать с лишним уже было, но участником войны он не был. Он, возможно, и прятался от службы в армии в Душанбе, т. к. по убеждениям украинцев евреи прятались в Ташкенте!

Интересно стало в тюрьме уже в первый день работы! «Сегодня интересная лекция о международном положении! — объявил после работы Галушка. — Лектор из ЦК партии про израильскую агрессию расскажет». В зале заседаний проводились, кроме производственных собраний коллектива, ещё и политинформации, чтобы работники МВД знали линию партии, её мысли, цели, её друзей, врагов — кто за нас, а кто против, с кем мы по одну сторону баррикады, а с кем — по другую! Израиль уже давно свою «агрессию» успешно закончил — против наших арабских «братьев», за шесть дней! Но советские братья арабов никак не могли успокоиться — ведь они воевали на стороне своих арабских братьев, а значит, и их побили! И мы пошли с братом послушать про агрессивность евреев! Лектор внимательно посмотрел в зал, который набился битком. Тема волнительная: впервые в 1967 году узнали, что евреи, оказывается, умеют воевать и быстро, и хорошо, и даже Советскую Армию не уважили, которая помогала своим арабским братьям! Оказывается, евреи не только прятаться умеют в Средней Азии! «В общем, скажу всем честно, товарищи! — признался лектор ЦК заговорщицким тоном, не заметив нас с братом. — Здесь все свои — я вижу и между нами скажу: арабы воевать не умеют! А теперь еще и говорят, что мы им плохое оружие поставили! Дошли до того, что требовали от нас сбросить атомную бомбу на Израиль. А как мы это могли сделать?! Сами подумайте! — извиняющимся тоном сказал посланник ЦК партии. — Ведь, это была бы третья мировая война!». Зал был разочарован, и посыпались вопросы: почему Советский Союз так пассивен и не уничтожит зарвавшихся сионистов. «Мы бы с удовольствием, товарищи, — оправдывался лектор, — но арабы, как я уже сказал, не вояки! И так наших много погибло! Если бы мы, наше правительство и лично Леонид Ильич Брежнев не потребовали от Америки остановить Израиль, то положение было бы ещё хуже! Уже столицы Египта, Иордании, Сирии были бы взяты Израилем! Их войска дошли до пригородов этих столиц! А Израиль — очень хитрый враг! Ни один арабский самолёт — египетский, не взлетел в воздух! Их всех израильская авиация разбомбила на аэродромах, в первые же часы. Разведка у них сильная — Моссад! Военные действия начали арабы при нашей поддержке, — продолжал лектор. — Мы рассчитывали на внезапность нанесения удара по Израилю и не предполагали, что израильская армия сама быстро перейдёт в наступление. Но я повторяю, — уговаривал советских тюремщиков лектор, — всё дело в неумении арабов воевать!». На следующий день в местной прессе мы уже читали заявления «выдающихся» советских евреев, осуждающих израильскую агрессию. В числе подписавшихся был и наш родственник, который никогда не был «алчным». Но это были евреи местного значения, а до этого в газетах «Правда» и «Известия» Израиль, за то, что он не дал себя уничтожить, осудили евреи всесоюзного значения, их было более десятка — больше количества «колен израилевых»! С евреями понятно: в каждой нации имеются продажные! А для облегчения ориентации в украинцах и других братских нациях, я их поделил их на пять групп в процентном отношении! Это так мне представлялось:

Галушка по этой классификации оказался у меня между третьей и четвёртой группой. А вот бухарский еврей — начальник колонии — оказался по этой классификации во второй группе, но узнал я об этом немного позже. Эта моя классификация универсальна, её можно применять и в мирной жизни, и не только по отношению к украинцам! Только вместо «убить еврея» подставляйте: продать друга, товарища, соученика, сотрудника или просто тётю или дядю. Она применима везде, где действуют принципы ненависти и материально поощряемой подлости!

И вот я, наконец, за своим рабочим столом! У меня на столе счётная машинка, которой я не умею пользоваться, а рядом всё тот же кульман! Мне надо, оказывается, много чертить, и ещё рассчитать расход листового металла и прокатного уголка для сейфа — полтора метра высотой, для секретных советских учреждений. Это тебе не кулачок и даже не шпиндель для токарного станка, и не кондуктор для завода бытовых холодильников. По моим расчётам и чертежам зэки будут резать металлические листы на пилах, так же и уголок, а не только друг друга! Сваркой всё будут соединять, чтобы получился советский сейф, где советские чиновники-«секретчики» смогут прятать документы, а иногда и деньги или мясо, купленное по блату. Боялся ли я чертить и рассчитывать? Конечно, боялся! Сейф по моим чертежам и расчётам, я был уверен, получится кривой, косой, и к тому же, тяжёлый — в несколько тонн! И его только подъёмным краном придётся перемещать! Так оно и получилось! Когда брат посмотрел на расчёты — он ахнул! Мой сейф получился тяжестью в несколько тонн! «Ты зачем взял листовой металл в 5 мм?!» — спросил он. «Чтобы крепче был сейф», — ответил я. «Возьми 2 мм» — посоветовал он. Он мне помогал, чем мог, но и у него были проблемы с расчётами, неслучайно, как и я, плохо учился! Счётные машинки надо было уметь настроить: разные рычажки, цифры подобрать, а затем запустить в ход машину, и начиналось: та-та-та-та-та, тра-та-та, тра-та-та, тра-та-та — несколько минут, а затем выдавалась какая-то цифра. Машинка при этом ходила «ходором», стол шатался, а вместе с ним и моя голова, мне так казалось! К тому же, среднеазиатская жара доходила в помещении до 40 градусов, что делало творческий труд немыслимым! Брат ничего лучшего не придумал, как ещё и вечером приходить в тюрьму дорабатывать, у него открылось немыслимое трудолюбие! Мы раздевались по пояс из-за жары. Вечером жара несколько спадала, и мы доделывали то, что не успевали в рабочее время.

Я не понимал брата, но приходилось ему помогать, он говорил, что надо быстро всё рассчитать, т. к. ему с нашими расчётами придется идти в Госплан и вышибать деньги на материалы для тюрьмы. Из-за его таланта убеждать это стало его обязанностью. Галушка боялся Госплана больше, чем немцев! Брат и здесь стал комсоргом. В тюрьме, оказалось, тоже нужны комсорги и парторги, но для сотрудников. У зэков отбирали комсомольские и партийные билеты. Место комсомольца и коммуниста могло быть под землёй, как у шахтёра, но не в тюрьме, да еще советской. Попал в тюрьму — ты уже не коммунист и не комсомолец! Никто на свете не вправе посадить коммуниста, для этого нужно разрешение не только прокурора, но и горкома партии. Надо раньше исключить коммуниста из партии, чтобы его в тюрьму отправить! Это, обычно, без проблем и делалось. Партия за коммуниста не заступалась, она очищала от него свои ряды! Брат выступал перед зэками на разные темы, они его уважали и с интересом слушали. Он уезжал часто в служебные командировки. В одной из командировок, которая была в Тирасполь, в Молдавию, на обратном пути посетил Бердичев. Родители обменяли нашу старую квартиру — в центре города, на новую двухкомнатную квартиру — на окраине города в районе кожзавода. Там я в 18 лет под Новый Год подрался, а затем бежал через еврейское кладбище. Мать до 1953 года заведовала детским домом на кожзаводе. Родители, таким образом, вернулись туда, откуда начинали! Эта квартира была со всеми удобствами, в отличие от нашей старой на улице Свердлова (по-старому — Махновская). Поменялись родители с рабочим завода «Комсомолец», который находился рядом с нашим домом. Появились все шансы такую квартиру обменять на лучшую в Душанбе. Мы из Душанбе никуда не собирались уезжать, и в Душанбе, в любом случае, лучше жить, чем в Бердичеве. Командировки брата плохо отражались на мне. Во-первых, одному приходилось всё рассчитывать и даже чертить! 8 часов ежедневно одному сидеть в тюрьме, в обстановке тоски и безнадёжности, которая висела здесь в пространстве! Хотя по зэкам этого не было видно — это была их жизнь! И сотрудники были весёлыми. Я себя представлял на месте зэков, как будто мне дали срок в 15 лет, и от этого впадал в депрессию. Уйти домой раньше времени, как на ДОКе, здесь, к сожалению, нельзя было. Если зэки, как они говорили, сидели 15 лет от звонка до звонка, то я — от звонка до звонка должен был отсидеть рабочий день! Конечно, я не совершал больших трудовых подвигов, но прятаться было негде. Другие тоже ничего не делали, но разговаривали на разные темы, которые меня не интересовали.

Что интересного мог рассказать зэк, сидящий 5 раз за хулиганство, или Корниенко из Херсона? Украину я и без него неплохо знал. Ко всему, он был сонным и нудным. Козёлкин из Коломны или, скорее, из коломенской деревни, был ещё более нудным и убогим. Поэтому я с ним чаще, чем разговаривал, играл в морской бой, который мой брат ввёл в досуг отдела. Когда брат находился в отделе, там было весело, всё оживало и всё вертелось вокруг него, даже зэки. Он вносил энергию в это безжизненное пространство — тюрьму, и когда его не было, то и тюрьма «по нему скучала»! Интереснее, чем с сотрудниками, было даже с зэками — тремя художниками, которые трудились в художественной мастерской в производственной зоне. Эта мастерская представляла собой одну комнату в бараке, где «созидали» на благо тюрьмы три вора. Они рисовали «Стой, кто идёт? Пропуск!» — в образе советского милиционера, или «Наркотик — твой враг!» — в образе зэка, а также многочисленные транспаранты к юбилеям Советской власти: «Своим честным трудом достойно встретим годовщину Великой Октябрьской Революции!». Эти воры были «разного калибра», но исключительно воры. Именно воры не лишены таланта. Ведь они тяготеют к «искусству рук» — прекрасному! И у них были «прекрасные и способные руки»! Один из них был карманником, а другой — квартирным вором. Квартирный замок надо уметь без шума открыть! Самый способный из них был Орлов — специалист исключительно по ювелирным магазинам, банкам и сберкассам! Ему приходилось взламывать самые сложные замки начиная с 17-летнего возраста. В его 42 года он, в лучшем случае, 20 лет был на свободе. Последнюю судимость провёл, один год, в тюрьме особого режима, где сидели по расстрельным статьям. Затем за примерное поведение был переведен в «нашу» тюрьму строгого режима. Которая, как он говорил — «детский сад» по сравнению с той, где он сидел: в полосатой робе, в камере-одиночке, без свиданий, общения, без передач и отоваривания в магазине. Все здесь были, как и положено, в синей робе, а он — в чёрной. Почему в чёрной? Потому что к ней лучше подходил белый накрахмаленный воротничок, который он носил. И его чёрные усики к черной робе подходили.

Он демонстративно ходил по зоне с помидором в руке, аристократически, демонстративно откусывая от помидора, как по картине Серова, девушка от персика! Да, это не был персик, но в тюрьме помидор не менее значим, чем на воле апельсин! У него всегда был чай, сигареты, деньги, уважение зэков и начальства! Его брат служил контр-адмиралом на Дальнем Востоке, отец — секретарь обкома партии, а он — вор-медвежатник, начитанный «романтик» и не «полный» дурак. Такой, скорее всего, поднялся бы, как и его родственники, но они пошли более практичным путём. «Зачем ты постоянно совершаешь одни и те же ошибки?» — спросил я у него. «А это не ошибки!» — посмотрел он на меня с сожалением, как на ничего не понимающего в жизни. «Но ты ведь на свободе провёл всего пару лет!». — «Зато, каких лет! — сказал он. — С деньгами в Грузии, в ресторанах, женщины! А как ты живёшь? — укорил он меня. — Ты тоже в тюрьме! Но сколько ты получаешь, что у тебя за жизнь? Я, кстати, могу тебе помочь! — предложил он мне по-дружески. — Мои друзья должны мне передать десять тысяч рублей. Я тебе дам две тысячи за то, что ты мне их передашь — это два года твоей зарплаты!». — «Нет!» — улыбнулся я. «Три тысячи!» — увеличил он мой доход. «Нет», — отклонил я. «Пять тысяч — половину тебе!». — «Нет, — сказал я, — мне свобода дорога!». — «Я тебя не понимаю, — сказал он, — просто я тебе доверяю, но любой из твоих коллег согласится, если я ему предложу! Мне всё приносят, кого я попрошу: от солдата до офицера и вольнонаёмных!». Он не врал, двух медсестёр и одну врачиху уволили с работы за то, что ему «секс принесли»! Но и к нему тюрьма часто обращалась за помощью. Когда, скажем, сейф заклинивался или захлопывался, и его невозможно было открыть, он это делал без проблем! Ещё два зэка, с которыми мы с братом иногда общались — были два еврея. Один из них по имени Давид, гордый и ничего не просящий, сидел, «всего-навсего», за убийство своей жены. И ещё один еврей, который всегда что-то просил, похожий на Паниковского, только — злого! У него были густые брови, как у Бармалея, перебитый нос, многочисленные шрамы, лицо злодея! И хотя, он был на вид хрупкий — никто из зэков с ним не связывался, его боялись. «За что сижу? — говорил он. — Да, ни за что! За что еврея могут посадить? Вы что, не знаете?! Обругал кондуктора в автобусе, вот и всё!». Он не сказал, что стало с кондуктором после его ругани. Он всегда начинал встречу со слов «их битэ!» (я прошу) — на идиш, и дальше следовало то, что он просил: чай, сигареты… Чай и сигареты мы ему приносили, и ещё Давиду, который не просил. А этого мы называли про себя «их битэ».

Конечно, тюремного общения не хватало для полной, настоящей радости. И я решил, что в мои 22 года следует послушать французов и искать женщину. Вернее, я её искал с раннего детства, но воспитательница детского сада не откликнулась! Когда подрос, то меня почему-то боялись, убегали, говорили, что я дикий, и даже крупные, как слонихи, убегали! Как будто бы я их хотел убить! Эта тоже оказалась крупной, но не до безобразия, к тому же, брат сказал: «Ты можешь её брать, у неё сексуальный подбородок — острый, с овалом под ним», — а я брата слушал. Её мы увидели в книжном магазине на проспекте Ленина, в отделе иностранной литературы. Она была в очках, со сверкающими глазами, разговаривала с некоторыми покупателями на иностранном языке. Немецкий, английский, французский мы различали, а один язык, на котором она разговаривала с неграми, был неразличим для нас. Я решил узнать, что это за язык такой?! Её, оказалось, зовут Эсмеральда, 28 лет. В 14 лет приехала из Чили с родителями в Союз, где у них отобрали машину, деньги и отправили в Сибирь на перевоспитание. Советская Родина, по которой тосковали её родители, так расплатилась с ними за ностальгию, которой у неё не было. Она родилась в Чили, её мать была немцами угнана в Германию, затем после войны уехала в Чили, где нашла тоже русского эмигранта. Непонятный мне язык оказался португальским. В общем, знакомство обещало быть творческим, интересным и плодотворным! Узнав, что я хочу поступить в мединститут, сказала, что у неё там хороший друг, ассистент на кафедре, большая умница с фамилией Опискин! После двух часов беседы со мной в магазине она поняла, что так интересно ещё ни с кем не было, даже с умницей Опискиным. Это мне понравилось, хоть и подозревал, что не дурак, но ещё ни разу женщины не хвалили, а всё больше в панике убегали. Все продавщицы из соседнего отдела смотрели на меня с интересом, а на неё — с презрением. Пришлось назначить следующее свидание в городском парке имени Ленина. Парк культуры и отдыха трудящихся имени Ленина в солнечном Душанбе ничем не отличался от сотен тысяч, тоже имени Ленина, парков в стране и тоже культуры и отдыха и, конечно, тоже трудящихся, а не паразитов! Что должен иметь такой парк? В самом его названии отражено: во-первых, это должен быть парк, а значит, должны быть деревья, кусты и трава; во-вторых, должна быть культура, это значит — всё должно быть культурным! Как и в случае с семьёй: «Дружная семья — это та, все члены которой дружно живут!». Еще должен быть отдых в парке, а это игры, танцы и аттракционы. Всё это здесь было, как и по всей стране. Был здесь настольный теннис, столики для домино и шахмат, были две танцплощадки, были качели, карусели! Ещё для отдыха необходимы, в первую очередь, скамейки.

Именно из-за них я и повёл Эсмеральду в парк! Конечно, я не собирался с ней здесь танцевать, крутиться, раскачиваться, прятаться в кустах или барахтаться на траве! Просто культурно посидеть, поговорить, а там посмотреть, что дальше. И наконец, раз парк имени Ленина, то, конечно, и он должен быть в парке! Он и был в парке, но к счастью, в виде памятника! И сзади этого человека как раз и располагались скамейки! Поэтому у душанбинцев было в ходу выражение: «Посидели у жопки Ленина!». Расположились и мы там с Эсмеральдой. Культурный разговор продолжался недолго. Я стал быстро давать волю рукам! Была у меня такая привычка, именно из-за нее некоторые дуры меня боялись и убегали! А Эсмеральда — нет, она не убежала и даже нисколечко не испугалась! Конечно, я тогда всё больше и больше давал волю рукам! Пока она вдруг не заголосила: «Ой, ой, что я делаю?! Я изменила своему мужу!». Вот это мне не понравилось, чуть было не сказал: «Мамаша, какая пошлость! Во-первых, причём тут муж, о котором я ничего и не знаю! Зачем муж?! Такие слова ведь плохо действуют на потенцию юноши! И потом, что за глупости в голове: уже изменила! Где изменила?! На скамейке?! Что, на виду у всех трудящихся в Душанбе?!». С другой стороны, порадовало, что у Эсмеральды такие чёртики бегают в голове. Стал лихорадочно думать, где это можно сделать — мужу изменить. У нас в кибитке нельзя — брат с семьёй! Что за пример для его жены, ребёнка — комната даже проходная! «А давай, пойдём к тебе в гости! — предложил откровенно я. — Ах да, чуть не забыл! У тебя же муж!». — «Он завтра уезжает в командировку, — скромно сказала Эсмеральда, и добавила игриво: — но ты ни на что не надейся!». — «Что ты, что ты! Конечно, да!» — подумал я, но промолчал. Ее мужа, в его 50 с лишним лет, тоже замучила тоска по России, которую он знал из рассказов родителей, и он решил навестить родину родителей. Но покинуть эту родину уже не имел права и тоже был водворён в Сибирь, где они поженились и переехали в Душанбе, где тепло и меньше надзора Советской власти. То, что муж у Эсмеральды немолодой, было не в его пользу. Он был в прошлом лётчиком. Но одно дело летать на самолётах, а другое дело, чтобы и твоя жена полетала от удовольствия! Не могу сказать, что у меня был богатый опыт, но зато была молодость, азарт и сильный голод — бескормица (голодомор по-хохляцки)! Всего этого не могло быть у её мужа, разве только опыт, но опыт — это дело наживное!

Конечно, я был неспокоен, идя к Эсмеральде! А вдруг её муж вернётся?! Она снимала домик из 4-х комнат, получше, чем наша кибитка, но тут тоже был деревянный забор и калитка, которая скрипнула, когда я её отворил! А там уже ждала Эсмеральда! В комнате свеча, камин, проигрыватель наигрывал «Отвори поскорее калитку!» — русский романс. Что я и сделал! На столе еда, вино! И Эсмеральда не в пошлом грязном халатике, а хорошо одета, причёсана, французские духи! Что и говорить, такого сервиса я ещё не видывал, только разве в кино! Это была и культура, и отдых, и аттракцион! Правда, Эсмеральда приговаривала: «Не надо, не надо! — а, главное. — Не сегодня!». И когда я, дурак, поверил в это, то почувствовал, что её кто-то тянет за спину по направлению к дивану! Мы стояли в центре комнаты, и мне оставалось только следовать за ней в сторону дивана! Утром проснулся рано и захотел первым делом сбежать до прихода мужа! Вдруг раньше вернётся?! «Нет, нет! — сказала Эсмеральда. — Я же тебе сказала, он приезжает в 10 часов утра, а сейчас только семь!» «А если поезд раньше придет?! — тревожился я. — И потом, мне ещё надо собраться!». — «Не бойся, соберёшься! — сказала она и добавила: — А мне уже всё равно!». — «Зато мне — нет! — подумал, я. — По фотографии хоть и немолодой, но и не инвалид в коляске! Бывший лётчик! К чему эта битва?! И зачем вообще разбивать дружную семью, где все члены дружно живут!». Это меня даже огорчило, такая готовность и спешка со стороны Эсмеральды! Хоть бери её и в загс уже веди! Но всё же уважить еще разок, до прибытия поезда мужа, её пришлось! До прихода мужа оставалось совсем немного! Этот стресс мне совсем не понравился! Каждый скрип калитки не радует, а пугает. В голове уже не романс «Отвори поскорее калитку!», а простая русская песня: «Зачем вы, девушки, красивых любите?!». Только в 9:30, освободился и бежал! И только за углом остановился, наткнувшись на брата, который меня искал, волновался, хотя я ему сказал, куда иду. «Я не думал, что ты сразу останешься на ночлег!» — сказал он. Он не упрекал, а наоборот обрадовался, что меня видит целым и невредимым, и даже довольным. «Всё хорошо?» — спросил он. «Да, — сказал я, — в особенности то, что меня ждал за углом ты, а не её муж».

В понедельник утром, как обычно, опаздывали в тюрьму, и как обычно, придерживали шляпки на голове, чтобы ветром от бега не сдуло! Приближались неотвратимо к тюрьме! «Вон, смотри! — сказал злорадно брат. — Тебя уже с мусорными вёдрами преследуют! Что ты наделал?! Вот это любовь!». Действительно, Эсмеральда с двумя мусорными вёдрами поджидала меня у ворот тюрьмы! Куда делся её лоск, импортная одежда, духи французские, камин, свеча, вино?! Только два мусорных ведра — вот всё, что осталось от романтики! И ещё в присутствии моего брата, который, как и я, был ехидным! «Что за любовь, мамаша? Что за выходки, манеры?!» — хотел я спросить Эсмеральду, но она первая сказала, что соскучилась и поэтому по пути на мусорку прибежала тайно от мужа к возлюбленному. «Плохи дела! — понял я. — Нельзя быть такой пылкой! Я такой напор не выдержу! К тому же, живёт невдалеке от тюрьмы, а значит, все „мусорные посещения“ будет делить со мной! Лучше уж сделать её и мужа друзьями нашей семьи, — подумал я. — Тогда ей не надо будет хоть с мусорными вёдрами прибегать ко мне!». Посоветовавшись с братом, мы пригласили Эсмеральду и её мужа к нам в гости, а она назвалась знакомой моего брата. Через день скрипнула и наша калитка! У нас появились первые гости, не считая старухи-хозяйки и её деда под названием «не в „етим“ дело». Мы следили за тем, чтобы он больше не появлялся около окошек нашей кибитки со своим страшным ведром! Муж Эсмеральды оказался пожилым, высокого роста, худощавым, с усиками, и всё время: «Ну-тес, на-тес! Ваше сиятельство!». Как будто мы дворяне! Аза окном — Российская Империя! Было видно, что он развивался не при Советской Власти, а застрял на том дореволюционном уровне, который ему преподнесли дома родители. Но вскоре мы привыкли к его диалекту! Он нам рассказал про Францию, императорский русский двор, отношение его отца к этому двору. Мы с интересом его слушали, не упуская из виду наш двор, а главное, чтобы наш алкаш — «не в „етим“ дело» не появился в нашем дворе! Не хотелось мужу Эсмеральды — потомственному дворянину, да и ей, показать, что такое наш двор и в чем его отличие от императорского! В старые времена этого алкаша пороли бы каждый день! Или поставили бы ему заглушку в зад, чтоб не гадил! Или то и другое! Моя задача была выполнена, мы понравились мужу Эсмеральды, и, судя по нему, ему в его дворянскую голову не приходило, у кого он в гостях и почему! С этого дня мы стали дружить семьями и совершать регулярные взаимные визиты друг к другу. Параллельно я посещал ещё Эсмеральду и в магазине, в обеденный перерыв, на десерт! Там у неё была хорошая книжная кладовка! И вот однажды мы с ней там закрылись в очередной раз, чтобы сотрудники не видели! Вернее, одна «татарча» знала и даже согласилась вместо Эсмеральды книгами поторговать. «Ей можно доверять!» — заверила Эсмеральда. Конечно, это был стресс, а не спокойная работа! Но зато романтика! Пока нашу «романтику» не нарушил стук в дверь, сопровождаемый дворянскими выкриками: «Эсмеральда, открой! Я знаю, ты там!». Пришлось затихнуть, но стук только усиливался и перешёл уже в откровенное, наглое вышибание дверей её мужем-дворянином! «Вот тебе и сотрудница, которой можно доверять!» — подумал я, натягивая штаны. Эсмеральда бесстрашно вышла, заслонив своим телом вход в кладовку, как Александр Матросов — амбразуру! Но этому дворянину оказалось мало — он рвался ко мне! Про дуэль Дантеса, что ли, начитался?! «Эсмеральда, пусти! — гордо настаивал он. — Я знаю! Ты там кого-то прячешь!». В очередной раз: «Нет! — отвечала Эсмеральда. — Не пущу!».

Тут уж я не выдержал и подумал: «Раз ты, папаша, хочешь дуэли, ты её сейчас получишь!». Я вышел тоже гордо и спокойно, и сказал папаше: «Здравствуйте!». «Дантес» опешил и произнёс: «Ах, это вы…?! Ну, хорошо Эсмеральда! Всё ясно! Извините!» — обратился он и ко мне, и ушёл из магазина. Мне стало его даже жалко. На следующий день я получил от него письмо. Старик выбрал со мной правильный тон: «Ваш мужественный поступок, когда вы вышли ко мне, показал, что вы благородный и умный человек, умеющий с честью выходить из сложных ситуаций! Мы оба любим Эсмеральду, — писал он дальше, — но вы молоды, а я стар, и это моя последняя любовь! Больше у меня в жизни ничего не осталось, но и вы её, как я понял, и она вас любит! Нам надо как-то решить, как разрубить этот „гордиев узел“!» — сообщил он мне в конце письма. «Да, что там рубить! — подумал я. — Бери её взад, старик! Ты заслужил себе её!». — «Я так и думала, — сказала мне Эсмеральда, — что он так поступит! Он не так прост, как ты думаешь! Я его ненавижу!». Она и на меня обиделась за то, что я не убил его на дуэли!

А тем временем отец прислал письмо, что с матерью ему стало тяжело. Она ночью порезала себе руки и с бабушкой пошла к нему в школу, где он работал, и поведала директору школы, какой бандит у них работает! А до этого вызвала скорую помощь! Мать доставили в травмпункт, а папу — в милицию, где ему пришлось доказывать, что он не бандит. Решили с братом посоветоваться с Исааком, а вернее, мы уже знали, что делать, и его попросить помочь положить мать в психиатрическое отделение в Душанбе, если она приедет. «Хорошо! — сказал Исаак, когда мы пришли к нему в военный госпиталь, где он служил в должности зав. отделения. — Я, это сделаю без проблем!» — он снял трубку и позвонил при нас в психиатрическое отделение клиники. Коротко рассказав, в чём дело, и что «ребята» (это мы) к ним придут и договорятся. «Спасибо», — поблагодарили мы Исаака. «Да, не за что, — сказал он, — приходите, когда нужно! Куда вы исчезли?». Вот этого мы меньше всего хотели, чтобы тётя Эмма об этом узнала! Поэтому и посетили его на работе. Дальше было дело техники! Я написал маме письмо, в котором просил её приехать в Душанбе: мне одному тяжело, и я понял, наконец — нужна мама! Вскоре пришёл от неё ответ, из которого я узнал, что хотя я и свинья большая, но мама остаётся мамой! И ради меня она приедет! Мы стали с нетерпением ждать её приезда!